Celestite Mirror

— Обмельчал твой "Новый Мир", Лайт. Я думал, он будет побольше. Рюук неизменно зависал позади, простираясь неотступной тенью с горящими нечеловеческими глазами. Следственная группа завершила рабочий день (со стимулирующего пинка, конечно же), и Лайт сидел один, беспрепятственно рассматривая на экране одинокую трансляцию с камеры. Окна поменьше показывали маршруты его коллег, чтобы никто не зарулил обратно в нежелательный момент. В черноте свободного поля отражались два жёлтых круга, когда шинигами наблюдал вместе с ним, очевидно, по-прежнему не находя там ничего интересного, но не считая это за проблему. — Это — Новый Мир? — фыркнул Лайт, — не смеши меня. Просто поход трофей пощупать, вспомнить, чьи кости так удачно расстелились под ногами. Яблоки в комнате Мисы, в этот раз их должно хватить. Рюуку неизменно плевать на всё происходящее в одинокой комнате, но не плевать было Лайту, который чувствовал раздражение от его неуместного присутствия рядом, когда тот следовал привязавшейся псиной (однако даже псы лучше — те хотя бы молчат, не оставляя комментариев!). Нужно было убедительное, чтобы заставить шинигами покинуть его радиус на время визитов, и при этом не отказываться от Тетради. По старой доброй классике, на выручку пришли яблоки. — Ты же те вкусные взял, да? — оживился бог смерти, — теперь это самые вкусные яблоки из всех, что я ел. Хотя это недоразумение умудрялось следовать за ним даже тогда, когда Тетрадь была у Амане: девчонка послушно исполняет роль Киры, а бог смерти по старой памяти тащится за предыдущим хозяином. Что бы там Рюук ни говорил, а ему было плевать на правила... Это могло бы льстить, если бы от этого была хоть какая-то польза. В старой комнате Мисы стояла и видео-приставка, которую шинигами непрозрачно выпросил ещё поначалу. Это даже смешно — Лайт откупался от чудовища с другого мира каким-то барахлом. — Если они тебе так понравились, я только рад. Время успешных находок, заметил? — Ага... Кажется, я от яблок теперь зависим ещё больше, чем раньше, — Рюук суетливо оглянулся, но Лайт успел увидеть тянущуюся со рта слюну, — ну, я пошёл, Лайт. — Иди. На экране ничего не происходило. L сидел на кровати, наконец усевшись в свою сверхэффективную позу, вцепившись ладонями в колени и упав на них же щекой. Мрачный и хмурый, уставший и измождённый — и Лайт готов был поспорить, что без того худющий детектив ещё больше потерял в весе, учитывая, как он осунулся. Было ощущение, что его острые кости проткнут тончайшую вуалевую кожу, почти прозрачную, такую бледную, и будто бы опасно этого человека трогать — рассыплется от чего угодно. Хотя именно так раньше L не выглядел, даже несмотря на хронически-астенический вид... Именно так — как изморённая добыча, которая буквально вопит о забое. Он был всем существом готов к тому, чтобы откинуться в любой момент своей жизни. Лайт не мог не ловить себя на мысли, что изнурённый L выглядит особенно... Жертвенным. Будто созданным для того, чтобы его шея, например, была переломана с глубоким хрустом. Лайт почти видел, как эта голова безвольно расслабляется в его руках и опадает на ладони, сохранив новый неестественный угол, а два выпученных глаза поражённо впиваются в него, совсем не ожидавшие — угасающие... Идеальный для того, чтобы умереть. Чтобы расслабиться под его ладонями, больше неспособным сопротивляться, опадая податливым мягким телом... ...только в фантазиях. Одна только мысль о том, как детектив превращается в опустевший контур самого себя, заставляла внутренне нервно напрячься. О том, чтобы L прекратил его видеть, слышать и чувствовать, не шло и речи. Но представлять, как обессиленный детектив покорно наблюдает, как Лайт берёт его руку, наступает на неё и ломает... И кричит — конечно кричит, — и лишь прижимает к себе травмированную конечность, сжимаясь и пытаясь закрыться от него, от Киры. Кира бы разозлился на такое. Дальнейшее бросило бы L на порог гибели, и не было бы ничего, что могло бы этому помешать. Лайт смотрел на L, и каждый раз, неизменно, был прикован к нему собственными мыслями. Внутренним удовлетворением этой глубинной обнажённостью — только для него, потому что только Кира мог превзойти этого человека и выпотрошить его, содрать буквальную и метафорическую кожу, заставить быть открытым против его воли — всегда, каждую секунду его дыхания. Быть искренним и не иметь возможности спрятать самого себя. L, как бы ни сопротивлялся, откликался с откровением, с пылкостью, падая не в ловушку, но в ноги Киры. Раз за разом. Он не был способен этого избежать. Позвоночник не надо было ломать — он уже сломан, когда L даже распрямиться теперь не мог. Тянущийся к нему ползком, потому что двигаться было больше некуда — только к Кире. И Кира чувствовал, каким восторгом наполнялись его лёгкие, словно горьковатое наслаждение он вдыхал через нос и рот, поглощая их и наполняя ими своё тело, так восхитительно в него вплетающимися. Триумфом. Жужжащее ощущение билось внутри него, когда он раз за разом брал контроль над чужой недостойной жизнью, но не было жизни более сладостной, чем жизнь L. Единственной стоящей его внимания. Лайт чувствовал, как губы сами собой расползались в улыбке, когда его распирал головокружительный, восторженный смех. Накануне ему казалось, что он был готов перегрызть детективу шею — до того эта хрупкая пульсация была заманчивой... Он облизнул губы, вспоминая ощущение уязвимой, открытой кожи, отстранённо наблюдая за гаснущими экранами — компьютер завершал свою работу. Окно с L сменилось чёрным, в тот момент, когда детектив поднял голову и взглянул прямо в камеру, буквально пробивая Лайта дрожью. Ягами замер, впившись глазами в пустой монитор, неспособный оторваться от фантома пронзительных чёрных глаз там, где уже ничего не было. Погодите. Он так безумно хотел L. Желание занимало слишком много в его разуме, и Лайт, уже было готовый подняться, остался недвижимым, сверля монитор взглядом. Для него больше не было препятствий, способных помешать ему в деле Киры, но такая беспечность... Отвлечённость от того, что действительно было для него важнее всего, что он должен быть аккуратен, опять спровоцированная злополучным детективом. Даже здесь L умудрялся мешать, будь он проклят! Кира так хотел L, и так много удовлетворения получал, когда брал. Но эта удивительная въедливость, вездесущность и способность проникнуть везде и всюду... Потому, что это L. Лайт знал свои возможности, что он способен себя контролировать так хорошо, как только возможно, чтобы не лажать на таких досадных мелочах, но эта жажда выходила из-под контроля. Если бы Лайт просто убил его... Проблема решена была бы, распавшись в зародыше. Но Лайт дал слабину — сейчас в этом не было сомнений. Теперь L, даже проиграв, всё равно умудрялся спутать карты. Миса умерла спустя три дня от его "кончины", и пришлось приложить неоправданную массу усилий, чтобы объяснить, почему разошедшийся Кира достал Амане, но не тронул следственную группу. Колоссальная слабина была в том, что Лайт остался подвешен — он сохранил L жизнь только для того, чтобы отыграться, успокоить свою на него злобу и сделать свою победу ещё более яркой. Он не знал, что этого ему не хватит. Не знал, что такое удовольствие от другого человека может существовать, и быть таким опасно притягательным. L со своими странными намёками не помогал. Лайт не мечтатель, Лайт реалист, но даже он позволял себе мысль о том, что в новом мире детектив хорошо бы смотрелся. Что его смерть бесполезная блажь, и в нужном фокусе его существование принесло бы куда больше пользы, чем пустое исчезновение. Но это было бы настолько идеально, насколько это же из разряда невозможного. Слишком нереалистично. Слишком рискованно. Довериться L, побывавшему в его руках, — суицид похлеще трюка с Тетрадью на глазах у всех. Детектив был бы идеальным элементом, но... Так много "но". Слишком много нестабильности и ненадёжности в каждом шаге на том пути, по которому он целенаправленно шёл. Новый Мир для Лайта важнее, чем L. Но тем не менее, каждый вечер он вновь и вновь шёл к нему. *** Если брать формы страха, то страх присутствия Ягами, безусловно, был чертовски силён. Но неопределённость и потерянность, преследовавшие L каждую их встречу, незаметно размылись и потеряли свою превосходящую силу. Они всё ещё сидели внутри него чёрной кляксой, но страх как будто бы выцвел, потерял свою важность, и от него наконец можно было отвести взгляд, сфокусироваться на иных ощущениях. Словно бы искусственность клетки наконец была осознана, пугающая решётка оказалась пластиковой и на пробу гнулась от любого усилия... Но с этим всплывал другой вопрос: а не был ли пластиковым сам L? Он ощущал себя крайне странно, словно бы пьяным, хотя он ничего не пил и точно знал, что ему ничего не вкалывали — последняя перевязка была вчера, и капельниц не было. Либо под веществами — вязкость окружающего, преследовавшая его в бреду, просочилась в реальность. Чувствовалась собственная слабость и неспособность сопротивляться чему-либо даже внутренне, когда он ощущал себя лёгким и податливым, и как бы Ягами его сейчас ни брал и ни трогал, L будет в его руках хуже расплавленного шоколада. Мягкость волн сгладила любые остроты и подхватила его, и L не сопротивлялся, позволяя себя уносить, — для течения без цели и смысла, просто ощущая аморфность бесконечного движения, щадяще охватившего его извне и снаружи. Он будто сам становился жидким, проистекающим во что угодно и как угодно, на пределах своих чувств и одновременно осознавая, как они блаженно приглушены. Ощущения, которые он не мог остановить или предотвратить, уничтожили любое их осознанное сдерживание, как хлипкую дамбу, вызывая что-то неостановимое и необратимое. Всё, что он мог, это позволить себе быть унесённым порывом, отдавшись ему и принимая любой исход, и это делало его реакции, отклики и действия замедленными — словно сознание изменилось и перестроилось, чтобы справиться с перегрузом выходной мощности. Он не привык так много чувствовать, но ещё более L был шокирован тем, что его не разорвало на части. Или разорвало, но агонизирующий рассудок растворил это мгновение в бесконечности?.. Как бы там ни было, страх действительно мерк в массе этого месива. L на Лайта не смотрит, но смотрит Лайт, оставляя поднос с едой на полу. L чувствует, как привычно сжимается под электрическим импульсом вставших дыбом волосков, но это всё не имеет значения, и он просто сидит и ожидает, как и прежде, любое действие в свою сторону. В этот раз Ягами без предисловий садится позади, и L порывается вперёд, будто бы желая отстраниться, но пальцы мальчишки жёсткие, и они никогда не разрешают сбежать — вроде не удерживая, но штырями прибивая к месту, не позволяя ни вдохнуть, ни шевельнуться. Привычный кататонический паралич звучит в его теле эхом, и L расслабляется, отдаваясь неизбежному. Почему-то это вызывает у него странную улыбку: как бы он ни ощущал себя, разум был кристально чист. Размерен, лёгок... И прозрачен до самых своих чернеющих глубин. Не это ли пьянило его — неприкрытый взгляд в эту глубину, в которую смотреть для рассудка смертельно опасно? Ягами был жаден, вытаскивая L из внутреннего самосозерцания настойчивостью: жадность пылала во всех его движениях, бесконечно касающихся и взывающих к тактильности, поглощающих её с каждого сантиметра кожи. Мальчика прижимался, трогал L ладонями, соскальзывая кончиками пальцев, обводя его обострившуюся угловатость и оглаживая физическое доказательство увечий, которые он наносил. Детектив уже осмотрел себя, чтобы знать о расползшейся лиловости засосов, выглядывающих из-под новой повязки и пластыря, где чужие зубы всё-таки прорвали его кожу; Ягами сейчас как раз там, оставаясь на них пальцами и заставляя его нервно поджимать плечи, в неосознанных порывах укрыть шею от непредсказуемой опасности. Как будто бы в глазах Лайта вожделенность к L зависела от количества травм, ему нанесённых. Как будто то, сколько на нём синяков, сколько крови из него вытекает, сколько швов на свежих ранах было наложено — всё это было субъективной красотой Киры, в которой он находил свою проклятую жажду. В травмированном L. В изувеченном, избитом и изломанном. Можно ли было сказать, что Кира тоже стремился изломать мир для того, чтобы он ему нравился? — Лайт-кун стал удивительно тактильным. Что такое? Тебя нужно обнять? — детектив решил разбавить тишину своим хриплым голосом, но тот напомнил рыбу, выпрыгнувшую из воды, чтобы зачерпнуть воздуха и бесшумно уйти обратно. Звук появился и исчез так, словно он никогда не открывал рта, и необычная естественность тишины казалась сильнее, чем любое его слово. Собственный голос стал ненастоящим? Может, ему вообще показалось, что он что-то сказал? Это было странное ощущение, когда он потерял сам себя в пространстве, а время растянулось в повисшей тишине — даже Ягами какое-то время молчал, углубляя сомнения L. — Звучит так, будто ты только и ждёшь, чтобы тебе сделали плохо, — наконец произнёс мальчишка, выпуская в материю свистящие стрелы собственных слов, прорывая её мнимую статичность и искусственную молчаливость, и этот странный порыв, в котором L не слышал самого себя. Ощущение секундной давности развеялось, и он невидяще уставился в стену, чувствуя и воспринимая себя сильно явнее, чем мгновение назад. Словно в этот момент он распахнул глаза и понял, что задремал. А может быть, на самом деле прошла всего лишь секунда, и всё остальное ему показалось? Новые игры разума явились бы пугающими, будь силы на них фокусироваться. L нервно усмехнулся: — Если бы Лайт-кун причинял что-то, кроме боли, это могло бы быть аргументом. — Ты преувеличиваешь, L. Я ведь пытаюсь пойти с тобой на контакт. Тем более я хотел, чтобы ты сегодня действовал сам, — Лайт погладил костяшками пальцев по его острой скуле, и L невольно одёрнулся, — позаботился о теле своего бога в своём темпе. Но если ты так хочешь обнять Киру, можешь попробовать. L закусил губу, понимая, что ему предложенное куда хуже того, как оно звучало. Чувствуй он себя хоть немногим лучше, это можно было бы даже принять за ему самое благовидное предложение из здесь озвученных... Лайт предлагает, что останется наблюдателем в то время, как L будет его ублажать. Изящная реверсия, когда L должен был инициировать сексуальную и психологическую связь добровольно, считая это благом только потому, что действие позволит вернуть мнимый контроль выйти из этой ночи без увечий (любое из них теперь стоит слишком дорого). Но даже имитация, будто L мог желать этого и открыто признавать свой голод до Киры — недоступная и будоражащая ценность, и этого не добьёшься простым насилием, не заставишь это изъявить без причины и не принудишь действовать, когда обратное стало делом принципа. Взять отсутствие прямого принуждения за разменную монету... L мог бы уличить Лайта в излишней самоуверенности, если бы не маленький тонкий нюанс: L оказался в ситуации, когда он не может отказаться. Вот так просто. — Кира не мой бог, — он почувствовал, насколько бесцветным был его ответ, когда он механически собирался повторять бессмысленное одно и тоже просто ради приличия. — Ну вот. Ты идёшь в глупый отказ, а потом говоришь, что не видишь от меня ничего, кроме плохого, — Лайт проговорил со странным, легко сквозящим довольством в своём осуждении и разочаровании, между строк которых кричало восторженное: "Да никуда ты больше не денешься!". Такое неприкрытое. Ягами как будто бы обратился статическим гулом, предвкушающим грядущий всполох молний, который уже даже не спрячешь, — да и нет нужды. — Лайт-куну лучше прямо сказать, что именно он хочет от меня в этот раз. — Хочу, чтобы ты показал, как сильно любишь тело Киры. Да, определённо необычно... Немного забавно так же, как это "забавное" моментально сдохло — выражением "любви" это не получится сделать ни в одной из форм, и Ягами снова будет недоволен, находя очередной повод вернуться к насилию. L может сказать, что не любит Киру, но каждое его действие, к которому тот его принудит, будет говорить об обратном, и у L нет шанса доказать обратное потому, что Лайт способен добиваться своего, — у мальчишки и правда достаточно власти вытащить из него всё, что угодно, даже если оно будет изуродованным. Он хочет любовь, и он её конечно же получит (видимо неважно, что только поломанную), хотя просить любовь в этой комнате было исключительно смешным. Интересно, было ли это компенсацией за вчерашний минет?.. — Не боишься, что можешь пострадать? Потому что говорить о любви L к телу Киры немного... Заносчиво. Лайт мягко запустил руку в его волосы и демонстративно сжал их — с силой, рванув с грубостью, притягивая детектива к себе и разворачивая ухом. L лишь резко вдохнул и чуть поджался, когда дыхание коснулось его слуха, но сопротивляться не пытался. L уже давно не сопротивлялся Кире. — Я действительно могу взять тебя жестокостью, если ты так этого хочешь, — шёпот в самое ухо будоражил ощущения и мысли, заставляя собственное дыхание вторить лёгкостью по своим же губам — едва заметное, когда L замер и распался в невесомой дрожи физического ужаса, — и мы снова, в очередной раз увидим, как именно ты реагируешь на Киру. Только ты опять будешь кричать и давиться слезами, делая вид, что кончил случайно, и на самом деле этого не хотел. Сколько можно отрицать очевидное, L? В этот раз я всего лишь предлагаю тебе сделать это так, как тебе самому будет комфортно, взять процесс в свои руки, чтобы только ты был ответственен за то, что получишь. Печать на груди непрерывно болела, вновь потревоженная грубостью, очень ярко напоминая — если Лайту надо, он найдёт нужный повод из-под земли, где любое обстоятельство будет ему только в помощь. И идти у него на поводу было точно такой же ошибкой, как и сопротивляться: поддаться не гарантировало безопасность. L знал, что это будет не просто игрой между ними двумя, не просто сиюминутным лицемерием, — именно признание L изменит для них обоих вообще всё. Если он откажется и продолжит настаивать на своём, Кира его убьёт. Не сейчас, но в своей ярости после этого дня, потому что Лайт не простит отрицания, когда он впервые за всё время предложил обещанный диалог. В конце концов это означало, что время L на раздумья вышло. Но кто сказал, что он не умеет играть в ответ?.. — Непривычный метод меня эксплуатировать, — он произнёс негромко, почти про себя. — Лайт-кун обычно ничего не делает просто так. Ощущение, будто беру у него что-то взаймы. — Это лишнее... Можешь считать это моим милосердием, — его шёпот был кошмарным обещанием, как очередная замаскированная опасность, которую ищешь и ждёшь уже по простой привычке. Тот всегда выдавал за милосердие пугающие вещи. Интересно: в этот раз Ягами решил пойти дальше, в самом деле считая, что даёт поблажку? L чувствовал, что плывёт даже сидя, даже откинувшись спиной на мальчишку, лишь эталонно выпрямившись под натянутыми в его пальцах волосами, чтобы было не так болезненно. Он не уверен в возможности активно действовать, и подобное милосердие превращалось в насмешку над его слабостью — лишнее напоминание, как сильно его здесь измотало; однако с Киры станется действительно верить в благость. — Кира расскажет, что ему нравится?.. — L решил не препираться, ощущая некоторую обречённость. Ему в самом деле было бы проще, отымей его Лайт как-нибудь по-своему, позволяя L не думать, не воспринимать и даже особо не шевелиться, чтобы хоть как-то сохранить себя в самосознании, но решительность мальчишки в этот раз сквозила особенно явно. Лайт в ответ выпустил волосы, и L покачнулся, уперевшись ладонью ему в бедро, чтобы не упасть. Неловко пригладив всклоченный затылок, он отстранился и чуть отполз, поворачиваясь боком и аккуратно хватаясь за его колени, уже предчувствуя, как сильно уплывёт в процессе. L на него до сих пор не смотрел, но всё ещё смотрел Лайт, со своей особой въедливостью и цепкостью, пытаясь проникнуть в детектива не только физически. L чувствовал это нездоровое во всех формах внимание и какой-то повисший немой вопрос, который Ягами не спешил озвучивать, от которого во всём его теле появилось считываемое недовольство. Оно трещало над ними, как готовая опуститься сеть, и L хотелось заглянуть в лицо Кире, но это бы испортило сцену: мальчишка, вероятно, искал и не находил тот, искренне глубокий страх у своего пленника, который культивировал все эти дни с такой тщательностью и скрупулёзностью, но растворившийся подозрительно легко. Его можно было понять — L бы тоже был недоволен, получи такой досадный промах в своих трудах, осознавая, что где-то ошибся или перетрудился. Детектив вернул того себя — кто, как и прежде, остался одним из единиц, находящих стойкость духа подойти к убийце настолько близко, что смерть ощущалась на кончиках пальцев. Совсем не то, чего Лайт ждал. — Целуй меня. L моргнул от неожиданности, но послушно, ощущая себя загипнотизированной змеиными глазами мышью, приблизился к Лайту. Двигаться приходилось осторожно, предельно плавно, втягиваясь в гиблый танец их взаимодействий — пульсация в печати проснулась с особенной силой, и будто быть рядом с этим опасным человеком уже безумие и агония (чёртова абсолютная правда!). Взявшись рукой за плечо мальчишки, он потянулся к его губам, но внезапно застыл в неспособности подойти ближе, будто уткнувшись в преграду. Почему-то в последний момент хаос в мыслях выплюнул в него недавние воспоминания и дикость происходящего, и то, куда они оба зашли... Это было так странно. L не мог отделаться от сюрреализма того, кого он пытался поцеловать, в этот момент простреленный этим осознанием, и как будто бы они вновь связаны цепью, оба, в процессе расследования, где он детектив, взявший его, главного подозреваемого, под наблюдение. Почему-то именно сейчас это казалось таким диким и даже неправильным, словно L по ошибке заглянул к остаткам здравости, где эти формальности ещё имели значение, не поменявшись местами. Интересно, что было бы, если бы L так же потянулся в какой-то из моментов прошедшего времени?.. Если бы захотел поцеловать Лайта тогда, когда их роли ещё не обратились в противоположности, возможно предотвращая катастрофу: мальчишка ответил бы? Праведный Ягами, которому было за что цепляться, который верил в правосудие каллиграфической буквы, на 73% нет. Но что до Киры... С Кирой не всё так просто, хотя именно поэтому он, вероятно, сопротивлялся бы даже с большей силой. Кира, которому не нужно ссылаться ни на мораль, ни на их роли, ни на бесконечный обман, отвечал сейчас. L приник осторожно, аккуратным собранным движением без какой либо глубины; Лайта это выбесит и раззадорит, потому что он в самом деле хочет этого поцелуя. И L хочет, но всё ещё не знает, можно ли вообще такое рассказывать этому самоназванному мессии и что из этого выйдет. L, который совершил для себя невозможное, который с полной искренностью готов был предать все свои принципы, которому, наверное, уже и правда плевать на последствия, заставлял себя отстраниться от ощущений, когда Лайт его впустил, и придерживаться этой фальши, как сломанной соломинки перед тем, как неотвратимо утонуть. Он знал, что это будет сейчас, что секунды рассыпались одна за одной... И это пьянило, будоражило и распаляло его жизнь ещё сильнее, чем взгляд в прозрачные воды рассудка, в эту бездонную черноту, так похожую на внутренний сумрак Лайта. Столь сильно, как если бы он готов расслабиться, отпустить себя, и упасть, отсчитывая последние удары сердца с безусловной любовью, которую не мог показать наяву. Ягами, наконец, оттолкнул его, и L гулко выдохнул, чувствуя, как его поводит головокружение. Опьяняющая глубинная боль рассказывала о судорогах отчаяния, которое он душил собственными руками. — Что с тобой? Я знаю, что ты вовсе не так умеешь. Всё ещё прячешься? От кого, L? О да, это чудесное раздражение... Прикрытое терпением, но такое явное, что было горьковато-сладко. Интересно, когда эти больные взаимодействия успели заменить ему его утерянные сладости?.. L чувствовал себя достаточно безумным прямо сейчас, чтобы наслаждаться ими, возведёнными в абсолют. — Ты сказал, что я могу действовать так, как хочу, а я предупредил, что тебе это может не понравиться. И кажется, ты это хорошо услышал, — пробормотал L, всё ещё не глядя на него, быстро облизывая губы. — И знаешь, это ужасно неубедительно! — в голос мальчишки просочились эмоции, и L невольно распахнул глаза, удивлённый столь яростным откликом, — когда я применял к тебе силу, ты и то отзывчивее был. Напрашивается вывод, что добровольность в твоём случае только вредит! — Потому что только с моей добровольностью ты видишь моё настоящее отношение к тебе? Ягами сгрёб его за цепь и дёрнул к себе. Ожидаемо. — Не смей мне лгать, — с яростью зашипел тот ему в лицо. — Кому угодно, но не мне. Тебе не кажется, что для маски безразличия уже поздно? — Может быть, привыкший играть в неискренность Лайт-кун маленько параноит, и не знает, что так может быть на самом деле?.. — прохрипел L, стискивая зубы от боли в рёбрах. — Ты правда хочешь вернуться к жестокости? Или ты хочешь, чтобы в наших отношениях что-то поменялось? Бесконечный шантаж, потому что на действительно тонкие, глубинные манипуляции у Ягами нет терпения, предпочитающего действовать наотмашь и наверняка. Но даже слышать это было горько, и L знал, что подобные надежды гигантская уязвимость — как знал и мальчишка, собирающийся их использовать в любой неподходящий момент. Каждая подобная высказанная мысль мимоходом воткнёт пару гвоздей в сердце — L понятия не имел, каков хотя бы приблизительный процент того, что Ягами может желать этого на самом деле. — Ты ведь видел, что всё сильно изменилось. Что я тебя простил, L, и делаю шаги навстречу тебе, сам. Потому что мне показалось, что и тебе есть что сказать мне. Что и ты на самом деле желаешь... Совсем другого, не того, куда мы в итоге зашли. Лайт не стеснялся любых целей и методов, если он искал подходящий консервный нож. L прикрыл глаза, когда мальчишка настолько беззаветно говорил о тех вещах, влияние которых, безусловно, понимал — но вряд ли знал истинный размах. — Лайт-кун... Кира, пожалуйста, прекрати. Остановись. — А разве это не так, L? — Можно сказать всё, что угодно, если тебя волнует какая-то определённая цель... — L знал, что не смог скрыть горечи в интонации, — хотя я не знаю, зачем тебе именно эта ложь. Просто потешить эго? Если твоя цель настолько мелочна, то мне действительно проще тебе ответить — так ты быстрее потеряешь ко мне интерес, особенно если достанешь из меня последнее, чем я мог бы тебя удовлетворить. Будет только совершенная победа Киры, который, почему-то, всё ещё не чувствует себя полноценным победителем. Которому всё ещё нужно слышать подтверждение своей победы. Лайт тяжело вздохнул, и детектив был согласен: их диалог методично уходил в сторону. — Что за бред, L. — Тебе самому недостаточно знать, что ты прав в своих идеях? Тебе нужно, чтобы кто-то, чтящий закон, их признал? Если сам L восхвалит власть Киры, то куда уж всем остальным спорить, не так ли? Это ведь всё, зачем я тебе нужен. — Какого хрена?.. М-м-м, L, я не удивлён, что ты в конце концов облажался... Что с твоей дедукцией? — Лайт терпеливо — о, это чувствовалось так хорошо! — взял его за подбородок пальцами, медленно оглаживая большим его скулу, в то время как L смотрел куда-то в пустоту. — Никогда, с того самого момента, как я подобрал Тетрадь, я не сомневался в принятом решении. Я получил возможность исправить ошибки человечества и сделать мир лучше, и это гораздо выше моих собственных желаний, решений и мнений. Я единственный, способный сделать всё правильно, и нет ничего, что заставило бы меня сомневаться или отменить мои действия. Тем более если даже L заикается о принятии, это просто очередное доказательство верности правосудия Киры, о котором я УЖЕ знаю. Кира звучал слишком искренне... Что, тем не менее, давало совершенно противоположный эффект. Чем откровеннее это выглядело, тем больше было опасений о подвохе, неких скрытых смыслах и недоговорённостях, которые Ягами очень хорошо умел прятать. Чем складнее он откровенничал, тем опаснее была ему вера, тем более если верить хотелось до безумного. Почему-то именно это лишало энергии больше всего, когда на какой-то момент, на какую-то жалкую, невозможную секунду — но веришь, пропускаешь эту фантазию мимо критического мышления, воображая, просто представляя: а что, будь это правдой?.. Так непрофессионально и глупо. И это для L так нехарактерно — подменять факты вымыслом, как большое противоречие всему его мыслительному подходу. До крайнего бессмысленная чувственность, когда жестокие методы Лайта, вероятно, что-то ему сделали с головой, и поэтому в голове L так много пустых допущений. Но именно поэтому же здесь они оба — всё ещё живой детектив и массовый убийца-подросток, допытывающийся до привязанностей своей жертвы. Возможность играть с Ягами тоже откликалась болью. И он не знал, как мальчишка обманывал с такой лёгкостью, потому что сам L собирался отрывать от себя очередные куски. — Если спрашивать тебя напрямую, ты никогда не признаешься, конечно... Просто скажи, зачем ты опять здесь, кроме как затем, чтобы удовлетворить своё либидо. — Я уже сказал, L, — Ягами откликнулся чуть более хмуро, напряжённо, словно сдерживать себя ему доставляло усилий, — мне показалось, мы наконец открыты к диалогу. И дал шанс тебе быть искренним, на твоих условиях. L склонил голову набок и наконец поднял на него свои тёмные, широкие глаза. Почему тот так нервничал?.. — Хорошо, Лайт-кун, — он согласился настолько внезапно, что Лайт недоверчиво сощурился, видимо, предвосхищая какую-то пакость, — ты хочешь искренности, но она в том, что ты обожаешь фальшь и ложь. Поэтому давай представим, что я обожаю Киру. Я готов подыграть. Давай посмотрим, как это будет и что из этого выйдет.