Проклятый

Не для того прошел он огонь, воду и бурю,

чтобы сгинуть в прибившим его берегам земли.

Именно на земле, на этом тле земной судьбы,

у него было самое главное его преимущество — солнце,

не давшее замерзнуть в этих холодных пустотах

из криков, боли и вдребезги разбитого сердца, настолько,

что осколки стали кинжалами, а стекающая с них кровь — ядом.

Где-то среди света скользнула тень, и плавно, словно пух из лебединого крыла, нырнула в нити солнечного света, пробивающегося сквозь щели продуваемых ветрами досок, которыми были заколочены щели другие, более широкие. Когда-то, когда в этот дом пришел один слепой человек, холод ночи, топивший комнаты своими волнами, беспрепятственно проникая внутрь через эти щели, нисколько никого не тревожил, потому что… одинокому человеку не до того, чтобы озаботиться такими простыми вещами, как-то, что в собственном же доме, месте, где каждую ночь он складывает свои кости на прохудалый, давно отсыревший тюфяк, так буйствует холод ночи. Этот слепой человек озабочен, если можно так выразится, другим — своим одиночеством, мыслью, что он, скорее всего, навеки один, что некому к нему прибиться, потому что он и сам не прибитый ни к чему… и больше ни к кому. Он один, он искалечен… и убит. Стекая, точно чернила в воде, тень вяло продолжала опускаться, и по тому, как она это делала, можно было подумать, что среди наведенного досками порядка «тает» некий призрак, пытающийся прибиться к другим теням, отброшенных вещами, дабы слиться с ними и сойти за них. Когда-то в этом доме жил одинокий человек, для которого щели, шириной в руку, не имели никакого значения. Но теперь щели были забиты досками, а холод ночи царил только снаружи. Дом, в котором никто не жил, теперь был наполнен жизнью, причем жизнью совершенно разных видов: людского, не человека и не зверя и… маленького, очень маленького создания, который тоже и не человек и не зверь, однако же… живой, живой и цветущий; растущий. Вот оно, это создание из плоти и света, выжившее вопреки пламени и жестокости, с которой был зачат. Чистое и невинное дитя, растущее в огненной утробе и родившееся среди криков, слез и крови, которые венцами жизни, а не смерти, усыпали его путь в этот мир. «Он» плакал, когда рожал его, «он» кричал, приводя его в этот не менее жестокий, но всё же не до конца гиблый свет. Ребенок, который выжил вопреки всему… который хотел жить так, словно в этом мире было что-то, ради чего стоило страдать… ради чего стоило «быть вопреки». Когда Сяо Бай впервые увидел «его», детское сердце затрепетало в несущемся среди штормовых вихрей нежнейшем порыве… самой любви. Как брызги водограя, слившиеся с солнечным светом, поднявшиеся паром в небо и вновь вернувшиеся на землю дождем, он мчался сквозь царящую в низах бурю, чтобы попасть в родовое место своего обитания, обратно на землю, точно падающий ангел, который променял крылья на пару ног, способных провести его по этой опасной твердыне. Мчась сквозь бурю тяжелым дождем, забыв о том, как был частью водограя, капли падали, несясь сквозь шторм, пока наконец-то не разбились о гладь морской воды, пока та в свою очередь не разбилась волнами об берег, а там… Его выбросило на эти берега. Он выплыл, этот падающий в свободном полете ангел, и сияние его, как небесной звезды, обратилось в черную одеж на белом тле того, что раньше было сиянием — человеческой коже. Теперь она его броня, прячущая истинное ество, а солнечные ветра обратились в черные шелка волос, этот темный Млечный путь его жизни, которой правила судьба людских существ. Они так уязвимы, эти существа, эти идолы идолов, фантазии самих богов, которым скучно подпирать собой небесные просторы и которые хотят… любви, войны, страсти. Но «поиграть» не участвуя самому можно лишь через фигуры на доске, через строки в книге веков, через образы на пустом прежде холсте. Люди были теми, кем играют боги, порой сами того не зная, а порой… Ангел зашевелился. Он упал в самую гущу бури, шторма сломали бы ему крылья, лети он через них. Но он падал, а не летел, и ломать было больше нечего — он сам отрёк крылья, потому и падал. Его выбросило на холодные, пустые, штормовые берега северного моря, где солнце круглый год было спрятано за занавесом тяжелых лиловых туч, где шторма правили бал хаоса, а в темной воде обитали чудовища снов, порожденных сломленным, но не умерщвленным разумом. Вместо нитей света по воздуху плыли лишь ошметки давно высохших листьев, а вместо тепла там царил сырой холод среди промозглых темно-серых камней; вместо песка на берегах был гравий, вместо зелени — мрак истлевшей пустоши. Вот куда его выбросило и вот… куда он падал, хорошо зная, куда. Буря царила здесь так долго, что в этих словно бы оповитых смертью берегах уже невозможно было узнать зародыш весны, который точно осколок первым был брошен на холст «его» судьбы. А потом… потом налетели темные ветра и прилипли к холсту своими мрачными красками, рисуя и рисуя одно сплошное «ничего» — так могло показаться. Но в этих мрачных кляксах, якобы служивших лишь черным фоном, была иная природа — природа разрушения. Они убили «весну», осквернили осколок и расползлись черным месивом бушующего океана и пустотой холодных берегов. Южное море стало северным, зелень превратилась в пустошь. «О, великие боги, — раскинувшись на берегу, омываемый хладным приливом, во сне своей зарождающейся жизни стенал ангел, — что же вы натворили…» Он лежал, точно мертвый, ведь такова была его судьба — умереть. Все те, кто падали здесь раньше, по своей воле попав в эту бурю или насильно в неё загнанные, умирали даже не дойдя к берегу. Море… душило их, сжигало… извергало из себя. И к берегу прибивало даже не их, а кровавую пену на поверхности черной воды. Кровью стекали они по пенистой (здесь о цвете) поверхности ног, кровью капали на черную землю там, куда «он» приходил, чтобы отравленное белладонной тело само выскребло их, залетевших в штормовые вихри «его» жестокой жизни и тем подписавшие себе смертный приговор. Никто не должен был достичь берегов этого моря, никто не должен был пережить полет в этом шторме. И они все мертвыми, кровавой пеной прибивались к гравию пустынных берегов, не живые и полностью уничтоженные. Все… кроме одного. Ему удалось пережить шторм, царивший в воздухе, удалось пережить и бурю, царившую в воде. Не имея сил задушить, вода принялась сжигать, обратившись к пламени подводных вулканов, призывая дрожь земли, дабы высвободить жар, что заставило воду вскипеть. Но и тогда пламени не удалось спалить, хотя оно нещадно обвилось вокруг трясущегося от боли ангела, спрятавшегося в самой глубине, так глубоко, как только смог. Ни ветра, ни огонь, ни вода так и не смогли его убить… и ему удалось прибиться к берегу, удалось быть выброшенным на него, где его мрачно и молчаливо приветствовала последняя стихия — земля, где правил рок судьбы, где правило полотно долі. Если что и станет ему могилой, то только она, твердыня его жизни, которой он достиг, пережив направленные на него пальцы воды, воздуха и пламени, отчаянно жаждущие его задушить. И он знал, что будет нелюбим на этой земле, как знал, как она мертва и бесплодна… это полотно сожженного разума, этот исписанный кровью фолиант одного человеческого пути. Острые и резкие буквы чертили каждое слово, почти рваные, как и каждый… «его» крик, направленный к небу с мольбой о помощи… которой не было, словно кто-то и не хотел, чтобы она была. Но они были, эти крики, а так как мирами правит закон равновесия, то в противовес тому, кто не хотел слышать, должен был быть тот, кто… захотел бы услышать. На этих пустынных берегах его могли ждать лишь холод и смерть. Но он знал, что всегда так не будет. Знал, лежа в ледяной воде и прозревая во сне жизни, которая, как и северный ветер вокруг его тела, вилась вокруг его души. Криками отчаяния и боли (принадлежащих «ему») встретил его этот лживый и порочный мир, слезами и агонией («его») его приветствовала царствующая здесь жизнь. «Я ненавижу тебя…» Сяо Бай замер. Солнце… сошло с места, и луна, диктующая ему затмение, вдруг прояснилась перед ним лицом столь дивным и красивым, что маленький мальчик, упавший от столкновения с нею, замер и сердце его, казалось, тоже замерло в груди, это маленькое, бьющееся словно пугливый воробышек сердце. Красивый… самый красивый человек на всем белом свете того холста, который окрасили в черный. Но там, под слоистой мглой этих проклятых клякс, была совершенно иная картина: там прятался осколок весны, сильный и буйствующий, как семена травы, способные пробиться даже через камень. Сяо Бай задержал дыхание. Он словно в одночасье попал в мир красоты и грации, сады невиданных плодов, где благоухают цветы и поют птицы. Глаза цвета ночи, в которых притаилось сияние недостижимой звезды, возможно, зовущейся «его» сердцем; ниспадающий водограй переливчастых волос, в которых притаились переливы изумрудно-синих волн, хотя волосы эти были такими черными, что, равно как и глаза, наверное, поглощали сам свет; алое зарево тонких, но чувственных губ чертило красную линию на пенной (о цвете) поверхности худого, но прекрасно очерченного лица, которое мог вырезать/вылепить лишь тот мастер, который зовется Красотой. Никогда, никогда Сяо Бай не видел никого и ничего красивей, чем то, что так неожиданно, больно и резко предстало его глазам, путь которых вел к самому сердцу. Луна, закрывающая солнце, сошла со своего места, явив ему свой холодный, такой холодный лик столь невозможной красоты, что в неё попросту сложно было поверить. Не было на земле луны красивей, чем та, которую увидел трехлетний ребенок, буквально врезавшись в неё, не сдвинув её ни на шаг. А сам упал, откинутый твердью её поверхности, отрицательным, для него, притяжением её силы. И от этого столкновения луна сошла с прежнего места и уставилась на него глазами, полными… жестокой пренебрежительной и пугающей… нелюбви. «Ненавижу…» Это казалось немыслимым. То, что всего мгновение назад вознесло маленького мальчика на вершины восхищенной любви, вдруг в одночасье превратилось в ледяную волну, которая схватила его своими ледяными когтями и зверски, жестоко сбросила вниз. Бескрылый, юный, еще не оперившийся воробышек начал падать, крича немым криком и задыхаясь от боли. Взгляд Сюэ Яна… убивал его, потроша изнутри. Очень сложно было описать этот взгляд, прибегая к словам. Во-первых, это было невозможно острое превосходство, смотрящее только сверху-вниз, точно валун, нависший над глупцом, застигнутым врасплох на краю скалы, куда умудрился залезть, не зная, что там тупик. Во-вторых… такого бесконечного холода в столь глубокой черноте глаз еще стоило поискать. Это был не просто холод: это был льдистый воздух, напоенный кинжалами страха и ненависти, беспощадности и жажды уничтожить. Буря… царившая в тех глазах, была исключительна… исключительна в своей пожирающей темноте и жестоких лезвиях, впивающихся в самое сердце теней. «Ненавижу!» Глаза говорили это шепотом, но когда вдруг прокричали, тогда улыбка Сяо Бая и погасла. Человек, стоявший перед ним, даже не шевелился, но эти тени… они растянулись мраком по всему холсту пространства, уничтожив свет, деревья, птиц — даже сам воздух! — и повернули свои лезвия, точно обнаженные клинки, на одного испуганного мальчика, сердце которого заполошно забилось в груди, вопя от страха и крича об опасности. Сюэ Ян был беспощаден. Так неожиданно столкнувшись с этим ребенком, он и сам был застигнут врасплох. Он… увидел его, наконец-то увидел… слишком четко, четче, чем мог бы того желать. Ребенок коснулся его, налетев со всей своей детской силы, и ребенок упал, отброшенный уже другой силой, той, которая исходила от источника солнечного затмения — луны. «Ненавижу!» Сердце Сюэ Яна сжалось в груди так, словно через него прошла кровь, отравленная ядом змеи, то есть густая, тяжелая, плотная… полная яда. Он замер, глаза его тут же стали больше. Парализовавший его страх был опасен, как опасен тигр, приметивший чужака с ножом в своих лесных владениях. Но вопреки инстинкту, так и не смог сразу напасть, не смог… даже сдвинуться. Застыл, пряча изумруд своих глаз в густой чаще, дыхание стало пропастью в окаменелой груди, а вся пульсация ушла в один лишь подергивающийся кончик хвоста, в данном случае ноздри, которые единственные шевелились, раздуваясь от бесплодных попыток дышать, а не задыхаться. Очень неожиданной и зловещей была эта встреча, встреча двух пересекшихся миров, двух жизней, сплетенных в узел столь болючий и жестокий, что союз этот был обречен быть пыткой. Будучи единственным среди тех, на кого эта буря обрушилась уже на земле, выстоять в ней смог только один человек — Сяо Синчэнь. Не выжить, это понятие было другое, а выстоять. Выстоять — означало быть в ней, быть с ней, быть… между, в и за её пределами. Лишь один человек… в то время как другой просто смог выжить. Выстоять и выжить — это как родиться и жить. Жить — означало пройти путь, а родиться — только ступить на него. Вот почему Сяо Бай был пронзен этими клинками — потому что он хоть и родился из этой бури, однако еще не успел в ней выжить. И она мгновенно накинулась на него, на этот росток, осмелившийся показаться над уровнем земли, по которой было позволено ступать лишь одному человеку — «ему». И, чего нельзя было не ожидать, «он» пришел. Идущий по раскаленным углям, дышавший пламенем, человек, которого уже успели изрезать и всё еще резали острые ветра, этот человек был единственным, кто мог в этой буре прийти на помощь. Потому что он жил в ней, потому что… он слился с нею, заключивший с ней договор мира, где обе стороны приносили себя в своеобразную жертву, точнее принося в жертву свои миры, которыми пересеклись в этом не поддающемся описанию союзе. Сюэ Ян мгновенно отступил, когда он пришел. Взгляд черных глаз мгновенно вцепился в этот пролившийся среди тьмы свет. Но как бы ни был колюч этот шип, упавший ему на пути, Сяо Синчэнь без малейшей капли сомнений ступил на него босыми ногами, но шага не убавил. Он уже привык… привык, что эти глаза «кусали», что эти взгляды царапали и обжигали. В конце концов… он их ласкал, этих «кусаю и царапаю». Он принимал их… и влагой соленой они таяли на его коже, и глаза, в которых царил обжигающе холодный мрак, покрывались солеными морями, стекающими морским дождем по пенистым холмам его век и щек, по алому зареву припухлых в страсти губ, по нежно искусанному подбородку, по сладко зацелованной шее, на которой в моменты наиглубейшего пересечения миров взрывались лилово-пурпурным вселенные, оставленных этим пересечением следов — вселенных, рождающихся от взрыва чувств, павшей в путах наслаждения воли и… влажной чувственности слившихся в едином экстазе тел, когда эго обоих было откинуто настолько, что не оставалось ничего, кроме пробужденной души… душ, столкнувшихся в полете вечности, откусивших от земного времени лишь мгновение, в то время как в иных пространствах это был взрыв самой Вечности. Буря отступила, когда «он» пришел. Отступила и впила настороженный взгляд в человека, который единственный не выпросил и не вымолил право «быть» там, в этой буре. Он… как он туда попал значения уже не имело; куда больше весило то, как же ему удалось там остаться. Это было то, что отличало выжившего и родившегося. Между ними был ребенок. Грозовые тучи растянулись шире и сомкнулись более плотным занавесом угрожающе шумевшего грома, сползшего почти до самого уровня земли, зависнув над темнеющей травой плоских холмов земных перевалов. Но Сяо Синчэнь не дрогнул, даже не заволновался. Он взял плачущего ребенка на руки и ладонь его тут же прильнула к черноволосой голове мальчика. Сюэ Ян увидел эту распростершуюся длань с длинными тонкими пальцами и гнев затопил его душу. Сяо Синчэнь ничего не сказал. Этого момента… он ждал. И мальчик волею судьбы или рока сам приблизил его. Он… увидел Сюэ Яна, впервые увидел… своего родителя. И Сюэ Ян тоже впервые четко увидел его, более того — столкнулся с ним в физическом контакте. При иных обстоятельствах это могло бы закончиться трагедией, среагируй Сюэ Ян более молниеносно. Но его страх перед этим ребенком, перед… «его», Сун Ланя, ребенком, вынуждал замереть, а не действовать. «Ненавижу…» Подобная упавшему ветру, эта мысль последней скатилась со скалистых вершин его сознания и утонула в низко стелющихся волнах его душевного равновесия. Не говоря ни слова, Сяо Синчэнь молча унес мальчика в дом, а Сюэ Ян, сверля взглядом облаченную в белое спину, развернулся и ушел из двора. То был день, когда он впервые так близко увидел своего ребенка. То был день, когда Сяо Бай Ян увидел того, кто, будучи живым воплощением трагедии и боли, его у самого своего сердца приютил, став тем, кто привел его в этот жестокий бессердечный мир…