Celestite Mirror

      Пробуждение не было приятным. Это классическое клише любого недоброго утра после изнуренного дня, и тут как раз было утро и неприятный предыдущий день... Лёгкая попытка движения кричала болью во всем теле, и L какое-то время просто лежал, как ни странно, просто осознавая себя. Головная боль неожиданно была терпимой, и в этом было определенное облегчение, несмотря на её конечное присутствие. Запоздало понимание, что он лежит на спине и у него свободны руки, раскинутые по бокам от тела, которые он, морщась от оркестра ощущений, осторожно вытащил из-под одеяла. На запястьях виднелись багровые натертые полосы от его биений в цепях. Конечности, в целом обнажённые, без извечного свитшота выглядели непривычно и уязвимо, со своими новыми удивительными следами — Кира наверняка испытал удовлетворение от своей работы. L чувствовал, что под одеялом полностью раздет. Неприятное осознание трепыхнулось в грудине и тут же умерло, что-то вроде крайне неуместного теперь стыда (или напротив, вросшего прямо в кожу). Шея тоже ощущалась свободнее, и он осторожно коснулся цепи, теперь сидящей в один обхват и неплотно. Наручник был зацеплен за звено, второй край уходил... Куда-то. Сбоку от себя, над изголовьем, ближе к двери в ванную комнату, он увидел то самое железное кольцо из стены, которое заприметил ещё вчера. Да, как узник, как псина в конуре, теперь он за горло был на прицепе — хоть до ванной дотянуться длина цепи позволяла, и на том спасибо. Помимо металлического кольца из аккуратной картины выбивался и поднос с едой, ближе к выходу, прямо на полу. Аппетит отсутствовал, воссоздавая из пищи кусок пластиковой декорации, но отвратительные ощущения в желудке были не тем, что хотелось прибавлять к уже имеющемуся списку недомоганий. Ему придется заставить себя съесть хоть что-нибудь, когда он найдет силы встать. Воспоминания о вчерашнем эти силы отбирали. Вне потока вынужденного удовольствия произошедшее выглядело унизительно. Его собственный фанатизм сыграл с ним злую шутку, заставив возбудиться близостью врага, охота за которым задействовала его лучшие силы. Мазохистические нюансы вызывали вопросов меньше, являясь тем неприятным скелетом, который он ногами запихивал в шкаф, и который так небрежно вывалился, упав прямо в лужу его крови и плоти — наконец, на его плотских ошметках приобретя собственную, удивительно живую форму. Всё совпало предельно худшим образом, словно Кира — как всегда! — знал, где ковырять, какую часть его "Я" разворотить, чтобы вытащить худшее из худшего, то, что сам L запер под семью замками и потерял ключ. Как всегда он знал, что нужно ломать не замок, а всего лишь сшибить саму дверь с петель, и это безобразное, слишком чувственное нутро будет обнажено для него. Видел ли Ватари, что подход к этим сумрачным дверям стал максимально прозрачен? Что L, так увлеченный внешним анализом, на 93% просмотрел критическую ошибку в самом себе? 7% безумно много, а L не любит самообман. Как вышло, что он спустил их на самотёк? Лайт, этот мальчишка, лучшая версия его самого, идеальный социальный элемент, владеющий высоким интеллектом и особым чувством справедливости... Чтобы быть достойной заменой самому L — L никогда не лукавил в этом вопросе, как сильно бы в тот момент ему ни хотелось спровоцировать Киру — почти невозможный вариант, буквально лучшая сгенерированная версия миллиардов вариаций мира. Немыслимый идеал, который мог бы восхищать L, потому что стал бы совершенной добродетелью. От которой не было бы возможным скрыться ни одному преступнику, кем бы он ни был. Беспристрастной, неотвратимой, неумолимой. (Был ли этим всем Кира?) Чем вообще был Кира? Просто очередным, разошедшимся от силы и вседозволенности маньяком? В это хотелось верить, но L слишком любил истину, а это был не ответ. Ему бы хотелось верить, что Кира был фатальным дефектом личности Лайта, чудовищным кадавром, собранным из кусков лучшей версии Ягами, но тот ими не был. Кира был Лайтом в той же мере, в какой мальчишка владел всеми своими качествами. Не новая личность или маска, в которую влезаешь по желанию и снимаешь, когда нужно сыграть роль примерного гражданина, а лишь призма, через которую Ягами выбрал проводить свой взгляд на мир (не просто так сделкой с богом были именно глаза бога — позволить себе видеть по-другому, видеть истину?) Это было страшно признавать, но Тетрадь не сделала из Ягами что-то категорически новое, а всего лишь пересобрала его компоненты в новом порядке. Не было ничего удивительного в том, что будучи одной из лучших версий человека, и получив грёбаное божественное оружие, он возомнил себя богом, готовым взять ответственность за грехи человечества. Это было критическим дефектом мира в той же мере, в которой и то, что L вообще обо всем этом думает в таком ключе. Действительно ли Лайт взял ответственность? Был один невероятно важный момент: он все ещё был мальчишкой. И его мысли о правосудии были несовершенны так же, как рассматривание куба только с одной-единственной стороны. Смерть была крайней мерой, и человечество, осознавая неизбежный субъективизм, в итоге смогло это признать. Что суждение одного, каким бы совершенным ни было, все ещё личное мнение единицы, не обязательно должное быть истинным. Понимал ли Лайт, что убивает своими собственными руками, являясь буквально палачом? Взмахнув ручкой, сделать роковую запись — неоправданно чистая работа. Осознавал ли он равноценность этого действия тому, как если бы он собственными руками вбивал нож в сердце каждого записанного? Смог ли бы тогда заявить о справедливости и о благости своих действий? Смог ли бы пойти под собственное же правосудие? Хватило бы ему смелости? L сомневался, что Лайт хоть когда-нибудь задумывался об этом. Несмотря на свой интеллект и вдумчивость, он слишком вспыльчив, чтобы тормозить на ходу и разменивать действия на сомнения. Это было проблемой. Слишком много голов уже слетело просто потому, что он не может остановиться, и дальше — хуже. L искренне ненавидел эту мнимую скуку богов: только вдуматься, уронить тетрадь, из-за чего кто-то случайный смог ее подобрать? Это буквально нелепый бред, и боги, кем бы они ни были, вмешавшись в дела людей, не могли принести ничего кроме хаоса. Если даже допустить эту немыслимую безалаберность на полном серьёзе — тем более. Существование Тетради чистейшее разрушение без созидания, в ней нет баланса, в ней нет смысла, кроме как подвести человечество к логическому концу раньше всякого времени. Полагать, что с помощью ядерной боеголовки воцарится мир — глупо. Но тогда откуда эти 7%? Семь процентов выходят на кощунственном безразличии L к проблемам людей и важностям общепринятой морали. Спуск в ту глубину, где его для мира не существует, кроме как образа за одной графичной буквой и механизированным голосом. Дистанция, не только дающая ему анонимность и независимость действий, но и избавляющая от скуки мира. Такой же, как у Лайта. L нахмурился — это все ещё не приближало к объяснению. Он не считал, что ригидность мира можно разбавить массовыми убийствами. Можно было вздохнуть почти с облегчением — как бы он не вертел эту мысль, она была непреложной, в чем он остался верен самому себе. Какое бы недовольство миром он ни испытывал, он считал свой метод точечной борьбы куда более действенным, ведь предсказать появление опухоли довольно сложно, а резать просто на всякий случай было не функционально. Держать общество в банальном страхе было действенно на короткую дистанцию, но неэффективно на динамику. Когда Кира умрет — а рано или поздно срок его жизни кончится, и вряд ли последователь будет настолько же умён, насколько высокоинтеллектуален Лайт, — что будет дальше? Маятник качнётся в обратную сторону, и пружина, на которую так жёстко наступили, распрямится с ужасающей силой. Система всегда стремится к равновесию. Это закон — чем сильнее раскачивать, тем сильнее будут последствия. То, что творил Лайт, L не мог принять. Его действия буквально хотят разрушить мир, а этот идиот в высокомерии порочит настоящую справедливость, под её знаменем выкапывая мировую братскую могилу. И во что бы то ни стало, цель L по—прежнему — неизменно — остановить Киру и уничтожить Тетрадь. Но откуда, черт возьми, эти 7%?! Что-то нерациональное и максимально субъективное? Что-то вроде бессмысленной похоти и жажды ощущений, в которые его оказался способен провести только Кира? Это было глупо, он не мог по одной только этой причине позволить Кире завладеть инициативой. Было всё-таки ещё кое-что. Божественная составляющая, коробящая нутро L при любой его мысли об этом факторе. Мог ли он оторопеть перед ее лицом, подсознательно приняв за волю самого мира? Было что-то сакрально-страшным в том, чтобы узнать, что все, чему они следовали, чего придерживались, ради чего устраивали их правосудие, оказалось бы фальшивкой — как Кира для них проклятый самозванец, так и их система для богов несовершенная и пустая в своей форме? Человеческая система правосудия позволяет злу существовать и происходить, а действительно худшим элементам общества творить безумства, и это... Дефект самого человечества? Размышляли ли боги в таком ключе, в конце концов, сбросив Тетрадь кому-то с набором качеств уровня Лайта? L давал на это практически всё, 99% что это, будь оно проклято, ни разу не было случайным. Что кто-то, обладая интеллектом Ягами, его моральными качествами и пониманием людей, пришел к выводу, что массовое убийство это лучший вариант для справедливости. (Что это было предсказуемо? Что это конечный и высший результат работы интеллекта, наконец кем-то достигнутый и воплощённый?) И здесь уже не Кира, а сам L становится преступником. Но было важным то, что Кира вовсе не бог, а человек, и он несовершенен так же, как и все люди, которыми он вызвался править. Вчерашнее падение было невероятным в сладости тем, что Кира, в своей ярости, гневе и жадности спустился до уровня тех, кого сам же и судит. Похищение. Незаконное лишение свободы. Изнасилование. Целый дополнительный ворох по мелочи. L, конечно, тот ещё молодец со своими скелетами, но в адекватных кругах это не более, чем уловка, на которую поведется только потенциально опасный для общества элемент. Одно существование Киры с Тетрадью наперевес не могло изменить мировую мораль. L не стал бы преступником только потому, что противостоял Кире. Так что за 7% в итоге?.. Если отбросить мораль, искреннюю попытку понять логику Киры, собственную похоть и божественный бред, то это было дело на максимуме его аналитических способностей. Находясь наверху, никогда не смотришь назад, но если и впереди никого нет, возвращается эта ужасающая скука. Нет возможности прыгнуть выше головы, потому что прыгать некуда. Где планка, которая подскажет, насколько высок был бы твой прыжок? В деле с Кирой ему пришлось вытащить из себя лучшие из своих способностей. Наконец он ощутил тот запал, который перебил ощущения от расследования любого из предыдущих дел — поистине интересная головоломка. Если до этого преступники для него были набором букв, цифр и фактов, то в этот раз произошло что-то выходящее из ряда вон — он не просто встретился с преступником лицом к лицу, но позволил себе работать с ним вместе. Роковая ошибка. Именно здесь система выдала критический сбой, ведь L позволил появиться эмоциям. Ненависти. L ненавидел то, как естественно Лайт встроился в его личное пространство и разделил рабочее место. Лайт появился, но заполонил собою всё в считанные дни, заставив L испытывать все что угодно, кроме равнодушия. Он захватил безраздельное внимание, как главный подозреваемый, он влез в голову L, как проклятая фрактальная загадка, он устроил шоу и сыграл так правдоподобно, что в какой-то момент сам L сомневался в своих выводах. Он никогда в себе не сомневался. Лайт, один-единственный, беспамятный, копающий против самого себя же, умудрился их всех обвести вокруг пальца как чертовых детей. L ещё никогда так часто, как за время этого расследования, не ощущал себя ребенком, который влез под ноги взрослым. И L искренне ненавидел свою подписанную смерть. Чтобы существовал Кира, L должен быть мертв. Чтобы жил дальше L, Ягами Лайт должен быть казнён. Без вариантов, иной исход невозможен. Для чего бы Кира его ни удерживал, рано или поздно L, неспособный дать достойный ответ, наскучит, оставшись лишь шелухой от того опасного препятствия, тенью прошлого, и само его существование станет несущественным. Для какого либо шага у L остаётся не так много времени, и с каждой минутой оно истаивает. Как только таймер закончит отсчёт, L должен быть мёртв. (L безумно хотелось, чтобы его место занял Кира. Он не боялся смерти так сильно, но он не хотел умирать.) В любом случае, за таймер он может сказать спасибо как раз этим семи процентам. Прикрыв глаза, сделав свои быстрые выводы, не желая в них копаться больше, чем он уже выделил на них, L попытался выкинуть Киру из головы. Безусловно, это было сложно, при том, что Лайт удерживал его в его же собственном, по сути, доме. Кира стал слишком массивной в его разуме личностью, которую он вскормил неоправданно сильно, и теперь пожинал плоды. Он чувствовал, что чем глубже он закапывается в свои мысли, тем сильнее росло его раздражение. Он спал сильно больше, чем когда либо требовалось его организму, но может, ему удастся войти в состояние поверхностного отключения?.. Он не ожидал, что сумрачные видения, наверняка теперь ждущие своего часа, обойдут стороной, но он отрицал свою форму бодрствования. Ему нужно было о чем-то думать, размышлять, впиться зубами в дело, которое займет его мозг на восемь из девяти, но сейчас это было невозможно. Если он продолжит в том же ключе, он упадет в саморефлексию. Он не мог спать вечно, но хотя бы... Он не знал, сколько времени беспокойно ловил ускользающие образы в разуме, восстающие и вспыхивающие, подобно разлитой палитре, сменяющие друг друга безо всякого смысла, представляя собой больше спонтанные образы, чем осмысленный поток. Уснуть, предсказуемо, не получилось, и L провел в лёгком бреду, как ему показалось, довольно много времени. Когда утомило и это, он, сминая в руках одеяло, наконец его откинул, с намерением встать. Обнаженным он чувствовал себя некомфортно, но заставил проигнорировать это ощущение. Ожидалось, что больше всего неудобств причинит изодранная задница, и L не прогадал — одна только попытка подтянуть к себе колени остро подожгла всю область таза. Сцепив зубы, он сел и поднялся на ноги, почти толкая себя. На кровати, грязью в окружающей кричащей чистоте, осталось крошечное пятно уже засохшей крови. Каждый шаг намекал на то, что он обзавелся хорошей такой трещиной, и если Кира намерен продолжать его трахать... С некоторым количеством крови придется смириться им обоим. Вид душевой кабинки заставил внутренности перевернуться, и, глубоко вздохнув, L отвернулся к раковине. Прохладная вода должна чуть лучше прочистить ему мозги, и какое-то время он просто набирал её в ладони и умывался, наслаждаясь блаженной прохладой на коже, освежающей именно так, как было нужно. Подумав, что чувствует себя достаточно неплохо, он таки шагнул под душ — и внезапно понял, с каким остервенением желал отмыться. Мнимая грязь засела где-то под кожей, зудя и раздражая, и ему хотелось ее выцарапать. Следующие полчаса он провел под водой, тщательно оттираясь от фантомных прикосновений. В этот раз не желающая его задушить, она казалась мягкой и как никогда приятной, словно шторм наконец утих, оставляя гладкое золото рассветного штиля. Волн не было, но было затишье, которое приносило некоторое умиротворение. В отражении и небо, и вода стали едиными, а L застрял где-то посередине, наконец не нуждаясь ни в полете, ни в бездонной пучине. Его одежда обнаружилась там же, где было полотенце — похоже, выстиранная Лайтом вручную. Хотя лонгслив ему все равно было не надеть из-за цепи, но даже такая мелочь позволяла ему испытывать чуть больше комфорта, чем до этого. Он был удивлен, насколько незначительным стал его импровизированный ошейник, после предыдущих дней практически незаметный на шее. Дышать не мешал, чуть натирал — но шея болела в принципе, изнуренная и удушением, и кровоподтёками от всевозможных сдавливаний. Сейчас все было терпимо. По привычке закусив большой палец, он вышел обратно в комнату, и допинал поднос с едой до панорамного окна. Был разгар дня — в дрёме он провел, как он понял, часов шесть, — с его высоты было хорошо заметно, как ярко кипит жизнью этот чужой город. Что ж, это его единственное развлечение на все его время заточения тут. Следом он выяснил, что его любимая поза теперь его худший болезненный враг. Досадно. В специальном стекле, которое они использовали для эффекта зеркального фасада снаружи здания, изнутри отражался и он сам. Не так, как в зеркале, но достаточно заметно, чтобы различить недовольство на своем лице и множество синяков на теле. Чуть наклонив голову, он попытался разглядеть ссадину на своей голове, причинившую ему так много неудобств поначалу, но кроме всклоченных мокрых волос ничего было не понять. На ощупь на том месте обнаружилась небольшая шероховатость, и L оставил голову в покое, удостоверившись, что место удара оказалось не таким великим, как он предполагал. Молча созерцая город, погрузившись в наблюдение, он принялся за трапезу.