Celestite Mirror

Мальчишка осторожно отстранился, вплетаясь пальцами L в волосы, поглаживая. Лёд вернулся во взгляд, покровительственные движения убрали пряди с его глаз, когда Ягами со странным интересом что-то для себя прикидывал. Пальцы незамысловато поигрывали с кончиками, чуть щекоча щёки. L в неуловимом порыве желал прикоснуться к этой руке, просто в неё вжаться в жажде покоя, но заставил себя остаться неподвижным. Слишком значимая его слабость, чтобы хоть как-то ей потакать, куда более интимная, чем бессмысленная похоть, чтобы выносить её под свет. В конце концов Лайт поднялся и подхватил его за цепь, заставляя встать тоже. L чувствовал слабость в дрожащих ногах, но шёл, ведомый, до изножья кровати, где его толкнули на простынь в спину, довольно легко роняя на локти. — Ты знаешь, как нужно встать, L. L не имел понятия, но к его позе не было особых додумок. Подобрав под себя колени и отползая назад, к краю, он раскрылся, расставив ноги и осторожно ложась на постель грудью, роняя голову на ладони. Рёбра ощущались болезненно, и было серьёзное опасение, что будут смещения, поэтому он старался принять основной вес локтями. — Можешь же, когда хочешь. Как же... сказано. L вспыхнул, но не ответил, просто ожидая дальнейшего. И сильно вздрогнул, когда — неожиданно — мальчишка собственнически похлопал его по ягодицам, невольно уходя от прикосновений вперёд — почему-то прошибленный грязью и неряшливостью, так явно, что его накрыло отвращением до затылка от такого прямого напоминания. Его могут касаться где угодно и как угодно, это просто неизбежный факт. Он может сопротивляться, но ущерб будет больше выгоды. Чуть выдыхая, пытаясь успокоиться и игнорировать мерзость происходящего, он слушал шуршание одежды Лайта и наблюдал через плечо, как тот высвобождал себя, чертовски крепкого — как только терпел? Но внимание привлёк больше не его стояк, а следы на внутренней стороне бёдер, действительно заметные, и... Их было много. Глубокие запёкшиеся царапины, отпечатки зубов, и один особо яркий — его первый, самый чёткий оттиск, несмотря на кровавый подтекст остальных. L застыл, задерживая дыхание, притянутый неизбежным магнетизмом ему представленного. И приторно-едким, вяжущим внутренним пониманием, как ему нравились эти крошечные печати — он чувствовал собственную пульсацию в ответ на увиденное, оставляющую редкое глубинное удовлетворение. Его манило к ним. Будь возможность, он разглядел бы каждый вблизи, и ощутил бы выстроенный им рельеф кончиками пальцев, пока не запомнит наизусть, во всех его деталях, как и каждое ощущение его на собственном осязании. Ему так хотелось касаться каждого из них... Он обожал каждый этот след. Кровавые стигматы кровавого бога. Лайт позволил ему рассмотреть себя, выставляясь перед L напоказ. Чтобы подчеркнуть это, мальчишка деланно медленно наклонился к тюбику на кровати и щёлкнул им, выдавливая немного себе на ладонь. Рука со лубрикантом легла на член, растирая и распределяя — игрался с собой, пока L наблюдал, зажигаясь по-особенному. Лайт в ответ вбирал его взбудораженность. Возбуждение словно попалось в кольцо между ними двумя, упав в тончайшие липкие сети, из которых больше не выбраться — только подёргивать за кончики пространство. — Смазка? Кира решил сменить гнев на милость? На него не похоже, — словно для проформы пробормотал L, явно мыслями и вниманием пребывая чуть ниже его пениса. — Ты слишком узкий. Мне некомфортно, — отозвался Лайт, отстраняясь от себя и медленно размазывая остатки по анусу L, вдавливая субстанцию вовнутрь. Нежелательность ощущений скользнула по телу шёлком, ощущаемым обманно мягко, но чрезмерно интенсивно, щекоча всю его открытую кожу и будто электризуя. L закусил губу и невольно прикрыл глаза, отворачиваясь и утыкаясь лбом в прохладную ткань. — Сказал Лайт-кун, который кончил в последний раз эталонно быстро... — сумрачное ехидство скользнуло ему в речь, сорвавшись, когда пальцы начали ходить в нём, вновь подготавливая. — Вряд ли тебе сегодня захочется жаловаться на это. Оттягивая ягодицу, мальчишка придержал пальцами края ануса, приоткрывая проход для себя — L ощущал холод, тронувший глубже допустимого, — прежде чем толкнулся членом, входя сильно легче, чем в прошлые оба раза, но не менее болезненно, беря неизменной грубостью и без того изодранный проход. L невольно поджался, когда трещина ответила резью, но любая попытка свести ноги делала только хуже — хотя рефлекторно именно это и происходило. Толчок вырвал из него глухой выкрик, вынуждая сгрести зубами простынь, когда эта поза заставляла проникновение быть особенно глубоким и контактным. Ему нужно было напрячь ноги, он бы хотел упереться ступнями во что-нибудь жёсткое, но они свободно свисали, и лишь пальцы поджимались — L стоял излишне близко к краю, позволив Ягами получить к нему удобный доступ. Тянущая, переходящая в резкую искристость боль стреляла по тазу, когда тот двигался и проникал со всем своим энтузиазмом, толкая его пахом, добавляя этим интенсивные шлепки; но одновременно расплавленная волна облизывала L нутро, принося возвышение. Его секс с Лайтом продолжал быть чёртовой агонией, и L всё ещё не был готов к нему, но одно ощущение этой неотвратимой, настойчивой боли, которую он не мог остановить по желанию, заставляло его падать в умопомрачение. Ягами взял излишне быстрый темп, довольный скольжением, не позволив даже привыкнуть к себе внутри, и L не мог сдержать выкриков, невольно двигая тазом, пытался вывернуться — безуспешно, его крепко держали. От ощущений вся его кожа встала дыбом, поднимаясь волнообразно, раз за разом, вторя чувству опасности. Громкие мокрые шлепки заполняли комнату, заставляя не только чувствовать, как его собственный член ударяется о перевязанный живот, но и вслушиваться в агрессивный темп, с которым его вытрахивают, под чувством, как интенсивность его наполняет и заполняет, как её было слишком много для него одного: казалось, его разорвёт на части, и L никак этому не помешает. Его крики слились в единый, снижаясь до протянутого болезненного стона, непрерывно съедающего ему горло. До побеления вцепившись пальцами в простынь, он уже даже не пытался сохранить неподвижность — фрикции толкали, елозя его телом по постели, остервенело пытаясь выбить из равновесия, вызывая в груди мучительное страдание, оплетающее его с каждым движением. — L... Просто посмотри на себя, — горячий шёпот раздался где-то над ухом. Вес Лайта на нём усилился, а в волосы вновь вернулась жёсткая ладонь. L повернули голову набок, заставляя смотреть в стекло — за окном темнело, и в отражении были хорошо видны они двое. Лайт завис над ним сверху, вколачиваясь тазом, смотря туда же, в образ их акта: воплощающий в себе порочное наслаждение, слишком явное, слишком открытое, преступное и запретное для людей, срывающее ошейник и цепи с его внутреннего монстра. Проклятый злой рок. Совершенное превосходство. L под ним, тонкий и хрупкий, сильно прогнулся в пояснице, задрав задницу, впечатанный грудью в кровать, подвижно раскачиваясь взад-вперед под каждый толчок. Жалкий. Чёрные волосы торчали хаосом, с лицом тоже было что-то странное — его L почти не видел, прикрытый собственной рукой. Но видел свой не менее бешеный, чем у Лайта, взгляд. И как его беспомощно, но послушно выгибает. Как он отворачивал лицо в постель, когда боль становилась острее, или как он старался сгорбить плечи, пытаясь облегчить ощущения в грудине. Или наблюдал поджимающийся от болезненности живот под особо глубокие проникновения изнутри, рисующиеся через его тощее, сухое тело, неспособные быть скрытыми даже бинтами. L видел колебания по перевязанному низу под каждую фрикцию, и оно почему-то завораживало. Это был он. В отражении он видел самого себя, своё тело, с которым по-настоящему что-то происходило, и это доказательство заземляло его, прибивая ко времени в этой конкретной точке, ставя беснующийся ориентир его разбитого компаса в одно чёткое значение. Здесь и сейчас его трахали — нет, вновь насиловали, — и это его реальность, ставшая частью мира. Частью реальности Киры, утверждающего себя с каждым своим движением. L кончил. Для него этого было слишком много. Одно дело знать происходящее и переживать его лично, но другое — видеть, как оно выходит за собственные границы, что оно существует со стороны, независимо от него, вне его личного самосознания. Выстонав всхлип в наслюнявленную простынь, он сжался всем телом, невольно стискивая Лайта внутри, чувствуя, как колени подгибаются, падая набок от ощущений. Ягами упал следом, цепляясь за него и несильно обхватывая ему шею, вжимая в своё тело, пока L дрожал от оргазма. L плыл от силы ощущений, едва себя осознавая, и только затем, немного расслабившись, отдалённо понял, что Лайт наконец из него вышел и отстранился. — Я был близко, — хмыкнул мальчишка, и размытым зрением L видел, как тот тянется к пакету. До рассудка как издалека, с сильным замедлением доходил тот факт, что Лайт достал оттуда шприц — без иглы, просто шприц, — и взял то его запястье, где был катетер. Открутил заглушку и ввёл содержимое внутрь, обдавая кисть изнутри холодом. Вязкая паника, успевшая притихнуть, калеченным подбитым зверем рванулась и застыла, простреленная насквозь. Осознание крючьями вытаскивало его из фальшивой эйфории, когда он начал ощущать слишком специфические болезненные ощущения, которые не вели ни к чему хорошему. Лайт уже переворачивал его на спину, подтягивая на постель выше, распрямляя и усаживаясь ему на ноги, с силой зажимая коленями бёдра. Руками он ухватился L за плечи, готовый удерживать, когда детектив почувствовал, как ему выкручивает тело. Ни на что не похожее, исключительное ощущение, ввергающее в бесконтрольность его мышцы, и ничего более. Он осязал, как оно проникает всюду тупым шилом, настойчиво пробиваясь насквозь, тыкаясь в самые закрытые и спрятанные места его тела, не находя запретов. Руки, ноги, всё в нём хотело куда-то бежать, но было некуда, и оно бежало само в себя. Мышцы напряглись, возгораясь от собранной энергии, раскаляясь и восходя на свой пик, начиная беспорядочно сокращаться. L пытался вдохнуть, но тело — целиком — упало в судорогу, хаосно походя мышечными спазмами, перебивая кислород, заставляя стиснуть зубы до скрипа, до боли в челюсти, которая не была защитой — ему тянуло и челюсть в том числе. Зажатое тело распирало, беспрестанно ноющий живот свело напряжением, к которому он не был готов, и L, ощущая панику, бесконтрольно начал выдираться, бултыхаясь словно в водовороте — в попытке двигаться, но без движений, словно тело враз отказало ему, а любой манёвр давил стократ, выдавливая плоть. Он жаждал выплыть, но чем больше сопротивлялся, тем тяжелее становилось восприятие и неподъёмнее собственная форма, обожжённая болью. Тем хуже было изнутри, со всех сторон, из каких-то немыслимых точек себя, где об ощущениях он даже не догадывался. Релаксант был везде. Релаксант въелся в L и забирал у него силу, расходуя ресурс и энергию, вырывая кусками и оставляя мышечное бессилие. Ресурс истаивал, конечный, сожранное спазмами тело утихало и постепенно расслаблялось — но, изнурённое, не в покое, а прекращая свои двигательные функции, оставляя L в оцепенении. Что-то остаточно подрагивало, словно предсмертными рефлексами, когда на последних брызгах энергии мышца хоть как-то пыталась шевельнуться — но конце концов, и оно угасало. Тяжесть. Ему даже дышалось как через усилие, где препарат опасно подобрался к его дыхательным функциям, потрогав лишь кончиками пальцев, но успев прикосновением отнять часть потенциала. Челюсть открывалась, но с трудом, глаза двигались. Язык в горле ощущался неповоротливым, глотание больше походило на спазм. Если постараться, можно повернуть голову, но это требовало неоправданно много сил. Релаксант подвёл его к опасному краю, где дальше — и он был бы близок к отказу диафрагмы или межрёберных; превосходная, точно рассчитанная доза, где анестезиолог попал в точно запрошенный у него расчёт, не позволяя L умереть так глупо, но уверенно оставляя без лишних движений. Он всё ещё дышал, и грудь, хоть и ноюще отзываясь на такую безбрежность к ней, поднималась и опадала, ложась давящим покалыванием на каждый вздох. Он ощущал себя стиснутым, вновь и вновь вступая в схватку за кислород, теперь — с собственным телом, но сейчас это воспринималось особенно важным в его границах. L посмотрел на Ягами, чей цепкий взгляд оставался неизменным, неотрывно отслеживающим действие препарата. В его руках уже был второй шприц, чуть поменьше, заставляющий внутренности сжиматься от жажды сбежать отсюда куда угодно — релаксант лишь часть медикаментозной задумки, разумеется. Лекарственные инъекции глубже любого воздействия играли с организмом, и могли сотворить что угодно в зависимости от назначений, в мгновение ока превращаясь в яд. И если Лайту под его замысел потребовалось L столь радикально обездвижить... Учитывая, что L и без того не эталон сопротивления, здесь, по представлениям Киры, всё должно поменяться. На собственном лице будто остался липкий пот, как и на всём теле, и по ощущениям его бросило в новую волну жара и паники, когда Ягами вновь пришёл в движение. L, запертый, мог лишь бессильно провожать взглядом, как Лайт берёт его совершенно пластилиновую руку и заменяет пустой шприц на новый, затем смотрит на часы и впрыскивает новую жидкость, что станет частью плоти и крови L. Не было никакого иного варианта, кроме как ждать, но и не то что бы ждать приходилось вообще. Грудь резко сжало тисками, когда L выцепил в выражении Лайта нездоровое предвкушение — не ту понятную и ясную похотливую жажду, а чистейшую заинтересованность наблюдением, что он сам творит ту форму своего врага, которая ему по вкусу. Без жалости, неотвратимо, и здесь не будет и секунды сострадания или милосердия. L ощутил осознание, которого в своём неадекватном мареве избегал — понимание, что в таком их контакте прячется абсолютное, неоправданное безумие его выбора, и L совершил чудовищную ошибку, позволив Лайту хоть сколько-нибудь к себе прикоснуться. Допустив всё это, зайдя так далеко. Хотелось вскочить и бежать, хотелось собрать все свои силы и сигануть хоть в окно — лишь бы подальше из этой комнаты, — проклиная любой свой выбор и этого проклятого убийцу, но тело не двигалось, и только сердце отвечало безумным пульсом, подгоняя его — давай же, вставай! Нам нужно бежать, или мы не выживем! L никогда в жизни не желал увечий по собственной воле. L никогда в жизни не желал себе ущерба, но угроза быть бесцельно искалеченным зависла прямо сейчас как никогда ясно. Страх, самый настоящий, не приглушённый маревом страх восстал изнутри пойманной молнией. Впрыснутый в его кровь адреналин содрал дымку с сознания? Мог ли он прямо сейчас видеть истину, или его жрёт паника, наказывая за ненормально дорогой выбор? Он не знал, что чувство запертости в почти полной неподвижности так напугает его, и теперь был перед осознанием, что столкнулся с каким-то внутренним своим кошмаром, наплывающим со всех сторон. Беспомощность, и при этом максимальное чувствование были больше сюжетом худшего из снов, чем реальностью. Когда перед ним стоял Кира — ощущение углублялось в десяток раз, и его сердце готово было выпрыгнуть из груди. Лайт коротко рассмеялся, читая наверняка яркие эмоции с лица L. Детектив лишь схватил глоткой воздух, когда внутри опасно трепыхнулось. Потому что адреналин под релаксант говорил прямо — будет что-то за рамками, отчего его сердце имело шанс встать просто само по себе, или он мог отъехать от шока. ЧТО он собирается ощущать?.. Каким бы ни был ответ, ничто во всём мире не оценивалось быть оплаченным таким опытом. Лайт подхватил ему бесчувственные ноги под локти, чуть подтянул к себе и толкнулся, теперь в действительно расслабленного. L испытывал слишком странные не идентифицируемые ощущения, их беспорядочный вал, чтобы не иметь и шанса отделить каждое из безобразной кучи — кроме чувства превосходящей боли и отторжения восприятия, нарастающего от насильственного трения и ударов, когда Лайт вновь взял быстрый темп. Наклонившись к L, он так и завис — сочащийся предвкушением, от которого пробирало до костей. L — разумеется — не шевелился, уперев взгляд в единственную и худшую для него угрозу. Он был прав — Кире невыносимо нравилось брать его, изломанного. Слабого... Будто мёртвого. Тёплый дышащий труп. Толкнувшись полностью, оставаясь так, Лайт потянулся к пакету и достал третий шприц и ремешок, приоткрывая завесу истины. Вытаращенный взгляд L чернел, поглощённый предельно широкими зрачками, а липкий пот, покрывший ему ладони, стал почти осязаем. Нет. Блять. Просто нет. Жгут вместе со шприцом не оставляли большого простора воображению, он очень хорошо знал, что ему сейчас пустят по венам. Как L мог не знать? Он сам так делал. И он знал дьявольский уровень этой пытки, чья задача погрузить жертву в неизбежный ад. Именно пытка — не поверхностная игра с жертвой с целью самоутверждения, не заигрывания уровня "я буду щупать своим вставшим хуем твои вожделенные дырки", а бессмысленный в своей форме жидкий огонь по венам. Методика, призванная принести чистое страдание. Кира принёс её сюда — простую, но до отвратительного действенную. Он бы решился прямо сейчас умолять Киру остановиться?.. L давал слишком много невозможной, унизительной уверенности, что да. L знал, что происходящее не собиралось его щадить. Он допускал худшее, но это не значит, что он был готов. Его съедало дурное понимание, что даже это ещё не всё — Кира не будет удовлетворён знанием о субъективных страданиях жертвы, ему были нужны доказательства. А это значит, что это тоже только подготовка. Придётся найти стойкость из небытия. Лайт смотрел на него, и в его взгляде было одно жестокое предупреждение: готовься. L не мог отвести глаз, бессильно цепляясь за янтарь — единственный, за которым сейчас были ключи от его жизни, кто распоряжался ими так, как вздумается. Это было невыносимым осознанием, но заставляло держаться за эту единственную, последнюю ниточку к реальности — собственного мучителя, боясь утерять связь с настоящим. L чувствовал, будто даже не моргает, когда ему в катетер воткнулся предвестник катастрофы, заставляя его психику сжиматься, а разум желать выпрыгнуть куда угодно, но за пределы тела. Жидкий огонь истёк в вену, обрушиваясь нуждой схватить эту кисть и вырвать к чёртовой матери, но он не мог шевелиться — он не мог вообще ничего, просто скованный немощью, просто наблюдатель за сгорающим собственным телом. Он не был способен позволить себе отвести взгляд, когда Лайт ослабил жгут и снял его, наклоняясь к L и подхватывая под плечи, поддерживая ладонью затылок, возобновляя движения. Релаксант съел ему мышцы, но отнюдь не нервные окончания, и... На какое-то мгновение L ослеп от силы ощущений. Горло продрал собственный хрипящий вдох, и грудь трепыхнулась, наполняясь и встречая другую боль — слишком просчитанную, теперь идеально уместную, забравшую последнее неосквернённое. Браво, Лайт. Замысел сломанных рёбер встал на своё место. L был стиснут болью со всех сторон, когда даже акцент на собственном дыхании сопровождался мучительным эхом чужой воли — единственное необходимое, на что он был способен, до конца ему не принадлежало, пока его за руку проводили по совершенной, абсолютной беспомощности. L полыхал заживо, не снаружи — изнутри, когда адское пламя каким-то образом прогрызло в нём свои дыры и всунуло ему в вены раскалённый металл, выжигая всё на своём пути, до каждого капилляра, лишая форм и целостности. Он чувствовал, как дребезжат его связки, когда собственный голос отошёл на задний план; только дрожь проезжалась внутри скованного горла, сжимая его до невнятного звука. От напряжения L чувствовал, как вздулись вены на лице и выпучились глаза, когда кошмар уничтожал ему физическое восприятие, а он не мог ни двигаться, ни закрыться, и как будто бы, вот-вот — даже дышать. — Тебя никто не спасёт, L Lawliet. Ты — мой, ты принадлежишь только мне. И ты не сможешь избежать происходящего, что бы ты ни делал. Этот шёпот ужасных слов вплетался в сознание, будто бы вместе с толчками по огню — настойчиво, как растянутая нить, которой придётся обмотаться слишком много раз, чтобы достигнуть конца. Нить обращалась проволокой вокруг его шеи, вокруг сердца и духа, с каждым своим витком затягивая осознание сильнее, чтобы уже не было возможности распутать. L бы хотел не слушать, но он не мог. Лайт, держащий его и приподнявший к себе, был прямо перед ним, размытый, далёкий и одновременно настолько близкий, что душил своим присутствием, своей массивностью, заполонив пространство одним собою. Границы самоощущения L размывались, как через разбитое зеркало мира, в котором уже не было понятно, где ему найти себя, а где начинается Кира. Само пространство спутало им формы. Лайт был в нём физически, психически, морально — и по венам сейчас шёл именно он, L был уверен в этом. Лайт пробил его насквозь на каждом уровне, изрешетил и обнажил, вывернул наизнанку, проник невозможно глубоко и распотрошил до каждой мелочи, запирая сопротивление, чтобы победоносно освободить пространство под свою настоящую форму. Да, было истиной, что ничто не способно выдержать конкуренции присутствия Киры, его истинной сути, и цепляясь за последнюю связь с пространством — нить их зрительного контакта с его моральным убийцей, чья воля единственная здесь утверждала реальность — L впервые, как никогда близко, видел цену. Этого он хотел?.. Почувствовать эту истину своим естеством, ближе, чем человек вообще способен? Только посредством такой всепоглощающей беспомощности, чтобы пройти все границы? Поэтому сейчас он здесь?.. С собственными порванными контурами и их вылитым наружу содержимым, навсегда вмешивающимся в кого-то иного, и L не знал, было ли это обратимо. Сердце трепыхалось в груди, выбивая бешеный пульс, лёгкие изо всех сил развёртывались, настолько, насколько позволяла боль сломанных рёбер. Он удерживал в сознании каждый вдох, пытаясь удержать в руках след собственной жизни, но он вновь не мог это сделать полноценно. Его вывернули в наивысшей уязвимости, с полной неспособностью защитить своё Я, чрезмерно раскрывая каждому ощущению и забирая какую-либо возможность это перебить. Весь мир скользил через него, трогая жёсткими руками, проходя насквозь — спокойно, беспрепятственно и полноправно, будто L был прозрачен, но при этом сохранил своё восприятие, чтобы всё понять. Он даже не подозревал, насколько внешние касания могут ощущаться грязно, чужеродно, как будто одного стороннего дыхания достаточно, чтобы его самосознание изогнуло в спираль и надломило каждый виток, разрушая весь контур. И ни шанса сбежать. В худший момент, когда он в этом так нуждался, когда прикрыть уязвимость было жизненно необходимо, он не способен даже на крошечное проявление любого защитного действия. Просто кукла для извращённых утех. L просто ждал, когда отчаяние и безысходность окончательно его доломают. — Ты — мой, L Lawliet. И ты это знаешь. Ты мой, и ничто этого не изменит. Лайт произносил это без конца, впиваясь шёпотом во все закоулки рассудка L. Сексуальное насилие не собиралось ощущаться чем-то меньшим, зловредно углубляя общий ад. Ягами замедлился, наклоняясь к нему и вгрызаясь в скулу, минуя бинты и цепь на шее, спускаясь по изгибу и кусая его, стискивая челюсть с силой, голодно, словно желая оторвать куски. Мальчишка прижимал L к себе, скользя пальцами в волосах, поглаживая другой ему спину, лопатки и чуть выпирающий позвоночник, вжимая с алчной тактильностью, будто стараясь собственной кожей ощутить, как L растворялся. Вытащив из него худшие из ощущений и вывесив так, чтобы была видна каждая деталь, Лайт теперь знакомился с ними сам. L осознавал, как его последний внешний фокус рассыпался, когда кровавый янтарь глаз больше не сопутствовал ему, и чувствовал, как опасно уплывает. Как без опоры падает в невесомость. И это поражало. Это было невозможным, но только с прерванным актом их чудовищной взаимосвязи он понял, как контакт был важен его рассудку, несмотря на то, что он же и потрошил его. Извращённая привязанность вылезла уродливой змеёй, являя ненормальность и неправильность его зависимости во всей красе. С неё сдирали шкуру сейчас, раньше срока, обнажая монструозный узор незажившей нежнейшей кожи. В этих сплетениях безобразных ран выстраивалась его разумность, где кожа навсегда забудет, какой именно формы она должна быть. Будет новая. И она будет какой угодно, кроме как здоровой. Чтобы сохранить хотя бы намёк на свою суть, суметь собрать остатки себя после этой мясорубки, он нуждался в якоре извне. Просто в фокусе, ориентире, когда в хаосе стихийной катастрофы не работало больше ничего. Потому что буря пришла, но стала пустышкой по сравнению с тем, что пошли ходом тектонические плиты: ось мира сходила, гигантские потревоженные волны, одна за другой, не оставляли жизни и шанса. Мир погибал. Но там, за его границами, в недостижимом извне, было чистейшее светлое небо и вечное солнце, чей свет пробивается сквозь тучи, насмехаясь над непогодой — когда безумие кончится, останется первородная, равномерная водная гладь. Весь её зеркальный контур отразит этот единственный, нетленный ориентир, который стал началом и будет концом всему, и ни крылья, ни другие метафоры больше не понадобятся — мир, это совершенное и абсолютное отражение внешнего, станет и с небом, и с солнцем единым целым. Тончайшая зеркальная граница растворится, стирая точку соприкосновения двух принципиально разных материй, и кроме них больше ничего не будет существовать. — Лайт... Лайт... Пожалуйста... Не было значения последствий, к каким предписывал такой отклик. Он не был уверен, насколько внятно звал — он не слышал себя, и почти не ощущал языка. Если голос не звучит, L надеялся, что вибрация изнутри груди дойдёт до Киры и привлечёт внимание, потому что ему казалось, что в этот момент он звал всем собой, моля самим телом. Когда фундамент рушился, обнажалось самое стойкое, выставленное напоказ жадному солнечному свету — и свет будет удовлетворён, облизав его грани. Мальчишка поднял голову и заинтересованно на него посмотрел. L чувствовал ирреальность того, как сильно ему нужен этот взгляд. — Не отводи глаз. Лайт, сначала вслушивающийся, следом расплылся в злой улыбке. — Неужели? Этот окровавленный, опороченный свет как-то стал солнцем его мира. Жестокий жар пророчил ему гибель, и L даже не знал, что потеряет последний шанс на отступление, последний шанс на настоящее проявление своей воли, решившись на эту затею. Что, перешагнув грань, он больше не сможет двигаться никуда, кроме как вперёд, на самосожжение. Если до того у него был реальный выбор позволить себе уйти и не касаться, то сейчас он стоял перед лицом неизбежности. Безысходности. Любой шаг в любую сторону фатально изломает ему личность, и это было единственной истиной. К каждой клетке его сути прицепили самосознание, чтобы он ощущал любой ход в полной мере, чтобы он всегда помнил — это будет смертельно больно, и это... Действительно его выбор. Так этого он хотел?.. — Тебе придётся. Если тебе всё ещё нужен мой рассудок, — глухие, невнятные, они всё же дошли до адресата — L это чувствовал, когда Лайт странно замедлился. Кира наклонился к нему, вплетаясь в горящие ощущения, прикасаясь всем собой, забирая в пламя. L застыл безмолвной фигурой, пронизанный жилами огня, немного отпуская себя, принимая агонию сознанием — пути назад больше не существует. — L, мне была нужна твоя спина. Но ты так отчаянно это просишь... Как я могу отказать такой мольбе? — Лайт шептал, двигаясь в нём неугасимыми всполохами, обжигая без конца, как мог только он, — Я могу дать тебе выбор. Мы поработаем где-то здесь, — и он скользнул под лопаткой, мягко очерчивая кожу скольжением вниз, к боку, а затем отпуская его на простынь и кончиками пальцев поднимаясь по рёбрам, — или здесь. — Прямо под грудной мышцей, скользя по всему перевязанному боку, почти доходя до пупка. — Спереди или сзади, L? Выбор без выбора. L должен решить, какую часть своего тела он хочет изувечить, и он не мог его сделать, потому что — никакую. Но это был не ответ, и если он не скажет какое-то одно проклятое слово, за него решит Кира, а L потеряет то единственное, о чём сам просил. О чём ему — хоть извращённо — разрешили просить, и L остаётся только раскрыть рот и сказать своё слово. L мог бы позволить себе раствориться до конца, как было справедливо с самого начала — достигнуть гибели, которой он по худшей воле избежал. В конце концов, поставленной цели он достиг, и наблюдал результаты прямо сейчас. Их уже не отменить, что бы дальше ни происходило... но ему не хотелось. Если поначалу он планировал свою смерть, то теперь он отчаянно её не желал. Ему было страшно потерять себя, даже зная последствия этой псевдожизни; ему впервые хотелось жить — искренне, по-настоящему, как никогда. Такая странная жизнь. Потерявшая ценность и бесценная одновременно. — Спереди, — язык обожгло так же сильно, как жгло тело, но здесь пламя было не чужим, а его собственным. Очередное предательство. — Как же всё-таки удивителен твой рот... — негромко протянул Лайт, оплавленный удовольствием, касаясь пальцами его дрожащих треснутых губ, приглашающе раскрытых для воздуха; L чувствовал, как его частое иссушенное дыхание обдавало Лайту кисть. Ногтями Кира подцепил пластыри и содрал их, изучающе скользнув костяшками пальцев по проколам, слегка вжимаясь,— мне всегда нужно делать с тобой что-то плохое, чтобы ты был искренен, L? L, с чрезмерным трудом фиксирующийся на словах, лишь с сожалением прикрыл глаза. Ягами замедлился и вышел из него, перебираясь по постели ближе к его лицу, становясь коленями вокруг его головы и толкаясь в губы членом. Кровь. На члене была его, L, кровь, и Лайт, оттянув себя за головку, прошёлся ему по лицу длиной, измазывая. Последняя инъекция спровоцировала небольшое, но неприятное кровотечение там, где оно могло быть открыто. Ещё один досадный минус. — Просто посмотри, какой ты грязный. Интересно, если я возьму твоей же грязью твой рот, я вытащу из тебя ещё какую-нибудь правду? "Я, вероятнее всего, задохнусь" — было единственной истиной, но Лайт уже взял себя пальцами, постукивая L по губам. Заключая неравную сделку с нуждой в кислороде, он стиснул челюсть, опасно ограничивая дыхание одним носом, но закрывая Кире доступ; однако Лайт как будто даже не расстроился — вновь подхватывая его под голову, направляя себя, мальчишка заскользил длиной ему по губам, сходя по избитой щеке — почти к самому глазу, заставляя ресницам опасливо трепыхаться, когда головка оказывалась излишне близко. Ягами сам себя дотрахивал его лицом, L же просто ждал, под пустоту в голове и совершенное отсутствие сил. Глаза дрогнули и с силой зажмурились — белёсая жидкость выстрелила, оседая на щеке, на ресницах, на и без того липком лбу, в его спутанных волосах. Следующие густые брызги осели в углу глаза, заставляя веко трепетать. Лайт вновь ткнулся в его упрямо сжатые губы, истекая на них остаточной спермой, выдавливая себя и вымазывая ему рот, оставляя на нём всё своё семя — и только тогда, наконец, отстранился, отходя чуть лениво, довольно и сыто. L чувствовал, как трудно открывался глаз, скованный вязкой жидкостью. Происходящее вместо рецепторов осело горечью где-то внутри, пачкая не лицо, а его развёрнутое наизнанку Я. Восприятие вновь замедлилось, теряя форму и смыслы, и L чувствовал, как реальность ускользает. Разум, по щелчку сбежавший, притормозил внешнее восприятие, наконец позволяя ему укрыться в себе — настолько, что он понял о смене происходящего, только когда ему в нос ударил резкий запах спирта. Окружающая картинка возвращалась неторопливо, отрицаемая изнурённым сознанием. Ему под голову подложили подушку, чтобы его обзор был удобнее — действительно так, как он того хотел. Нож в руках Ягами драл ему бинты на животе, раскрывая тёмные пятна на плоти, теперь просто мрачные всполохи перед зрением. Что-то слабо, сквозь плотный туман в голове, тревожно сжималось — возможно, даже голосило во всю глотку, — но почти не пробивалось, где сумрачная плотная дымка уступала лишь кроваво-янтарному, иногда ложащемуся прямо на него. Ресницы бессильно трепетали, съеденные тяжестью, но L было плевать, он пытался распахнуть взгляд — кроме него и превосходящих ощущений что-либо перестало иметь смысл. В чуть утихнувший огонь вмешался лёд, по рёбрам, когда холодная мокрая ладонь погладила ему весь бок, внося в чувственность сумятицу. Касание Лайта, удивительно прохладное, вновь легло поперёк его рёбер, а затем острая вспышка бензопилой скользнула по нервам... L распахнул рот, хватая воздух. Нож. В руках Ягами был нож. Его лезвие скользило прямо по L, очерчивая кровавый контур вокруг ладони Лайта. Вгрызаясь вовнутрь, рассекая ему целостность теперь физически, утверждая раскол в сути L. Вид крови смазался, становясь единым с хаосными вспышками изнутри черепа, когда он пытался восстановить зрительный контакт с Лайтом, но зрение не фиксировалось в его сознании. Дымка была сильнее, и он уплывал в ней, растянутый ощущением вгрызающегося под кожу металла, очень грубо, жёстко и яростно растаскивающего его внешние ощущения на волокна. Ковыряющее ввинчивание заставило его на какое-то невозможное мгновение пасть во тьму, благословляясь потерей сознания, но та же самая боль вырвала его назад. Он чувствовал, как сильно сдавливает ему сердце, стучащее непозволительно быстро, рвущееся от недостатка кислорода — дыхания кошмарно не хватало. Здесь была та самая запертость, которую он неспособен превозмочь. Он устал. Так безумно устал. У него уже не осталось сил, но ад в венах, сдобренный адреналином, не собирался давать ему поблажки. Он чувствовал, что если бы не вторая инъекция, его сердечно-сосудистая уже бы обвалилась и от этих игрищ, и от реакций организма на крайнюю боль. Одна эта инъекция отделила его от неминуемой смерти, и L проклинал её. Чувствуя, как лезвие всё глубже и глубже впивается в него, он хотел одного — чтобы сознание замолкло, и он был согласен на любую форму тишины. Если бы у него остановилось сердце — даже без этой блядской Тетради — он бы принял это. Боль истекла ему в мозг, в самосознание, в самоощущение, растекаясь беспрепятственно по его распятому телу, становясь ему сутью. Горло сдавило беззвучным воплем. Кажется, он впервые молил богов Смерти забрать его жизнь.