Celestite Mirror

У него не было сновидений или поверхностных образов, лишь умиротворяющая мягкая чернота, после которой никогда в жизни не хотелось открывать глаз. У L было ощущение, что он приходил в себя ещё несколько раз, но почти моментально возвращался обратно, в пустые и бесконечные просторы чёрного. Пульсация здесь не существовала, и все ощущения, наконец, не имели смысла. Это было блажью, и от неё далёким в моменты, когда ему вновь приходилось приоткрывать веки. Свет пробивался нещадно, заставляя тут же щуриться и гулко выдыхать воздух — случайно, — потому что за этим следовала давящая боль. Менее сильная, чем он помнил, но не менее нежелательная, откликающаяся с каждым подъёмом рёбер: сложно избежать ощущений, когда то, что их носит, в постоянном движении. "Счастья" проснуться с кашлем в этот раз он избежал, сохраняя необходимую ему неподвижность, чтобы лишний раз не проверять, насколько сильно его может скорчить. Мышцы и без того изнывали сами по себе, и L иронично подумал, что ни одна из его тренировок даже на десятую часть не оставляла его настолько разбитым. Ёбаный релаксант. Слишком долгоиграющая ярость Лайта. В комнате не было посторонних звуков, но наверняка сказать, что он один, L не мог. Тело болело настолько, что любое движение казалось кощунством — сейчас он растворился в их постоянном, но ровном фоне, тогда как попытка двинуться грозила стать вспышкой в тиши. Знание о любом чужом присутствии тоже не доставит радости — ему бы просто оказаться где угодно, как можно дальше отсюда... Просто не здесь. Страх, что его тело останется изувеченным, засел под тонкой кожицей плоти, точно такой же, какую так легко снимал с него Ягами. L ещё никогда так сильно не боялся за своё благосостояние, предельно близко разглядев человеческую хрупкость — не откуда-то со стороны, когда страдает кто-то иной, а окунувшись в слабость, где ему самому нужно чужое содействие. Наверное, не было ничего более пугающего, чем крик о помощи, неспособный быть услышанным хоть кем-то. Любая попытка спастись будет не более, чем воплем в зеркало, где ответом станет лишь наблюдение, как он сам медленно погибает. L здесь около недели, но уже напоминает измятый пластик, по которому кто-то, не заметив, проехался гусеницами, оставив трещины и неизгладимые вмятины. Страх не выпускал из оцепенения, и L не был способен различить, ощущается ли тело так плохо волей психики, или тому виной мышечная слабость... И боязнь, наверное, первая за всё прошедшее время, заставила его распахнуть глаза и внутренне сжаться, когда он напряг собственное тело, лишь бы его ощутить, со всем, что оно ему принесёт. Агония вжала его в постель, но против ожидания это принесло облегчение. Он чувствовал, как ломило конечности, но напряжение, хоть и заставляющее его сжимать зубы до скрипа, заземляло восприятие и запечатывало боль изнутри, очерчивая ей строгие границы. Снова позволяло взять ощущения в руки, упрощая их, очеловечивая, и L просто лежал, почти выгибаясь, но нашедший в себе достаточно ярости стиснуть их собственными пальцами, как сжал ладони на бредовом огне. В какой-то момент он расслабился, с ощущением, как напряжение прокатывается по нему и растворяется, наконец возвращая чуть лучшее самочувствие. Из горла вырвался не то хрип, не то стон, и L вновь позволил себе просто лежать, наблюдая, как собственный фокус пытается собраться в случайной точке на стене, ожидая, когда та просто прекратит двигаться. По крайней мере, в комнате действительно никого не было, и это разбавляло глубокий омут его беспокойства. Видеть сейчас кого либо — уж тем более Лайта — хотелось меньше всего. Чуть поворачивая голову, он вновь обнаружил трубку капельницы и длинный штатив, пересекающий периферийное зрение... Оставляющий одну-единственную разумную мысль — вырвать. На ощупь впиваясь в катетер и соскребая пластыри, L отодрал его с кисти и бросил с кровати. Тот повис на трубке, раскачиваясь гипнотическим маятником, невольно цепляя взгляд, двоясь и расплываясь множеством, умножая неприятное головокружение — будто в насмешку, оставляя шлейф неприятности одним своим существованием. Быстро моргая, но продолжая наблюдать за ним, L не знал, что чувствует — ощущалась странная досада, и почему-то кроме неё — ничего. Словно он совершил маленькую импульсивную ошибку бессмысленным действием. L чувствовал, что его собственный разум игрался с ним. Закрывая глаза и глотая тяжёлый вздох, он перевёл взгляд на что-то ещё, лежащее рядом, обнаруживая две бутылочки: одну с водой, другую с чем-то тёмным и мутным. Неприязнь от катетера моментально поблекла, потому что L остро ощущал две проблемы — гораздо острее, чем боль, от которой не сбежать, — буквально две стороны одного процесса — дьявольскую жажду и нужду посетить уборную, явно с щедрой руки внутривенных вливаний. Вода была в радиусе руки, и, даже первично неловко скользнув по гладкому пластику, в итоге он ухватил бутыль и подтащил ближе. Со вскрытием тоже возникли трудности, когда пальцам не хватало силы, а если он силу прилагал, их сводило отвратительной судорогой; в итоге, отправив всё к проклятой матери, крышку он открутил зубами. По ощущениям, жажда была чрезмерной — один только плещущийся звук и вид прозрачной жидкости заставил его невольно приподняться, чтобы тут же пожалеть об этом — искрящаяся вспышка прострелила грудь куда-то до паха, резко, ярко, заставляя сильно вздрогнуть и плеснуть жидкостью на себя. L откинул голову, утянутый тяжестью цепи, и сжал челюсти, просто чтобы переждать эти секунды. Затем чуть потянулся вперёд снова, медленнее, отчаянно стараясь не слишком сжимать бутылочку — у него струилось по трясущейся кисти даже через повязку, каждый раз, когда он невольно стискивал пластик, пытаясь игнорировать боль. Ему ведь просто нужно приподнять голову... Что будет, когда он начнёт путь до туалета? L старался об этом не думать. Натужно выдыхая воздух, он приложился к питью, наконец вливая в рот прохладную жидкость, и на какие-то секунды испытал искреннее, неподдельное удовлетворение. Буквально живительный поток, отправивший в рассудок блаженный импульс, и он впитывал глоток за глотком, когда даже дискомфорт потерял форму. Горло болезненно содрогалось, какая-то часть воды, когда глотка закрывалась без осознанной команды, вытекала со рта, вынуждая его давиться, однако всё это выглядело мелочью. Он даже не знал, что так сильно жаждет, ничего не пивший... Уже сколько? Взаперти это сложно трезво оценить, тем более неизвестно, насколько его в очередной раз выкинуло из сознания; но очевидно, что долго. Чувствуя, как прохладные струйки бегут ему за шиворот, по повязке на шее и стекая куда-то за спину, он наконец откинулся на подушки, почти удовлетворённый этими прохладными влажными следами, морщась только от вдавившейся в шею цепи. Промакивая рот языком, он растёр остаточные капли между губами, пытаясь отдышаться. Доброе утро. Хотя, судя по освещению, это "добрый вечер". Закрутить крышку обратно оказалось ещё сложнее, и непредсказуемо много времени L потратил на то, чтобы просто попасть в резьбу. Вырванные секунды удовольствия растворились сахаринками во взвившихся эмоциях, когда раздражение, бессилие и страх напомнили о себе. И бутылку, и крышку хотелось швырнуть в стену. Одна только мысль, как он собирается ползти до унитаза, топила его в разочаровании и абсолютном нежелании оказываться в новых сомнительных позах, выглядящих неизбежными. Но ещё раз обоссать постель, уже собственными силами — вариант ещё хуже. Сучий ублюдок Лайт! Момент, как L добрался до края кровати, даже не зафиксировался в рассудке — просто дикость, без лишних слов. Обессиленно обмякнув, он молча смотрел на уголок косяка уборной, довольно близкий, но превратившийся в элемент полосы препятствий. Был 81 процент на то, что L попросту упадёт, пока будет слезать, и он уверен — будет очень больно. А даже если слезет более-менее удачно, то целые 93 на то, что поползёт в туалет на карачках. Есть ещё славные 60 на то, что он выполнит поставленную цель где-нибудь на полпути. И это чересчур много! Взгляд тоскливо упал на бутылочку с водой. Вода ему была нужна, но ещё больше он не хотел вновь лежать в своих жидкостях. Есть вторая... Она опасно сдвинулась к краю, пока он силился испытать себя на подвижность, но всё ещё была в досягаемости. L потянулся к ней, подтаскивая к себе. Что в ней было? Выглядело как пища, возможно жидкий суп, в рамках некоторой заботы о том, что он будет есть и как. Он с сомнением провёл пальцами по гладкому боку, испытывая явное нежелание просто выливать еду, лишь бы использовать как ёмкость для мочи, и понимая, что съесть содержимое было бы всё-таки необходимым, но не уверенный, что хватит выдержки — по ощущениям, он будет пытаться проглотить даже жидкое через тошноту, и быстро расправиться с содержимым не получится. Но был ли у него выбор? Было всего два варианта развития событий, а если вычёркивать нежелательный, то и вовсе один. Ему попросту придётся. Положив бутыль сбоку от себя, L набрал грудь воздуха и быстро, сцепив зубы, поднял себя на предплечьях. А ведь изначально Лайт собирался оставить рану на спине... Что бы тогда он делал? Его собственную тревожило буквально любое движение, особенно манипуляции руками — о сохранении покоя вообще говорить не приходилось, если только не лежать плашмя. Процеживая свистящие ругательства, L подтянул себя выше, бросая лопатки на подушку, и глухо выдыхая от того, что уронил себя слишком быстро; невольно, но сильно поджимая ноги и подворачивая на них пальцы, испытывая нужду извиваться от настойчивости боли, любезно напоминающей — дискомфорт в тазу всегда с ним, что бы он ни испытывал. Рука невольно метнулась к повязке по рёбрам, зависая в каком-то сантиметре — хотелось изо всех сил схватиться за рану, вцепиться в неё с ногтями, закрыть её, утихомирить ощущения, но это всё было ошибкой, и ладонь замерла, избегая даже легчайшего касания. Хотелось сжаться, возможно обнять себя руками, но это тоже было ложным — так же, как излишне распрямляться, сгибаться было не менее болезненным. Застывшая нерешительность была бичом его ощущений, когда само тело не понимало, как с этим справляться, отдавая ему противоречивые, но пустые команды, тянущие его действительность в разные стороны. И это вело к предсказуемому: в итоге напряжённую ладонь свело, как и его ноги, и L действительно пришлось елозить конечностями, в попытках найти то положение, где увечья будут не так сильно откликаться. Не было удивительным, что его выгнуло по странной дуге, в довольно специфической попытке тела вернуть себе хотя бы тонус. Ну на мочевой не давило — и на том спасибо. Крышка бутылочки, как и первая, была откручена зубами. К горлу тут же подкатился неприятный ком, для которого не было ни одной разумной причины быть, ведь L не ел даже дольше, чем не пил. Возможно, вес цепи, который откликался особенно неподъёмным, отчасти сдавливал пищевод?.. Вероятнее нет, чем да. Разбираться в причинах ни времени, ни желания не было, и L просто постарался сделать глоток. И почему не было такой же поблажки, какая была с водой?.. Даже если не смотреть на пролитую часть, он осушил почти полбутылки едва ли за минуту. Ну давай же, давай! Это ведь не сложно — просто проглотить то, что попало в рот. Почему-то в мыслях выплыл кусок торта. L застонал в отчаянии, понимая, что фантазии о том, чего бы он действительно хотел, только усугубляют ситуацию, делая ни в чём не повинный суп ещё более отвратительным. Нужно успокоиться. Это просто еда. Ему нужно поесть, в конце концов, и текущий вариант для процесса был вполне неплох. Аккуратными, небольшими глотками, стараясь не останавливаться, он вливал в себя содержимое ёмкости, вроде как сумев переступить через неприязнь. Полностью он её не выпьет, но хотя бы часть. Это уже лучше, чем ничего. Когда он понял, что больше не лезет, оставалась ещё треть тары. Вообще это выглядело проклятым кощунством, переступая рациональность и разумность использования ресурсов, к какой L привык. Но в этой комнате излишне многое удивительно просто теряло смысл, и такие базовые вещи — не исключение... Утомлённо выдыхая, он вновь упёрся предплечьем и толкнул себя на правый бок, переворачиваясь, со стоном утыкаясь носом в собственное плечо. Примерно через день рана будет чувствоваться не так остро, но прямо сейчас ему казалось, что её надрезают заново. В этот раз ноги поджимались от того, как сильно ему хотелось помочиться, когда уничтожающая волна прокатилась до самых стоп. К блядской матери. Вылизав горлышко бутылки до сомнительной — но хоть какой-то — чистоты, L откинул одеяло и подставил ёмкость под член, стараясь расслабиться. Несмотря на сильное желание, позыв затухал, позволяя ему всё же сдерживать себя в неподходящем для того месте, даже когда уже было не нужно. Секунда, следующая... Брызнуло нерешительно, словно всё ещё стараясь не допустить грязи там, где не нужно, но затем пошла струя, принося нечеловеческое облегчение. И очередную жгучую досаду, заполняя его обидой тем сильнее, чем больше пустел мочевой. Ржавые когти разочарования скользнули по внутренностям, медленно и неторопливо впиваясь в нежнейшую опороченную плоть. Грудь стискивало уже не от того, что там открытое мясо, прикрытое тонкой кожицей, снова лишая дыхания, когда утихнувшая, уже позабытая пучина сомкнулась над ним, становясь частью реальности. С губ сорвался сдавленный всхлип, словно ему выбили с груди воздух — глухой, хриплый, но оглушительный в тиши, заставляя гортань испуганно сжаться. По скуле скользнула холодная влага. Снова. И снова. Невидящим взглядом уставившись на бутылку, он пытался закрутить крышку, едва осознавая, что делает — он не здесь, он где-то далеко отсюда... Руки тряслись, но единственное, что его двигало — пролить что-то означало уничтожить собственные усилия. Поверхностное частое дыхание пыталось разорвать ему лёгкие, но наконец резьба поддалась, и крышка встала на своё место. L выпустил бутылку из рук, тут же, распахивая ладони, и просто стараясь её больше не касаться, будто он даже её не трогал — всё ложь, этого не существовало! Он подтянул ноги ближе к груди, вновь выстанывая уже от физической боли, но запуская руки под колени, почти сжимаясь, когда всё тело яростно откликнулось на столь большую небрежность. Это не имеет значения. Единственное, что сейчас существовало — вырвавшийся наружу крик, до того хранимый тщательно, погребённый в тёмных водах, там же, куда L утопил всё то, что чувствовал все эти дни — просто ошибку восприятия. Метафоры растворились, как рассыпались любые границы, в которых он ещё мог себя найти. Всё происходящее здесь обесценилось, как и его нужда сдерживать себя, когда чёрное бескрайнее полотно почти подарило ему покой — но даже оно оказалось обманом, иллюзией, точно знающей, чего ему так сильно жаждалось в роковой момент. Притворство не имело смысла. Всё это не имело смысла, когда единственное, что осталось, это вытащенная из бредовых образов боль, преданной псиной последовавшей за ним сквозь сумрак, полуобморочные картины и лживую реальность. Теперь она здесь же, и от неё больше не скрыться, от неё не было спасения. Поэтому L кричал, даже зная, что от этого ему будет только хуже. Перед внутренним взором вновь появились два светила — ярких, жестоких, пронизывающих насквозь. L ничего не видел наяву, но здесь, при взгляде вовнутрь он чётко наблюдал их, в конце концов оставшихся единственным, что его рассудок смог отделить от хладнокровных действий Лайта. Эти два проклятых глаза привели его в камеру пыток в своей жажде наблюдать за его страданиями. Прямые вестники разрушения его личности, воли и тела, живой глас чужой жажды, которой L было нечего противопоставить. Они смотрели на него изнутри, как падальщики, ожидая мертвечины, пока L кричал изо всех сил, как реквием своей запертости и загнанности в самый угол. Как будто бы разложение его тела всего лишь вопрос времени, и всем им остаётся только ждать. Ореховый взгляд с кровавыми прожилками довольно щурился. L не чувствовал в себе воли отвернуться, заворожённый неотрывным вниманием, пророчащим не конечную смерть, но нескончаемую агонию. Крик сам собой сошёл на нет, и L застыл, растративший силы, наблюдая за фальшивыми чужими глазами в ответ — в фантазиях не было слёз, и он видел образ предельно чётко. Он понимал, что его заклятый друг был проведён во внутреннее убежище, заражая последнее уцелевшее, и L неподвижно замер в знании, что в собственном внутреннем мире новое светило последнее, от чего он мог спрятаться. Да и не было смысла скрываться от того, что, будучи разрушительным, с его или без его внимания собиралось съесть коррозией остатки личности изнутри. В абсолютном, финальном нежелании как либо двигаться L наблюдал в ответ, больше не чувствуя себя гонимым адскими хлыстами, дерущими ему целостность. Чужой взгляд... Больше не обжигал его, ощущаясь совершенно по-другому, отчасти мягче, частью проще, и L — внезапно — не чувствовал себя неопределённо уязвимым. Он не заметил, как в этой напряжённой тиши уснул в очередной раз, измотанный слишком сильно, почти согретый извращённым теплом. *** Щелчок снаружи заставил массивную ладонь ужаса сжаться в его внутренностях и с силой стиснуть, в явном старании выдавить кишки — с таким напряжением L распахнул глаза, тут же бросая взгляд в отражение окна: да, Лайт, именно его было видно на подложке из ночной темноты. L лежал к нему спиной, но притворяться не было смысла — тело вздрогнуло слишком сильно, чтобы лгать о сохранённом сне. Адреналин от такого пробуждения плеснул в висках, нагнетаясь бешеным сердцебиением, и испуг, который он ощутил, расплывался не в пример медленно, охватывая едкостью. Каждый шаг, который он видел, гулким эхом отдавал внутри, словно его тело искало такт, с которым его мучитель к нему пришёл, силясь считать в ритме его поступи идею, желания и мысли, которые он нёс с собой. Кровать позади прогнулась, и L вздрогнул ещё раз, понимая, что даже наблюдение не помогает ему избежать реакций: видимая картинка достаточна, но ощущать под собой колыхания постели убедительнее. Поставив что-то в ноги, Лайт лёг позади него (внутри L всё взвилось ещё сильнее), и положил ладонь на плечо, чуть сжимая. Касание ощутилось как леденящая инъекция, расползающаяся прокажённым пятном — от него было почти физически больно, хоть эта боль и не имела под собой оснований. — Умоляю, катись к чёрту, Кира... L хотелось читать это как молитву, или кричать Лайту в лицо, потому что безумный страх сорвался на нём капканом. Ощущалась иллюзия, что если Ягами исчезнет, то и зубья отпустят, выплёвывая свою жертву из смертельной ловушки — словно этот человек должен был перестать существовать, чтобы искажённая реальность развеялась, и всё это оказалось не более, чем плохой игрой разума. Вместо этого сталь впивалась в шею, подчиняя связки: голос был надломленным, потому что L почти сорвал его, тихим и глухим, и как будто бы недостаточно чётким — а может, даже неубедительным, потому что ладонь, незамысловато гладящая по его обнажённой коже, замерла на какие-то мгновения, а затем продолжила водить, до опасного нежно. L вновь ощущал головокружение от спутанной паники, подтянув руку ко рту и привычно закусывая большой палец, теперь до крови — потому что теперь так нужно, — спустя секунды чувствуя её очевидный привкус, чтобы осознать якорь самого себя. Странный, едва слышный, но всё же уловимый звук вырвался из него наружу, оглашая не то боль, не то глубокое отчаяние — прикосновения так были похожи на те, что разбивали его мир внутри бредовых образов. Как шёлк, в котором спряталась чёрная вдова, в касании которого доверчиво ожидаешь блажь, но не найдёшь ничего, кроме мучительной гибели. — Теперь Лайт-кун удовлетворён?.. Он получил то, что хотел? — голос сошёл на шёпот, когда в речь проникла окончательная слабость, выливая из него страдание и смутный душевный рывок, когда всеми силами хотелось обесценить Лайтом сотворённое, или наоборот, как вызов невозможному — услышать его достойный, себя оправдывающий смысл. L ощутил, как Ягами наклонился к нему и прижался носом к волосам. Очередная волна, гвоздями царапающая кожу, коснулась открытой шеи, заставляя невольно выгибаться. Вот они, запускающиеся паучьи клыки... — Вполне, L. Можешь быть уверен. Его голос тоже был тих, не громче звуков в этой комнате, словно тишина стала священной чашей, которую пролить высочайший грех. Ничего не было, кроме расстилающегося по рецепторам шёпота и обжигающего дыхания, уловимого самыми кончиками телесных волосков. Чувства стали хуже тянущейся резины, выведенные на острие восприятия, окуная L в вязкость, когда потревоженная водная гладь расправилась в совершенную плоскость, готовую кричать о любом касании; его тело не то застыло, не то обомлело, чрезмерно тяжёлое для движений, и он почувствовал, будто снова находится в том часу, когда любое шевеление поглотил релаксант. Он не мог объяснить, какие чувства испытывал, когда они тоже превратились в бессвязную, тяжёлую массу, мешающую ему осознавать себя и о чём либо думать, запирающие его в ловушку: эти обжигающие — почему-то льдом — прикосновения были на поверхности, стремительно пожирая её плотной корочкой льда, запирая любой возможный отклик изнутри него. Бессвязность мыслей оставалась такой без шанса быть распутанной, обретая неподвижность, вмороженная в статичную плоскость. Было лишь единственное живое, подсвеченное под её чистейшей прозрачностью шлейфом надежды — да, с предельно очевидным ответом, но слишком важное, выбитое в стержнях ледяных узоров, чтобы наверняка быть озвученным: — Так что, оставит ли Лайт-кун теперь меня в покое?.. — Нет. Ответ впечатан во льды. Нет, не так — он и есть сам лёд, поглотивший L. — Ненасытность, да? И бесконечная жадность, не позволяющая утолить только растущий голод. Был ли Лайт в той же ловушке, запертый внутри себя похотью?.. L закинул руку назад быстрее, чем успел подумать, чем спохватилось тело, запрещая манёвр — туда, где должны быть бёдра мальчишки, чтобы нащупать то, что он в уверенности собирался обнаружить — напряжённый член, стиснутый охватом брюк. Пальцы скользнули по ткани и зацепились за плотную выпуклость, буквально вскользь — но этого было достаточно, потому что в этом один из самых ясных ответов на его вопрос. С хрипом сжимаясь обратно, L обнял рукой голову, лишь бы не касаться кричащей груди, судорожно всхлипывая, встречая закономерную боль — каждый ответ всё ещё требовал от него жертв... Вся подушечка большого пальца оказалась между зубов, на мгновения стиснутых с яростной силой, выжимая на язык металлическую солоноватость. Бессмысленное оправдание тому, что ему так много хотелось сказать, но горло предательски перехватило. — Ты опорочил бога, L. Ты не можешь теперь удивляться этому. L дышал, пытаясь успокоиться и хотя бы на секунду забыть то, насколько близок к нему был Кира. На удивление, Лайт молчал, непривычно немногословный, запустивший свободную руку ему в волосы и играющий легко, ненавязчиво, бросая прахом любые попытки избежать своего присутствия. Эти гибкие плети жгущего холодом пламени вгоняли в дрожь, но сил вывернуться не было. — Я откусил гнилое яблоко, — суховатые губы наконец раскрылись, выплёвывая буквы сквозь сведённые нервами челюсти, — и испортилось оно не у меня в руках. Так зачем ты здесь сегодня, Кира? Лайт раздосадовано щёлкнул языком: — Я принёс тебе еду. Ты слишком мало ешь. — Вот как? Кажется, я должен сказать Лайт-куну за это спасибо... Ну а затем? — А ты что-то хочешь? Мягкие, игривые касания по прядям вносили безумство сумятицы, когда сложно было поверить, что Лайт может быть столь аккуратен. Когда кончики пальцев скользили по коже головы, прочёсывая её, ощущения страха, паники и беззащитности дробились и переплетались, брошенные в общую кучу, теряя свою суть и искажаясь, обретая лицо фальши и клеймо лжи. Эти касания не могли быть столь нежными, когда эти же руки пытали L, превратив человеческую жизнь в хрупкий песочный домик, конечность которого — только рассыпаться. Но сейчас они как будто пытались убаюкать его нервы, укрывая в колыбели, успокаивая их безостановочный плач, хотя бы раз, хотя бы отблеском проявляя человечность, какая всё-таки присуща человеку, которого он знал. L ощущал потерянность, когда всё, что ему хотелось, это довериться этому чувству, даже на такой невозможный момент, даже зная, что он собирается уснуть перед загипнотизировавшим его роком. — Ты мог бы меня наконец отпустить, Кира. Хоть L знал, что это невозможно, как знал и то, что добровольно ему не покинуть эту комнату, но он должен был хотя бы озвучить своё желание. Мальчишка над ним лишь тяжело вздохнул: — L... Ну ты же понимаешь, что это невозможно. Я уже не смогу тебя отпустить. — Сможешь, вполне. Убей меня, Ягами Лайт. Он не желал умирать. Ему ужасно не хотелось своей смерти, но это единственное, что для обоих было простым и искренним. Наконец завершить начатое дело, поставить окончательную точку в противостоянии детектива L и убийцы Киры. Каждый из них выполнил свою роль, и была своя, особая закономерность в том, что Кира в итоге оправдает и утвердит своё имя. Но L не хотел своей кончины, как и, почему-то, её не желал Лайт, вместо того вырвав человеческое существование из его линейности и фатально замыкая в кольцо. L не чувствовал это жизнью до того момента, как дыхание смерти не обдало ему лицо, выводя на свет парадокс: жизнь без жизни. Такая ли она была в законах бытности, которые он так искал? Невыносимая, болезненная, но объятая волей из-за пределов человеческих границ, брошенная в другую крайность от неотвратимого развоплощения — так сильно чувствовать в противовес тому, когда все чувства окончательно затихают. От кого-то, кому так легко было забрать жизнь росчерком пера по бумаге, но так сложно было её сохранить. От бога Смерти, пошедшего против своего естества. L чувствовал, как мальчишка над его ухом замер и чуть отступил, напоминая ребёнка, который недоверчиво сжимается с любимой игрушкой, которую у него грозят отобрать. Разумеется... — Какой смысл мне тебя убивать, когда я приложил так много усилий, чтобы ты жил. Не вопрос — утверждение. Всё было уже решено. — Насиловать меня настолько чудесно, что ты больше не способен от этого отказаться? — меланхолично откликнулся L, устало закрывая глаза. — Ты получил, что хотел, и ты не можешь говорить мне про насилие, — сильно резче ответил ему Ягами, — в конце концов, наши желания совпали. Разве не ты сделал это подношение богу? Как ты можешь быть не рад тому, что бог его оценил? — Как я могу быть рад тому, что из всех вариантов, как поступить, бог радостно выбрал грехопадение, — голос L сошёл в монотонность, обнажая тающую волю к сопротивлению. — Скажи, Кира... Этого оправдания тебе действительно достаточно, чтобы закрыть сделку с совестью? Лайт фыркнул над его ухом: — Я не понимаю твоего вопроса, L. Моя совесть чиста. Но в грехопадение я пошёл за тобой, потому что я в самом деле не хотел твоей смерти, или настоящего тебе ущерба. Я увидел твою нужду, и пошёл ей навстречу. Я сделал это для тебя, даже зная, что это меньше того, что ты заслужил. Сказанное с искренностью и страстностью, с какой Лайт всегда убеждал в своей лжи, одевая её в чистые и благие одежды, как неопровержимую волю небес. Чтобы никто не сомневался — сам он верил в свои слова, и всё, что он делал, это просто пытался донести свою истину. Она могла быть чистым фарсом, но наполненная смыслом в тот момент, когда звучала как откровение из самого сердца, теряла свои прикрасы и становилась чем-то живым и ясным, во что не поверить было невозможно. L не верил, потому что он знал все эти одежды, но его собственное неверие обесценивалось, когда для мальчишки эта истина была тем, за чем он собирался следовать до самого конца. Что-то внутри L скорбно сжалось. Всё это было противоестественным, но почему-то они оба до сих пор шли дальше и дальше под её победоносный марш. — Если это была настолько вынужденная мера, значит ли это, что ты теперь не будешь подвергать меня физическому, психическому и сексуальному насилию, способный от него отказаться? — L... Ещё раз, — было ощутимо, как Лайт делает терпеливый вдох, — это всё — специально для тебя одного. Я бы не хотел разочаровываться и узнавать, что в этом не было смысла, или я избрал слишком мягкий путь. Я бы не хотел знать, что пойдя ради тебя на столь радикальные меры, я ошибся. — Какая невероятная жертвенность, Кира... — L не смог скрыть иронию в тоне, — но ты можешь больше не жертвовать. Что именно, Лайт-кун, ты делаешь для меня? Могу уверить, что мне оно не нужно. Просто тратишь своё бесценное время, — под очередным острым прикосновением L дёрнулся, пытаясь стряхнуть руки и голову мальчишки, но боль стрельнула резко, безжалостно, хлестнув натянутой тетивой, и он вздрогнул всем телом, с шумом хватая воздух, вжимаясь обратно в собственную руку и уязвлённо поджимая колени. Печать Киры и рёбра не позволяли забывать о себе. — Ты лжёшь. Опять, — с некоторым разочарованием откликнулся Ягами над самым ухом, заставляя детектива снова болезненно вздрогнуть. — Сейчас, понятное дело, для тебя это будет лишним — твоё состояние попросту не готово, и я сегодня не собирался тебя трогать. Но пройдет день, затем следующий, и это вернёт нужный нам обоим смысл. — И какой же смысл? — Это ты мне скажи, L. L судорожно усмехнулся, гулко выжимая воздух. И ещё раз. — Причина вроде как существует, но ты не уверен, Лайт-кун? Так это и есть твой повод? У тебя ведь правда нет собственного, веского оправдания тому, что ты вырезал мне кусок кожи и вколол в организм разную дрянь? Лайт замер над ним, а затем ладонь, лежащая на плече L, соскользнула ему на бок, заставляя рвануться — рефлекторно схватить пальцы Ягами своими, тут же от боли их стискивая. Предупреждающе, почти моля — не надо... Лайт легко вывернулся и взял его кисть в свою, сжимая и отводя. А затем, когда L всё-таки обернулся к нему, отпустил его руку и тонким, едва заметным, аккуратным движением коснулся центра повязки кончиками пальцев — не ради агонии, но возвращая всё восприятие жертвы в эту точку. L застыл, боясь даже вдохнуть. А затем его изнутри тряхнуло, возвращая дыхание — поверхностное и быстрое, когда он изо всех сил старался сохранить грудь наименее подвижной. Повязка вжималась в пальцы, отправляя молниеносные уколы внутрь тела. — Вот он смысл и причина, L. Если ты забываешь, просто прикоснись. Я думаю, ты очень хорошо должен его чувствовать, — горящие, ясные глаза были почти напротив, захватывая цепкой хваткой внимание. И вновь этот взгляд... И так мало сил ему противостоять. — В этом... Нет смысла, — было произнесено на грани слышимого. — Разве? Даже без этой буквы имя Киры уже давно часть тебя. Где-то там, внутри, которое прячешь настолько плохо, чтобы и в самом деле мне лгать. Мне жаль, что приходится его вытаскивать таким способом, но ведь только от тебя зависит, будет ли здесь что-то по-другому. Удобная ложь. Сладкая ложь. Верил ли в неё Ягами так же, как и в свои оправдания? Самим цепляясь за веру, что страшная граница себя ещё где-то далеко, за горизонтом, и её, в общем-то, даже не существует. L вновь всматривался в ореховые глаза, но ответа в них не было — хотя он и не искал, лишь притянутый красноватыми искрами, как бликами с рубиновых граней, на которые упал свет солнца. Он лишал мыслей и обесценивал любой ответ, как обесценивалось всё, касающееся здравого смысла. — Если бы я понимал, что именно нужно Кире, возможно, Кире бы уже не пришлось так сильно беситься в своих поисках... — В самом ли деле, L? — насмешливо протянул Лайт, наконец убирая руку, — я рад, что ты наконец становишься более открытым к диалогу. Но я предпочёл бы поговорить с тобой в более приличном твоём состоянии. Фантомное прикосновение пальцев осталось, прожигая пульсирующим огнём, оставляя истаявшие лунки на покрытой льдом поверхности. L хотелось закрыться ладонью, сжать точку боли изо всех сил, пряча от внешних глаз, и он поддался порыву, опуская пальцы чуть дальше раны, чтобы кисть не касалась, но укрыла его от посторонних глаз — будто прожжённый лёд был его собственными травмами. Собирался ли жест помочь ему? Если Лайту будет сильно надо, то нет. Но от этой маленькой глупости он чувствовал себя защищённее, словно этот молчаливый лёд уже успел заменить ему панцирь, и он старался его сохранить. — Думаешь, если запихнёшь в меня свой член, нужные ответы сами собой вылезут? — Как я уже говорил, только от тебя зависит, что именно будет происходить в этой комнате. — Может ли какой-то из моих ответов избавить меня от твоего присутствия? — мгновенно ответил L, вглядываясь в лицо Ягами. В глубине ореховых глаз появилось что-то острое, колючее и злое. Едва заметное колебание мимики, больше секундная волна, остающаяся от взмаха крыла рядом, без касания. Но L был близко к этому лицу, он всё видел. Лайт, сколько бы ни лгал себе, уже переступил границу своей зависимости, соблазнившей его и огласившей искушения. — Может, L, — вместо всего спокойно, почти доверительно ответил Кира, чуть щурясь в своей лжи, — но не сейчас. Сейчас ты должен нормально поесть. — Я не хочу. — Это неверный ответ. L почти застонал: — Связана ли любая истина Лайт-куна с принуждением? Может быть, у него уже есть все верные ответы независимо от моих? Лайт закатил глаза, приподнимаясь и надавливая L на плечо, вынуждая его откинуться на спину. Недремлющая боль встрепенулась, смешавшись с холодом проявления чужой воли — Ягами нужно было придать L нужную позу, и тот не собирался оглядываться на его ощущения. Обхватив укрытую одеялом ногу, мальчишка его распрямил, перебрасывая через него собственное бедро, а затем L хрипло выдохнул, ощущая горячие ладони, втиснутые под мышками, у себя на спине. Жар снова объял его, контрастно облизав лёд, пламя взвилось повсюду... В рассудке, в ощущениях, в прикосновениях извне, когда Кира вновь был близко, обнимая его и — случайно — касаясь своего клейма, когда рывком подтягивал его к изголовью. Ощущения были превыше. Всё, что L сейчас ощущал — ставшее излишним, до личного знакомое тепло тела Ягами, в котором он в очередной раз собирался сгореть. Лоб обожгло, когда он уткнулся им в его рубашку, ощущая горячее тело даже сквозь ткань — она никогда в жизни не укроет от её носителя, будучи мнимой, несущественной преградой. Удары пульса проходили насквозь, лишая осознанности, и L отдалённо обнаружил, что стискивает Киру пальцами, впиваясь ногтями ему в спину, будто рубашки и вовсе не было. Предплечья с силой стиснули рёбра мальчишки, не выпуская его из хвата, пока сердце бешено билось, а рот привычно выхватывал кислород, уже взятый глухим хрипом. Кира не пытался отстраниться, поглаживая его по спине, даже не зная, что волна за волной охватывает тело L, испуганное настойчивой близостью. (Только бы не падать туда обратно. Только бы не поглощающая безысходность снова, и снова, опять и опять...) Это было слишком похоже на то, как Лайт был над ним и в нём, распространяя ад по венам. Боль обострилась, раскрываясь в новых красках, возобновляясь с той интенсивностью, с какой она наносилась на его тело. Сила сжатия напомнила о том, как болезненно, на живую мог трескаться лёд, циркулируя обломками внутри, как будто никогда не останавливаясь; ужас бесконечной боли заставлял L напрягать тело ещё сильнее, всё ещё способного двигаться, в единственном напоминании, что он здесь, всё ещё контролирует сам себя, и что он выше безостановочного потока, так яростно жаждущего его сломать. Больше нет. Он жив, и эти ощущения лишь доказательство того, что он живёт. L чувствовал, как невольно толкнулся бёдрами в бёдра Лайта, сидящего на нём, только когда сделал это ещё раз — он не контролировал себя, и наверное, не смог бы осознанно что-то сделать и тем более его отпустить, даже приложи к этому усилия. Жар, проникающий сквозь кожу, как сквозь трещины, разлился внутри ровным потоком, заполняя чужим теплом собственные зияющие пустоты, словно он там и должен быть, словно он на своём месте — и вот она, конечная истина. Пламя было всем, окончательно сжигая всё лишнее, и вновь им наполняясь, L чувствовал, как страх достигает предельной точки — и перестаёт ощущаться. Панический ужас вышел за грани и расплылся вне его, переставая быть чем-то вещественным, и L вжимался в тело Лайта, как в единственное, что сейчас имело смысл. Живое, дышащее тело, раз за разом ставящее возможность его собственной жизни под вопрос. Но в этом было своеобразное, странное, непостижимое обещание — пока дышит один, дышит и другой. Закон смерти одного ради другого развеялся, искажаясь, выворачиваясь наизнанку для своей противоположности. Он утерял свою неотвратимую власть, когда жизнь, соединившись со своей противоположностью, обрела новый смысл. Они его изменили, этот непреложный закон — они оба. — Так вот, L... — мягкий, стелющийся шёпот прокрадывался в голову, отправляя толчок озноба вниз по хребту, — что там насчёт твоей правды?