Celestite Mirror

Остаток вечера прошёл в тишине. Не то, что бы была особая мотивация продолжать диалог или оставлять какие-то комментарии... Хотелось по старой традиции быстрее отделаться от Лайта, пока "невиданная щедрость" была неуклюжа, и обронила спокойствие в их вечер. Удивлённо покрутив найденную бутыль с "сюрпризом" и милосердно утащив её в ванную, мальчишка действительно занялся его ужином, и L не сопротивлялся — его нередко кормили с ложки, если приоритет работать подминал под собой любую его жизнедеятельность, но с рук Ягами... Чувствовался лёгкий зуд, как фоном сквозящее ощущение несовершённого, но сильно желаемого — вырванного с рук столового прибора, чтобы есть самостоятельно, если уж отказ от еды недопустим в этих стенах. В этом процессе не было ничего особенного, и в интимности он уступал куда сильнее какой-нибудь очередной сцене сексуальных измывательств, но... Как и всё, что делал Лайт, что сходило с его рук или подразумевалось его волей, неизменно было отчасти пугающим. Отчасти внушающим уязвимость, когда слой за слоем внутренние границы защищённости отлетали шелухой, заставляя внутренне смиряться, когда прикосновения к нежнейшей сердцевине стали обыденностью. Если помощь Ватари была актом заботы, то здесь, в этой комнате, она была очередным из множества напоминанием, что действия L зависят только от Киры. Исключений нет. Если его раны, нашедшие невозможный ресурс для заживления, начнут наконец срастаться, каждое такое заземление должно раздирать их заново, возвращая безостановочное кровотечение. Если L в какой-то момент собирался найти в себе силы перешагнуть через всё, что здесь случилось, напоминание за напоминанием имело единственную цель: вернуть его к стартовой точке, где позиция силы — моральной, ментальной и психической, — имела постоянный ущерб. Он утерял контроль над ситуацией, инициативу, и, что ещё страшнее — чем ниже он собирался оказаться, тем выше шанс, что он уже не сможет вернуть ни пядь позиций. Совершённое Лайтом с его личными границами не было человеческим. Поэтому L молча и отчуждённо смыкал рот на ложке, которую совали ему в рот, снимал губами содержимое, и осознанно пытался убедить организм в важности сего процесса. Организм, из обычной вредности живого объекта, так просто обиды забывать не хотел, и за такие попытки грозился выбить из L остатки сознательности, заставляя того унывать ещё сильнее. Но наконец трапеза закончилась. Не подразумевая особую добровольность... Однако L был просто рад, что нежелательная фигура поднимается и направляется к выходу. Или тот всё ещё не уходил? Оставленная открытой дверь и покинувший его Лайт моментально подняли неприятные воспоминания, на грани его сознания с тем отчаянием, страхом и непостижимым чувством одиночества, когда его тело окончательно ему отказало, и он остался наедине с собой, утонувший в безумии, устремляя взгляд теперь не на Лайта, а на зияющий проход к свободе. Нечто столь простое, почти незначительное — какая-то жалкая дверь, ценность которой никак не может быть выше человеческой жизни, но почему-то её превзошедшая, в какой-то момент так легко отворимая, но при этом отделившая его существование от принадлежности самому себе до пленения в этой каморке — и так просто должно было из неё выйти, и одновременно с тем невозможно... Потому что для пространства нет разницы, жизнь перед ним или неодушевлённый объект. Здесь человеческий приоритет жизни рассыпался иллюзией. Это разрывало ему сердце. Человеческая хрупкость и беспомощность всегда удивляла настолько же, насколько и выживаемость там, где привычная жизнь ложится гнилостным трупом. Он не мог отсюда выйти, и взгляд в открытую дверь насмехался над ним, когда время, в которое вцепился его ужас, увязло в собственном размытом течении, как и осознание, что его оставили так умирать. L сейчас трудно было найти разумные аргументы, но тогда он ощутил себя преданным под напросившимся выводом, что Лайт просто бросил его так, как не нужную больше вещь; подобный исход означал лишь то, что L выдумал себе всю борьбу, и каждый её элемент всё это время был бессмысленным, как погоня за собственной тенью, ошибочно принятой за чужую. Что из них двоих привязался именно он, ожидая от своего врага хотя бы отблеск милосердия напоследок, или последнего уважения там, где оба сделали свои завершающие ходы на их шахматной доске (посмотри же на меня, вспомни эту хорошую игру и скажи, что всё было не зря!). Он не мог требовать отклика от Лайта, но при этом всё равно чувствовал, что дезориентирован и покинут, как теперь ненужная, слишком сильно умазанная чернилами ручка, которую и правда только выбросить; ощущение шокировало его и, кажется, вошло последним гвоздём в крышку его гроба. Его опустошило, и он чувствовал, как подобно тончайшему листу льда летит на камни, чтобы непоправимо разлететься мельчайшими осколками — в тот момент жизнь последней выскользнула из рук, и всё, на что он ощущал себя способным, это смерть. Одна-единственная. Он рассыпался. Отсчёт времени чётко разделил последний миг целостности и трещину по всему полотну, необратимую по законам пространства. Эта боль очередной его — гигантской — ошибки не была тем, что он был способен вынести: Лайт действительно мог оставить его позади, спокойно вычёркивая из жизни, как незначительность, не оставляя даже в памяти, и L был бы большим дураком, если надеялся, что оставит на мальчишке хоть какой-то след. Всё было как и прежде: Лайт вновь победил, L вновь проиграл. Это не то, с чем можно смириться, и единственным, что могло бы ему позволить не принимать конечный исход и не стоять лицом к лицу своему разгромному поражению, была гибель. Её воды собирались утащить его на глубину — туда, где нет Киры, L, его ошибок и его гордости, теперь служащей глупой шуткой веселью Лайта. На тот единственно-искренний момент он был готов отказаться от всего, лишь бы всё прекратилось хотя бы для него самого. Но даже тут ждала неудача, и почему-то воды своими волнами вновь подняли его на поверхность, чтобы оповестить — Лайт, на самом деле, вернулся, вытаскивая из блаженной тишины своими цепкими касаниями и проклятием стали. Это было эгоистично, но от возвращения Киры L ощутил неуместное облегчение. Падение в самую тьму бездны и тут же возвышение, потому что L ошибся, своим хрупким сознанием сделал поспешные выводы, и в этот раз такой ошибке он был рад. Лайт мог бы оставить его позади, но не оставил — какая бы причина ни заставила его вернуться и отрицать смерть, он был здесь и бережно держал лицо L в собственных руках, будто бы более лично, чем показывал намеренно, более собственнически, как если бы вовсе не желал отпускать ни при каких условиях. В этом не было здравости, но здесь L чувствовал собственное, злое, саморазрушительное удовольствие, когда получил этот ясный ответ Лайта, хоть и позднее, чем распылился в недопустимом для себя ущербе. Они оба собирались идти дальше. Хоть после таких игрищ это и было неотвратимо пугающим, потому что смерть не страшна — но страшны вещи, за которыми она стоит, как за стеклом. Сейчас, наблюдая за открытой дверью, он просто тянулся к ней пальцами, подцепляя проём за воздух, представляя, что снаружи он хотя бы ладонью, ощущая очередной фантомный отблеск одиночества. L злился на себя за это чувство, за то, что ощутил себя преданным, за то, что Лайт в очередной блядский раз был дьявольски прав, и Кира в нём сидит гораздо глубже, чем он может сознательно в себе отследить. Предательства не ожидаешь только от того, кому хотелось бы доверять, но худшая из идей — доверять лжецу. У такого действия даже нет ни одного разумного аргумента... Было бы смешным, если тянется он на самом деле не к двери, а к предполагаемому возвращению Ягами. L, кажется, нуждался во времени без Киры на своём горизонте — без преувеличения, это выглядит смертельной необходимостью, иначе L стремительно лишается рассудка... Он уронил руку до того, как кто-то вошёл. Тишина не нарушалась с появлением новой персоны. Ничем не примечательная женщина, смотрящая на него с очевидным недоверием и хорошо читаемым немым вопросом. Как сильно ощущался воссозданный людьми авторитет Киры! — ведь проще было поверить, что людской непогрешимый каратель не просто так одну-единственную жертву не убил, а взял в плен, и предположить, что этот кто-то наверняка особенный преступник, по праву заслуживший нечто настолько плохое. И правда здесь не при чём, правда здесь не имеет смысла, когда пары спонтанных контактов хватило, чтобы человек перед ним расставил приоритеты и сделал выводы. Довериться Кире, даже несмотря на их общее положение и отнятую волю. Что ж, в незнании, должно быть, святая блажь. Она работала быстро, не желая оставаться здесь дольше необходимого. В один момент L поймал ищущий, отведённый почти сразу же взгляд, осязаемо стрельнувший по нему вопросом: так за что же ты здесь, утащив за собой всех нас? L с сумрачным весельем выдвигал вариант: "за простое существование!", но в тёмно-карих глазах не было от веселья ничего — только смутный страх и неотступное напряжение, словно L на неё накинется даже под внимательным наблюдением Лайта, даже в своём состоянии. Это забавляло ровно в той же степени, как и разочаровывало: он наглядно видел результат деятельности Киры и социальный на неё отклик, и в то же время, несмотря на то, что его деятельность так же была направлена против преступности (только в рамках закона), попал в ряды тех, кого судят. Обычное в целом дело для тех, кто старается справедливость отстаивать, и это лишний раз напоминало, насколько трудно удерживаются позиции, и как легко подменяется истина в угоду субъективной воли, слишком хрупкая и ненадёжная. Словно отстаивать справедливость само по себе бессмысленно, словно он единственный, кто собирался скорбеть по утраченным ориентирам. Доктор не знала, кого она чинит, предполагая, что спасает какого-то особого ублюдка. L не собирался развеивать чужую концепцию, не находя в опровержении практического интереса — единственное, что он действительно хотел видеть, это что сделали с его телом. И он видел. Конечно, было месиво из размоченной крови, чтобы снять прилипшую повязку, но... Собственная плоть выглядела так же, как и ощущалась — ужасно. Некроза, несмотря на варварские методы, не было, и весь срезанный кусок после заживления собирался вернуться на место. Когда кровь была убрана, он действительно видел чужое имя на своём боку, обрамлённое своей металлической окантовкой из скоб: что Миса, что Лайт захотели оставить на нём свои надписи, и сложно было сказать, поддержал ли Ягами идею девчонки из обещанной мести, или же из личного желания, как подтверждение собственных мыслей, озвученных в этот вечер. Возможно и то, и другое. Сам Лайт заинтересованно заглядывал из своего угла, оставаясь в стороне, но коршуном наблюдая за процессом. L хмыкнул — наверняка из них троих тот больше всех был заинтересован, чтобы рана зажила без осложнений (разумеется, там же его имя!). Неожиданная пальпация отвлекла его, напоминая о существовании внутренней тревоги — ему проверяли рёбра, но это было настолько близко к ране, что он дёрнулся, ощущая, как нежелательные чувства расползаются по плоти. Оно не имело ничего общего с болью, и L старался игнорировать его, чтобы не утащить за собой неприятные посттравматические спецэффекты — ему казалось, что только чудом его не преследовали фантомные копошения после того, что пришлось вынести. Реальные касания там же, ощутимые и сдавливающие, вытаскивали эхо, которое он всеми силами старался утоптать и не провоцировать их возвращения. Панический всплеск хотел дёргать им, как марионеткой: заставить защищаться, отбросить чужие руки, вцепиться в них своими и быть точно уверенным, что его больше не коснутся, когда доверие к окружающему прекратило существовать. Это было заметно — карие глаза поднялись на него, когда пальпация была прекращена и прикосновения аккуратно убраны, чтобы не искушать провокациями. L чувствовал сожаление об этой реакции, и доктор точно не тот человек, от которого ему стоило поднимать браваду неприкосновенности, но одномоментный испуг был выше, сдержанный только высокой самоосознанностью. Измождённое сознание жаждало, чтобы его больше не трогали — вообще, никто. L понял, что часто дышит, невольно закинув руку к противоположному плечу и прикрывая локтем уязвлённое место. Женщине пришлось начать шептать ему что-то успокаивающее, чтобы вновь его раскрыть и начать обрабатывать рану, в необходимости вернуть поверхностный панцирь. L не слышал её толком, но возможно, это помогло ему немного расслабиться, когда впервые раздавшийся чужой голос дал ему понимание: в этой комнате не один только Ягами, и здесь был кто-то ещё, отличный от мальчишки, отличный от его непредсказуемых действий. Стройный ход методичной жестокости был разбавлен новым лицом. Изоляция, в которую его посадили, была вспорота, чтобы проник свежий воздух, напоминая о возможном разнообразии. Ему пришлось себя убеждать и настойчиво уговаривать, но в ходе этого странного внутреннего конфликта его покрыла новая повязка, исчерпывая суть паники. Однако порыв успел его истощить — в противовес его сопротивлению с грудью, руку его взяли легко, разворачивая к себе кистью и вставляя новый катетер. L едва уловимо рванулся, чувствуя искру боли — истыканное место ощущалось особенно неприятно, — но очередной проводник капельницы был примотан достаточно быстро, чтобы вернуть его покою. Оставив L подсоединённым к новой трубке, двое ушли. Финальный щелчок замка оповестил, что узник в своей клетке вновь остался один. Наконец. *** Он периодически просыпался, но в целом ночь была спокойной. Во снах была работа, к которой он не возвращался чересчур долго, и к которой его тянуло, когда вместо сверх продуктивности он окунулся в бесконечную скуку. Здесь он снова был погружён в данные, в числа, в вычисления и множественные факты и их параллели, где приходилось распутывать сложные клубки причинно-следственных связей, как и прежде, видя сокрытое и то, что и с десятого раза увидит не каждый детектив. Ему нравилась его работа. Ему нравилось то, что он способен увидеть связь там, где другой её никогда бы не увидел, и потратил бы на раскрытие дела непозволительно много времени, даря преступнику непозволительную свободу действий. Например, дело Эмили Купер от лица Эральдо Койла он практически завершил, и он уже должен был получить нужные видеозаписи — слишком ранние, чтобы можно было связать их с делом, но именно там произошла первая встреча преступницы и объекта Х — тоже, кстати, почти незначительная... Они делали вид, что незнакомы, и не было совершенно ничего, что могло было их связать друг с другом, но именно тогда одной от другого был получен сложный, многоэтапный заказ. L сейчас видеозаписи пересматривал, и чувствовал внутреннее удовлетворение — он видел их всех насквозь, как видел физический носитель, который основа ясности этого дела... Носитель утерялся во множестве своих испорченных копий, но теперь L знал, что хотя бы есть смысл восстанавливать каждый, чтобы найти тот единственный, на котором вся нужная им информация. Первоисток слишком часто мог раскрыть то, что на последующих этапах превращалось в шифр — если вернуться к началу, к стартовой точке, то нередко был виден недостаточно хорошо спрятанный исходный код... Хотя с Кирой это не имело смысла, потому что свой исходный код тот фальсифицировал. Дело Киры сидело справа от него, улыбаясь ему чистой, светлой улыбкой, какой улыбался только беспамятный Лайт. С почти довольством тот сообщил, что закрыл другое дело, которым L в своё время очень заинтересовался, но до которого по какой-то причине так и не дошёл. Да, конечно... Потому что "L" теперь не L, и его имя нынче носит человек, что запер его в конуре. Когда-то следственная группа обвиняла его, сокрытого за анонимностью, в том, что Кира именно он, водящий всех вокруг пальца. Что ж, с некоторых пор это было истиной на каждый из своей полной сотни процент. И новый "L" раскрыл ЕГО дело, о чём сообщал здесь. L игрался с титулами, когда позволил Лайту примерить образ, более того собственными словами определил его как наследника. Возможно, сам он смирился ещё тогда, думая, что просто провоцировал мальчишку, но на самом деле пытался самим опробовать на вкус собственную роль в чужой шкуре?.. Сколько было детективов, которых он поглотил? В единственной букве их вмещалось необычайно много, в этом ненасытном каллиграфическом знаке. Настолько, что конце концов он поглотил и его самого. В этом сне Лайт отвернулся к экранам и просто продолжил работать. Если не лукавить, у L было вполне чёткое желание выдрать монитор с проводами и опустить его Кире на голову, желательно несколько раз. Данные на дисплее плыли, не увязывались в стройный ряд и не считывались, словно L не мог сфокусироваться ни на одной букве, обращая нехитрый элемент техники в орудие для убийства. В конце концов, чтобы остался один L, второй должен исчезнуть, по старому доброму правилу... Но он чувствовал, что где-то здесь опасное заблуждение. Что-то было не так. Этого правила больше не существует. Именно поэтому Кира сидит рядом, и в действительности ни один из них двоих не пытается убить другого. Это связывало его бездействием, заставляя слепо упираться взглядом в ничего не показывающий экран. В конце концов, он открыл глаза в реальности, понимая, что вместо света монитора ему в лицо бьётся солнце, отражённое соседним зданием. Желания шевелиться не было, и он попросту лежал, оставаясь неподвижным, почти бессмысленно глядя в окно через прищур. Не будь Тетради, они оба стали бы хорошими коллегами, друзьями, бог знает кем ещё... Но что поменялось с Тетрадью? Если не считать массовых убийств, конечно. Он безумно скучал по работе. Он гнил здесь заживо, в то время, как ещё совсем недавно работал на полную мощность, находясь на высших своих значениях, как мотор, который не просто кто-то завёл, а разогнал на всю его силу — в любом случае всё, кроме бесполезного простоя. Как же ему не хватало этого ощущения. Ещё и грядущие визиты Лайта... По крайней мере, теперь тело чувствовалось лучше, без изматывающих фантомных следов дыбы. L пошевелил кистями, и понял, что мышцы начали возвращать свой тонус — как минимум если сравнивать с ощущениями накануне, где даже пошевелиться было испытанием. Скука взяла своё, чешущийся заживающий живот окончательно его растормошил, и он попробовал подняться с постели — чертовски успешно, если вспоминать, как вчера он едва мог ползти. Если двигаться медленно, без лишних резких движений, то это было выносимо. На часть ощущений попросту можно было закрыть глаза. Ноги дрожали, и каждый шаг походил на неловкую попытку переставлять неконтролируемые культи, чем на осознанный шаг. Но он, чёрт возьми, шёл! Куда его завела вся эта авантюра — радоваться элементарному тому, что встал на ноги... Избавившись от трубки капельницы, он прошёл по уже протоптанному за эти дни пути в уборную, в жажде просто плеснуть в лицо воды. Если бы там висело зеркало, кого бы он увидел? Крайне измождённого человека, чьи легендарные тёмные провалы под глазами стали ещё явнее, чернее и отчётливее, а белое лицо серее? L чувствовал, что потихоньку обрастает растительностью на лице, которая, к счастью, на нём лезла не так интенсивно (и всё равно неприятно). Он привык к аккуратности и комфорту, хотя ещё больше он привык к тому, что ему всегда помогали... Но с удивлением он обнаружил на мойке станок для бритья и маленькое зеркальце. Неожиданно. В самом деле, Лайт? Вероятно, Кира не слишком хотел играть в куклы и брать на себя абсолютную об L заботу, предоставив ему столь спорный предмет. L уже представлял, что сделает этими же лезвиями с ним Ягами, если он попробует использовать это ухищрение против мальчишки, но даже если и рассматривать такой вариант, нужно к нему подходить аккуратно. Выверенно. Иначе это будет потраченная вхолостую попытка. Был ещё один: прекратить разменивать себя на сомнительные методы, которые больше ему ущерба наносят, чем дают выхлопа, и искать другую тактику. У L были некоторые идеи, но на конкретный промежуток времени ни одна из них не была стоящей, чтобы и правда применить в действии. Поэтому он просто раскрыл зеркало, с неудовольствием находя себя ещё более худшим, чем пытался предположить. Сакрально-кощунственное: всегда можно обернуть травмирующие предметы против себя, и Кира должен хорошо помнить, как L упрашивал его убить. И снова неубедительно, если на следующий же день жаждущий смерти находит предмет, способный ему помочь?.. Вот этим он не убьётся, безусловно. Но вот навредить себе вполне мог. Кира в L был уверен больше, чем сам L в самом себе. Ну что ж, пусть так. Неловкостью оставив на щеке неприятный порез, он привёл себя в порядок. Лезть под душ со своими повязками было отвратительной идеей, и пришлось ютиться над раковиной, чувствуя, что чем дальше, тем сильнее ощущения его подводят — слишком надолго он поднялся... В постель ложиться не хотелось, и, вновь содрав одеяло (Лайт ему даже постель заменил? Ничего себе, когда только успел?), L вновь сел к окну — очень аккуратно, потому что и рёбра, и рана оставались его главной болью. Однако уже через минуту он понял, что так ему остаться не получится — сдавленная позой грудная клетка чувствовалась слишком плохо, чтобы это игнорировать. В постель всё-таки пришлось вернуться. *** Пробуждаться от щелчка двери уже вошло в привычку, когда каждая внутренность подбиралась от простого звука чужого визита. L хмуро повернулся к Лайту, осознавая, что всё ещё не хочет его видеть, и столь малого времени без мальчишки ему было недостаточно. — Лайт-кун даже не обманул, пришёл ровно по расписанию. Голос всё ещё был слабым, больше похожим на посаженный хрип с интонациями уныния, чем имел необходимую долю язвительности. Ягами аккуратно закрыл за собой дверь, и под пристальным наблюдением L подошёл к нему, усаживаясь на кровать. — У него сегодня очередная развлекательная программа, или он выебет меня без затей? В туалете додрачивать наверняка было особенно скучным... — Не ожидал от тебя такого энтузиазма, — хмыкнул Лайт, — но я рад, что тебе лучше. Могу считать, что теперь каждая наша встреча должна равняться предыдущей, иначе ты останешься недоволен? — Если только наши встречи не станут попыткой меня впечатлить, — монотонно ответил L, — можешь просто дать знать, смогу ли я адекватно функционировать после твоего визита. Если хочешь постараться, то старайся именно в этом направлении. — Прямо сейчас я вижу, что у тебя всё хорошо, так что могу сказать, что сработал на опережение. — Гордишься собой? — Конечно. Мне нравится результат, и с ним можно продолжать работать, — Лайт легко пожал плечами, запуская руку под одеяло и касаясь бедра L. L почувствовал, как его мимика дёрнулась, но заставил себя остаться неподвижным. Он наконец не чувствовал возбуждения — всё, что ему сопутствовало, это панический дискомфорт, когда вуаль вожделения наконец развеялась. Задушить жажду отодвинуться от Ягами оказалось трудным, но возможным, в то время, как мальчишка следил за ним, пытаясь понять настроение своего пленника. Что-то, что тот видел, ему не особо нравилось. Рука скользнула выше, но мягко, аккуратно, подобно змее, которая ползёт тихо, но неотвратимо. — Я не хочу тебя, Кира. Если ты внезапно думал задать этот вопрос, — так же безэмоционально откомментировал L. Рука мальчишки застыла, в тот момент, когда он пытался скрыть озадаченность этой информацией — игра лицом была хорошей, но L знал его куда лучше. Даже если Лайт был готов к такому раскладу, оказалось заметно, что это не то, чего он ждал на самом деле. — Неужели? Ну посмотрим, — вложив в голос беззаботность, мальчишка продолжил поглаживающие касания. — Для тебя это так важно? — L чувствовал, как его губы расползаются в диковатой улыбке — сами по себе, — или ты считаешь это за моё удовольствие? — Мне нравится наблюдать, как ты теряешься подо мной, подходя к оргазму, — почти промурлыкал ему Ягами, — напоминает, какая ты двуличная мразь. — Так если Кире не напомнить, он забудет?.. Фантазиям нужна пища, иначе неубедительно? — L чувствовал, как то же крамольное веселье захватывает и его, осознавая, как после вчерашнего границы его страха опасно отодвинулись, — или я становлюсь мразью только тогда, когда ты меня трахаешь? Ну неудивительно, отчего тебя так тянет пристроить в меня свой хуец. Лайт засмеялся. — L... Я думаю, ты не можешь спорить, что та ночь пошла тебе на пользу. Ты стал куда живее, чем я тебя помню за всю неделю, — однако, легко читалось между строк: "ну и разговорчивый ты стал". — Верно... Моя нонконкордантность, за которую Кира так отчаянно цеплялся, наконец сдохла. И я благодарен Кире за то, что он показал себя во всей красе. Улыбка мальчишки похолодела на пару градусов. — Так тебя впечатлило? — Меня впечатлило, как он всё испортил. Своими собственными руками. Ягами сел к нему ближе, чтобы встать обоими локтями по обе стороны от L, наклоняясь к его лицу — близко и низко, щекоча волосами лоб. L в ответ рефлекторно вжался в подушку, осознавая, как оглушительно бьёт тревогу ощущение уязвимости — настолько Лайт оказался к нему близко, но отстраняться было некуда. — Какая катастрофа, L... Я знаю, что ты бы такого упущения не хотел. Ты можешь быть просто уставшим, или, как ни удивительно для тебя, боли может быть слишком много. Мне чертовски льстили твои приветствия, но я уверен, что даже если ты испугался, то так просто от своего искушения ты не откажешься. — Когда я спрашивал Киру, я не знал, что его можно удовлетворить всего лишь похотью. — А ты можешь предложить что-то большее? — как-то особенно хитро посмотрели на него ореховые глаза. — А ему это нужно? — Зависит от того, чем оно будет. Хотя мне нравится, как активно ты сегодня показываешь зубы. Хочется показать свои, раз начался обмен любезностями, — Кира блеснул выражением, не предвещающем ничего хорошего. А затем, сунув руку в карман штанин, вытащил ключ, покачивая им перед носом L. Пара следующих мгновений копошений у шеи, щелчок, и практически невозможное — ошейник-цепь ослабла и упала, напоминая, что такое дыхание без неё. Лайт потянул за её звенья, окончательно вытаскивая из-под L. Детектив с недоверием метнулся руками к шее, но мальчишка предупредительно щёлкнул языком, заставляя неопределённо застыть: Лайт был почему-то против такого движения, но L хотелось наплевать и просто прикоснуться руками к самому себе, чтобы ощутить, что это действительно правда. Он и забыл, как тяжела эта проклятая цепь, и как легко ощущалось тело без неё. — Что за акт невиданной щедрости? — вместо этого хрипло спросил L. — Ну, она будет мне мешать. Зачем мне это? Даже тебя иногда можно выгулять. L положил руки Лайту на плечи, впиваясь пальцами. Пока Лайт развязывал его бинты, он сомкнул ладони, постепенно обхватывая шею Киры, ставя большие пальцы на места сонных артерий и чуть сдавливая. Тот не мешал, лишь искры горели красным в его глазах. — Хочешь меня убить? Задушить, как Мису? Ты так яростно утверждал, что не забираешь жизни, — Кира продолжал, как ни в чём не бывало, вытягивая из-под него больше не нужные лоскуты ткани. — А ты ведь тоже, Лайт-кун. Чего ты только не утверждал. — Так значит, я наконец слышу твоё признание? L не мог отвести взгляда от того, как восторженно загорелись эти невозможно яркие глаза. — Возможно, — сказал он тихо, в тени выдоха. Он осязал, как двинулась гортань, когда Ягами сглотнул, и как постепенно учащалось чужое дыхание, когда кольцо ладоней стискивалось сильнее. Лайт был перед ним, сжатый его собственными руками, и это будоражило, отправляя искушение в ядро его чувств, поднимая зуд в кончиках пальцев, которыми он касался горячей кожи. Нереальная сцена, которую он мог себе только представлять, крошечный отсвет его собственных желаний, откликающихся трепетом, когда Кира прикрывал глаза и как будто бы пробовал новое ощущение, взвешивал его в своих чувствах, находя интригующим. Та же дрожь интриги шевельнулась и в самом L, когда Кира собственными руками искал прикосновений к тем порывам, в которых тонул детектив. Ощутить пульсацию своей жизни в объятиях чужой воли. Даже так, предельно подконтрольно, зная, что любая реальная угроза будет одномоментно пресечена, но позволять этому, чуть более глубокому, чуть более интимному прикосновению случиться. Кира наслаждался, и L это видел, осознавая волнение. Он мог бы подумать, что это поблажка для него, чтобы он мог загореться снова, ощутить порочную похоть, вырастающую на актах жестокости, но теперь у него возникал собственный, неожиданный вопрос: чего же искал Лайт на самом деле?.. Тот был осторожен, не касаясь его груди — даже одежда не свисала к L, чтобы не имитировать случайное прикосновение. Но Ягами наклонился сам, оставляя широкий влажный мазок по шее, заставив невольно зажаться и закрыться плечом — не то, что бы это помогло. Следующим L ощутил острый, сильный укус, отправивший искры по осязанию и заставивший вскрикнуть — больно. Касание отпустило, но только для того, чтобы впиться удобнее и ещё сильнее, пронизывая плоть, кожу, и сводя агонией челюсть. Жар пламенем растёкся по месту прикосновений — не таким агрессивным, как от инъекций, но жгучим, раздражающим своей интенсивностью ощущением вниз по телу. Лайт дышал тяжело, отдавший доступ к воздуху чужим рукам, но это ему не мешало — вновь отпуская, он вцепился ещё раз, заставляя L болезненно всхлипнуть и мелко подрагивать, когда Кира в очередной раз напоминал, чья жизнь кому принадлежит на самом деле. Они оба держали друг друга за горло, и казалось, что жизнь переливается между ними двумя, как через сообщающиеся сосуды, но L всё равно ощущал, будто часть её уходит сквозь пальцы. Фантом невесомости подхватывал его, когда мера пространства терялась, а тело становилось аморфно лёгким. Жар плавал в нём, не находя пристанища, съедая лёд, который за эти дни успел его сковать: близость смертельного врага, его худшей совершённой ошибки, непредсказуемым образом возвращала в него жажду. Желание. Пока только отблески, вторящие болью и неумолкающим страхом, но разве не они ли зажгли его первично?.. Они могли бы стать и началом, и концом, но прямо сейчас этот бесконечный цикл грозил взойти на свой виток заново. Отдать жизнь в руки друг друга — почему-то это казалось правильным. Это было алчно, но была ли жажда L меньше жажды Лайта? Такой же необъятной жадностью поглотить, вобрать в себя, сожрать с таким голодом, чтобы и кости обглоданной не осталось. И на меньшее согласиться было невозможно. L знал, что эти ужасающие следы на шее почти достигали его крови, почти выпускали его содержимое наружу — в очередной проклятый раз, — но он чувствовал пульс Лайта на кончиках своих пальцев, яркий и частый, и эхо биения сердца Киры уводило его в истому. Сердце человека, останавливающего сердца других. Он хотел бы его коснуться голыми руками точно так же, как он знал, что Кира жаждал вырвать из грудины его собственное. В конце концов мальчишка отстранился, когда пережатая шея начала причинять ему дискомфорт, когда на его лице стало слишком много красного, и схватился за кисти L, разжимая их. L отпустил, хоть пальцы немного свело — он мог бы вцепиться сильнее, так же наплевать на любые методы противодействия и сжимать до самого конца, как сжимал Мису, но ему не хотелось убивать Киру. Больше — нет. Не исключено, что он много раз об этом пожалеет, однако... Убийство невозможно отменить. Неожиданно, но Кира это тоже понимал. Его дьявольская улыбка говорила о том, что более чем. Отстраняясь, тот отступил ниже, спускаясь к бёдрам L и стягивая с него одеяло, открывая обнажённое тело, которое рефлекторно хотелось поджать. Было слабое, только зародившееся возбуждение, за которое Лайт зацепился с неоправданным голодом: L шокировано, недоверчиво распахнул глаза, когда мальчишка лизнул его мягкий член. И задохнулся от дрожи. Просто невозможное, банально недопустимое в выстроенных между ними отношениях, что-то на грани, подобно бредовым фантазиям во время минета Мисы. Это то, чего он потаённо вожделел, довольствуясь только обрывками образов того редчайшего Киры, который мог бы оказаться у него между ног. Когда мальчишка укусил его за внутреннюю сторону бедра, это вносило больше соответствий реальности, отправляя импульс подскочить на месте и вырываться, когда нежнейшая кожа откликнулась страданием. L было больно двигаться так резко, но ощущения вынуждали извиваться, отползать и сводить ноги, в то время, как Лайт их раздвигал и удерживал руками, раскрывая для себя самые уязвимые его места. Тот явно не шутил, когда сказал, что покажет зубы в ответ... И кусал с наслаждением, оставляя прохладные мокрые следы на горящих лунках, а по ним капли слюней, стекающих по ногам к промежности. Яркие, красные оттиски на бледно-белой коже. L считал искры из глаз и изо всех сил хватался за постель, ощущая, каким пламенно-кровавым потоком поджигались остатки его льда, концентрируясь в грудине, вниз, и окончательно сметая собой молчание в его паху. Он действительно мог сказать, что ему было до болезненного, до невыносимого хорошо и сладко. Вновь, и вновь. Как можно было перестать реагировать на Киру? Безумство идеи. Его тряхнуло, когда губы обхватили ему головку — мягкостью, неизменным теплом и влагой. Почти вытаращенный взгляд впился в Ягами, когда L жадно внимал представшей картине — полубоком лежащий Лайт, чуть посасывающий его, с некоторой, присущей только тому аккуратностью знакомящийся с его телом. Обхватив за основание, мальчишка удерживал его привставший член, медленно опускаясь на него и поднимаясь, отпуская губами, чтобы вновь его взять и внутри скользнуть языком. L, чувствуя сильное головокружение и бурлящий жар, невольно запрокинул голову и прикрыл глаза, но тут же, борясь со слабостью в тяжёлых веках, вернул свой взгляд к Кире. И вовремя — тот смотрел в ответ, внимательно и пронизывающе, отправляя сокрушительный электрический импульс. Взгляд выбивал устойчивость из-под его ощущений, когда казалось, он уже лежит и падать было некуда — но он падал, не ощущая под собой поверхности. Как будто в тот момент не осталось ничего, кроме этих глаз и его члена, скрывающегося в опасных объятиях лживого рта. — Не этого ли ты хотел, L? Я уверен, ты просто мечтал о такой сцене. Его дыхание обдавало чувствительность, извлекая пульсирующий ответ. L чувствовал, как у него встаёт, как неумолимо крепчает его плоть, слишком радостная, слишком открытая подобному шансу, отчаянно стремясь вверх, словно тянулась вслед отступающим губам. Тонкие нити боли прошили его орган насквозь, когда возбуждение не было привычным, вырванное из молчания, опоясав его порочными шипами льда со своей ощутимой тяжестью, дрожащими с каждым прикосновением к члену, становясь чем-то невыносимым, чрезмерным, откликающимся агонистическим блаженством. Проклявшая его сладость рясно цвела на разрушенных между ними границах, распускаясь узором новых, незнакомых до того ощущений. L не знал, что бархат чужого рта может быть таким издевательским, настолько острым — хуже идеально отточенных лезвий, — что отклики изнутри перемалывались до атомов, после адского разрушения принося облегчение; ему становилось прекрасно. Ощущаемое не могло быть сравнимым с фантазиями даже на долю, когда эрекция приняла настолько искажённую форму, и в самом деле сотворённая на крайностях боли и удовольствия: Ягами умело сплетал их воедино, представляя нечеловеческий, запредельный процесс чувственности. Искры расползлись ниже: пальцы коснулись его ануса и вторглись внутрь, заставляя отчаянно убегать от проникновений — но они уже были внутри, настойчивые, вплетающиеся в ритм движений головы. Лайт толкался в него, и первые тихие всхлипы L разбавили грязь звуков от его паха. Пальцы поглаживали изнутри, надавливая на переплетение его жажды, впиваясь внутрь хуже игл — его телу не нужно было это возбуждение, но возвращённое насильно, оно натягивало и грызло его иссушенные жилы. Ему казалось, что Лайт высасывал из него жизнь, собрав все соки его тела в одной точке и надкусывая её, выдавливая каждую каплю. L почти чувствовал, как спирали жизни скрежетали изнутри, выходя наружу с каждым посасывающим движением порочных губ. Ягами заинтересованно смотрел на него, водя языком по уздечке, а затем соскользнул по стволу, припадая к нему же губами. Не больше опыта, чем у L, но даже легчайшее, неумелое и незнающее касание заставляло изнывать и осязаемо молить телом, чтобы тот не останавливался. Мальчишка это видел, поглощая головку и придавливая её языком, чуть улыбался, когда L, по-прежнему, реагировал с плачущим отчаянием, безропотно жаждущий, когда дело касалось их маленьких грязных игр. Вместо улыбки мелькнул оскал, и зубы, которые следом сомкнулись на его трепещущей плоти... L выгнулся, забывая как дышать из-за отклика в груди. Ногами он пытался сомкнуться, но плечо Ягами с одной стороны и рука с другой мешали ему, вынуждая бессмысленно юлить по постели, неспособному отстраниться, вскрикивая из-за вспышек над рёбрами. Лайт держал его губами, поглаживая языком, но затем укусил вновь — так же несильно, играючи, но воспринималась эта связность откликов до того остро, что L всхлипывал и был вынужден закрыть рот рукой, вгрызаясь в многострадальный большой палец и пытаясь совладать с ощущениями, чувствуя знакомую прохладу по ресницам. Он в очередной раз отдавал себя, вновь и вновь... Настойчивый толчок в заднице заставил сжаться, выстанывая что-то бессвязное. Безумно блеснув глазами, Лайт вновь опустился на него, учащаясь в своём темпе и выплёвывая слюни, чтобы помочь себе скользить быстрее. — Лайт, Лайт, Лайт... — L слышал, как шепчет, но слова, собственный глас были выше его, чтобы замолчать — или не начать молить по-настоящему. "Остановись, остановись, прошу, ты ломаешь меня, я больше не могу этого выдержать." Греховный бог, спустившийся для сладострастия, движение за движением поглощал его член — и волю, возводя человеческую слабость и порочность в абсолют. L терялся в восхитительной сцене, растворялся в пространстве и собственных ощущениях, когда реальность вновь поднялась выше его, прижимая необузданным весом. Его тело кричало изо всех сил, а с ним кричал и L, задушенный и порабощённый буйством, каким откликалась агония и истома от насилия — в неё Лайт завёл просто потому, что способен. Очередной укус превратил его всхлип в скулящий стон, и неконтролируемый рывок заставил тело напрягаться выше того, на что его силы сейчас способны, вынуждая мальчишку впиваться в него пальцами с болезненной хваткой, насаждая неподвижность — L снова дрожал. Ноги, поджимающиеся от пульсаций, тряслись безо всякого контроля, и умопомрачительная слабость делала связь с реальностью тонкой и ломкой, где он уже был готов на всё, лишь бы безвозвратно утонуть в происходящем. "Лайт, прекрати... Лайт... Умоляю, я больше так не могу. Кира!" Он снова был на краю, готовый отдать богу и плоть, и тело, и собственный дух. Почувствовав близость, мальчишка выпустил его и отстранился, действительно прекращая — словно бог его услышал и ответил на молитву. L осознал, как опадает дрожащей грудой, словно ещё секунда — и каждая конечность просто отвалится сама по себе. Боль, циркулирующая по венам, прибила его неподвижностью, не позволяя двинуть даже пальцем. Он знал, что в изножье кровати лежал лубрикант, и видел, как Ягами его достал, приспуская штаны. Холодная капля на разгорячённую дырку заставила его вздрогнуть, но не более — ощущения его измотали, почти оставляя без чувств. Обмазывая себя смазкой, Лайт согнул его ноги в коленях, раскрывая для проникновения, а затем, направляя себя одной рукой, вошёл в него. L вновь всхлипнул, чувствуя, как жар перекрывает кислород, но ему уже было плевать — ему хотелось, чтобы всё прекратилось настолько же, насколько он не хотел окончания, утащившего его существование в замаскированный раем ад. (Он видел, как загораются фальшивые деревья, и был почему-то рад. Ни одно из них, никакой из этих фальшивых образов ему был больше не нужен). Лайт наклонился над ним, двигаясь, и отвесил тяжёлую пощёчину. — Обман за обманом, L. Сколько можно? В голове зазвенело, но этот шум был синхронен той бессмыслице, царящей у него внутри. Чужие пальцы влезли ему под затылок и зло сгребли волосы, запрокидывая голову, выставляя изгиб шеи. Зубы мальчишки резанули восприятие, последними провоцируя рваность его движений и смутные, смазанные реакции обесцененных попыток себя защитить. — Давай же, Кира... Так, как ты это умеешь, — прохрипел L, ощущая, как сильно у него немело обожжённое самосознание. Лайт ответил — ударил его ещё раз, и ещё, отправляя разум куда-то за грань. В этот раз мальчишка касался оставленного им клейма, сдавливая невыносимостью, но L был где-то за пределами, где оплавленный рассудок пировал в безумстве, треснув расщелиной — поглощая в себя всё, что только могло в неё упасть. Бездонная, чернеющая, она сожрала боль и не заметила, когда каждое действие, которое могло быть направлено в L, уже не было способно достичь своего логического завершения, но было пищей этому непомерному голоду, который выше и его, и Киры, и всего этого Нового Мира. — Тебе всегда будет мало, L, не так ли? Что бы я ни делал? — насмешливый шёпот сороконожками скользнул по обкусанной шее, щекотливо влезая в ухо, прогрызая себе путь в мозг, заставляя гортанно застонать и закатить глаза. Лайт вбивался в него в излюбленном агрессивном темпе, и L закинул ноги, крепко обхватывая движущийся таз, неспособный вторить, но открывающий себя для того, чтобы проникновение было глубже и ощутимее, чтобы каждый в него толчок наполнял его так сильно, как только было возможно. Кира вцепился в его трахею, задевая болезненные ссадины, вынуждая судорожно поджимать голову — но укус был сильнее, и Лайт, его бравший, вцепился намертво, когда слабые попытки L не могли ничему помешать. Да и смог бы L его отогнать, даже приложив усилия?.. Он ощущал каждый засос, остающийся на тонкой коже. Чувствовал, как Кира подхватывал её зубами и тянул, почти прокусывая. Его сжирали, но ощущение было до того сладостным, что его размывало и возносило — он чувствовал освобождение, когда от него не осталось ничего, кроме немыслимого, непревосходимого упоения. Зубы вцепились в сгиб плеча, в тот момент, когда ладонь передавила ему шею, вновь забирая и его жизнь, и дыхание — и почувствовал, как содрогается, когда экстаз рухнул в ту же бездонную пропасть, заставляя его — наконец — упасть следом. — Кира... Кира! Он потерялся. Вихрь ощущений закружил его внутренность в танце, и как будто бы Смерть была именно здесь, приходя за ним именно сейчас, хватая его за запястья и горло, приглашая проследовать за грань, из-за которой уже не вернуться. Лайт кончил следом, смыкая зубы, кажется, до крови, но это уже не имело значения — L смеялся, растрачивая последний воздух, будто бы сохранённый только для последнего, искреннего порыва. Он не мог себя сдержать. Очищение пришло, и оно оставило его кристально чистым, почти прозрачным, лёгкостно-невесомым, разрушая каждую из внутренних цепей, которыми Кира его оплетал. Освобождение — вот оно. Ему было так хорошо. Лайт отпустил его, замирая над ним. L медленно, лениво к нему повернулся, вглядываясь в горящие красным глаза, и понял — ему больше не страшно.