Celestite Mirror

"...потому что я признал его победу. Потому что она стала настолько неотвратимой, что склонила под собой и мир, и меня." Он явно не дремал, но вынырнул из странного состояния не то созерцания, не то глубокой недомедитации. Мысль, торжественным писком исчислительной машинки, сделавшей сложнейший рассчет, известившая о полученном ответе, заставляла головную боль накатывать с новой силой. Это буквально было добровольным поднятием белого флага. Он имел достаточно смелости, чтобы признать реальную победу врага, но как и обычные люди, не мог смириться с этим. Точнее, со своим смирением. Оно его пугало. Почему-то он чувствовал себя смертельно уставшим, как будто мир и в самом деле выключил компьютер с названием L. Только вот из питания выдернуть забыл. И теперь как тень самого себя, он лениво размышлял над самыми разными вещами, со своей металлической удавкой на шее и завернутыми назад руками. И с ломящей болью, ожидаемо подкравшейся с затылка. Прошло словно бы много времени. Сколько? Час, пару часов, полдня? Оценив ущерб от маленькой дерзости детектива, Лайт все же накрутил цепь по-другому, чуть слабее (конечно, не было и шанса, что он ее уберет совсем). L вновь брыкался, но больше по инерции, чем реально пытаясь мешать — он и сам не знал зачем, наверное, являя остатки подыхающей гордости. По ощущениям, в него вкололи инъекцию успокоительного уже тогда (может и правда, да проглядел?). Его держало странное оцепенение, больше похожее на кататонию, которую пытаться объяснить даже желания не было. Он достаточно любит истину, чтобы признать, что ему не сбежать отсюда. Единственный шанс был сыграть на ошибке Лайта, но ошибается ли Лайт? И возможно, нужда в экономии энергии присмирила его огонь (может быть, он где-то внутри, сохранённый в углях, и в нужный момент он просто разгорится, забирая мальчишку с собой?). L сидел, рассматривая засохшие пятна крови на одежде и под собой, темные и потерявшие насыщенность, оставшиеся лишь следом первичного знакомства с Кирой. От скуки он пытался понять, куда ещё тот бил вчера, и сошёлся на выводе, что больше всего пострадал торс. Восстановить вчерашнюю картину было трудно, собирая её из смазанных всплохов, и сложно сказать, куда смог ударить он сам. В конце концов, мысли зацепились за исток произошедшего, опасно опускаясь на ту глубину, которой он желал не слишком воодушевлённо. Он понимал, что спусковым крючком хаоса, в который превратился его разум, послужили ужасающие слова Киры о том, что за смертью Ватари была вина L. И, хотя неприятно было признавать, но ломало это куда сильнее, чем сам L ожидал. Лайт всегда мог лгать, дышащий искаженными фактами, Лайт неизменно жаждал ударить побольнее и мог просто сплясать на гробу L, забивая гвозди, однако... Что-то подсказывало, что это не ложь. Произошедшее в тот день наслоилось каскадом, и Лайт буквально кричал об этом, восхищённый свершённой игрой. Он увидел идеальный пример злого рока и ему не было смысла лгать, ведь как он тогда мог рассказать о своем искусстве кукловода? Умалчивая собственные достижения, глубину невероятных ходов, ты не дашь оппоненту того самого страха, от которого он должен дрожать. Ведь Лайт провернул всё искусно, и ему нужен был зритель — он в нем нуждался, хоть в ком-то, кто способен понять сложность и размах его постановки. Возможно, именно поэтому Лайт сохранил ему жизнь, потому что во всем мире не было больше никого, способного узреть в нём дьявольского дирижёра. Его истинного, во всей его красе, и более того, назвать его по-настоящему полновесным именем. Только через других мы способны утвердить себя, не так ли, Лайт? Кире не нужен был пустой мир. Кире нужно было зеркало, чтобы не раствориться в самом же себе. Кто-то должен четко утвердить его форму, дать ему мощь и возложить корону. В мире марионеток, не выходящих из роли кукол, этого сделать некому. Желал ли Кира остаться единственным живым в кукольном мире? Ведь летая так высоко, он уже был один, ему даже некуда было отступать. Ещё одно, подкрадывающееся с мягкостью хищника, стелющееся в тени, приходило новое осознание. Кира бы никогда не принял сторону L, и не потому, что это противоречило его убеждениям; даже не по причине, что для него справедливость была превыше всего. Это было срезанием крыльев самому себе. Его обретённая сила была солнцем, к которому тот поднялся добровольно и был готов сгореть, несмотря ни на что. То, что L пытался ему мешать, не имело смысла, он лишь встал на пути, только показывая, что тоже может летать на его высоте. Именно что на высоте Лайта. Никак не наоборот. Сначала он предполагал обратное, но... L смог подняться так высоко только потому, что Кира проложил ему путь, и показал, куда они способны лететь. Что они хотят быть выше атмосферы, желая стремиться ни больше ни меньше — к самим звёздам. Кира стал первопроходцем, L шел следом. Существовал ли L без Киры? За всю жизнь он никогда не сиял так ярко, какое бы дело ни вёл. Кира утверждал его существование так же, как L сам для него. Мог ли детектив это признать? Он не хотел сгорать. Если Кира верит, что над атмосферой есть жизнь, L знает, что это невозможно, однако спуститься теперь означало гибель в той же мере. Кира никогда на это не пойдет. L полетит сквозь атмосферу обратно один, превращаясь пепел, если хочет продолжать дергать Лайта за крылья. Но Лайт, оказавшись слишком высоко, сгорит так же. Итог обоих — смерть в любом случае. Был ли готов L забрать его силу собственными руками перед этим, так жадно не отдавая её холодному бесстрастному небу? Щелчок позади. Дверь снова открылась, невольно прогоняя мысли и заставляя поднять глаза. Сбитые в клочки волосы лежали на глазах, но многого и не было нужно, чтобы понять, что вошёл объект его невеселых мыслей. Снова весёлый, ступающий легко, как будто за спиной его в самом деле держит ключ небес. Он предвещал беду, но имел лицо агнца, обманом завлекающий в ад. L это ненавидел. Потому что уже летел туда. — Как спалось? — Прекрасно, Лайт-кун. L не знал, зачем сказал это, когда вообще хотелось молчать. Это вряд ли будет той острой шпилькой, какую нужно бросить на самом деле, но L цеплялся за эту фразу, как за диалог-фальшивку. Когда сам L задавал прямые вопросы Лайту, а тот отвечал все что угодно, кроме того, что относилось к правде, поднимая пустое зеркало. L теперь хотелось делать то же самое, чтобы Лайт смотрел на него, и эхо ответа уходило вникуда. — Ужасно звучишь, — отметил Лайт, а затем принюхался и сморщился, — и вонь стоит мерзкая. Звучал L действительно плохо, чувствуя ожидаемый отек по шее. По крайней мере, хотя бы дышал. — Я все же хочу проявить к тебе милосердие, L. Я все ещё помню тебя как своего друга. Пошли. Приказ без приказа, прикрытый очередным фальшивым образом. L не было смысла сопротивляться, поэтому, держась пальцами за спиной за стенку, он неуклюже выпрямился. Головная боль отнюдь не мягко стучалась на каждое резкое движение. Лайт изогнул бровь. L понял, что его затекшее тело заставило эту попытку выглядеть неприлично жалкой. — Так за дружбой Лайт-кун сохранил мне жизнь? — Если бы не твой выбор, я бы не желал тебе зла. Зачем Лайту эта ложь? Его интересовала банальная возможность склонить L на свою сторону? Это выглядело несуразным, потому что Лайт, как бы ни любил ложь, не был глуп. L никогда не станет идеальным союзником, и если Лайт однажды ему доверится, то падёт. Даже если L скажет, что принял точку зрения Киры, это не будет истиной. — Тогда что ты хочешь... Кира? Маска Лайта на мгновение поплыла, когда он встретил привычное обвинение, но без необходимости защищаться. Было заметно, что ему непривычно рассматривать такое обращение открыто, в новом свете, ведь даже в последних прямых диалогах L не называл его так. — Я уже говорил: всего лишь забрать свое. Пошли. L не мог не заметить изменения в тоне. Маска пошла трещинами, так плотно вросшая в мясо. Её целостность наконец нарушалась, осыпаясь пылью — ещё не до конца, но наконец давая слабину (в ней даже не было необходимости, но то, как носитель цеплялся за нее, придавало ей особенный вес). Спрятав эту мысль отдельно внутри, L подошёл к Лайту и встал вперед него, как и вчера, ожидая манипуляции с консолью и встречая внешний воздух. В этот раз надсмотрщик держал его за перекрученную позади цепь, готовый предугадывать любые порывы строптивости, но... У L в голове родился ужасающий план. Лайт умён, чтобы просчитать любую возможность побега узника, и на это в принципе рассчитывать глупо. Что-то иное выглядело куда хрупче, шитое белыми нитками, и казалось абсурдом, самоубийством, мясорубкой, из которой при любой ошибке живым не выйдет только он один. Но у него был шанс, если он сам станет критической ошибкой в их общей с Лайтом системе. Необходимо содрать перья с Киры — если нашёлся хотя бы 1% на успех, он готов был поставить на него всё. Кира наконец дал свой ответ, разменяв пылающий взгляд из теней на свет, и L чувствовал, что ему наконец есть, чем ответ вернуть. Божественность Киры разговаривала на языке смерти, и L впервые признался себе, что кроме того же языка ключей к его фигуре нет. Как ни странно, они покинули этаж, отправившись лифтом чуть выше. Новые коридоры не отличались ничем, дублируя уже знакомые, с тем исключением, что в одной из комнат, куда впустил его Лайт, было жилое обустройство. Здесь хотя бы была большая кровать (бесполезная, L так не спит, и Лайт это знает), и не так далеко от нее дверь в ванную комнату. Из стены торчала металлическая петля, к которой — догадаться вообще несложно — L будет прикован. На всю боковую стену было панорамное окно на город с закалённым зеркальным для внешнего мира стеклом (был вечер: наконец появился ориентир во времени). Все было не в белых, но в мягких бежевых тонах с неизменно ярким освещением, к которому, разве что, добавилось окно: ни единого дополнительного предмета интерьера, чтобы единственное, чем L сможет себя тут занять, было лицезрение нового мира, принадлежащего Кире. Ну конечно, а как иначе-то. Лайт чуть постоял, позволяя узнику оглядеться, затем провел в ванную комнату, так же представляя минимализм убранства. Унитаз, полуоткрытая душевая кабина с несколькими флаконами на полу, раковина с зеркалом. Глаз заприметил полное отсутствие элементов, которые можно было отломать: отверстия для душа прямо в потолке, вместо смесителей кнопки. Нет душевой двери, просто перегородка из стены. Разве что на раковине зубная щётка в стаканчике вместе с пастой (которой при должном желании можно выткнуть, например, глаз, Кира, ей тоже нужна цепь). — Хочешь в туалет? — Лайт первым нарушил тишину, проводя его в ванную комнату. — Да. L снова почувствовал, как с него стягивают штаны и бельё — очень и очень брезгливо, потягивая за края, в этот раз избавляя от них полностью. Ему помогли сесть, отходя чуть в сторону и откидываясь на стену, беззастенчиво разглядывая эту необыкновенную картину. — Кире понравилось смотреть, как великий детектив L справляет нужду? Это сработало: Лайт закатил глаза и вышел, оставляя пленника наедине с собой. Ничего особенного тот не затевал — ему действительно было неудобно от того, что за ним наблюдают. Горечь вчерашней сцены не последней осела внизу живота едкой кислотой, обжигая стыдом. L даже прикрыться не мог, выставленный напоказ. Несмотря на очевидную нужду, времени прошло больше, чем требуется человеку в среднем. К чести Лайта, тот не появлялся, предоставив узника самому себе, то ли понимая, что тот все равно ничего не выкинет, то ли теперь демонстративно показывая безразличие к столь низменным процессам жизнедеятельности. — Лайт-кун? Я всё. Явно на грани терпения, тот появился незамедлительно, поднимая детектива на ноги и проводя его в душевую кабину — прямо в его лонгсливе. Снова крошечный акт, заставляющий его быть грязным, превращая в обделавшегося неразумного ребенка, которого сейчас будут мыть и приводить в человеческий вид. Утомлённо откинувшись на стену, разглядывая узор керамики, он слышал, как шуршит одежда Лайта. Он не смог сдержать вздрагивания, когда горячая рука того мазнула по бедру, чтобы дотянуться до одного из флаконов на полу. Щелчок кнопки, и на него обрушился ледяной душ, но даже он не вызвал того всепроникающего электрического дискомфорта, как касание бывшего напарника. Ледяной душ на драгоценные секунды выбил из головы все лишнее, перехватывая власть над физическими ощущениями, и L был ему почти благодарен. Даже тонкая нехватка воздуха отошла на задний план, когда его чувства натянулись и рвались под каждой каплей, остро вбивающейся в тело. Вода, вызывающая тысячу мурашек и мелкую дрожь лучше, чем... Он неловко перетряхнул телом, когда ладонь со склизкой жижей опустилась ему на ягодицу. Всего лишь гель для душа, но L предпочел бы, наверное, стоять здесь в своей грязи, чем эти касания, которые так заботливо собирались от нее избавить (и запачкать в своей, как клеймом). Вода становилась теплее, лишая той ясной путеводной нити для иной фокусировки. Казалось, они принимали обычный душ, но Лайт даже не использовал губку, поглаживая собственными руками, намыливая неторопливо, будто этот акт действительно был милосердием и его великой благодатью. Вторая рука подхватила цепь на хребте, настойчиво поводя телом L и ставя его в более удобную позу, впечатывая грудью в керамику, открывая для более удобного процесса. Внезапно удушение перешло на новый уровень, когда лёгкие панически затрепыхали, прося больше, чем L мог им дать. Вода не помогала, стекая по носу и грозя стать частью дыхания, и пришлось склонить голову сильнее, вжимаясь в цепь, добровольно впечатывая ее в горло. Ему было страшно. Обманчиво мягкое прикосновение заскользило между ягодиц, беззастенчиво обводя анус и вымывая следы жизнедеятельности. С поверхностным проникновением, позволяя мыльной воде стекать по внутренней стороне бедер, вспенивая активно, возвращая плоти утраченную чистоту. Ладонь исчезла и вернулась прикосновением к паху, с новой порцией геля, и L снова панически вздрогнул, бессильный что либо с собой поделать. Лайт обхватил его член, и это мягкое человеческое прикосновение показалось жёстче стали. Обжигающий раскалённый металл, выбивающий на его плоти что-то собственническое, что-то жадное, провозглашающее всему миру: моё. Почему-то ни разу до этого чувство не подкрадывалась к нему настолько близко. Почему-то именно сейчас оно вгрызлось в плоть, являя парализующую неумолимость. Потому что с каждым активным движением, с каждым плотным обхватыванием и скольжением пальцев, с этим настойчивым сминанием мошонки, его член наливался силой. Даже в этой пугающей ситуации не было и шанса подавить этот маленький грязный секрет. — L! Немыслимо, а я и не знал, — насмешливо проговорил Лайт позади с таким наигранным удивлением, что L вспыхнул от стыда. Всего лишь очередная игра фальшивыми эмоциями, но это обожгло, будто на поверхность безупречно чистой воды выплыл уродливый вздутый труп. Потому что отвратительно легко сейчас Кира возлагал ответственность на него за все то, что собирается произойти дальше, ведь он сам этого захотел. — А что, Лайт-кун воодушевился этим знанием? — резче, чем планировал, огрызнулся L. — Задался слишком многими вопросами. Интересно, был ли ты хоть когда-нибудь объективен в деле Киры. Как будто ты не просто так въелся в меня в этой роли... Обвинение как удар пощёчины. Подозрение в непрофессионализме било в самое уязвимое место. — Был объективен более чем... — дыхание сорвалось, — Моего профессионализма достаточно, чтобы не путать дело с чем-то ещё. Я был прав с самого начала и до конца. — Что, в самом деле? Даже если не брать в рассчет не обоснованные ничем аргументы против меня, твои методы поиска правды были... Странными, — Лайт прокатил это слово во рту, как конфету с неопределимым вкусом, — хотя я не говорю даже, что бесполезными, но L, в твоей безоговорочной уверенности тебе нравилось воображать, что Кира рядом с тобой? Тебя, похоже, возбуждала эта мысль? L всегда был слишком занят, чтобы даже думать о чем-то подобном. Не говоря уже о том, чтобы прийти к этому осознанно. — Нет. Кира нужен был мне рядом только для того, чтобы рано или поздно обличить себя. Это эффективно. — Тогда это что? — Лайт демонстративно сдавил член в руках, и L сцепил зубы, чтобы сохранить тишину. — Самого Киры тогда не было рядом со мной, если ты не забыл, остался только ты, беспамятный, — произнес тот наконец. — Так у тебя встало на школьника, которого ты выдернул из адекватной жизни, и решил сделать своей марионеткой? Ещё лучше. Лайт методично закапывал его, а L ему помогал своими не самыми обдуманными высказываниями. Невыносимо дурацкий диалог он вел буквально никак. Недостаток кислорода не делал хороших вещей с разумом, растущее возбуждение забирало у мозгов последний кислород. Его адекватное самосознание работало от силы процентов на 20. Какой кошмар, дожились. С Лайтом на его высоких значениях тягаться было не результативно. — Мне без разницы, что думает Лайт-кун, моей первостепенной задачей было достать из тебя Киру, любой ценой. — Так всё-таки Кира? Именно поэтому в вертолете, когда все вставало на свои места, ты позволил мне вернуться? Не оглядываясь, не пресекая, позволив мне буквально записать имя Хигути на обрывке листа у тебя под носом? Ты ждал моего возвращения, и тебе было плевать на всё, не так ли? Если до этого Лайт просто сжимал полунапряженный орган, то теперь начал двигать активно, надрачивая. L даже не мог сопротивляться тому, что остатки мыслей и чувств окончательно сфокусировались на ощущениях, лишь скользнув по откровенному признанию. То, за чем L гонялся так долго, в один момент обратилось в пустышку, не принося ничего. Всего лишь случайные слова, белый шум на фоне собственного краха. — Тебе плевать было на следование, — продолжал Лайт, — тебе Кира нужен был для самого себя. — Мой иной интерес всего лишь побочный продукт, — процедил L, — Кира должен был пойти на казнь после своего возвращения. Для меня он перестал бы существовать. — Признай хотя бы самому себе: это ложь. Или ты стал как я — создал логичную картинку, и чтобы убедить остальных сам поверил в неё? L, может быть, бредил, но ему показалось, что этот вопрос, невысказанный, завис в воздухе между ними. Потому что интерес L был крайне эгоистичным даже без всякого обмана, он позволил чудовищу вернуться только из-за своей жадности. — Ответь, L Lawliet. Тебя возбуждает Кира? Движения на члене почти причиняли боль дискомфортом навязанности и кислотной сладостью, истекающей во всё тело. L здесь и сейчас испивал свой яд и разливался в запретном удовольствии, которое сжигало его ощущения и разъедало рассудок. Он испил его добровольно, глоток за глотком, сжимаясь от боли разрушения, от которой хотелось сбежать за край света, но позволял ей забрать у себя все, только чтобы ощутить этот предел. Ему хотелось упасть туда больше всего на свете, даже зная, что оттуда не выбраться... ...И забрать Киру с собой. Яд с его губ должен испить его враг. Собственным языком, своим страшнейшим орудием лжи, которое он чтет непоколебимым. — Да... — едва слышно, словно не веря самому себе, ответил L быстрее, чем успел потерять решимость. — Я не слышу, что ты бормочешь. Скажи громче! — издевался Лайт, двигаясь агрессивнее. — Да, Кира. От ужаса его кожа пошла мурашками. Ничто в эти слова не верило. Они были невозможными, чужеродными, неправильными, само признание было извращённым откликом реальности. Кошмаром наяву. Кто-то иной надел маску L и опорочил его грязными буквами. Что-то очередное хрустнуло внутри, оставляя ещё одну калечащую травму. Нечто отдаленное в разуме звенело паническим эхом, когда L так легко предал самого себя. Непоколебимая важная идея, цена жизни Ватари, цена мира, в конце концов — за секунду получили в себя кровавый плевок. Не то, что можно простить. L не ждал прощения, L разменивал себя на единственный призрачный шанс. Лайт позади хмыкнул, а затем внезапно отпустил его пенис. Мужчина стиснул зубы и заставил себя испытать облегчение, что мучение прекратилось. Следующее прикосновение задрало мокрый лонслив и впилось в бока новой порцией геля, и пришло понимание, что насилие просто видоизменилось: Лайт болезненно, почти вгрызаясь, проглаживал кровоподтёки от удара цепью. Что-то странное поднималось вместо всего, что пошло руинами. Глубокая черная пучина, поселившаяся внутри него в последний день, медленно сжирала свою жертву заживо и отвечала необыкновенно высокой волной, когда сама почва его мира пошатнулась. Возникшее из загустевшей тьмы цунами грозило смыть то оставшееся, что смогло выстоять. Боль впервые стала выглядеть чем-то, стоящим по его сторону. Новый союзник. Что-то, что падёт в жертву этой жадной черноте чуть раньше самого L, бросая ему время. — Не могу поверить... — уже по-настоящему удивлённо, с нотами чего-то хищного, пробормотал Лайт. L не видел, но мог отчётливо ощущать, что такой специфический набор ощущений только помог ему оставаться действительно крепким. Мелькнула отстраненная мысль, что это очень опасная информация и выглядит она, без шуток, очень плохо, но тот бардак, который они уже учинили, так просто не смахнёшь с глаз прочь. L предчувствовал, что ему предстоит увидеть отнюдь не справедливость Киры, а его изнанку, его каркас, его истоки, то чернеющее штормовое море — не светлее, чем у L, — и нырнуть в него, сброшенным с трапа. Если в аллегории с небом они стремились пробить атмосферу, то здесь его уносило ко дну. Зеркало водной глади разбило реальность на две половины, являя действительной лишь одну: они и правда парили над миром, а на воде лишь отражение, или они тонут, а небо, ослепительно чистое, так и осталось непокорённым? Лайт перехватил цепь и очень грубо дёрнул на себя, буквально заставляя L повиснуть на ней, в очередной раз играя с дыханием многострадального горла узника. Тот ожидаемо задохнулся, вынужденный склонить голову, чтобы не надышаться падающей водой — не шевелиться, буквально замереть, чтобы сохранить тончайшую воздушную струйку по стенке трахеи. Ноги свело от напряжения и страха, когда в них появилась зудящая ватность, особенно после того, как Лайт раздвинул их шире парой пинающих движений. Его же пальцы вернулись к заднице, без тени былой мягкости вталкиваясь в анус — L от неожиданности захрипел и рванулся, но цепь вернула его назад. Дискомфорт, слишком много дискомфорта, недостаток воздуха и ставшая угрозой вода вмешивались в глубинный ужас, обмазывая омерзением и обжигающим стыдом, как грязью. Возбуждение извращённо вторило всему этому хаосу, пульсируя, как сердцебиение унижения. Чувствовалось нетерпение Лайта, когда он торопливо пытался разработать его задний проход. То, что Кира хотел его не было таким удивительным, как обратная ситуация. L был трофеем, лакомым куском, который взять хотелось и было нужно, чтобы утвердить безоговорочную победу. Не было ни единого повода, чтобы было что-то, кроме беспощадности. Но у самого L не должно было быть ничего, кроме отвращения и жажды избежать происходящего любой ценой. Пальцы исчезли, и касание более массивное уперлось на их место. Толчок, хватка на тазу, буквально насаждающая — искры в глазах — и боль, боль, боль... До спазма сведённые челюсти, чтобы вынести это. L даже не мог кричать — он задохнётся, но он чувствовал, будто умирает от одних только этих ощущений. Бездна сжирала, когда Лайт чуть вышел и вбился снова, жёстко, входя глубже. L казалось, что его разрывает на части. Он пытался сомкнуть ноги, но ступни Лайта мешали, а туго натянутая цепь не позволяла маневрировать. Лайт вышел и толкнулся снова, наконец ударяясь пахом о ягодицы, входя полностью. L было плохо, он уже был не здесь, наконец уплывая с черно-пёстрыми кругами перед глазами и глухим шумом в ушах, наконец начиная неконтролируемо биться в цепи под волей инстинкта самосохранения. Край, который он звал и которого жаждал, внезапно вспыхнул предельно близко. Этот побег был бы блажью. Лайт, видимо заметив его состояние, отпустил цепь и перехватил под грудиной, впечатывая щекой в стену. L сползал, почти не чувствуя ног. Позади, сквозь толщу полусознательности, донеслись ругань Ягами и пластиковый стук, и L почувствовал, как сумрак пугливо отступает, разрываемый льдом переключённой воды. Глотая воздух, он силился наполнить лёгкие, но словно только для того, чтобы тело вновь чувствовало. Каждое движение позади становилось отчётливее, толчки вернули яркость безумных красок, когда его ощущения накалились докрасна. Боль нитями расползалась по задней стороне бедер, будто стекающая кровь, каждый новый удар перемешивал его внутренности. Ему казалось, что ледяные капли, разбиваясь о его тело, испарялись тут же, как от раскаленной стали. Он чувствовал, как каждая капля гибнет и растворяется, сотни их, тысячи, а вместе с ними и он. Каждый нервный импульс, который существовал сейчас в его теле, горел страданием. Любой его контакт с реальностью восстал против него, навязывая агонию. L никогда не знал, что можно чувствовать себя настолько плохо. Хотя едва задаешься этой мыслью, мир отвечает: всегда есть куда хуже. Вторая рука Лайта обхватила его член, и L понял, что даже происходящее не заставило его готовности отступить до конца. Безумие. Возможность кончить под насилием казалась бездарной шуткой, хотя ещё более худшей было то, что он мог. Это пугало, L отрицал эти острые прикосновения, почти издевательские в фальшивой нежности на их дьявольском представлении, несуразные в ласке и обещании блажи, вытягивающие из него невозможное. Сюда больше подошло бы... "Ударь меня. Перебей это. Мне нужно, чтобы ты меня ударил. Ударь... Ударь..." Единственно ясная мысль, вспыхнувшая из-под девятого вала и написанная бушующим огнем на безумствующих волнах. Боль здесь уместнее. Боль здесь по-настоящему заслужена. Стоя раком перед Кирой, чествовать её было правильнее, чем в извращении и агонии находить невыносимое удовольствие. Кира взял его с предсказуемой жестокостью, но почему его тело так жаждуще откликнулось? Неужели L, сам того не заметив, пал до своего осознанного выбора? (Даже свое падение он не смог взять под контроль, давно потеряв поводья). Был ли Кира в самом деле прав, что вопрос объективности и правда имел место быть? Возможно, в какой-то момент он начал бормотать вслух, потому что Лайт с силой зарядил ему пощечину. Голова дернулась, в уши вернулся старый звон. То, что надо, идеально, наконец правильно и предсказуемо. Но слишком мало, такая крошечная инъекция... Ему нужно было ещё. Больше. Отдалённой мыслью L понял, что боль от ритчмичных толчков притупилась, становясь терпимой — тело включило механизмы, чтобы пережить это здесь и сейчас. Лайт вернул воде приличную температуру — так-то он сам стоял под ней же, принимая ледяной душ вместе с узником (хоть что-то они разделили вместе), и L почти ощутил отчаяние, когда контур его внешнего фокуса растворился без следа. Второй удар был тоже по челюсти, но в этот раз кулаком. Искры из глаз, вылетающие не от изнасилования, а от чего-то более приземленного, были блаженны. По сути он лишь множил боль, когда можно было обойтись сравнительно малой кровью и просто перетерпеть, но он чувствовал грязь, которая мешала дышать хуже цепи, и от которой становилось мерзко. Она выворачивала наизнанку с большей яростью, чем боль физическая, и эти простые, грубые удары ее компенсировали, словно становясь утерянным кусочком паззла. Непонятные ощущения изнутри в этой форме становились ясными и осязаемыми, с них срывался нечитаемый покров и казалось, их было проще перенести. Это логично, это понятно, это естественно. Какой-то бардак внутри — не очень. Он просто сделал конвертацию. Особо сильный толчок наконец подломил ему колени, и они потеряли устойчивость. L впечатался в стену грудиной, проскользив щекой, а тяжёлое тело Лайта навалилось сзади, прижимая, зажимая между собой и кафелем (зато теперь точно не упадет). Для Киры невелик дискомфорт, как показалось, когда тот даже не прекратил движения, просто продолжая его трахать в новой позе. Под новым углом член толкался сильнее, размашистее, буквально скользя по... По той точке, ощущений от которой хотелось испытывать здесь меньше всего. L искренне проклинал слабость в ногах, вынудившую их поменять позицию. L снова было очень больно, но эта переплетенная боль заново зажгла лаву в его венах. Просто немыслимо. Не вырваться, не выбраться, загнанный, раскрытый и вывернутый для принесения в жертву. В его реальность наконец пробились стоны Лайта, вспыхивающие прямо над ухом, чтобы он точно не забывал, кто именно с такой жадностью его сейчас брал. Если до того насилие его опустошило, разрушительным пламенем уничтожив содержимое человека с именем L, то теперь, с каждым настойчивым толчком новая волна непрошеного восприятия расстилалась с хозяйским запросом, переставляя самоощущение, компоненты, шестерни внутри того по своему усмотрению. L, с широко распахнутыми глазами, вцепившись взглядом в пол, загипнотизированно наблюдал, как в сток уходит окровавленная вода — где-то там же, в тонких переплетениях между его кровью и прозрачной жидкостью, струился его рассудок, безвозвратно стекая в канализацию. — Какая же ты сука, L, — внезапно нарушая молчание, удовлетворённо протянул над ухом голос Лайта, необыкновенно низкий, почти рычащий, полный тягучего наслаждения, — ты так сильно торчишь на Кире? Почему, что бы я сейчас ни сделал, тебе так хорошо? L хорошо не было, но он не нашел в себе сил ответить. Вместо него заинтересованно дернулся член, так сильно налитый и торчащий прямо в руку Лайта, заставляя в отчаянии прикрыть глаза. — Лживый обманщик, который вместо того, чтобы признаться себе в мерзких секретах, обвинял меня, манипулируя расследованием, — продолжал Лайт ещё тише, вгрызаясь шепотом не в ухо — в самый разум, — убеждая людей, которые даже помыслить не могут о такой грязи, что все под контролем, усыпляя их бдительность, пока мозг гениального детектива дрочил на Киру, только и пытаясь придумать, как завладеть им единолично. Грязная коррупция руководителя расследования... Куда же ты нас всех вёл, удивительно жадный детектив L? Детектив ожидал, что от подобных слов ему будет больно, но больно не было — вместо этого раздражающе вторило возбуждение, когда его буквально макали лицом в эту неудобную, всплывшую проблему. — Ни больше ни меньше... туда, куда вел нас всех твой план, — наконец прохрипел L, сбиваясь между толчками, — как давно ты сам жаждал меня трахнуть, Кира? L почувствовал, что ритм Лайта чуть сбился, когда тот, в акте демонстративной обиды за очередное обвинение, несколько раз толкнулся по-особому резко и грубо. От силы фрикций ноги почти выключились. — Если кто-то забыл, — ядовито продублировал Лайт его же фразу, — всё это время я был без памяти. Если бы я узнал, что ты тайно хочешь меня, я был бы напуган, а не воодушевлен. В нашем случае это такая мерзость. Обвинять Лайта во лжи сейчас было потаканием себе и своим собственным фантазиям. Соглашаться с ним было так же абсурдно, как и принять любую ложь Лайта до того. Мозг соображал процентов на 19, но ему нужно было их задействовать. Хотя бы эти оставшиеся цифры. — И тем не менее мы здесь. А Лайт-кун, вряд ли когда-то получавший удовольствие... от фантазий изнасилования, имеет завидно крепкую эрекцию... — речь вклинилась в шаткий вопрос кислорода, и L снова почувствовал, как его немного уносит. — Это слишком нехарактерно для него. Не в его правильном вкусе... Кира ведь удивительный чистюля. Провокация была грубой, но это лучшее, что L придумал прямо сейчас. Однако Лайт внезапно расслабился. — А... Так это всего лишь удовольствие победы, — промурлыкал тот, горячо выдыхая ему в ухо. — Что страшный враг, способный взять мою голову из-под плахи, на самом деле такая жаждущая сука. В самом начале я, если честно, не был уверен, что у меня встанет. L, однако, тоже ощутил отдалённое успокоение. Всё идёт как надо. — Ударь меня, Кира, — вновь прохрипел он, полностью сходя с диалога. Лайт удивлённо хмыкнул, но коротко замахнулся и впечатался костяшками прямо в многострадальные кровоподтёки на боку. Вцепившись в его член, когда L согнуло, он чуть отстранился и опустил тот же кулак на ребра. А затем ещё раз, и ещё. Крик, который впервые сорвался со рта L, поразил даже его самого. — Тебе это не поможет, — почти весело прокомментировал Лайт, сдавливая его и подцепляя налитую головку, вжимаясь ногтем — эрекция отвечала на боль своей, более простой и предельно очевидной реакцией. L содрогнулся, и, вновь уходя на грань потери сознания от силы ощущений, с пульсацией излился, сжимаясь так сильно, что Лайту пришлось перехватить того за живот. Эякуляция, казалось, вывела его за рассудок. Ничего, кроме шумящего взрыва в разуме, когда божественно могучий девятый вал сожрал его, не заметив, погребая под сдвигом волн. Экстаз выворачивал наизнанку, выжимая остатки жизни, и L полностью потерял себя, захваченный вглубь водоворота и в то же время за пределы, оказавшись безмерно далеко. В самой пучине. Накрывшее его ощущение было невозможным, чтобы подвести под мыслимые формы. Больше похожее на волю одного жестокого бога, подарившего ему прикосновение к запредельному. Ни одна грань ощущений не была счастьем, ему не было хорошо, но то, что разорвало ему разум, было блаженным. Чёрная пучина расступилась, и, будто вынырнув, он внезапно поднялся к солнцу, ослеплённый его сиянием. Он мог поклясться — перед тем, как сгореть, успел ощутить его благоговение... Идеально подходяще под кару Киры за им названный ужасающий грех. От L не должно было остаться ничего. Сверхстимуляция заставляла его извиваться и выжимала из него слезы, когда Лайт продолжил его трахать, ускорившись. На краю сознания он понял, что наконец вдохнул воду, и затрясся в безумном кашле, сгибаясь, сползая по стенке. Лайт перехватил его за бедра, чтобы тот не упал окончательно, и L вместо того ощутил психическое падение, когда экстаз отступил, возвращая в чудовищную реальность. Проклятый душ желал убить одним только существованием, и L, спазмируя после воды в носоглотке, напрягал оставшиеся силы и остатки самосознания, только чтобы держать голову под правильным наклоном. Движения сзади прошли пик наслаждения и наконец причиняли настоящий дискомфорт, когда хотелось ощущения, натягивающие нервы до предела, выцарапать собственными ногтями. Наконец, ощутимо содрогнувшись, издавая совершенно непотребный звук, Лайт кончил, вбившись в L настолько глубоко, насколько мог, впиваясь руками тому в бедра. L закусил губу, чувствуя, как финальный аккорд боли разливается по основанию позвоночника, стреляя по задней стороне ног до самых пят; он даже не представлял, как хреново ему будет потом, когда тело очухается и придет в себя. Он мог лишь обессиленно соскользнуть и упасть коленями в воду, неловко раскорячившись, когда Лайт наконец отстранился. У него не было сил даже изменить положение, оставаясь безвольной куклой, когда Лайт собственнически похлопал его по заднице, а затем подхватил под плечи и посадил, одаривая искрящейся вспышкой в тазу. В лёгком бреду L чувствовал, как ему мылят волосы, как домывают ему тело под лонгсливом, вздрагивая лишь тогда, когда Лайт проходился по болезненным рёбрам. L отстранился от происходящего настолько, что не уловил момента, когда ему отстегнули наручники от кистей и сняли ненужную мокрую тряпку, спокойно обтирая полотенцем его слабое тело. Ноги... Почему-то ногам Лайт уделил столько внимания, что L ощутил это сквозь дрёму, чувствуя, как тщательно ему обтирают каждый палец, предельно мягко оглаживая своды его стоп, почти умиротворяя и обволакивая измождённый рассудок блаженной сонливостью. Затем смутное слайд-шоу, и он на кровати, уложенный под одеяло (он так не спит, но...) Он нуждался в забвении. Ему нужно было сбежать от реальности на какое-то драгоценное время, которое подарит ему организм (и пленитель). Единственной успокаивающей перед забытием мыслью было то, что Кира всё же спустился в грязь вместе с ним — добровольно, широким шагом, полновесно. Как и для L, для него больше не было пути назад. Что ж, в таком случае жертва не станет напрасной.