Celestite Mirror

— Знаешь, хомячок в колесе тоже думает, что куда-то бежит. Куда собрался? L не знал, куда. Подтягивая цепь, он взялся за второй её конец, пытаясь наспех соорудить подобие самозащиты. В глазах Лайта, помимо раздражения, снова мелькнул интерес: — Ты думаешь, тебе это поможет? Лжец, который говорил, что хочет закончить всё быстро, — соскользнув с кровати, он аккуратно начал приближаться. Контур зубов почти горел на его светлой коже. Лайт передвигался как-то по-особенному, словно из неосознанных глубин в нём вышел зверь, крадущийся, загоняющий жертву. Готовый к броску. Лицом к лицу с таким Лайтом L был незнаком, вновь и вновь наблюдая тени пламени, гигантские и хищные, почти чернеющие в своей сути и глубине тьмы. Это то, и намека на что Ягами никогда не показывал, оставаясь примерным гражданином и сохраняя идеальный выверенный образ, превосходный костюм, в котором даже на изнанке не должно торчать ни одной нитки. Безумная самодисциплина, игра масками и эмоциями, чтобы за их бесконечным ворохом не было заметно этой яркой истины. Такому Кире нужно было где-то выгуливать себя, но L не оставил ему и шанса. Кира затаился и копил ярость, в то время как беспамятный Лайт даже неосознанно продолжал прятать нутро от мира. Тот, чья жажда порядка была настолько велика, что оказался готов на всё — в первую очередь похоронить себя самого, чтобы в итоге возродиться с новой силой. Он по-настоящему наслаждался своим делом, занося плаху и наблюдая, как разлетаются головы (в его случае встают сердца). Наверное, такие моменты высвобождения были для него одним из самого драгоценного. L не верил, что его ярость появилась или видоизменилась только с обретением Тетради: лишь вышло то — человеческое, — что Лайту не повезло хранить в себе в особой дозе. Да, мальчишка всё ещё продолжал оставаться человеком, со своими естественными легко читаемыми эмоциями, которые никакое самозахоронение не уничтожит. Пусть и со своими идеальными качествами палача — он буквально был рожден для справедливости! — которому дали нечеловеческую власть и отчего он стал запредельно опасен. Ему нужен был контроль, ему требовались ограничения границ вседозволенности. Если не ради мира, то хотя бы ради того Лайта, который, потеряв память, тоже считал Киру злом. Сам он. Было трудно, но L поднялся, игнорируя дрожь в ногах, готовый ударить. Ягами был расслаблен, не препятствуя его попыткам, вероятно, не ожидая от измученного противника значительного сопротивления, чуть обходя его и вынуждая отступить от угла — оттуда точно оборона бы доставила проблем. — Мне даже интересно, как ты собираешься замахиваться, — продолжал издеваться Лайт, отцеживая слова, — ты корчишься от каждого вздоха и едва можешь стоять. Поджимаешься так, что можно без труда угадать все твои травмы. Ты видел, какого цвета твой живот? — и вскользь окинул его обнаженный торс, поморщившись, словно сам ощутил болезненность, — просто без шансов. И подошёл довольно близко, в радиус удара. Коротко замахнувшись, заставляя работать избитый торс буквально сквозь вышибленное от боли дыхание, L вскинул цепь, намереваясь зацепить бок и спину Киры. Цепь просвистела так, что тот едва успел увернуться. Звенья, описав полукруг, ударились в стену и со звоном рухнули на пол. — Воу-воу! Да ты по-прежнему полон сил? Адреналин, за секунды разогнанный по крови, выполнял своё дело: приглушил болезненность и дал запал, необходимый, чтобы безысходность отступила, и появилась сила отстаивать границы. Чуть сгруппировавшись, L сделал шаг в сторону Лайта, заставляя его отступить на такое же расстояние, наблюдая обострившееся внимание во взгляде — он видел, как глаза того чуть сузились, а лёгкое напряжение, наконец, украсило его надменное лицо. L уже знал, что такая выходка ему дорого обойдётся — не намеренно ли Лайт позволил перехватить инициативу, чтобы сделать свой ответ оправданно жестоким?.. Страха в кроваво-янтарных глазах не было, кроме принятия новой игры и готовности не дать L и шанса. Разумеется. L не хотелось тешить себя пустыми надеждами, но он собирался нанести столько ущерба, сколько сумеет. — Воодушевляющий гнев в твоих глазах, — явно не смог игнорировать Ягами, — чудно понимать, что ни разу до этого я не видел от тебя ничего подобного. Ты хотел бы убить меня? — Я не отнимаю жизни, Кира. — И все же, ты хотел бы сделать это собственными руками? Быть тем палачом, который собирался покончить со мной? — не унимался Лайт, являя ему странный смешок. L прищурился. Это явно не было предложением, но и на банальное любопытство не смахивало. — Оставлю за собой право не отвечать на твои вопросы. — Серьезно, L? Этим ты почти признаёшься, — хмыкнул Ягами, отступая к изножью кровати, — почему же не скажешь вслух? Иди нахуй, Лайт. L быстро оценивал обстановку, не намеренный отвлекаться на очередные провокации. Можно было бы решить, что единственная мебель собирается дать тому некоторую защиту от вольностей цепного замаха, но он видел штанины, к которым мальчишка пятился, и которые оказались в радиусе его рук. Да, пожалуй — одно из немногих действительно хороших противопоставлений слишком гибкому сплетению металла. — Потому что считаю утомительным самолюбование Киры, — наконец L ответил, делая ещё один аккуратный шаг, пытаясь оттеснить Лайта дальше, — Не все думают и разговаривают только о тебе, ты просто не можешь смириться, что мне может быть... Всё равно. Лайт заметил, что L заметил — какой каламбур... — и стремительно, почти броском, сделал обманный выпад. L замахнулся, и ожидаемо встретил под цепью ткань, чувствуя, как та обматывается, свиваясь в переплетение — они двое в ловушке, в эту секунду связанные друг другом, и L с силой потянул на себя, собирая в этот простой жест все свои силы. Лайт, не ожидавший, резко одёрнутый, потерял равновесие — и встретился с выброшенной ногой, которая поселила искры не только в черепе мальчишки, но и в разуме самого детектива. Он был в своих джинсах, и удары по ним цепью через плотную материю должны были быть не так грубы, но он чувствовал, что его подвело тело целиком — опорная нога подломилась, и он, подкошенный, рухнул на пол следом. Проклятье! Затем суматоха. Лайт, очевидно, перехватил цепь, и потянул её на себя, заставляя звенья вгрызться в бок шеи и в очередной чёртов раз выбить дыхание. L вновь рвануло, но он отбивался ногами, впечатываясь в тело под стопой. В ответ вновь потянули: резко, яростно, не выпуская, и детектив перекатился, только чтобы ослабить напряжение, встречаясь с ногами Лайта. С его открытым телом, оказавшимся так близко. Что-то в L щёлкнуло. Накрытый собственной яростью, на каких-то бешеных, ему самому едва знакомых рефлексах, он вцепился пальцами ему в раскрытые бёдра. Каждый вздох — боль, каждое движение — боль и непрошеные слезы в глазах, но с отдаленным зрением, слухом и самоощущением он рвался вперёд, подтягивая себя и впиваясь в мягкую плоть зубами. Не существовало больше ничего, кроме собственных ногтей, раздирающих кожу, и смыкающейся челюсти, которой он пытался отгрызть то горячее и живое, что он ощущал. Кровь коснулась губ точно отчётливее, чем пальцы Лайта, пытавшиеся отодрать от себя бешеное животное. Каждый элемент вкусовых рецепторов кричал о металлическом солоноватом привкусе, смешанном с вяжущим мускусом Лайтовой плоти — вот он, каков Кира, как истинно его можно ощутить, потрогать и осознать на вкус. Откусить кусок — вот так просто. Испить его истину, забрать что-то, что принадлежит его нутру и присвоить, как присваивают воздух через дыхание или ниспадающий свет через зрение. Если Лайт считает себя богом, то L сейчас разлил его священную кровь, разбрызгивая божественность, как из накренённого сосуда. Не то, что Лайт мог терпеть. Не то, что он собирался допускать в своей игре, можно было быть уверенным. В конце концов, какой-то особенно грубый удар прямо в голову — снова голова... — заставил сознание L вспыхнуть чернотой, буквально на доли мгновений — но блаженное забвение было на пороге, тихо улыбаясь ему его собственной злой улыбкой. Следующий удар в висок почти углубил эту черноту, разбавленную цветной вспышкой изнутри глаз, а затем ещё один, впечатанный в грудину, перебивающий дыхание, заставляя эту черноту смыкаться, но всё ещё не забирать, не проводя за границу, тревожа безмерным хаосом всепоглощающих, полыхающих ощущений. L даже не понял, что пытается закрыться руками, пока Ягами не схватил его за запястья и не дёрнул так сильно, что, ощущая вспышку боли, он ожидал, что ему вывихнули кисти. Горло продрало — кажется, он закричал, (вновь кричал), когда вес Ягами опустился ему на живот, а затем тяжёлое, жёсткое касание сжало ему шею под цепью, обрывая этот кошмарный звук. Он снова не мог дышать. В какой-то момент окружающее замерло, превратившись в отдалённый поток, едва воспринимаемый сознанием. Буря, его поглотившая и затопившая ему лёгкие, забрала их содержимое и, запретив заместить солёные воды воздухом, обнимала его почти мягко, став единой с пришедшим хаосом. Он мог бы наконец отдаться ему, но почему-то волны выносили его, безвольного, на поверхность, куда бережнее, чем стихия разрывала его на куски до того, вновь заставляя чувствовать. Насилие прекратилось. Тело дрожало, вздымаясь, пытаясь вобрать в себя отчаянно недостающий кислород, вновь возвращая в реальность. Разум плыл, цепляясь за окружающее обрывочно, возвращая утраченную целостность реальности крайне медленно, и L какое-то время просто приходил в себя, судорожно вдыхая и чувствуя, как вес на груди разделяет каждый его вдох и выдох. Он даже не заметил, когда Лайт просто лёг на него. В сознание остриём, неизменным пылающим пламенем пробивался ужасающий взгляд, который будет его преследовать, как ему казалось, даже в беспамятстве, выжженный в нём глубже, чем собственное имя. Он устал. Он был вновь опустошён, измотан и как никогда слаб, цепляющийся за какой-то грёбаный воздух отчаяннее, чем в своих расследованиях он цеплялся за преступников. Кира был как никогда близко, просто молча вглядывающийся в него, и L, с каждым недоразворотом лёгких возвращающий осознанность, смотрел в ответ, впервые без мыслей в голове. Просто молча, под собственное рваное дыхание и пустоту в разуме, без оценок, без желания мыслить. Без анализа. Просто смотрел, чувствуя воды чёрного океана, заменившего ему кровь в венах и пульсацию самосознания, чьи волны перекатывались медленно, неторопливо, наконец присмирив свою безмерную мощь. Он растворялся и истаивал. Но Ягами был жаден. Он никогда не позволит L быть отданным чему-то ещё, кроме него самого. Он был жаден до собственной крови на его устах, наклоняясь и медленно слизывая, втягивая в рот его губу, забирая его судорожный выдох. Это не мог быть поцелуй — алчный, извращённый — но это был он, когда Лайт неторопливо, словно пробуя себя же на вкус, впился в его рот, чуть прикусывая, но вторгаясь в него с теперь присмирённой яростью — просто настойчиво, забирая его попытки дышать глубоко и желание абстрагироваться. Уже привычно забирая то последнее, что у L оставалось. И почему-то это было больнее, чем вся боль, причинённая до этого. Это разбивало хуже всего, что он пережил за их пару дней. — Когда ты стал так любить ложь, L? — голос Лайта звучал необычно тихо, — В твоих руках это почти бесполезно, это явно не то, в чем ты хорош. Давай-ка ответим ещё раз на вопрос: ты бы хотел убить Киру собственными руками? И почему Лайта так беспокоит этот вопрос?.. — Я хочу, чтобы ты сдох, Кира. Лучше бы ты никогда не рождался, — L прошипел свой ответ, не чувствуя в голосе сил. — Это всё ещё не ответ, — осуждающе отозвался зачинщик безумия. — Да, Кира, — L тяжело выдохнул, чувствуя, как даже беззвучный, его голос дрожал, — я бы не отказался собственными руками привести любой тебе приговор в исполнение, только чтобы быть уверенным, что кто-то, вроде тебя, стёрт с лица земли. Он иногда действительно задумывался об этом, но никогда всерьез, не считая это своей работой. Ему куда интереснее было расколупать метафорический мозг жертвы, чем реальный, где столь сложный набор выводов, умозаключений и характера определялись лишь безынтересными и примитивными кусками плоти, чьи формы знаешь из любого анатомического учебника. Как легко одним жестом сломать сложнейшую высокофункциональную конструкцию, которая на самом деле не надёжнее, чем картонная коробка, упавшая в воду. Но Ягами ему хотелось низвести до простой коробки. До плоти и крови, которые попрать так же легко, как тот вписывает имена в Тетрадь. Ему нужно было знать, что Кира, обладающий своей властью, тоже хрупок. — Ты не представляешь, как меня впечатляет твоя ненависть, — удовлетворённо откликнулся Лайт, вглядываясь в его глаза и пытаясь считывать с них всё, что L ему транслировал, — скажи, у тебя осталось ещё хоть какое-нибудь желание? Кроме как сбежать, разумеется, можешь вообще про это забыть. Мне интересно, насколько сильно ты обманул меня, когда говорил, что кроме как о Кире твоим мозгам есть, о чем размышлять? Лайт видел обретённую пустоту в его глазах — L не сомневался. Боялся ли он, что его отражение пропадёт из этого зеркала? Не поэтому ли он так отчаянно вцепился в него своими расспросами? — Думаешь, я сгораю от желания начать с тобой разговор по душам?.. — Можешь избавить меня, — Ягами поморщился, — просто я знаю, что кроме как о преступлениях ты обычно не думаешь ни о чем. Буквально дышишь преступниками, — на этих словах он зло осклабился, — конечно, можешь жить прошлым и обманывать себя им, но это всего лишь тень, бессмыслица, твое самозахоронение, потому что новому для тебя появиться не суждено. Мир тебя не интересует, люди, знакомые, происходящее в мире... Всё для тебя скука. Так о чем ты теперь думаешь? Впустую оглядываешься назад, потому что пути вперед нет? Или ты превратился в живой труп, когда я отнял у тебя всё? Хоть одно желание, хоть одна мечта у тебя остались?.. L не думал ни о чём ином, потому что в мозгах был Кира. В мыслях, в воздухе, под кожей, за спиной и в отражении. Кира ядом растёкся в венах и достиг сердца, отравляя весь организм. Каждая его новая пульсация только толкала злое присутствие дальше, в кончики пальцев и в каждую извилину мозга, не оставляя и шанса. Каждую секунду, чем дольше сердце билось, тем концентрированнее Кира был в плоти, встраиваясь ему в молекулярный состав. Он вытеснил всё, чем был L до того, распотрошив его и заменив все жизненно важные органы на себя. Он стал непростительно бо́льшим для L, чем не просто было разумно — допустимо для жизни, когда его ткани отвечали некрозом. Но он все ещё не умирал. Он заживо гнил изнутри, и не умирал. — Кроме меня у тебя ничего нет, L. Что у тебя на уме, кроме Киры, который стал для тебя всем? — Лайт почти шептал, и в его красных глазах плескалось безумие, ярящееся солнце, к которому L когда-то так самозабвенно летел. Красный пылающий шар отражался в его радужке, становясь кровью, которую он пролил ради своего пути. Общей кровью, которую он разделил с L. Его божественная суть не изливалась, уходя в почву и в никуда, она заражала собой, как порчей, навязывая свою божественную неотвратимость. Одна её капля подчиняла пространство, которого она касалась, и L с широко раскрытыми глазами, загипнотизированный, всматривался в пылающие огни напротив, с трудом дыша. Может, он терял рассудок из-за недостачи кислорода?.. Но в разуме вновь было кристально чисто. Абсолютно каждый кусочек искрящегося порядком рассудка был Кирой, и L впервые почувствовал облегчение за избавление от хаоса. Это был факт. Это была истина, которая ужасала настолько, что L до того предпочёл не смотреть в неё, но принять её было жизненно необходимым, позволяя метафоричным цепям наконец рассыпаться. Чудовищная, порочная, уродливая мания, в которой не было ничего здравого, и которая закономерно откликнулась всем произошедшим. — Ни один преступник, с которым ты до того имел дело, не остался в твоих воспоминаниях ничем, кроме как набором данных. И только я живой. Перед тобой, и ты не можешь никуда от этого деться. Лайт обхватил рукой его челюсть, скользя большим пальцем по нижней губе. Наклонился так низко, что касался носа L. — Кто-то сильнее тебя, кто до того был невозможным. Победитель. Кто оказался тебе не по зубам, смёл тебя, как незначительность. Судьба абсолютно любого, стоящего на моем пути — быть поверженным, кем бы он ни был, и ты знаешь, что это неотвратимо. Остался только Кира, бог всего этого Нового мира. МОЕГО мира. L мог поклясться, что в его тихом рычании он слышал эхо нечеловеческих нот. Лайт вгрызся ему в губы, в этот раз не сдерживаясь, толкаясь языком в рот. С глухим стоном L попытался вырваться, но рука до болезненного зафиксировала ему голову, не позволяя даже отвернуться. Он не был уверен, по его ли воле открылся рот, впуская Киру ещё глубже, и его ли собственные губы слабо шевелились в ответ, вторя поцелую. В пучине, в пройденной морской бездне, беспощадная стихия наконец растворила его жизнь, лишая рассудка и подхватывая его слабое тело для любого своего порыва, где он больше ничего не контролировал. Но больше и не хотелось. Он смертельно устал, его тело забрала черная бездна, подменяя леденящий холод огнем безумства, когда непрошенные ощущения вставали под кожей на дыбы. Оно грубо и жадно укрывало боль в его теле, присмиряя ее и превращая в контролируемый поток, послушно струящийся по его нервным волокнам. Обездвиживающая, захватывающая его чувственность, всеобъемлющая, но играющая на грани, ещё будучи допустимой, но уже оповещающая о пределах. L ощущал стойкий паралич и при этом ржавчину, скребущую ему вены изнутри, сквозь ужас, когда похоть тонкой иглой перепрошивала ему каждое чувство, больше ничем не сдерживаемая и невыносимо едкая. Он так хотел Лайта. Он так хотел Киру. Он чувствовал, что собирается сойти с ума, когда его собственное тело так бессмысленно восставало против него самого. Тот сминал ему губы, и L повторял его движения, цепляясь языком за язык Киры. Лайт грыз его, так жадно и голодно, и L плыл, сметённый его нуждой и пылкостью. Зубы стучали о зубы, отдаваясь звоном в черепе, Лайт всасывал и прикусывал его так сильно, что должны были остаться синяки, но L уже было всё равно. Это сложно было назвать поцелуем, скорее насилием над его ртом, но это та манера, которая вписывалась в картинку его заклятого врага. Узнаваемая. Наконец истинная. Наконец искренняя перед ним. L принимал эту правду беззаветно, пил с его губ и не мог напиться. Рука Лайта влезла между ними, проникая в трусы, и нащупала его член, добавляя тот самый последний, невыносимый аккорд, заставляя тщедушное тощее тело плавиться под ним. L застонал прямо в жадный рот, содрогнувшись от порочного смешения грязи самопредательства, стыда и неотступной жгущей агонии — когда тело начало извиваться, и он просто с силой обхватил ногами ягодицы Лайта, пытаясь не двигаться. Рука того сжала оголённую плоть, словно собираясь раздавить, и L захрипел, вновь пытаясь вырваться, безуспешный в слабости измученного тела. Ногтем мальчишка подцепил головку и вновь сдавил, поглаживая, заставляя L дрожать — он уже не контролировал себя, разумом даже неспособный понять, как весь этот хаос в нём мог сосуществовать. — Ты хочешь, чтобы я тебя трахнул, L? Скажи мне, — с невероятным удовольствием прошептал Ягами, чуть отстраняясь и всматриваясь ему в глаза. В его собственных читался непередаваемый восторг. — Кира... — Не слышу. "Лайт, не надо. Оставь это тело в покое." — Если я скажу, что нет, ты всё равно это сделаешь. — Конечно. Потому что ты солжёшь. L засмеялся — глухо, отчаянно. — Да, Кира, возьми меня. Это ты хочешь услышать? — Не понимаю, куда я должен тебя взять. Говори по-нормальному, четко и ясно, как есть. — Блять... — L сморщился от досады, — да, Кира, трахни меня. В улыбке Лайта были дьявольские искры. — О да, пожалуй, мне нравится, какая ты прекрасная сука, великий детектив L, — самодовольно протянул он, упиваясь услышанным, — Кем бы я ни был, как бы ты меня ни осуждал, ты всё равно задушен похотью. Что такого гордого борца за справедливость возбудило в Кире? То, что кто-то наконец сбил с него спесь, превзойдя его интеллект? Или то, что он, охотник и ищейка, впервые был сожран собственной жертвой? А возможно и то, что я массовый убийца современности с мировым розыском? Я не думаю, что он мог случайно забыть об этом, когда его член так яростно оживает подо мной, — словно в подтверждение, L почувствовал пульсацию, высвечивающую его, как на детекторе лжи, — Что с этим фактом, L? Это тебя свело с ума, или тебе настолько плевать, что оно перестало иметь значение? L задыхался от отчаянного стыда, когда его вновь окунули лицом в его очередной большой промах. Но его возбуждение восстало так яростно, что он боялся, что взорвётся прямо сейчас. — Умоляй меня, L. "Просто отъебись наконец!" Но это было невозможно. Падать ниже и так некуда. Безрассудный, опьянённый от коктейля внутри него, он полубессознательно выгнулся телом, вжимаясь в губы Лайта, облизывая их — необычно мягкие, которые так легко бьют жёстче стали, — толкаясь в агрессивный язык, без препятствий прикусывая его худшее и опаснейшее оружие. Собственная слюна стекала по подбородку, её тонкие нити тянулись вслед за их ртами, когда они чуть отстранялись друг от друга, чтобы его вновь пытались сожрать с новой силой. Он целовался с Кирой. Одна только мысль об этом была дерьмом. Чем-то запретным, диким, выходящим за все рамки, противоестественным. L чувствовал сердцебиение в этом понимании, позволяя осознанности проникнуть в него штырями, чувствуя, как каждый из них копошится в его органах, разрывая, но позволяя ему врезаться глубже. Всё, что могло пойти не так, пошло, и отчего-то это срывало крышу. Безумие. Абсолютная победа Ягами Лайта достигла фатального пика, выпуская наружу ту странную жажду, которую L так тщательно прятал от мира. Безумие, что только его враг оказался к ней ключом. — Хочешь наслаждаться?.. — L выдохнул на сорвавшейся высокой ноте, — Тогда, блять, слушай, — L знал, что даже слабый рывок вверх собирается скрутить ему нервные волокна, но это было лучше — добавит экспрессии. Мазнув губами по щеке, он вскинулся к уху Лайта, не то хрипя, не то выстанывая, вытаскивая из всего себя весь яд, каким только был отравлен его организм: — Кира... Умоляю тебя. Лицо напротив исказила странная, бешеная улыбка. О, он явно оценил. Пальцы Лайта отпустили его член и скользнули ниже, к болезненной дырке, тыкаясь в неё и пытаясь втиснуться. L сцепил челюсть, чуть содрогаясь, чувствуя, как по вискам пошли горячие слезы, а остриё боли напоминает о себе колючим зверем. Лайт был ужасно груб, а L травмирован, и в какой-то момент он вновь пожалел, что вообще открыл рот. Но сил не было, мысль угасала, и он отпустил её, искренне пытаясь расслабиться под Ягами, возвращаясь в лёгкое забытье, только вздрагивая от каждого движения прямо в накрывшие его вновь губы. И чувствуя, как тот бесконечно улыбается, улыбается, улыбается... Лайт был вновь готов, истекая предэякулятом. Сопротивление L погибло, слабое и безжизненное, и Ягами без проблем снял с него штаны, наконец обнажая. Запрокидывая одну его ногу себе на плечо, Лайт плюнул на пальцы и распределил слюну ему по анусу, чтобы войти так же, как и вчера — рывком, толкаясь, словно пробиваясь собой, а не скользя. Вновь наваливаясь на его тело, Ягами перехватил вскинувшиеся кисти L, вдавливая их в пол, пока L кричал, невольно сжимаясь, отворачиваясь, изо всех сил пытаясь отстраниться от происходящего. Боль, казалось, стреляла до самого затылка, смешиваясь с собственной головной, он сам извивался, чувствуя, что ощущения сильнее его — правда хват Лайта перевешивал израненные биения, когда тот использовал весь свой вес, чтобы не дать ему двигаться. С каждым толчком из L вырывался вопль, иногда срывающийся на хрип — это действительно было ужасно больно, намного больнее, чем вчера. Всё его тело пыталось сбежать, крича об ошибке, но сил не осталось буквально ни на что. В итоге L вытянулся плашмя под Лайтом и обмяк, просто дожидаясь кульминации — рано или поздно это закончится. Толчки с оттяжкой заставляли его дрожать и с силой зажмуривать глаза, чувствуя, как нескончаемые слезы продолжают прожигать дорожки на висках. Тело Лайта качалось довольно быстро, его низкие стоны раздражали слух подобно раскатам отдалённого грома. В какой-то момент рука снова вцепилась ему в подбородок и развернула к лицу. Глаза Ягами полыхали яростью, когда он буквально рычал: — Я не позволю тебе забыться, и уж тем более забыть, кого ты умолял об этом. L вернул затуманенный взгляд, едва способный удерживать отяжелевшие веки: — Кира... Это невозможно забыть. Лицо Лайта было прямо перед ним, мутное от его слёз, но неизменно особенное в своем выражении. Наверное, с таким лицом он должен был чествовать смерть L, удерживая его труп в своих руках, но смотрел с таким прямо сейчас, вколачиваясь в болезненный зад. Его рука скользнула на шею и вновь сжала, возвращая проблемы с дыханием, и L чувствовал, как глухой шум возвращается в его разум. — Назови мое имя, у тебя это получается так прекрасно! — донеслось как из-под воды, и показалось, будто голос был на грани. Да... Без сомнений, единственное, что было у L в мыслях. Единственное, что осталось на почти непослушных устах, задушенно, но неожиданно четко произнёсших это роковое слово: — Ки-ра. Лайт кончил. Содрогаясь, оседая на безвольное тело, он достиг экстаза, опасно пережимая L шею. На грани сознания тот чувствовал, как Лайт вышел и выпустил его, а затем тело прошибло током — Кира насмешливо ударил по его члену, заставляя ощущения перевернуться. Довольный смешок, пока L корчился на полу и задыхался. Звон цепи, когда второй её конец выпутали из ткани (о да, ругательства Лайта, что его штаны помяты, и такой кровавый беспорядок...) и вернули в крючок, вновь посадив L на цепь. Шелест, что-то, происходящее в ванной. L отмечал последовательность вскользь, желая единственного — чтобы Лайт наконец ушёл. Он понял, как был всё это время напряжён, только когда услышал щелчок закрывающейся двери — как обмякло его тело, распрямляя внутренний спазм. Тишина, когда он остался один, была чем-то за гранью реального. Такая неестественная, картонная, подрагивающая только от тяжелого дыхания единственного живого в комнате, который по всем параметрам был ближе к мёртвому. Наверное, только поэтому пространство недоуменно дрожало, неспособное вписать сей казус в свою картину. Он остался в той же позе, когда наконец позволил себе неподвижность: раскинувшийся, согнутый, вновь вытраханный, с болезненным возбуждением, которое тянуло и ныло. L так и лежал, слушая глухой стук собственного сердца, смотря в никуда. И снова боль. Было так больно, что не было сил пошевелиться. Прикрыв глаза, жаждущий покоя, он все же провалился в сумрак.