Celestite Mirror

L очнулся от шелеста у самого уха. Светлые волосы скользнули ему по щекам, а лицо, поприветствовавшее его возвращение в мир реальный, встретило голубыми глазами. Губки забавно сморщились, являя отвращение, хотя ничто в выразительности Мисы не говорило об откровенности этой эмоции. Девчонка хорошая актриса, но после Лайта это перестало иметь значение, и L просто уставился на нее, с усилием приходя в себя, ожидая более явных намерений. В ней не было ненависти, но тлела злоба, тонкая и въедливая, отсвечивающая тем же самым бликующим красным. По ощущениям она пришла почти сразу после Ягами. В глазах Амане была подозрительно знакомая хищность. При этом, она ещё не определилась, как относиться к происходящему здесь, сомнения подсвечивали глаза изнутри, как подложка, как основа всего ее взгляда. Женская ревность никогда не была приятным предметом для столкновений. Не нужно было быть гением хоть в какой-то мере, чтобы понимать ее недовольство и грядущее выжирание разума чайной ложкой. «Миса, если у тебя есть вопросы, иди и задай их Лайту» — не работало, потому что Ягами было позволено всё, а вот L методом исключения оставался единственным виновным. — Миса пытается осмыслить последствия нахождения рядом с Кирой? — наконец произнес он хриплым, надломленным голосом, желая разбить тишину и раздавить её. L успел заметить ладонь, а затем в черепной коробке зазвенело — тяжело, отвратительно, ужасно. У него и без того болела голова. В этот раз он получил пощёчину, а не кулак, но легче не было — его голову мотнуло вбок, и ощущение отозвалось тошнотой. По лбу скользнула липкая влага из разбитой до этого брови, вновь потревоженная. Не поворачиваясь, он скосил глаза обратно к Мисе, пытаясь сохранить на лице равнодушие, как маску собственную. — Это не ответ… Это твой выбор и соответствующий результат. Ему ничего не стоит оставить тебя позади. — Я бы на твоём месте не обольщалась, это только твоя проблема. Он просто наконец дорвался до запретной игрушки, — протянула Миса наигранно легко, — а мне любопытно, действительно ли она так интересна. L вздрогнул, ощутив прикосновение к своему неприкрытому паху, и широко распахнул глаза. О нет, нет… Блять. Только не это. — Мисе не нужно… — Разве? Ее рука сжала его измученную плоть, и L сморщился, чувствуя, как мир опасно качается даже на полу. — Тебе это не нужно. Я могу просто ответить. — А зачем мне спрашивать, когда есть лучший ответ из лучших? Миса отстранилась и убрала падающие на лицо волосы. Предугадывая её наклон, он, запечатывая осознание излома тела, рванулся вперёд и перехватил ее за плечи, почти отталкивая, на какую-то секунду отдалённо радуясь, что кисти всё же сравнительно целы. Он вцепился в Мису, глухо выпуская воздух. В голове тяжело бахнуло. Таз, неприятный в остроте искрящейся боли и высохшей сперме (и наверняка крови), живот и рёбра, превратившиеся в центр кровоподтёков — безусловно, лучшие цели Ягами, чтобы нейтрализовать 83% его привычной самозащиты. Амане в ответ ударила его по рукам, но чем это было, когда L, неспособный удержать инерцию, толкнулся в девчонку и повалился на неё, опрокидывая, падая сверху. Сжимая её плечи пальцами — с подсохшей кровью, как же её много было под ногтями… — он неосознанно вжался в мягкое тёплое тело и ворох чёрных кружев платья, пытаясь унять бурю, чувствуя, что не может даже распрямиться. Дышал глубоко и неровно, положив лоб на изгиб тонкой шеи, когда Миса замерла под ним и не препятствовала. Он чувствовал свою слабость. Очень тонкую мольбу в своей жалкой позе, буквально взывание, чтобы Миса остановилась. — Рюзаки! Ты что, маньяк? Ох… Ну конечно, со стороны это должно выглядеть странно. Слишком по-иному, чем оно было на самом деле. Слишком интимно там, где быть не должно. — Нет, я просто хочу, чтобы ты прекратила. Единственное его искреннее желание. Ему и без того казалось, что он собирается рассыпаться в любой момент. — Прижимаясь ко мне своим членом? — злобно хихикнула девчонка, упираясь в него руками. L почти застонал, искренне сожалея. Разумеется, его никто не оставит в покое, разумеется, здесь слишком много провокационных вещей, которые можно обернуть против него. — Это изначально не было твоей заботой и не будет, если просто уйдешь. — Ну Рюзаааааки, — как-то хитро протянула Амане, — тебе не кажется, что это ужасно жадно? — Ты не можешь быть серьёзной, говоря это, — L чуть отстранился и всмотрелся в её глаза, чувствуя шлейф неверия в происходящее и какую-то ядовитую, токсичную несостыковку. Миса действовала, но у её действий было нелогичное дно. — Разве? — в её глазах в ответ была насмешка и абсолютная расслабленность. Она уже списала его со счетов, как угрозу, и была уверена в своей безнаказанности. Явная протекция самонадеянности Ягами. — Развязное поведение не то, что присуще Мисе, в какую бы игру она ни играла. — Любовник Лайта не может мне это говорить. — Секс-игрушка Лайта, — безэмоционально поправил L. Что-то в голубых глазах опасно полыхнуло. — Так тем более. Всего лишь игрушка. Поиграть и выбросить. — Ты не хочешь меня. — Конечно нет! — рассмеялась Амане, укладываясь под ним поудобнее, — не такое недоразумение вроде тебя. Лайт лишь проявил к тебе милость, позволив в твоей расплате тебе получить именно ту меру, какую выбрал ты сам. Самому тебе подобрать свое наказание, потому что он считает, что урок так усвоится лучше, и ты примешь его куда более послушно. Добровольная ручная сука Ягами? Как мило. — Миса сама в свои слова слабо верит, не так ли? — ровно ответил L, — потому что он не советовался с Мисой в выборе этого наказания. Ты хотела моей смерти, но он почему-то оставил меня в живых. — Ты уже заведомо труп, какая разница, когда это произойдет? — за своим фырканьем Амане спрятала обиду, буквально ее слабый отблеск, однако все же читаемый, — и ему, и мне нравится смотреть, как ты, такой страшный и ужасный, рассыпаешься под ним от чего угодно. Вызывал столько проблем, но на деле такой нелепый. — И всё же, не вижу хорошего настроения, — L, опираясь щекой о грудь Мисы, всматривался в девичьи глаза, наблюдая каждое видоизменение, как у тягучих и текучих волн в заводи, беспрестанно сменяющих друг друга, — Я признал свое поражение и признал, что Кира сыграл более чем хорошо, найдя во мне идеальную уязвимость. Это его победа, а не Мисы, Киры номер два. Ты можешь злорадствовать сколько влезет, только расклада оно не изменит. Амане замерла на долю секунды, когда внешняя лёгкость и веселье обнажили её внутренний лёд. L попал не просто в точку — L попал в самое сердце проблемы. В того червя, который наверняка не давал ей покоя и грыз, без перерыва и отдыха. — Это он не уязвимость нашел, это он дефект выявил. Может ты и вычислил его, но в своей погоне, прикрываясь законом, ты показал собственное чудовище, — злоба, злоба, безмерная злоба поднялась из голубых радужек и являла ужасающий омут, — Монстр под прикрытием правосудия, хорошо твоему эго было от идей, что ты готов распотрошить человека, но подогнать его под мнимую картинку из твоей головы? В своем извращённом удовольствии ты вгрызся в человека и наслаждался тем, что творишь всё, что вздумается, потому что тебе так захотелось. Единственный, кто потерял границы и лгал всем вокруг это ты, Рюзаки, в своей белой овечьей шкурке, якобы за правосудие, но такой же преступник с упавшим забралом. Ручной монстр правосудия. Всё верно. L чувствовал, что теперь и он испытывал раздражение. Ему никогда не было жаль Лайта, он никогда не сомневался ни в одном из своих методов, но это был буквально взгляд в зеркало: любое клише навроде «мысли, как преступник» в его случае чуть ли не парадигма, кого от них всех отделял только выбор стороны. Бросить вызов силе для него было куда притягательнее, чем спуститься вниз; быть выше рискнувших противопоставить себя миру, более того — уметь низвести каждого до нуля. Разгадать любого из осмелившихся, как простейшую числовую последовательность, предсказуемую и закономерную, легко просчитываемую, никогда не способную удивить его, L, разум. Здесь было немало его собственной гордыни, когда он знал, что она питает его и кормит, взращивает жадное чудище внутри него самого. Его не тянуло убивать, но наблюдать, как все из них теряют целостность… Да, это был его собственный грех. Наслаждение, когда они раскалываются и обращаются в прах под его интеллектом, а их имена остаются для жизни пустышками-буквами. Не потому, что ему в самом деле хотелось мира во всем мире, а потому, что они осмелились бросить вызов его разуму, и он просто дал им шанс себя испытать и закономерно пасть. Он летал на собственной высоте и тщательно охранял свое одиночество, не мысля даже позволить кому-то себя превзойти. Это было недопустимо. Пока не появился проклятый Ягами Лайт. — Порой преступник способен попасться только на собственные методы, и если, причинив вред одному, я смогу предотвратить его для многих, я сделаю это, не задумываясь, — в конце концов дал он свой ответ. — Тогда ты не имеешь права осуждать Киру, лицемер, — Миса буквально прошипела ему в лицо, как разъярённая кошка. А затем L почувствовал боль, снова боль, когда живот прошило огнём, а дух легче дыма выскользнул из тела. Рукой она толкнулась ему в бок, используя пальцы как остриё, надавливая быстро и резко. Схвативший спазм сделал всю работу. Миса за миг перевернула их, оказываясь сверху, и неожиданно из глаз высек искры удар в многострадальную челюсть (откуда такая хорошо поставленная рука, Миса?!). — Всегда мечтала это сделать, — раздался явно удовлетворённый голос, пока Амане заводила обе руки ему за голову. Удары в голову были худшими, когда он и без того едва держался в сознании. Хват Мисы казался стальным на фоне его слабости, когда её тонкие девичьи руки превратились в тиски, вновь предвещая неумолимость, а его руки, туго, виток за витком опоясывало что-то мягкое, но крепкое. Когда пульсирующая боль в висках встроилась в общие ощущения, он увидел, как Миса отстранилась и стряхнула за плечи распущенный волос — с её головы пропала лента, и можно было догадаться, где она теперь. L вяло пошевелил руками, проверяя: его новые путы были завязаны по предплечьям, примотав к ним запястья. Хуже было то, что в этом не было нужды. Он чувствовал, что неумолимо поддается на странную игру собственного разума, которая потихоньку выходит за пределы и с интенсивностью его пучины поджирает все, до чего дотянется. Куда ещё жаднее? Но как будто у жадности никогда не будет предела. Его изможденное тело в конце концов перестало быть эффективным, и более страшно то, что всего за три дня. Этого времени и конкретных знающих действий хватило, чтобы измотать его. Его маленький шанс, последний горящий светоч в этом безумии, разрушал его. Забирал то, что потерять было страшно — трезвость суждений. Происходящее ломало его куда сильнее, чем он мог ожидать — где-то здесь он терял самого себя, зыбкий, нестабильный, меняющийся. L Lawliet действительно мертв, а эта оболочка агонизирует в деформации, обличая самозванца. (Его имя достойно куда большего). Семь процентов критической ошибки сжигали горизонты. Семь процентов в одночасье получили пару нолей и помножили проблему, возводя её в абсолют. И это было необратимо. — Уже нет никакого смысла рассуждать о том, как я относился к Кире, когда Кира единственный победитель и может на меня даже не оглядываться. Будь проблема только в этом, моя смерть бы ее исправила, — собирая кровь с разбитых губ, L утомлённо расслабился, решив просто наблюдать, — и ты это понимаешь, Миса, не так ли? Ты бы меня убила сразу, потому что всё, что тебе нужно, это чтобы я исчез из этого мира. А Лайту — нет. Сильно вряд ли дело только в сексе. Вспоминалась первая фраза, сказанная им на крыше: «здесь нас двое»: это уже мог быть ответ Киры, и он был бы более чем однозначен. Приглашение. Действительно? — Если Лайту нужно, значит нужно, — Миса пожала плечами, — и раз уж ты жив, то можешь заплатить, как надо. Лично мне безразличны все твои мотивы, кроме того, что они мешали нам с Лайтом. Да даже теперь мешают! Полыхнув глазами, Амане переместилась ему на пах, поджимая ногами бёдра и удерживая, почти капризно осматривая открывшуюся ей картину: — Посмотрим, как с этим можно работать. Между ног ощущалось крайне неприятно. Головная боль сильнее всего прибивала неадекватный похотливый голод — ему было очень нехорошо, — но разочарованно, L понял, что его возбуждённое состояние, превосходя все мыслимые грани адекватного, всё ещё имело место быть. Настойчивое. Лайт умудрился сотворить много работы. Но меньше всего ему хотелось прикосновений. Ему сейчас вообще не хотелось ничего, кроме покоя, или хотя бы живительной передышки. Миса склонилась к нему, почти касаясь своим носом его собственного, теперь самой всматриваясь в его черные глаза холодным, злым интересом. Её поцелуй, острый и колючий, был подобен обвившим шипам, беспрепятственно проникающим в плоть и жаждущим испить изнутри. L не знал почему, но ответил ей, чувствуя — если в его очернённых венах ещё осталось место хоть для чего-то, то сейчас текло оно, неприятно раскалённое и вяжущее, выворачивающее наизнанку. Возможно, к ответу его побудило желание иметь хоть немного контроля в его бесконтрольной ситуации, снизить градус принуждения, как будто это могло помочь. — На твоём рту, помимо твоей собственной, до сих пор его кровь, — прошептала Миса, целуя его подбородок, слизывая то, что могло быть багровым следом Ягами. — Чтишь, как кровь своего бога? — Тебе бы тоже стоило, L Lawliet, — протянула девчонка, возвращаясь к его губам и толкаясь языком, разделяя между ними двумя ноту связанного металлического привкуса. Скользя руками по его груди, она гладила аккуратно, почти нежно, резко контрастируя с его предыдущим любовником. Прикосновения пробивались сквозь пелену, вмешиваясь в белый шум ощущений: это было приятно и неприятно одновременно, успокаивающе и опасно притупляюще понимание нависшей угрозы. Если дискомфорт от Ягами был ножом, воткнутым прямо в грудину и копошащимся там, гонящим тягучие лохмотья ржавчины по каждому нервному волокну, то дискомфорт от Мисы… Он пробивался под кожу тончайшими лозами, раздражающе щекотливыми, вынуждающими чувственность загораться за мгновение, заставляя тело невольно выгибаться. Кажется, он буквально понял выражение натянутой струны, когда восприятие растаскивало тело в разные стороны, переполненное ощущениями, дребезжа от них и лопаясь. Острые, гневные, громкие, толкающие потеряться и дезориентироваться, жаждать вывернуться, бежать и не останавливаться. Миса двигала тазом, скользя тканью по его члену, вырывая из него невышедшую похоть, как нитями с крючками, где каждый конец был подцеплен к нутру. Ему тянуло каждую конечность, тонко и прицельно, пробуждая странную, глубинную болезненность, никак не похожую на физическую боль. Возбуждение было таким же колючим, как воля Мисы, оставляя тонкими проколами кровоточащие следы во всем его теле. Принудительные, вынужденные. Снова. Он чувствовал, как остатки его энергии высасываются из его тела сквозь каждую из ран, чтобы заставить его вновь бултыхаться в возбуждении, липком и грязном. Лайт заставил его изнывать от желания, не доведённом до развязки, и теперь его плоть требовала получить своё. — Приятно понимать, что Рюзаки ещё полон энтузиазма. Тело выжимало из себя жизненную силу и разменивало ту на готовность, как из ломтя апельсина, раздавливая каждый соковый мешочек, чтобы добыть из высохшего фрукта остатки до последней капли. Глубинные сокровенные ресурсы, бесценные и неприкосновенные, сейчас вымывались сквозь вышибленные двери знакомыми волнами, чтобы бессмысленно утечь сквозь дыры в полу и стенах, растворяясь в неконтролируемой стихии. Сокровищница, вскрытая и брошенная, оказалась наконец погребенной во тьме. Миса просунула руку между ними, обхватывая его твердеющий член и играясь с ним, но в какой-то момент L понял, что видит перед собой не её — Лайта, чувствуя вящий лёд по лопаткам. Ягами, со своей жестокой и холодной улыбкой вновь был на нём, сверху, начиная заново их начатую игру, утверждая свою доминацию и развлекаясь с ним, как с мышью, показывая свое безоговорочное владение его телом. Янтарь глаз неизменно разбивали красные огни, гипнотизирующие — окропленные капли крови на благородном камне, и L сейчас видел в них свою. Ему хотелось прикоснуться к лицу Лайта и залезть в эти глаза, проверяя, как он сумел забрать жизнь из его вен и превратить в алые искры, но руки были связаны, и L пытался напомнить себе, что здесь Миса, ведь на самом деле именно девчонка пришла развлекаться. Фантомный образ Лайта не исчезал. Тело изнывало от циркулирующего возбуждения на ресурсе его жизни. Рука, сжимающая его между их двух тел, была дирижёром концерта на острие ощущений, и L жаждал, чтобы тело наконец кончило и прекратило бесноваться, насилуя его собственным буйством. Лайт, целующий нежно и мягко, разбивал его до стеклянной пыли, а тяжесть в члене странно видоизменялась, застывая в натяжении. L невольно толкнулся тазом, желая увеличить интенсивность, но движения оставались размеренными, спокойными, издевательскими. — Рюзаки! Ты, оказывается, такой нетерпеливый, — шум в ушах видоизменил голос, и L хотелось кричать в отчаянии. Миса, как бы ни старалась, неспособна провести его за край, только заставляя болтаться на начале возбуждения, но вот Лайт… Рассудок жаждал ему помочь очень извращённо, цепляясь за то, что забивало в его гроб гвозди, но и явно единственное, что ему сейчас нужно (и не нужно, никогда и ни за что в жизни). Внезапно Лайт отстранился и сел на колени рядом с ним, вновь склоняясь и завершая свой самый первый маневр — подхватывая губами его член, направляя рукой и позволяя головке скрыться во рту, объятой языком. Одна только эта фантазия, безумная в своей форме и невозможности, вид его заклятого врага, склонившегося для минета, заставила его глаза закатиться, а тело раскалиться от пламени. Это ли Ягами ощущал сегодня?.. Лайт, берущий его в рот был настолько же невозможен, насколько и прекрасен, наконец не причиняющий ему страданий, проводящий в мягкое наслаждение, возвращающий напоминания телу, что может быть превосходно. Чудесно. Оно идеально вплеталось в яркие отголоски боли, стягивая ощущениями, как путами, и его уносило во что-то, чего он никогда не мог здесь возжелать. Его тело сдалось с послушной покорностью, наконец расслабляясь и поддаваясь потоку. Его горло впервые рвали не крики, а стоны, на выдохе, щадящие — его глубинный голос удовольствия, с каждым движением руки и покачиванием головы, когда он чувствовал, как его головка упирается в упругое нёбо и легко скользит в горло, обволакиваемая плотным влажным теплом. Его выгибало на полу в попытке фрикций, когда шёлковый горячий язык скользил вокруг толщины, широко охватывая его, поигрываясь, поглаживая, безумно стимулируя. L не мог оторвать взгляда от знакомой фигуры, качающей головой вверх-вниз в размытой слезливости глаз, читаемой даже сквозь линзу: в её контурах, в её статной форме, в её величественности, даже когда тот стоял на коленях и сосал ему, наполняя комнату отвратительными звуками. Бог, склонившийся для него. L мог понять, почему Лайту было так принципиально важно выебать его, увидеть его, раздавленного, прямо у своего члена. Подчинить себе эту до того неподконтрольных силу, собрать в руках до формы ладони и сжать, размазывая и развоплощая. L было сложно подобраться к краю — вязкое и аморфное понимание изможденности выцарапывало его из отпущения, а не возвышало, но неотвратимое, наслаждение росло. Было ощущение, что оно сожрало и переваривает его, дожидаясь, пока в L растворится кожа, плоть, каждое волокно материи, и не останется ни костей, ни даже самосознания. Но волнообразно, его подталкивало ближе, ещё ближе… Кажется, тело охватили крошечные подрагивания, а челюсть мелко дрожала, когда его опасно переполнило дикими нервными импульсами. Он был так близко. Ему было так хорошо. Лайт отстранился, скалясь чудовищной улыбкой. Пробиваясь сквозь марево похоти, его взгляд заставил сердце L пропустить удар от глубинного ужаса, поднявшегося непонятно откуда. И L будто вынырнул. Реальность разбилась, схлопнувшись, падая атмосферным давлением, напоминая об отсутствии крыльев и невозможности оторваться от земли. Перед ним не было Лайта, перед ним сидела Миса, смотря на него очень зло и торжествующе, пылая алыми глазами, перетягивая очередной чёрной лентой основание его члена. Запирая в ловушку. От того, как это было болезненно туго, он закричал и взвился, но связанный, только дёргался хуже червя, пока лента мотками пережимала его плоть. Пока он брыкался, Амане опоясала его мошонку, не оставляя ему и шанса, финальным штрихом обматывая пенис, завязывая под головкой издевательский бантик. Отчаяние, его захватившее, было равносильно возбуждению, испытываемому ещё меньше минуты назад. Теперь же ни излиться, ни почувствовать его отступление. Как будто кто-то остановил время, запечатав L на недостижимом пике. Сила взрыва сжалась внутри хуже пружины. 92% его ощущений прямо сейчас были там, в паху, скрученные и раскалённые, намотавшие его на себя, как растопленную карамель. Он изнывал от невыносимого распирания, и хотелось кричать в разочаровании, от неверия, от страдания и унизительного желания, заменившего ему мозг. Очередной аккорд боли, новая её форма, эта очередная невероятная в масштабности тварь, жаждущая впрыснуть ещё один яд и по своему четвертовать его внутренности — схватила и вонзилась всеми зубами до единого. Удовольствие, такая редкая светлая искра, оказалась в капкане бездны, когда сквозь толщу воды проскользнул свет, оказываясь лишь приманкой-лампой удильщика. И он повёлся. Как он мог?! Выгнувшись, напрягая каждую мышцу во всём теле, только чтобы всё замолкло (как и любой его шанс на крик), L замер, не в силах сбежать от запертых ощущений и как либо выскочить из собственной шкуры. Хотелось впиваться собственными руками себе в плоть, выцарапывая ногтями, только бы дать себе испытывать что-то иное… Он запрокинул голову, и вытаращенный стеклянный взгляд уставился в окно на линии глаз — L видел себя в отражении, как нечеловечески изогнутого кадавра, безумного и дикого, как некий пример неправильной конструкторской сборки. Он уже не чувствовал, но наблюдал, как сильно дрожит, как трясет его тело, вытянутое на невидимой дыбе (или это слёзы в глазах дребезжат?). Конечности, кажется, начало сводить, но даже это было лучше, чем безумство высоковольтных искр в каждом его сегменте восприятия. — Лайт тебя сводит с ума? — сквозь бешеный гул в ушах донёсся далёкий голос Мисы, — ты его звал. Ты знаешь об этом? — Конечно, — тихо выдохнул L, солгав. Он понятия не имел, насколько реально то, что он действительно мог звать Лайта в беспамятстве. Это должно шокировать, но он не чувствовал ничего, кроме равнодушия к этой информации. Его мозг всё нарисовал, воплотил и осуществил сам. Пусть так. — Рюзаки действительно ужасный лжец. Я думаю, тебе не стоит забывать об этом. В отражении Миса достала что-то из кармана — круглое, на пол ладони, похожее на… Быстро возвращая взгляд на девчонку, он понял, что она держит пластиковую коробочку с иглами. Рассудок, пластилиновый и мягкий, не сразу осознал эту информацию: только спустя несколько секунд ужас стрельнул в нём, как паническая оплеуха. — Я сделаю так, чтобы у Рюзаки больше не было возможности забыть. Единственной сформированной мыслью в его голове был вопль «оставьте меня в покое!!!», без конца повторяющийся, который он не мог себе позволить, и который всё равно был совершенно бессмысленным. Наконец опадая, когда бок таки стянуло судорогой, осторожно чувствуя, как опасный спазм всё же отступает, он бессильно отмечал очередную экзекуцию, что только собиралась произойти. Его член яростно пульсировал, заблокированный в своём возбуждении, и с некоторой дикостью L наблюдал, как Миса вновь садится на него, уничтожая давлением. Глаза L закатились, и ему потребовалось время, чтобы вернуться. Касание к уязвимому животу и последующий острейший укол заставили его вздрогнуть и сжаться, когда провозглашалась реальность, притягивая его взгляд к тонким пальцам, вонзающим в него швейную иглу с помощью ногтей. Амане продевала её, как в ткань, выводя наружный конец над кожей, притягивая исключительно много нервного внимания к этой точке, когда игла входила в него с агрессией маленького шурупа. Очередной вид боли, тонкий, въедливый и красочный, атаковавший его измученный беззащитный живот, впивался проволокой ему в плоть. Движения Мисы были небрежными, когда ей было плевать, как она вгонит эту иглу — самое главное самой не пораниться, оставляя проклятый шип в своём заклятом враге. Тонкая блестящая сталь застыла на волнах его трепещущего дыхания, и — пока всего лишь одна… Он видел, что глаза Мисы кричали о желании воткнуть в него весь её коробок. Он не мог сбежать. Это казалось худшим проклятьем, когда он был прикован к каждому действию, здесь происходящему, словно в насмешку, неспособный ни упасть в сумрак, ни почувствовать изменение сознания, как было с миражом Лайта. Он был здесь. В самом эпицентре событий, воспевающих его фатальное бессилие. Следующая игла, блеснув в тонких пальцах, вонзилась в него, немного проворачиваясь внутри, словно решаясь, в какую сторону ей ползти. На поверхность выступила маленькая капля крови. Первое чьё-либо действие, столь открыто и целенаправленно её выпускающее. Миса осознанно пустила ему кровь раньше Лайта. Взвинченный, перегруженный пульсацией в пережатом члене, враз перекрывшей всё остальное, он каким-то образом чувствовал малейшие движения острия. Как оно скользит внутри него, нарушая целостность плоти, как ищет свой выход, разрывая кожу, будто клюв разбивает скорлупу. Это — всего лишь вторая. Третья легла рядом, заставляя его извиваться, убегать, и шипеть Мису, чьё шитье так варварски нарушается, в её опасении напороться самой, а так же вгрызаться металлу ещё сильнее, неконтролируемому. L травмировал себя, бесполезно брыкаясь. Капля крови здесь была побольше, размазываясь, когда Амане подталкивала ушко, выводя острый конец наружу. Всего лишь третья. Неотвратимость. Легчайшие её движения тазом напоминали, как же сильно лента вгрызалась ему в плоть, походя на хват затупленного лезвия. На её путы, которыми она безжалостно его подчинила, забрав всю его энергию и запечатав её, в этой странной персональной тюрьме. Следующая игла впилась рядом с предыдущими, и L понял последовательность, тонкий штрих мысли Мисы, когда из стальных полосок, лежащих чуть наискось, вырисовывалась прямая линия. Часть буквы. Часть не менее острого слова. Он знал, что она собиралась на нём написать. «LIAR» начало угадываться, когда несколько игл легли под углом, обличая букву его собственного имени. — L значит «лжец», Рюзаки, не так ли? — своим понятливым, глубоким взглядом, явно подсмотренным у Ягами, и лёгкой тенью улыбки она всматривалась в него, прогорая из глубины чем-то диким и яростным. Восторженным. Словно подключив L к трубке, она наблюдала, как жизнь и самосознание из него вытекает ей, становясь тем самым желанным кормом. — Миса сделает Лайту такую же? — прохрипел L, уже не надеясь сегодня на нормальную речь. — Зачем? Ты справляешься за двоих. Амане демонстративно воткнула иглу по вертикали, пронзая совсем неглубоко, но ковыряясь осознанно, медленно и въедливо. L с силой поджал пальцы на ногах, лишь бы сконцентрироваться на чём-то ином, не связанным с его брюшной полостью. Миса качнулась на его члене, и он издал что-то гортанное, отворачиваясь. Нельзя. Он вернул взгляд к девчонке, продолжая аккуратно действовать скованными кистями. Миса была так увлечена, что ничего не замечала в его извиваниях. — Если я лжец, то не разумнее было бы Мисе зашить мне рот? — в конце концов произнёс он. — Рот? — Амане подняла на него задумчивый взгляд, скользнув по губам, — хочешь, чтобы я его тебе зашила? Думаешь, останется меньше игл для слова? — она засмеялась. — Не думаю. Не вижу в этом логики. На животе нет истины, а у Лайта каждое действие осмысленное и нацелено на свой результат. Звучало так себе, но могло сработать, потому что девчонка была слишком самоуверенна прямо сейчас. Что Рюзаки мог ей сделать, скованный и подчинённый? Разумеется, та в подозрении прищурила глаза, пытаясь понять, какую пакость он задумал. — Играешь против себя? Странненько. Но если уж так настаиваешь… Вытащив из футляра иглу, девчонка склонилась к своему платью, ощупывая края. Готический стиль подразумевал много кружев, и довольно скоро она выудила нитку, которую продела в ушко. L просто наблюдал. Девчонка взяла аккуратный упор коленями с пола и встала на локти по обе стороны от его головы, легко царапая остриём по его щеке. Ждать. Придется ждать, нужно ещё немного потерпеть. Некоторое время Миса всматривалась в его лицо, оказавшееся внезапно так близко, видимо ожидая от него какого-то действия, пытаясь прощупать его замысел, пока никак не всплывающий наружу. L лежал, молча выдерживая зрительный контакт, пытаясь ни о чём не думать. Ну или… Прямо над ним был второй Кира. Прямо здесь он мог расправиться с ним раз и навсегда. Безымянный, потерянный для мира, он мог забрать её жизнь в то же самое небытие, в которое летит сам. Он мог бы. Лучший шанс. По заветам Лайта, который так любит обрывать жизни в любой удобной ситуации. Амане чуть отстранилась и смяла пальцами его подрагивающие губы, поглаживая, видимо прицеливаясь, заинтересованно подбирая наилучшее место для запечатывания его рта. Затем оттянула верхнюю и с силой вдавила иглу, проходя насквозь. Он так явственно почувствовал металл внутри, так близко… Гораздо ближе, чем там, на животе, гораздо отчётливее и настойчивее. Можно было сфокусироваться на других ощущениях, на том, как тяжело ему внизу, в его тянущем изнывании и непреодолимой жажде стянуть с себя эту проклятую ленту; расплавить в том множестве, которое он ощущал прямо сейчас, растворяя друг в друге и не позволяя хоть чему-то выходить на первый план. Миса оттянула нижнюю, продевая точно так же — грубо, безжалостно, будто протыкая особо толстую складку ткани, которую нужно пробить несмотря ни на что. L вздрогнул — сильно, всей грудью, выдыхая воздух сквозь стиснутые зубы. Каждый его шаг теперь требовал жертвы (главное — не фокусироваться на этом осознании). Эти финальные штрихи своей суммой дёргали его разум за ниточки, и L боялся, что безотчётно трясущиеся руки уничтожат его попытку. Игла наконец вышла, но такая же нить, материальная, заняла её место, и он чувствовал, как её грани царапали ему рану изнутри, и каждое соприкосновение собиралось стать последней каплей его самоконтролю. Сейчас! Или всё летит к чертям. Развязанный узел сполз с руки, и L высвободил кисти, удерживая конец ленты. Расслабленная и атласная, она буквально соскользнула с него, даже не требуя выпутываться, и L, на мгновение ощущая ужас от одеревеневших конечностей и страх, что выпустит её и потеряет единственный шанс на противодействие, вцепился в неё изо всех сил. Угловатый взмах рук, и он накинул ленту на шею чуть вскинувшейся Мисе — успела заметить, — обматывая так сильно, как мог прямо сейчас, стягивая со всей силы — действуя наверняка. Амане вскрикнула и схватилась за его руки, пытаясь расслабить, стремясь отстраниться, но сведённые спазмом конечности готовы были держать до самого конца, буквально вжимая её лицом в обнажённую прохладную грудь, когда L тянул её вниз, не позволяя подняться. Игла опасно скользнула по подбородку, ложась куда-то на шею, но думать было некогда — в его лицо вцепилась ладонь, пытаясь наощупь выцарапать ему что угодно, что попадало под прикосновение. Глаза. Отвернувшись в противоположную сторону, он изо всех сил откинул голову, пытаясь не дать ей нанести непоправимый ущерб, вместо этого позволяя ногтям царапать его по синякам и ссадинам, оставшимся от кулаков Ягами. Какой-то палец влез ему в рот, и L укусил — с силой, с яростью, не собираясь выпускать, даже когда Миса попыталась одёрнуть руку — безрезультатно. Она неуклюже толкалась ногами, пытаясь попасть по уязвимым точкам тела L, но даже если бы он умирал, он бы не отпустил хват. Здесь же — просто переждать, он сможет перетерпеть этот крошечный отрезок времени. В конце концов её движения становились слишком слабы, её брыкания угасали, и тело оседало, когда недостаток кислорода брал своё. Он мог убить её. Прямо сейчас он мог сделать это без малейших проблем, однако… Был ли в этом смысл? Вряд ли Кира собирался сильно огорчиться потере своего помощника. Но… Только ли в этом дело? Только ли в Кире? Перед глазами невольно выплыло собственное отражение, его точная копия с красными — ярче чем у Кир, — горящими глазами. Взглядом, в котором вместо привычной L сдержанности горело безумие, вырвавшееся на свободу. Жажда. Голод. И безграничная отчаянная воля. L не нужно было идти далеко за примером, чтобы знать, кем он мог бы быть, соверши он другой выбор. Как неуловимо бы изменился, просто выпустив чудовищ на волю, как это сделал его слишком хороший старый знакомый. Взгляд на самого себя со стороны, тот невозможный (ой ли?) исход, которому L в своё время предпочёл не следовать. Потому что потенциал был, и… Мог ли B просто отразить его самого, как взял его внешность и личность, так и выдернув наружу и саму его суть? Выбор, совершённый B, никогда не давал ему покоя. Они все были искалечены именно его, L, личностью, в конце концов. Когда Миса окончательно обмякла и перестала подавать признаки жизни, L с силой разжал пальцы, почти не чувствуя их от напряжения. Лента выскользнула из хвата, и он утомлённо обнял неподвижное тело одной рукой, второй наконец вытаскивая со рта нить и отбрасывая её, позволяя себе закрыть глаза, в оглушительной тишине прислушиваясь к собственному дыханию. Произошедшее не спешило укладываться в голове, но натянутая до пределов нервная струна, достигшая критического значения, внезапно застыла в неподвижности — ни разрываясь, ни расслабляясь, ни дребезжа. Он сам застыл, выпав из пространства. Цепляясь руками за всё ещё тёплые плечи, он осмысливал одну простую истину: только что он на самом деле убил человека. Зачем? Для наблюдателя это будет самозащитой. Доведённый до крайности L Lawliet сделал единственно-надёжное, что здесь и сейчас могло ему помочь избежать измывательств. Но L испытывал искреннее облегчение напополам с безмерным разочарованием в самом себе. Ему не нужно было убийство, чтобы заставить преступника замолчать — его методы куда искуснее и эффективнее. Это то, чем он неизменно гордился, что было его собственным великолепным примером идеала и эталоном для многих (разрушительным… Иногда даже слишком). Но он проиграл. Так же как Кира, в конце концов неспособный остаться в белом, так же был неспособен и L, когда оба из них опорочили друг друга. Бессмысленные костюмы были содраны и испачканы, где обличилась их бесполезная хрупкость и ненадёжность. Его тонкие и аккуратные методы в этот раз не сработали, выявляя его конечную слабость, но… Наверное, когда жаждешь победы, это перестаёт иметь смысл. Любой ценой. Во что бы то ни стало. А белое попранное пальто можно будет отстирать потом. Хотя, скорее всего, такие пятна больше не отстирываются. L оттолкнул Мису почти в отвращении, с трудом спихивая её с себя, остро осознавая одну большую нерешённую проблему. Да, теперь он хорошо видел свой член, опасно потемневший и чрезмерно налитый, и настолько аккуратно, насколько мог, начал себя развязывать. Болезненность и её грани не прекращали удивлять, всегда новые и яркие, если дело доходит до чего-то нового в его теле, и ощущение, с которым лента от него отлипала, на какое-то время оттеснило из мыслей даже убийство. Ему нужно избавиться от этой искусственной клетки, и едва ли найдётся приоритет выше прямо сейчас. Когда чёрная ткань полностью ослабла, L почувствовал глубинный спазм, — и белёсая жидкость наконец брызнула из него, орошая живот. Это было странное ощущение, когда наконец запертое удовольствие вышло наружу, спаиваясь с осознанием трупа его авторства под боком и болезненным кошмаром происходящего в принципе, но облегчение от этого не становилась меньшим, охватывая его целиком и пытаясь подарить блаженство даже в таких искажениях. Краем уха он понял, что дверь щёлкнула и открылась, и Ягами, вошедший в комнату, лицезрел эту крайне мерзкую сцену. L его видел. Содрогаясь, изливаясь, он смотрел, как тот наблюдает. Конечно же, лучшее время из всего мыслимого Лайт подобрал. Ещё и опоздал к неисправимому бардаку. На стыд не было сил. Ни на что больше их не было. Мальчишка подошёл к Мисе и проверил ей пульс, раздражённо цыкнув. Затем достал из кармана телефон, откинул крышку и приставил экраном к её носу. L мог понять, что ответ о дыхании Амане отрицательный, когда тот убрал мобильник обратно в карман и с яростным раздражением посмотрел на него: — И что после этого я должен с тобой сделать? — Да что хочешь, — равнодушно отозвался L, чувствуя, как тяжелеют веки, навевая непреодолимую сонливость, и он в очередной, блаженный раз неотвратимо падает в беспамятство.