Celestite Mirror

L не открывал глаза, когда очнулся, оставаясь неподвижным, просто прислушиваясь к ощущениям. Он снова лежал. Он был укрыт одеялом. Сумрачное состояние осело дымкой, словно он ещё не проснулся, устойчивое в приглушённости боли. Ему было относительно комфортно, и это ощущение прерывать не хотелось. Казалось, если он откроет глаза, то фантазия разобьётся, осыпется осколками, и зеркало мира вновь вернёт ему воплощённый кошмар. Пока он не открывал их, он мог вообразить, что это простое пробуждение в его обычной жизни, и — хоть и несвойственно ему, — может позволить себе поваляться в постели перед новым интересным делом. L не любил злоупотреблять отдыхом, слишком нацеленный на эффективность, нуждающийся в ней куда больше пространного ничегонеделания, но... Но? Да уж, даже здесь реальность отдаёт фальшивкой. От самого начала до конца выдуманная фантазия. Его въедливый ум не мог позволить ему даже мнимый образ, в котором он так нуждался. L не хотел открывать глаза потому, что он был напуган. Потому что липкий страх наконец подкрался к нему и восстал во всей красе. Потому что здесь творилось что-то ужасное, перейдя его границы личности и возможности к самозащите, когда до того он успешно укрывался от мира за анонимностью, влиянием и связями, и банальным — высокими стенами отчуждённости. Но ничто из этого не устояло перед бурей. Ему ещё никогда не было так страшно. Он знал, что своими методами больше других рискует попасть в подобную ситуацию, но это всё равно шокировало. Когда он оказался в заточении и узнал о произошедшем, он не чувствовал себя так. Когда Ягами брал его первый раз, он всё же сумел абстрагироваться и сделать вид, что всё под контролем. Когда Ягами брал его во второй раз, шлейф неверия сохранялся, странный, выводящий из разумности, что происходящее — бессмыслица, но и с таким хаосом он способен справиться. У L всегда есть план, есть пути отступления, и тем более в своём собственном здании заточать его было глупо. Когда пришла Миса, фальшивый контроль пошёл трещинами, чётко и ясно показывая — контроль разрушен, потому что... Потому что он сам рушится. И это больше не метафоры и не самоощущение. Он снова недооценил Ягами Лайта. Побеждает тот, у кого больше воли к жизни. Воли к победе. Кто жаждет власти больше всего мыслимого. Огонь никогда никого не щадит, сметая всё на своём пути, ломая любые препятствия, сжирая даже самую прочную сталь. Как ни страшно было признавать, Лайт был этим огнём — неподконтрольным пламенем в жернове, в который по необходимости можно швырнуть титан и расплавить его. Это пламя жаждало воли, давно уже обратив в ничто любые границы: его ярость, гнев, его жестокость и ложь, его манипуляции и лицемерие были даже не протуберанцами, а столпами термоядерного синтеза. Его основой. Его фундаментом. Его силой, которая позволила взойти ему так высоко. Решительность и безжалостность. Их ненавидишь, потому что они неизбежно травмируют без цели и причины непричастных, потому что они уничтожают любого, кто осмелится подойти, но они же... Надёжны и прочны, как ничто иное. Почему они стали основой жизни? Потому что в них непреодолимая сила? Потому что они съедают заживо и выпускают бесконечно много ценного топлива. Они способны перемалывать непрочное и высвобождать энергию для чего-то нового, позволяя разрушенному пересобраться заново. Позволить новому получить качественные компоненты. Без смерти не будет жизни. Без возможности всему, чьё существование конечно, однажды рассыпаться, чтобы получить шанс на новую форму, не будет вариаций, не будет движения дальше. В стагнации нет жизни. В их страхе перед пламенем и боязнью шагнуть дальше не будет изменений. Смерть не конечный продукт, ведь ни один компонент во всём мире не пропадает зазря, способный пересобраться. Пусть даже цена — сознание каждого индивидуума, единственное, что стоит над материей. Единственное, что целенаправленно создаёт её в той форме, в которой она существует сейчас. И эта простая истина пугала больше всего. Что ими всеми двигала не истина, мол это дефект, или то, что оно ведёт к бессмысленной деструкции, что было в корне неверным. Всего лишь страх. Лицемерный, лживый, заставляющий поверить в мнимую безопасность и удивляться, когда эта нежизнеспособная парадигма рушится. Хуже того — заставляющая каждого утверждать непричастность, едва они только с результатами сталкивались. Жаждать искоренить всё то, что обличает их же самих. Потому что либо ты, либо она, и каждый всегда выбирает себя, способный пожертвовать в противовес чем угодно — даже целостностью мира, и неизбежно будет растягивать это полотно каждый в свою сторону. Потому что только у этой силы есть мощь и потенциал что-то менять, игнорируя чужую волю. Почему? Какого чёрта? Это звучит как ужасная шутка жизни, которая, чтобы предельно отдалиться от абсолютного нуля, жрущего неоправданно много энергии, в котором даже атомы заперты в нулевой точке, возвела себя в абсолют и позволила двигаться всему, лишь бы вариативность жила. Где-то на шкале между значениями бесконечной энтропии и устойчивой фиксации застыла точка, в которой возможна жизнь, и лишь благодаря тому, что эти две крайности существуют. Ни у одного человека на всей планете нет даже шанса поиграться с этими законами. Здесь нет сладостных бессмыслиц вроде выхода за рамки уравнения — ты в уравнении, и это непреложно. Ягами выбрал приблизиться к одной из крайностей, чтобы дать свой толчок. Потому что у него есть все эти безумные качества, так колышущие жизнь, вытаскивающие наружу все её дефекты и слабости, не противореча ей, но провозглашая более совершенную выживаемость. Единственное, что способно вынести вес смерти и не рассыпаться под её тяжестью. Если Богам Смерти наплевать на людей, и они просто развлекаются, то... Только право и воля людей выбирать, в каком мире жить. Боги сбросили оружие, но именно человек принял решение. Воля человека всегда стоит выше любого сухого расчёта. Воля единственное, что подчиняет слишком закономерное пространство. Если бы Бог Смерти Лайта навязал тому свою волю, Лайт в беспамятстве никогда бы не остался верен этой ложно-сакральной идее, избавляясь от неё как от чужеродного, слишком непокорный неправильному — но никак не продолжая ей следовать. И от этого становилось ещё хуже. От этой мысли было тяжелее, чем от всей боли, которую Ягами ему причинил, просто напоминая: в этот раз воля одного перекроет волю других, и только так собирается существовать его Новый мир. Потому что альтернативы смерти не оправдывали себя, а смерть в своей форме слишком конкретна для компромиссов. Мог ли L искренне сказать, что ценил человеческую жизнь, когда сам воспринимал людей как объекты? Что судил Киру потому, что тот в самом деле был неправ, а не потому, что Кира обладал немыслимой дерзостью, забравшей у L покой? Что L не грёбаный эгоист, не давший миру и шанса и заслуживший всё, что здесь с ним происходит. L оказался очарован невозможным: новым компонентом мира, способным эту структуру грамотно разобрать и пересобрать заново. В его глазах этот шанс превзошёл собою все риски. И его критические 7 процентов были чудовищным допущением, что это всё же возможно. Вот так просто. Что Кира мог быть этим долгожданным компонентом. Хотя бы частью. Новое осознание встраивалось ему в мозги так же просто, как будто оно изначально оттуда и было вырвано. Скорее всего, в какой-то момент это сделал сам L, только сейчас способный переварить собственный выбор, когда столкнулся с настоящим Лайтом лицом к лицу. Кира выдержал своё испытание на прочность, и теперь, полновластный, испивал победу, собирая её сладкие плоды. Как бы то ни было, собирался он справиться со своей ношей или бессмысленно всё разрушить, у него теперь довольно много времени, прежде чем за него возьмутся новые ищейки. На это опасное время Лайт без единого ограничения. Время покажет, ошибся ли L, когда подсознательно дал Кире шанс на действия. И если брать в расчёт банальную субъективность, насилие над L становилось бессмыслицей, пустышкой, когда одна его жизнь в этом горниле жертвы ничего не стоила. (Потому что им никто не жертвовал. Потому что грёбаный Ягами Лайт так выражал свою обиду за неспособность быть понятым единственным, кто может его понять). С другой стороны, было ли для кого-то возможным остановить Киру или нет, это было единственное, что способно его уничтожить, когда тот собирался перейти границы здравости. Этакий механизм самоуничтожения, самозащита самого мира от того, что действительно способно ему навредить, выступающая последней мерой. Вспыльчивость хороша только там, где нужно получить необходимую искру, но там, где не надо, она способна сжечь не то, что нужно сжигать. И слишком вспыльчивый подросток Ягами Лайт не тот, кто собирается уделять этому вопросу слишком много внимания. Это то, на что L делал ставку, потому что, бесконтрольный, огонь в конце концов уничтожит и носителя. Это неизбежно. Но так же L немного ближе понимал 7 процентов сбоя. Что в них тоже не было ничего от просчёта, голого анализа и суммы его объективных заключений. Здесь была его собственная воля, которая отправила к чертям собачьим всё, чего он разумно придерживался всю жизнь. Чтобы он пришёл к чему? К идеологии, в которой так много утопает в смерти и крови? Здесь была истина ещё проще — L было всё равно. Конечно, методики у Лайта так себе для того, чтобы заставить L задуматься об этом всём. Но наверное, в этом был смысл. Вряд ли сам L бы согласился на меньшее, когда за самопредательство он самого себя был готов сожрать с не меньшей жестокостью. Может быть, Миса даже не лукавила, и он сам выбрал для себя такую меру. Только её полновесность могла позволить ему шагнуть дальше. Но менее страшно от таких осознаний не становилось. *** Таки почти вынудив себя открыть глаза, он медленно огляделся. Медленно — потому что краем глаза он тут же уловил изменения в интерьере, но внутренняя паника сильно тормозила. Объект был тонким, высоким, во всём периферийном зрении, и от него к его кисти, лежащей поверх одеяла, тянулась полая трубка. Инфузионный штатив и уже пустая капельница — вероятно, к нему давно никто не заходил, чтобы либо забрать конструкцию, либо заменить пакет с раствором. Его запястье было в гибкой повязке, и аккуратно вытащив вторую руку — конечности до сих пор в треморе... — он увидел аналогичную. Сами кисти ощущались неповоротливыми и тяжёлыми, и видимо, часть своего ущерба они всё-таки получили, теперь съеденные отёком. Но боль была слабая. В целом L ощущал себя гораздо лучше, чем в последние дни. Возможно, он ещё просто не пытался пошевелиться, но вывод напрашивался только один — обезболивающие. О нём позаботились? Это было чем-то исключительным. L запустил руку в волосы, чтобы убрать всклоченные пряди с глаз, и понял, что они чистые. Он настолько был в отрубе, что не отреагировал ни на душ, ни на меры медицинской помощи? Что ещё происходило, интересно? Вместо ожидаемых увечий его привели в сравнительный порядок. Какая удивительная забота, Кира. Но только как минимум частично это не его рук дело. Лайт мелочен, Лайт бы не дал ему ощущать свои действия меньшим, чем они были на самом деле. Здесь был врач. Это значило, что кто-то ещё был в этой комнате и теперь иной узнал о тайне здесь происходящего. Вряд ли кто-то из сторонников Киры, скорее некто им запуганный, иначе человек не был бы ведом состраданием. Интересно, как он отреагировал, лицезрея такую сторону нового столь небезызвестного самоназванного бога (L уверен, что здесь у Киры сохранить свою анонимность не было и шанса). Вряд ли эта изнанка была тем, что Кира вообще хотел бы кому либо раскрыть. Заставила ли смерть Мисы так сильно всему поменяться? (L не чувствовал, что готов сейчас об этом думать). Вместо этого, отодвинув одеяло, он хотел осмотреть ущерб его телу, но живот тоже был перевязан. Пятна на рёбрах начали приобретать сизые тона, первый след от цепи уже светлел. L прикоснулся к лицу, к той половине, которая попала под удары, и ощутил болезненную отёчность, перемешанную со следами от царапин. Вся скула, челюсть, по виску — и поверх один пластырь, который заклеил ему разбитую бровь. По крайней мере глаз не заплыл, хотя в него, кажется, тоже скользяще попало. При попытке вращать головой зашевелилась цепь, и — неожиданно, — её отвратительные стальные грани не натирали ему и без того задавленную шею, теперь тоже перевязанную. Если ощупывать — болело, если цепь начинала давить, тоже было неприятно. Но не так критично, как до того, где саднящая кожа отзывалась на любое движение, и L мог быть уверенным, что местами она натёрлась до крови. Разбитые губы и новый импровизированный пирсинг были, пожалуй, одним из самых чётких по ощущениям. Проколы заклеивали небольшие пластыри, но одного только прикосновения к ним хватило, чтобы его нервно передёрнуло. Скрежет изнутри плоти поднялся, как свежий, и L вновь ощутил скольжение нити внутри себя, скребущей по ране, отдающей эхом по всему восприятию. Судорожно выдохнув, он вдавил пальцы в ранки, просто пытаясь более прямой болью перебить то, что он ощущал. Он устал от выворачивающих ощущений, каждый из которых скользил по нервным импульсам грёбаным смычком, внося сумятицу и дезориентацию. Знакомая, естественная боль была яснее, понятнее, и гораздо выносимее. Громче, но гораздо проще. Он отпустил себя только тогда, когда понял, что фантомное протягивание нити отступило. Если бы не эта блядская последняя капля, оставил бы он Мису в живых, не съехав до крайностей?.. Слишком опасная тема для размышлений, с которой пока не было желания сталкиваться от слова совсем. Морщась от неотступной болезненности, он таки подтянул к себе ноги и сел, привычно наблюдая на полу поднос с едой. Да уж, поесть точно надо будет. В чашечке на углу кровати обнаружилась заглушка для катетера (забота всё ещё удивляла — это явно не Кира), и L отсоединил себя от трубки, на какой-то момент зависнув, зачарованно наблюдая, как из открытого отверстия вытекает его кровь. Неторопливо. Она капнула на запястье, впитываясь в повязку, но L почти видел свою кожу — бледную, почти синюшную, так редко ловящую солнце, на которой этот ясный, такой противоречивый цвет стал бы крайним контрастом. У него в целом довольно болезный вид — одни только чёрные круги под глазами чего стоят, — и насыщенная, живая багровая капля выглядела неестественно, словно и не его вовсе. Словно у него по венам должен течь чёрный мазут, загрязняющий его изнутри, а не принадлежность к жизни. L смотрел на вытекающую кровь и испытывал странное чувство сюрреализма, когда он не мог поверить, что этот цвет принадлежал ему. Как часто он вообще видел собственную кровь? Не так часто, чтобы привыкнуть к ней. Чтобы вид собственного содержимого заставлял его удивляться. Или вновь находить себя в пространстве и вспоминать, где он и в какой ситуации. Это из него вытекает эликсир жизни. Это он был измучен настолько, что его целостность перестала иметь значение. Это его в считанные дни довели до необходимости капельниц, а рядом с кроватью стоял бессмысленный штатив с опустошённым пакетом, потому что некому о нём позаботиться. Трясущимися пальцами, измазываясь в красном, L закрутил колпачок, замирая. А затем схватился за голову, вплетаясь жёстким хватом в волосы, лишь бы не думать и не осознавать, сжимаясь под навязчивой пульсацией в животе. L ценил комфорт и сделал всё для того, чтобы всегда иметь к нему доступ, и реальность, говорящая о его ситуации, наконец подкрадывалась с напором прорванной дамбы. Дыхание панически перехватило, когда истина происходящего замаячила перед глазами, и некуда от неё было деться. Но... Проклятье! Его пугал собственный выбор. Он же всё это предполагал. Он столкнулся лицом к лицу с монстром, которому сам же дал поблажку. Имел ли L право прямо сейчас бояться, добровольно первым встав под пламя? Страх был неконтролируем, отчаяние существовало, сплетённое из слишком многого. Но он не мог. Не смел. Инстинкты голосили, они были естественны и разумны, когда L обошёлся с собой же слишком плохо, чтобы выйти из этого хоть сколько-нибудь целым. Но по сравнению с совершённым по отношению к миру это мелочи. К прочему, если обладаешь безразмерной склонностью к самопожертвованию, глупо застывать в ужасе от платы, которую, вообще-то, сам и взвесил. Ему нужно было знать, насколько Кира склонен к насилию, и он узнал (по сути, это должно было стать ключевым). Он думал, что из мальчишки сложно будет вытащить животное, но тот поддался удивительно послушно. И это было замечательно, только вот L пришёл к выводам, далёким от запланированных. Положительное значение для Лайта должно было стать фатальным, но результаты зашкалили по всем маркерам, а сам L противоположно отдалился от своего решения. Кира буквально нуждался в жертвах, и хорошего это не сулило ни с какого угла, но теперь L был даже не уверен в том, что это всего лишь побочный "бонус" к его качествам. И даже не двигатель его идеологии. Но яркий контур, фактически подложка, которая скрепляла все компоненты в единое целое, позволяя ей существовать в той форме, в которой она проявилась. Не будь этой склонности, Кира, как он есть, никогда бы не собрался, либо рассыпался быстрее, чем успел бы укрепиться в мировоззрении. Ужасно понимать, но это ещё одно в Кире, на что L придётся закрыть глаза, принимая как данное. И здесь на что-то жаловаться он вообще не имеет права. В конце концов L сознательно взял себя в руки и медленно распрямился, переступая внутреннее сопротивление. В пальцах остались чёрные волосины, вымазанные кровью, невольно им вырванные, и он неловко тряхнул кистями, сбрасывая их, как что-то не своё. Его укололо сожаление, что он так быстро потерял над собой контроль. Нужно было на что-то переключиться. Прямо сейчас. L заставил себя встать, и понял, что проблема подкралась именно здесь — ему трудно было удерживать себя вертикально, когда и атмосфера, казалось, давила сверху, и слабость в ногах не помогала (прекрасно, борьба с собственным телом должна ненадолго заткнуть ему разум). Цепь в довесок жаждала его склонить к полу, и, с усилием, шатаясь, слыша как она волочится следом, раздражая слух резким звучанием, L побрёл в уборную. Ещё он чертовски нуждался в том, чтобы каким-то образом выпросить у Ягами лубрикант (одна только мысль о причинах обожгла его, и L ощутил, как разочарование значительно углубляется). Холодная вода вернула ему немного самосознания и более прочного ощущения в пространстве. Вернувшись в комнату, отчаянно избегая смотреть на то место, где вчера лежала Миса и он сам (на полу, кстати, ни единого следа — всё чисто), он спешно допинал поднос с едой до окна и, содрав с постели одеяло, укутался в него и сел, буквально уронив себя на стекло, бессмысленно вглядываясь во внешний мир. Когда накануне Лайт пришёл, уже вечерело. Сейчас был разгар дня. Спал он, конечно, дай боже. Происходящее в городе — единственное, чем он собирался себя развлекать. То невыносимое, что навевало на него всегда скуку, теперь было спасением. Бессмысленная затычка для создания белого шума в голове, чтобы заставить себя думать о чём-нибудь ещё, кроме как о запертости в этой ложно чистой и светлой клетке. И об информационном голоде. Ягами, как всегда, был чертовски прав — ему даже думать больше не о чём. Поэтому он смотрел в окно, и всеми силами пытался хоть чем-то себя занять. С его высоты были видны люди в миниатюре, и их действия, походка, шлейф манерностей и маршруты. Наглядный пример, как в своей массе элемент терял индивидуальность, запертый в цикличности. Выглядело как список повторяющихся цифр на экране, которые хочется уже закрыть и избавиться от их мельтешения перед глазами, в их неотёсанности и примитивности форм. L не любил это, потому что оно забивало рассудок бессмысленным пустым мусором, грязью в мозгах, как будто в наконец открытое окно насыпало пыли вместо свежего воздуха. С другой стороны, именно благодаря этому он знал, как выглядит повседневность, и как выглядит она же, только наигранная. Когда он наблюдал за преступниками через камеры в их же собственных домах, он так ясно видел различия, что это резало глаза. Что-то иное, в разного уровня несостыковках с общими моделями, ощущая все их каждым своим органом восприятия — да, вот здесь, вот этот человек выбивается из картины. Это невозможно скрыть. Все эти не обделённые интеллектом люди, за которыми он имел интерес наблюдать, всегда выделялись. Он видел их всех насквозь. Здесь это так не работало, здесь наблюдать было не за чем. Бывало что-то, способное зацепить взгляд, но оно истаивало быстрее, чем ему хотелось. Поэтому он просто следил за бесконечной суетой, почти с безумием вглядываясь во все детали, в надежде выловить хоть что-то. И как ты, будь-проклят-Ягами-Лайт, так смиренно перетерпел неделю своего заключения, как Кира?! По сравнению с его условиями у L тут курорт. Да уж, сияющее солнце непоколебимой идеи толкает на любой самозабвенный подвиг. И такие мелочи, вроде "для детектива мы прикинемся ветошью" становятся не приносящими неудобств жертвами. (О чём думал Ягами Лайт эти семь дней, сидя на полу своей камеры, терпеливо ожидая установленного собою срока, той секунды, когда он превратится в ничего не понимающего о своей запертости подростка?..) Лайт по наблюдениям изначально выбивался из всех привычных взгляду L манер. Настолько идеальный, что только сам этот факт намекал на ошибку. Что каждое его действие — мимикрия, и предупреждающие красные сигналы больше не замолкали ни на секунду. Возможно, Лайт очаровал его ещё тогда, когда L впервые увидел того по камерам, привлекая вылезти в радиус его личности, в заведомо проигрышное для L поле, откровенно наплевав на потерю инициативы. Уже тогда собственный интерес для него оказался важнее. Было честным сейчас себе в этом признаться. L ненавидел Лайта за то, что тот забрал его рассудок в первую же их встречу. Ненависть валялась червём в ногах Киры и слепо корчилась, раздавленная, подыхая. *** В углу пересечения стены и окна, обхватив колени руками, пальцами стискивая одеяло, вжимаясь здоровым виском стекло, он просидел таким образом без движения уже много часов. Солнце опять клонилось к закату. Сил шевелиться не было, мысли текли лениво, исчерпав свой ресурс и не получая необходимого восполнения сладким. Действие обезболивающего почти растворилось, восстанавливая настоящие ощущения, и саднящая, пульсирующая боль напоминала о каждой повреждённой точке тела. Полудрёму развеял щелчок двери. L ощутил, что буквально каждый волос на теле встал дыбом, превращая его в комок нервного напряжения, а мгновенно пробивший ужас заставил дико оглянуться назад, через плечо, боязливо втыкаясь носом в собственную кожу. Палец занял место во рту, когда он безотчётно начал его грызть, чтобы успокоиться. L завидовал сам себе в тот момент времени, когда он самоуверенно и искренне говорил: "да делай, что хочешь!", лишённый страха — лишённый жизненной энергии в принципе, чтобы бояться. Сейчас, в более уравновешенном состоянии — логично — ему не хотелось ущерба (в роль капельницы пробилась неприятная тёмная тень. Лайту не нужен был плохо себя чувствующий L, неспособный на страх). Мальчишка был злой, раздражённый, и несколько дёрганный. Удивительно, как содержимое подноса осталось на подносе, когда тот принёс ему еду и почти бросил на пол, где пластиковые чашки глухо громыхнули друг о друга. L был уверен, что раньше этим занималась Миса, чьё отсутствие теперь доставляло Лайту некоторые хлопоты, но психовать его заставляло не это. L чувствовал его тлеющую ярость кожей, сжигающую тем сильнее, чем ближе к нему был этот сгусток хвалёной самовыдержки. Когда Ягами подходил, всё внутри L покрылось льдом, заставляя замереть и внимательно отслеживать каждое движение. L чувствовал, как невольно стискивает колени и сильнее вдавливается в стекло, но Лайт, смотрящий на него пристально, наклонился к стоящей рядом с ним посуде и подобрал, разворачиваясь и уходя с ней. Нервно дёрнулся уголок губ, когда уже грянувшая катастрофа сменила курс и оставила цель без внимания. Тревога не отступала, когда неопределённость стала явнее, чем возможный акт жестокости. — Что с телом Мисы? Кто-то уже знает, что она мертва? — сорвалось быстрее, чем он успел себя остановить. Ягами замер и оглянулся на него, заставив холод вновь пробраться по конечностям. Словно в глазах в этот момент было: тебя убить прямо так или предварительно четвертовать? Но L был без тормозов, он уже не чувствовал, что способен остановиться: — Лайт, ответь. Что с её телом? Мальчишка просто развернулся и вышел, оставляя L самому вариться в своём зашкалившем напряжении. Лайту всегда было что ответить, для него не было повода молчать. Молчащий Лайт — то, что выходило за рамки, и это страшно. Возможно, у L была некоторая фора, пока тот пытается уладить ситуацию и не подставиться под удар, возможно день или два, но затем... Он видел в этих злых глазах, что там на самом деле есть ответ. Слишком значительный, и L он не понравится. И L понял, что хуже всего мыслимого — ожидание, когда казнь была назначена, но всё, что ты можешь, это отсчитывать своё дыхание до решающего момента. Тяжесть происходящего душила его и без цепи.