Celestite Mirror

Лайт наблюдал за L, и не мог поверить развернутой сцене. Его действия не просто оправдались — они оказались необходимы. Это было невероятно. Даже в своём состоянии L продолжал цепляться за него, изо всех сил стараясь поднять очевидно тяжёлые веки, упереть в него совершенно невменяемые глаза, но выловить эту крошечную долю внимания Лайта. Это была не шутка, не странная игра мозга детектива, когда он, едва хрипя, просил — нет, молил — об этом. Что взгляд Ягами и правда держал его на плаву. Что Лайту достаточно смотреть на L, наслаждаясь восхитительным представлением, в то время как этот паскудный ублюдок, заторчавший на собственном подозреваемом, находил в нём утешение. Лайт сцепил зубы и аккуратно, шажок за шажком, подреза́л ножом волокна, соединяющие кожу с мышцами. Он мог бы выбрать скальпель, чтобы результат был аккуратнее и красивее, но то был редкий случай, когда хотелось именно обезобразить, лишая эстетичной чёткости и ровных выверенных действий. Крови было много — его предупреждали, что капиллярное кровотечение испортит ему работу, но критичным это пока не стало. Он не боялся отхватить лишнего, пока копался ножом в теле L, не совсем видя, куда ведёт лезвие, увлечённо раздевая свою жертву до настоящего нутра и согласный снять с него всё мясо до костей. Ему так хотелось вскрыть L, содрать с него шкуру, изъять его содержимое, и наконец рассмотреть то сокровенное, что он так тщательно в себе прячет, как прятал свою идиотскую похоть — Лайту хотелось ломать и раздирать его так тщательно, как только можно разодрать человека. Но одно дело желание, и — будь ты проклят, грёбаный L! — он... слишком часто об этом мечтал, даже до реализованного пленения. Другое в том, что если он физически распотрошит L, детектив станет бесполезен. Не очень хорошо. Не в его планах. Рот L разинулся во вздымающихся изломанных гласах, когда он пытался дышать одновременно с протянутым криком, невидяще глядя сквозь Лайта. Дорожки слёз, которые он в этот раз сдерживал так тщательно, наконец рассекли его смертельно-бледные щёки с контрастом лиловых ссадин, сияя драгоценными алмазами, наконец поднятыми из самых недр. Один его глаз был в чуть подсохшей подтёкшей сперме, так чертовски идущей его лицу — то, как превосходно и уязвимо неподвижный детектив выглядел в его семени и собственной крови, не оставляло возбуждению Лайта и шанса. Потянувшись ножом к лицу L, он аккуратно, самым кончиком, подхватил выкатывающуюся с уголка глаза каплю, тут же пуская внутрь неё всполох красного, в следующий момент кровью поглощая её. Обводя темнеющее нижнее веко, он вплёл в дорожку слёз яркий алый цвет, крупной каплей сошедший до самого подбородка. Можно было представить, что L плачет кровавыми слезами. Наверное, по его ощущениям это было недалеко от правды. Лайт видел, что L особенно надломился после того, как ему трахнули лицо. Кира нашёл очередное унижение, которое щёлкает гордостью детектива, как спичками? После него L немного потерял разумности во взгляде, растворяясь внутри себя. Когда Лайт ковырялся у него под кожей, осознанность не возвращалась, лишь сменяясь глубокой агонией. И всё равно, даже упавший в бессознательность, L продолжал цепляться за его глаза. Лайт не знал, что детектив в них видел, но с остервенелостью мотылька, бьющегося в яркую лампу, тот бился в его восприятие. Лайт не знал, видел ли тот его воочию, как сам L был перед Лайтом, чтобы видеть что-то настолько неоднозначное, как глаза другого человека; но если L считал, что сохранит так рассудок, Кира ему позволит. Орудуя ножом под кожей, он расцеплял волокно за волокном, постепенно, шажок за шажком, оголяя L мышцы рёбер. Его жертве дышалось крайне тяжело и звучно, и Лайт знал, что отчасти из-за переломов. Он видел, что израненная грудь вздымалась рвано, нестройным ритмом, больше пытаясь схватить хоть какую-то порцию кислорода, чем поддерживая дыхательный такт. Поэтому первым делом Ягами подкрался к ней, напоминая всему организму L ценность чего-то настолько простого, как получение воздуха в лёгкие. Даже сейчас L не будет контролировать и пяди своего тела, погружённый в чётко отмеренные ему рамки действий. Взгляд метнулся к часам, в этот раз останавливаясь на сроке в полчаса, прошедшем с последней инъекции. Полчаса, уже? Ха, они пролетели так незаметно! Ему казалось, он только начал. У него оставалось пять шприцов, которые ему продлят веселье, прежде чем L перейдёт критическую отметку. Лайт, конечно, мог бы и собственными руками довести бывшего коллегу до предсмертного состояния, и этот коктейль в его венах был бы не нужен... Но это всё же не его методы. Он хотел вернуть L его монету — именно детектив так обожал всевозможные изощрённые пытки без вроде как пыток, с невероятной тщательностью отслеживая результаты всех своих действий — Лайт видел его собственными глазами, прилипшего к мониторам... Лайту нужен был каждый вздох жертвы, шагающей в его метафорических (и не всегда) цепях, каждый взломанный компонент защит L, который он хотел бы держать в собственных руках. Это внешне равнодушное сдержанное лицо с залёгшими тенями сверхактивности, в котором, из самой глубины, на наблюдателя взирал дьявольский интерес... Слишком зверский, чтобы иметь реальную основу быть спрятанным от людей. Лайт считал прекрасным шанс позволить L познакомиться с собственными методами с максимальной близостью. Прекрасный шанс узнать, что жидкого огня в венах достаточно, чтобы выстелить ему приглашающую дорожку в ад. Это было справедливо. Лайт вновь впрыснул ему адреналин, и вновь затянул руку жгутом, подсматривая, как взгляд L проясняется. Очень зря... L понимал это тоже, поэтому Кира читал с его лица чистый, абсолютный ужас понимания нового круга, и какое-то едва заметное дёрганье на грани сил. Детектив выглядел измождённым, и наверняка ощущал себя так же, едва уверенный, что сможет пережить вторую волну. Психоэмоциональный компонент съел его больше физического — о, Лайт видел слишком много безумия, оттенённого на этом серо-белом лице. Слишком странный ход осознаний, измышлённых в экзекуции, привёл детектива к тому, что он стал держать зрительный контакт. Кира был рад, что не соблазнился получить Глаза бога — он бы не простил такой конкуренции решению, что его узник мог цепляться за что-то иное, столь далёкое от самого Ягами... Только за него — без исключений! — потому что он сам Бог, и ему было достаточно самого себя, чтобы изъявить божественность. L это только подтвердил, болван. Содержимое шприца вспрыснулось детективу в кровоток, и жгут был снят, отправляя квинтэссенцию боли циркулировать внутри этого щуплого тела, возвращая разум L в ловушку. Из собственного тела не сбежишь — он был прикован, буквально заперт, и был вынужден ощущать всё в полной мере. Его глаза закатились, а челюсть впервые начала мелко, но заметно потрясываться. Его крик задохнулся и раззявился рот, распахиваясь широко, рвано и резко выхватывая для лёгких воздух — недостающий, чьего присутствия в теле L будто было всё меньше и меньше, и L всем существом выглядел так, будто был на грани жизни и смерти. Неспособный удержаться, Лайт коснулся липкими от крови кончиками пальцев его рёбер, ложась поверх и ощущая каждый судорожный вздох, поглаживая и неспособный оторвать прикосновение. Когда нормально себя чувствуешь, так не дышишь. Когда испытываешь пределы способностей тела, так не дышишь. Когда тело на износе — дыхание тоже другое, но здесь... Сердце билось изнутри так, словно кто-то его превратил в мяч и колотил им, не отпуская ни на секунду. Трепещущее сердце стало Кире игрушкой, всё верно... Сердце, которое кричало о недостатке кислорода и требовало дышать, разворачивать рёбра и встречать крошечные, но предупреждающие спазмы, когда тело, само против себя, не позволяло грудине раскрываться слишком сильно. Замкнутый круг. Никакой поблажки. L заслужил! Лайту думалось, что как бы детективу сейчас ни хотелось сбежать — в себя, или из сознания прочь, — ему позволено не будет. Чертов L, к которому ещё слишком много вопросов, будет жить и не избежит этого — не без его ведома! Чуть подаваясь вперёд, он взял L под челюсть, поворачивая к себе, и наблюдая, как его глаза медленно прикрываются. Затем веки поползли назад, возвращая более-менее разумный взгляд, сильно размытый, не сфокусированный, очень тяжёлый, но направленный прямо на Лайта — и это пока было хорошим показателем. Чуть потрепав L по чистой от спермы щеке, Лайт отстранился и вновь плеснул спирта себе на руки и нож — кровать под ними и без того намокла, пропитываясь жидкой человеческой внутренностью. Стряхнув излишки влаги, орошая розоватыми каплями белую простынь, Ягами оттянул уже снятую кожицу, внедряясь металлом между ней и точкой её соприкосновения с телом. Ему казалось, что L затих только потому, что его голос исчерпал себя, уничтоженный беспорядочными воплями поначалу. Когда лезвие в остатками спирта полоснуло по плоти, L вновь начал уплывать — это было заметно по резкому расфокусу его глаз. Лайт полоснул сильнее, подбираясь к кромке, и в глазах отпечатались страдание, возвращающее L в реальность. Причина его побегов дёргала его обратно, и это казалось иронией. Лайту нравилось настолько прямое взаимодействие с рассудком жертвы. L не выйдет отсюда целым не только физически; это уже было свершённым фактом. Легендарный детектив столетия, грозный ужас всего преступного и не только мира, иссушенной шелухой самого себя разрушался прямо сейчас, в его руках. Именно в его, Лайта, руках! Это будоражило. Это заставляло восторженно, нетерпеливо оттягивать кожу сильнее, чем нужно, врезаясь остриём лезвия агрессивнее, чем нужно, просто желая пробить насквозь, почувствовать, как оно входит человеку под ним между рёбер, и уловить пульс жизни обёрнутым вокруг железа. Такое проникновение внутрь L должно было быть упругим и ощутимым, но Лайт не мог себе этого позволить. Никаких серьёзных ран, травм и ущерба. Это накладывало тень разочарования и злости, раздражения, недопустимой досады, когда даже здесь он сполна не мог получить желаемого, всё ещё вынужденный щадить своего несостоявшегося палача, и... одновременно с тем извивался огонь его восторгов, когда Кира ощущал между пальцев эту тонкую плёнку, защитный кокон хрупкого тела этого невозможного человека, оказывающимся простой плотью и кровью. L хранил так много внутри, каким-то образом в этой истекающей жидкости и влажном блеске обнажённых мышц. Всё это был L, сейчас лишающийся своей шкуры, потому что Лайту было принципиально знать, что он может обнажить L, что L — простой человек, неспособный от этого защититься. L заслужил. L было необходимо, чтобы его попрали. Попрали... Необходимо? L был с л и ш к о м послушен для кого-то его уровня, для кого-то, кого Ягами узнал слишком хорошо. L хотел, чтобы кто-то наконец его раздавил?.. Эта странная мысль вспыхнула в сознании и наложила тень, чёрную, как проклятые глаза этого же человека, взирающие за пределы всех миров. Лайт был уверен, что было неадекватно много людей, жаждущих вмешать L в грязь и обратить в ничто. Слишком непреодолимая буква, вес которой ему удалось оценить с первых рядов — и победить. Каждый об этом мечтал в своих сакральных, глубинных мечтах — сделать это своими руками. И L не мог об этом не знать, предусмотрительно скрывшись от всего мира. L не любит проигрывать, и тем более он не собирался отдавать себя и своё имя хоть кому-то, способный слишком на многое, чтобы отстоять самого себя. Но Лайт видел — сколько бы детектив ему ни врал — что L отпустил контроль добровольно. Ему было сложно, это невероятно его ломало, искажая ему личность, но детектив почему-то не отступал. Искал ли L кого-то, кто сможет обнажить его до самого нутра? Потому что выглядело так, будто он нашёл и отдал себя в его руки. И такая жажда выглядела нелепо, неадекватно, слишком непростительно для кого-то уровня L... Но его взгляд и его нужда говорили сами за себя — L не просто падал, но отрубил себе же ноги, чтобы даже не помыслить сбежать. Это выглядело идеальным — как подарок для Киры, который только этого и ждал. Принёсший сам себя в жертву L Lawliet, приползший на своих изувеченных конечностях, о которых он же и говорил, таща на хребте поднос с собственным сердцем. Какого чёрта, L? Чего ты этим хочешь добиться? Как бы ни была притягательна сладость, но Лайт не мог поверить, что детектив вскрыл в себе слепое к Кире обожание. Какой идиот вообще поверит в это? Ягами, испытывая яростное раздражение, бросил нож и приблизился к лицу пленника, рассматривая его формы из-под волос и их общих жидкостей. Из-под тяжёлого тумана боли, сковавшего L целиком. Если срезание кожи нашептало странные истины, может, выдавленные глаза дадут её больше?.. Эти чернеющие провалы безумия, для него так отчаянно распахнутые, хранят больше всего истин. Он взялся ладонями за обе щеки L, ставя большие пальцы под его глаза, оставляя кровавые отпечатки, и ощущая, как сильно дрожат собственные руки от желания впиться в эти глазницы. Ему сводило пальцы, и он стискивал их сильнее и сильнее в парадоксальной попытке сдержаться — он так нуждался в том, чтобы выдавить этот мост L с миром к чёртовой матери! Эти чрезмерно много видевшие, наблюдающие очи, принёсшие носителю тонкие недоступные знания. Лайта всего почти трясло. Очередная истина скользила под поверхностью, под тончайшим, ощутимо хрупким слоем, но кроме самого себя Лайт ничего не видел и не мог даже понять, где мелькал искомый отблеск. Слышал её тихий голос со всех сторон, но всё ещё чувствовал недостижимой. Ему хотелось разбить это зеркало. Как же сильно хотелось! Превратить его в груду осколков и воткнуть каждый в плоть этого человека, решившего скрывать от него что-то настолько важное. Наказать за то, что вообще посмел. Потому что вопрос был неизменным: почему L Кире всё это позволяет?! L, израненный, на краю, дрожал под его руками в своих попытках дышать. Тяжёлая испарина крупными каплями застила лоб, вынуждая беспорядочно налипать чёрные пряди, тонкая кожа холодила льдом, будто трупная. Он был раздавлен, он всерьёз мог здесь умереть, но истины он хранил дороже жизни. Как он мог разменивать себя на что-то, столь бесполезное? Или L так верил в то, что выстоит?.. И ему просто не нужно было ничего разменивать? Извращённая методика выживания, присущая только этой невозможной форме жизни с одной буквой в имени? Мог ли L возжелать этого опыта, чтобы стать сильнее и суметь выжить там, где проиграл? Потому что ни с кем во всём мире он не мог себе позволить прожить подобный катарсис. Но сейчас он мог что-то обратить, и совершенно в ином ключе — практически перерождаясь. То, что Лайт не желал его смерти, было предельно очевидно, это даже подсвечивать не нужно. А L не тот, кто сдаётся так просто. Чёрные глаза-зрачки практически не моргали, подёрнутые заметным шлейфом изнурения и влагой, закрывшей ему глаза линзой. У него человеческий взгляд, хоть и почти невозможный — смотрят ли так люди?.. Смотрят ли так жаждущие жить? Он всё ещё держался в сознании, в конце концов, в одном теле с бесчинствующим в боли монстром. L вряд ли знал, на что идёт, но ему, похоже, было плевать. Потерявший последнее, он поставил на кон самого себя, где он либо понесёт окончательные безвозвратные потери, либо получит всё. То, что от него ждал сам Лайт. То, чего могли желать они оба. И если L на самом деле хочет выжить, Кира ему не будет мешать. Он будет наблюдать, и раз детектив настолько сильно захотел отдаться именно ему — что ж, пусть так. "Если я буду сильно искалечен, я не смогу своими силами встать и подойти к тебе" — не так ли, L Lawliet? О, ты не будешь... По крайней мере не так, как предполагал. И тебе придётся сдержать то, о чём заикнулся. Ты ведь этого хочешь на самом деле — идти дальше бок о бок с Кирой?! Лайт чувствовал, как смех распирает горло, и не сдерживал себя. Как болезненно изнывала его эрекция, жаждущая к себе внимания, получившая в себя слишком значительный импульс с последней мыслью. Это почти невозможно, как мысль на грани собственных сокровенных фантазий, но Кира видел этот отклик в L, как молчаливое допущение, о котором страшно сказать вслух. Где вместо слов начала говорить его реакция на боль, которую Лайт ему причиняет. С этого ракурса L будто проверял, готов ли он вынести тяжесть, какую будет испытывать рядом с Кирой. В любой её форме. Чёрные глаза напротив него медленно, не в пример дыханию, моргнули, словно веки держать дольше было невыносимо тяжело. Резко отпуская руки, Лайт заставил себя отстраниться, вытираясь о простынь. Яркая зияющая рана L сочилась тонкими струйками, рассекая бок, окрашивая до того белоснежную ткань, и Ягами скользнул по коже пальцами, размазывая и собирая на подушечки, сжимая в ладонь, оставляя липкий красный след. Жизнь L, которую он сжимал прямо сейчас, её физическое доказательство и что-то, что он так просто мог забрать... Кровь и плоть. Части L, которые теперь принадлежат ему. Скользнув всей ладонью по кровавому следу на почти белом теле, он приложил эту ладонь к собственной груди — туда, где билось его сердце. И замер, вдыхая, выдыхая, вновь вдыхая, чувствуя свой взбудораженный пульс и восторг, словно сквозь кожу, своим сокровенным органом он мог впитать и поглотить истину L. Его суть. Рука скользнула выше, по ключице, обняла горло со странным трепетом и вновь, вжимаясь, вернулась к собственным рёбрам. Неописуемый экстаз... Он дышал ощущением, захватившим его в необыкновенно бархатные объятия, ублажая мягкостью каждый рецептор, приглашая в дурман истомы. Голова запрокинулась, когда его накрыло пьянящее головокружение, лёгкая порочная дрожь скользнула по спине, вырывая из горла стон. Ему хотелось ощущать сильнее, всем телом, всей поверхностью кожи — эту жадную липкость разлитой амброзии, которую он вожделел вобрать вовнутрь. Лайт вновь скользнул по горлу, лаская себя, медленно поднимаясь к собственному рту и аккуратно кладя палец на язык, слизывая — то невероятное допущение, когда фантазии воплотились явью. Почти невозможное, но теперь... Доступное. Сакральный момент. Вкус крови заклятого врага, смешанный со вкусом собственного тела лёг на рецепторы странно, в единении металлической соли и тяжёлых, но приятных нот. Ягами замер, позволяя неописуемому смешению расстелиться во рту, почти не дышащий, поражённый собственным превосходящим откликом — это сложно было назвать вкусным, но оно было желанным, отправляя лавоподобный жар стекать от самого затылка вниз по позвонкам, концентрируясь яростной мучительностью в паху. Обхватывая палец губами, он всосал его сильнее, вбирая языком композицию, ощущая безмерную потребность проглотить этот вкус, сделать частью себя, позволить ему циркулировать внутри. То, что он ощущал, было неподражаемым. Где никогда не добьёшься того же, вызывая нужду осознанно. Почти сокровенный ритуал, который заставит выйти импрессию далеко за рамки сексуальной эйфории. Кровь не имеет значения, если это не кровь того, кого ты жаждешь до искр в мозгах. Получить её таким образом... Превыше всего человеческого. Недоступное людям таинство. Поглощение богом того, кто собирался бога убить (почти буквально — в человеческой жертве). L Lawliet заслужил всё, до последней секунды. И тот наблюдал. Лайт это видел — сквозь свою дымку пограничности, его враг видел, воспринимал и осознавал. Как бы ни было искажено его "Я", как бы его ни утягивало в кошмар, в этот момент L выплыл на поверхность для знания, что именно происходит перед ним. И это в L было... Таким важным. Проклятый L Lawliet! Глубинный стон вырвался за пределы контроля, заставляя собственный слух трепетать. Соскальзывая рукой по телу, Лайт с ощутимой резкостью обхватил ладонью свой член, поглаживая себя, распрямляясь и собирая чуть расфокусированный взгляд на обескровленных губах L, молчаливых для слов. Да, сейчас они, берущие его плоть, были бы идеальны — одна только мысль о детективе, послушном для поклонения его члену, сводила с ума. Приглашающий открытый рот... Лайт зло потянул рукой, раздосадованный, что у столь идеального L перед ним нашлись свои недостатки — его глотку в самом деле лучше не трогать. Ягами испытывал раздражающе острую нужду, но... не сейчас, не в их случае. Остаточная липкость крови подчиняла движения дискомфорту, но осознание её на себе возбуждало сверх, превыше любого неудобства, и Лайт продолжал двигать ладонью, интенсивно вращая кистью, заставляя головку раз за разом скрываться за оттянутой кожей. И без восхитительного рта L ему было превосходно. Чуть наклоняясь к нему, Лайт подхватил цепь, подтягивая её, вьющуюся по кровати, к себе. Глухой шелест отдавался в собственном сознании, слишком знакомый, слишком естественный для них обоих, имеющий в их случае особое значение. L хотелось держать Лайта на максимально близком расстоянии? Что ж, он получил. И его странную паучью нить ему вернули обратно — Лайт не жадный, для него нет проблемы возвратить старого прекрасного друга в объятия его собственных методов. Любимая цепь обоих, проложившая связь глубиннее интимности, когда L собственным желанием огласил нужду узнать о Ягами Всё. Холодные звенья, одно за другим, легли детективу по груди, змеясь мимо раны, обходя пупок и стекая по паху. Цепь касалась поджавшейся, съежившейся плоти — куда пытаешься сбежать, L? — будто всей своей формой отражая нужду того забрать свой выбор назад, и Лайт потянул металл, слегка натягивая и обхватывая ему мошонку одним витком. Не сдавливая, лишь рисуя контур, эту воплощённую форму, в которую детектив загнал сам себя, своими собственными руками — Лайт поможет ему рассмотреть её наглядно, без прикрытия лживым предлогом. Холодный металл удобно лёг между ягодиц, уходя своим излишком по сгибу ноги, и, беря в пальцы одно звено, не прекращая движений на собственном члене, Ягами, почти вкручивая, протолкнул его внутрь L. Взгляд метнулся к бледному лицу, в надежде считать даже мельчайшие изменения — да, вот они! Сожаление. Много сожалений. Скорбь. L был опустошён отчаянием, и... Можно ли было сказать, что это финальные чувства? Истинные? Наконец настоящее лицо его Я, и брошенная в сторону ложь, где детектив больше не лгал ни другим, ни самому себе? Обнажённый на предельном из уровней, где и прикрываться нечем, он не мог лгать. Вынимая звено, Лайт толкнул его снова, цепляя следующее — двумя пальцами, поддевая края ануса, чтобы добавить его к первому. Веки L затрепетали — наверняка он просто ждал и мечтал, что когда-нибудь это закончится?.. — и слегка перекосилось, когда добавилось третье, складываясь рядом со вторым, неудобно толкая первое. Лайт опустил взгляд, рассматривая, как в L входит его же цепь, чуть прикусывая губу — да, пожалуй, она очень уместна в своём новом виде. Поглаживая пальцами точку, где металл скрывался в плоти, он слегка надавил, вдавливая его ещё глубже, проникая пальцем внутрь и чуть сгибая, толкая звенья дальше. L обхватывал их неизменно плотно, и любое движение отзывалось сопротивлением, оставляя уверенность, что ощущаться изнутри оно должно более чем значительно. Собственное возбуждение опасно подходило к краю, готовое достигнуть пика по лёгкой команде, но Лайт жаждал тормозить себя, чтобы растянуть удовольствие и не кончить так быстро. Томление стягивало его, переполняя, ему было чертовски хорошо, чтобы позволить ему быть настолько мимолётным — удовлетворение должно впечататься в него каждым своим ребром, как втискивалось в L новое за новым звено. Лайту нравилось, как они скрываются в его нутре, буквально наполняя его содержимое верным значением. Цепь была слишком важна для обоих, и L в самом деле было трудно с ней расстаться. Такому близкому воссоединению он должен быть благодарен, учитывая, что здесь же и сам Лайт, которого он этой цепью тоже раздел, разве что по-своему. Разве прямо сейчас он не получал результаты собственных трудов? Новые звенья шли труднее, пытаясь найти себе место, толкая остальные ещё интенсивнее, и Лайт снова сунул пальцы, пропихивая их, массируя ими стенки изнутри. Голова L чуть качнулась набок — вероятно, релаксант уже ослабевал в своём действии, допуская чуть больше движений. Звенья изнутри сложились плотно, натягивая углами плоть, и можно было чувствовать под ними натяжение, ослабевающее там, где металлические бока больше не трогали тело. Лайту нравилось не только наблюдать, но и ощущать, как цепь умещается в интимной, но теперь незащищённой точке его врага — это тоже было определённым откровением между ними двумя. Другой диалог, на совершенно ином уровне. Цепь всегда была связующим. Сейчас этот неодушевлённый предмет наполнен собственной сутью, став материальной нитью к правде, которой, казалось, так просто достичь тем явнее, чем больше звений поместится в этой тщедушной заднице. Лайт надавил рукой L на пах чуть выше члена, ставя пальцы так, чтобы продавить живот как можно удобнее. Тяжёлый дрожащий выдох, ворвавшийся в слух, прокатился по всем его ощущениям, заставляя восторг щекотливо скользнуть под поверхностью кожи — касание должно было быть жёстким и достаточно явным. Это очевидно по тому, как прозрачная желтоватая жидкость потекла с члена, чуть брызнув, но затем просто сходя по мошонке, меж ягодиц, повторяя путь цепи и оседая на ней небольшими каплями. Вышло немного — L не был обременён нуждой, и с силой надавив ещё раз, Лайт дожал остаточное, сгребая простынь из-под ног второй рукой и промакивая беспорядок, понимая, что его эрекции этот грязный акт нисколько не мешал — но он и не брезговал, в целом. Дополнительный нюанс, не более. Этого всего для L было чересчур, разве нет? Чуть ослабляя давление на живот, он погладил L по промежности, чуть постукивая пальцами по стали. То, как угловатые металлические фигуры входили внутрь наказуемого, было приятным зрелищем, и Лайт протолкнул внутрь L ещё несколько звеньев, поигрываясь со входом, вновь влезая пальцами и ещё раз с силой опуская ладонь. Да... Невообразимо тесно, и это было почти больно, когда жёсткая сталь упёрлась в его фаланги — Лайт мог только догадываться, что ощущает сам детектив. Поочерёдно надавливая пальцами поверх кожи, он вернул внимание к самому L. В глазах того читался только один немой вопрос, эхом откликающийся в воздухе, вырванном из его измотанных лёгких: "Лайт, зачем?" Как только ты можешь спрашивать? Так надо, L. Разве ты не заслужил? Вынимая пальцы, Лайт вернул их на собственный, обделённый вниманием член с пульсацией от чрезмерной возбуждённости. Прикосновение было острым, но теперь он был готов к разрядке, и ощущая под ладонью упругий холодный живот, он позволял себе окунаться в нарастающую, долгожданную эйфорию. Слишком глубоко, откуда-то из невообразимых глубин, она поднималась с такой силой, что восприятие истаивало, как мороженое на раскалённой сковороде. Ощущения поглотили, захлестнули с головой, на какой-то момент застывая где-то на грани рассудка, выбивая его из времени и на блаженные секунды подвешивая над невозможным переполнением, пронизывая всё тело... Прежде чем сдавленная пружина разжалась, фрагментируя его, разбрызгиваясь тонкой белёсой струёй чистейшего удовольствия, и.. возможно, его сознания. На краю самоконтроля, он спускал сперму на член L, орошая соприкосновение металла и его ануса, помечая собой как доказательством абсолютного удовлетворения. Наблюдая из-под полуприкрытых глаз, как капли стекали между ног L, он остаточно гладил себя, пытаясь утихомирить дыхание. Чувствовался бешеный пульс собственного разогнанного сердца — он был уверен, что у них с детективом может быть единый ритм над двоих, и почему-то это заставляло его улыбаться. Разве может быть так хорошо? Наказывать ублюдков и на сотую часть не близко с тем, что он ощутил здесь. Наказывать ублюдка L... Этого преступника, рассказавшего о преступных удовольствиях, было не так, как вообще можно было измыслить. Удовлетворение за пределами человеческих. Новый вкус, тайна о котором за семью печатями, потому что она хуже наркотика, потому что она куда более естественна и проста, такая близкая и человечная — под самыми пальцами... L поплатится за это многократно — Лайт обещает себе, буквально клянётся. Этого хотел L? Он получит сполна. Перемещаясь сбоку от детектива, Лайт нащупал нож, вновь вынужденный брызгать спиртом и на него, и на себя. Сейчас он сможет закончить работу, чуть менее взбудораженный, готовый стянуть с L хоть всю кожу, и наблюдая, как на острие скопилась капля, он позволил ей упасть на приоткрытый участок раны. L дёрнулся, хрипя, отворачиваясь и вжимаясь в подушку, Лайт же в этот момент взялся за уже снятый участок кожи и вновь углубился в плоть лезвием. Вновь кровь, мешающая действовать, но Кира уже был близок к завершению. Ему нравилась эта кровь. То, что она пачкала ему пальцы, было мелочью рядом с тем, что он пускал её этому человеку. Методичное скольжение остриём, удобнее перехваченный чуть выскальзывающий лоскут кожи, очередное его приподнимание, чтобы обнажить связывающие плоть волокна... И новое за новым движение лезвием, их иссекающее. Возможно, вырезать форму каждого пальца было бы более значимым — как вечное живое прикосновение Киры, оттиск его ладони на теле, которое он заполучил по праву своего превосходства. Но он не чувствовал, что у него хватит терпения, поэтому здесь был только контур, его почти объятие в образе клейма, простирающееся от грудины до середины живота. На рёбрах было работать чертовски трудно, в попытках обуздать их рельеф и не пустить на лоскуты готовящееся полотно, но в конце концов он спустился ниже, к гладкому изгибу по талии, и нож заскользил сильно проще. Обнажённая плоть блестела алым, беззащитная, тонкий отрезок кожи щерился безобразной волокнистостью, разъединённый с телом, являя все точки соприкосновений, где ходило лезвие. Участок кожи с его ладонь, возможно чуть больше — Лайт взял с запасом — теперь был отделён, оставаясь прикреплённым к коже в том месте, где у силуэта кисти начинается запястье. Сейчас оный, раскрытый, лежал зеркальным отражением самого себя ниже по телу, и Лайт, не в силах сдержаться, прошёлся пальцами по ране, выводя кровавый след за пределы раны на чистый живот. L впал в поверхностную бессознательность, выпав из разума ещё на начале работы, и Лайт аккуратно закрыл рану, распрямляя чуть съёженный лоскут до его реальных краёв. Новая форма боли вернула L в реальность, хотя и без особой осмысленности в глазах, но Лайту уже было всё равно: придавливая пальцами края, плотно удерживая кожу, он заскользил лезвием, выводя тщательно, углубляя контур повторными порезами, создавал нехитрые буквы: KIRA. Последняя метка собственности. Он, как и Миса, желал обличить L по своему. И собственное имя у того на плоти выглядело куда интереснее. Отстраняясь, слезая с кровати, Лайт наконец мог осмотреть результаты своих трудов этого вечера. То, что он видел, было сверх того, чего он желал изначально. Если то было фантазией, то теперь перед его лицом самая настоящая реальность, воплощённая не кем-то, а им самим. И наконец, внутреннее умиротворение, когда он посчитал, что это достаточная плата за самого себя. Неприятный, неподконтрольный сумрачный хаос внутри улёгся, возвращая покой, и картина распятого, разрушенного L перед ним — лучший его источник. Пройдя в ванную, он тщательно вымыл руки и смыл с себя всё, что могло ему помешать — а здесь он постарался на славу... Осталось кое-что последнее, и ему нужно привести себя в порядок, прежде чем начинать. Там придётся действовать быстро, если он собирается буквально поиграть со смертью, реально способный потерять L в своей жажде подарить тому опыт прижизненного умирания. Определённо незабываемый... Это интриговало ровно настолько же, насколько и пугало не успеть или совершить ошибку. В конце концов вернувшись в комнату, Лайт оделся и подошёл к L с другой стороны, подтягивая его руку с катетером, складывая три последних шприца рядом с собой. С первой инъекции релаксанта уже прошло больше часа, и её действие уже развеивалось, что было не столь явным только с очевидной слабостью детектива, но сейчас у впрыскивания была несколько другая задача. Лайт задумчиво покрутил в руках шприц, смотря на два других: там третья доза огня, которую он планировал для L, не зная, как много ему потребуется для их игрищ. Но будто бы того, что уже введено, вполне достаточно, и в этой мысли он убеждался тем больше, чем дольше разглядывал две тонких тубы. Жалость ли?.. Здравый смысл, который говорит, что человек может не потянуть, а это ещё даже не конец. Кира здесь получил своё. Если будет нужно, он возьмёт в любой нужный момент столько, сколько ему потребуется, но сейчас брать уже нечего. Третья доза огня не обоснована, и она останется в стороне, но вот релаксант... Да, этого вполне достаточно. Рука L ощущалась безжизненной, ледяная и тонкая — по форме тряпичная! — и Лайт мягко вплёлся ему в пальцы, обнимая его кисть. Да, он ни коим образом не мог позволить L умереть, хотя прямо сейчас он будет пытаться его убить. Детектив, хоть и всегда с холодными ладонями, всегда был гораздо теплее того, что Лайт чувствовал сейчас. Лайту нравилось касаться его кожи, живой, хоть и невозможно тонкой, и обещающей жизнь. Нравилось видеть его пронзительный и прямой, крайне живой взгляд, какой страх бы тот ни испытывал — ведь в этом человеке была невозможная стойкость и необъяснимое бесстрашие, составляющее его личность. L мог быть напуган, но н и к о г д а это не было для него поводом отступать. Как здесь, в его безумном решении пойти навстречу гневу Киры, что бы тот ему ни сулил. Это само по себе пугало, как бездна, в которую, случайно обнаруженную между пространством и временем, упал взгляд — как невозможное, как нечеловеческое, будто вообще ошибка сознания и в итоге — что-то несуществующее. L смотрел туда же, но он не испугался, и взгляд вернул. Это... Это было то, в чём Лайт нуждался. L мог бояться, но никогда — быть трусливым. Хотя неизвестно, какими взгляды L останутся после сегодняшнего вечера, и если L найдёт в себе... достаточно смелости испугаться?.. то он наконец отринет Киру. Лайт просто убьёт его. Скорее всего именно в этом случае, именно в этом единственном раскладе Кира его всё-таки прикончит. И даже не с помощью Тетради. Осторожно оглаживая кисть, убирая заглушку, Лайт впрыснул содержимое шприца в тело старого коллеги. Рука упала на постель, потому что Ягами её практически бросил, быстрым шагом направляясь к двери, к выходу, слегка трясущимися пальцами набирая электронный код. Дверь отворилась, и он почти зло толкнул её, распахивая настежь, выходя наружу, и, едва удерживая себя от бега, пошёл дальше по коридору. Вторая комната от камеры L, и медицинский ящичек, стоящий у стены, чтобы быть быстро подхваченным. Готовый ко всему, как Лайт надеялся. Набирая очередную комбинацию цифр, он открыл вход и встал на пороге, чтобы лицезреть моментальный подъем на ноги и настороженный, вопросительный взгляд. — Сейчас. Лайт махнул головой и вышел, позволяя средних лет женщине почти выбежать из комнаты, и, подхватывая свой набор инструментов, броситься выполнять свою работу. Она была проинструктирована, знала последствия неподчинения, знала приоритет той жизни, которую ей требуется поддерживать в добром здравии, и у неё было предостаточно мотивации вытаскивать порученного ей человека хоть с того света. Она рассчитала ему дозы, чтобы у неё самой было время справиться с последствиями, и, вроде как, трудностей возникнуть не должно... Лайт быстро прошёл следом, возвращаясь в камеру, сходу замечая — голова L была повёрнута к двери, обнажая широко распахнутый, потерянный взгляд. Он уже не дышал. Лайт чуть скрипнул зубами, наблюдая, как женщина, на которую он решил положиться, быстро вынимает из сумки всё необходимое, выдёргивает у L подушку из-под головы, возвращая того в прямое положение, раскрывает ему рот и засовывает в глотку изогнутый металлический клинок. Длинная тонкая трубка пошла следом, и в какой-то момент доктор наклонилась и зубами подхватила хвостик в ней, вынимая весь стилет. Лайт подошёл ближе, обходя кровать с другой стороны, пока женщина собирала прибор для вентиляции лёгких — похоже вовремя, когда, не поднимая глаз, она тихо, но твёрдо пробормотала о том, что ей нужна помощь. Лайт чуть сощурил глаза — об этом не упоминалось, — но подсел ближе. — Держите мешок. И нажмите. Лайт взял. Одной рукой, надевая фонендоскоп, доктор быстро прослушала грудь L, кивнув самой себе. Затем что-то сделала шприцом, взяла мешок вместе с Лайтом, чуть вздрогнув, когда пришлось перекрыть его пальцы, и начала жать, настраивая единый ритм. — Нужно так. Попробуйте. Пока Ягами повторял, женщина достала несколько марлевых салфеток и сунула их L в рот, плотно укладывая изнутри. Затем на его лицо легла белая лента странной формы и зафиксировала трубку. Готово, чёрт побери. Быстро, точно, отработанно. Без лишней суеты, без ошибок в стрессовой ситуации. Лайт был почти восхищён. — Вам придётся пока взять на себя вентиляцию. Мне нужно заняться... остальным. — Как надолго? — Скорее всего на ближайшие полчаса, — женщина чуть нахмурилась, и её голос стал ещё тише, — Я постараюсь быстрее. Ягами хотел было возмутиться, но решил промолчать, методично сжимая и разжимая мешок. Вместо этого он опустил глаза к L, и от неожиданности оторопело моргнул: встретил полный осознанности, разумный чёрный взгляд. Почти безэмоциональный, истощённый, но неадекватно спокойный, когда L просто смотрел — как будто насквозь, но при этом на Лайта, и это было странным сюрреальным ощущением. Лайт полностью отпустил момент, когда L переживал обещанный для него опыт, но... Что-то он пережил точно. И это что-то донесло его окончательно. Лайт не знал, как можно совместить стеклянную опустошённость и чёткий, ясный фокус, но детектив как-то умудрился... Не отводя глаз, Лайт аккуратно опустил колени по обе стороны от его головы, и сел удобнее, спуская одну руку L в волосы. Влажные, прохладные, словно он всего лишь из-под дождя, а не после ужасных пыток. Его старый заклятый друг прикрыл глаза, превращая лицо в болезную застывшую маску, но вновь открыл их, напоминая, что жизнь в нём всё ещё есть. Однако почти найденная точка спокойствия испарилась, когда его вновь окликнули: — Эм... Кира?.. Лайт поднял вопросительный взгляд. Женщина вела себя профессионально, и держалась очень хорошо. Но он всё равно видел в её глазах ужас и отвращение, в позе сжатость и напряжённость, когда она на самом деле была шокирована тем, что видела, и никогда в жизни не хотела бы знать, что здесь происходит. Но не могла сбежать. Не имела права. Её преступления тоже довольно значительны, и Лайт знал, как наказать её действительно болезненно. Поэтому она сейчас здесь, вынужденная помогать Кире, чьё одно только имя ей произносить было так сложно и непривычно. Почти заставляя себя. — Обезболивающие. — Нет. Женщина поджала губы, и, на несколько секунд прикрыв глаза, принялась обрабатывать рану L. Сам L едва заметно сморщился, скованный неподвижностью, с ярчайшим оттиском усталости на лице теряя фокус взгляда. Лайт наблюдал, как дрожат его веки на этапах подготовки, а затем доктор достала из сундука пинцет и маленький ручной агрегат, похожий на степлер. Или в самом деле степлер... когда им начали прибивать лоскут кожи к остальной плоти. Расфокус чёрных глаз углубился, окончательно выветривая из них разумность, и глубинную черноту развеяла более светлая дымка, раскрывая полное отсутствие здесь сознания. Лайт лишь молча перебирал ему волосы, бесконечно поглаживая, прочёсывая, проводя между пальцев и приглаживая, понимая, что сознание, невообразимым образом поднявшееся на поверхность, вновь ушло на дно. И испытывал сожаление. Ему хотелось сделать так, чтобы оно больше никогда не терялось.