Celestite Mirror

Пробуждение проходило плохо. Если не сказать: все было ужасно. Раскалывалась голова, внося в разум сумятицу, окружающее отказывалось встраиваться в картину, насмехаясь нелогичностью ожидаемых контуров. Ужасно знобило, потому что он был в одном нижнем белье на полу. От некомфортного положения, в котором он провел бог знает сколько времени, тело занемело и отказывалось слушаться. В четырех стенах, в которых он находился, был яркий свет, от которого головная боль грозила усугубиться — в пустых четырех стенах... Конечно, здесь ничего не было кроме света. Чуть поодаль лежала его одежда, сложенная с чистоплотной педантичностью, и кроме Лайта, никто на ум не приходил. L неловко потянулся к вещам, не то подползая, не то перекатываясь, чтобы понять, что те всё ещё влажные — сколько вообще времени прошло?.. Влажное на холодном теле было ещё хуже, и L не мог сдержать мелкие потрясывания, но это лучше, чем сидеть почти обнаженным. Приняв свою обычную позу, прижимаясь спиной к стене, он вновь огляделся, ясно понимая, что он все ещё внутри штаба. В одной из множества одинаковых комнат, которые были созданы, чтобы просто занять место. Без содержимого, без ничего, но в конце концов, располагающиеся в его собственном здании... Он подошёл к двери, со своей стороны активируя консоль управления. Но ни на одну команду она не откликалась. Лайт, конечно, прекрасный хакер, но... Всегда и везде, у всего, к чему L имел доступ, должна была быть связь с Ватари. Прожимая нужную комбинацию кнопок, он ожидал ответа, но его не последовало. Он повторил несколько раз, но без результата. Ватари не мог не ответить, это буквально закон. Вызов прошёл, и он должен был его слышать. Значит, его единственный союзник мертв? Всё и правда произошло этим днём? Любые манипуляции с консолью были заблокированы: с его позиции он не имел доступа даже к режиму администрирования. Попытка получить связь через тот же компьютер Ватари провалилась тут же, на первом запросе (вызов заблокировать сложнее: его технология была примитивной, как часы, и использовала независимый канал, даже не подключенный к интерфейсу). Стеклянная панель приветливо мерцала, но жёстко усмехалась, становясь барьером между ним и реальными действиями. Её хотелось разбить, и L понял, что его захватывает отчаяние, взывая к бесконтрольному хаосу эмоций, пробуждая до того хорошо контролируемый гнев. Это не очень хорошо. Немного постояв, он вернулся к боковой стене, вновь садясь в свою позу, вгрызаясь в большой палец. Нужно подумать (головная боль была ему чудным компаньоном, вторя каждой мысли). Здесь он был один, как и, вероятно, на всём этаже. Кричать бессмысленно. С собой нет ни одного устройства связи — похититель всё проверил и всё нашёл. Что произошло? Лайт не мог так глупо выступить в открытую, ведь даже если он подчистит свидетелей, и вся следственная группа умрет, это вызовет ненужные вопросы. Идеальная холёная личность Лайта будет уничтожена, даже если он придумает сравнительно убедительные аргументы. Значит, произошло что-то ещё. Всего лишь 5% на первую теорию. Если в их кругах Ватари мертв, а L пропал, это все ещё тень на самого Лайта. Для убедительности картины нужна смерть детектива, желательно на глазах у всей следственной группы, иначе появляется ненужная вольность трактовок. Но как можно это аргументировать с живым L? Для полноты сценария Ягами нужно тело. У того вряд ли обнаружилось запасное (хотя черт его знает), и детективу было даже интересно, что такого Лайт умудрился провернуть. Что-то очень гадкое — 93% на это. Что-то мерзкое, в чем замешан сам детектив, сделав какой-то фатальный ход собственными руками — у Лайта других стратегий и не бывает. Скользя взглядом по углам стен, он искал скрытые камеры, которые обязательно тут должны были быть, и в которые хотелось заглянуть, как в душу, но не находил ни одной. Хорошая же маскировка в его штабе (он предполагал точки, но это в любом случае не имело смысла). Лайт наверняка был занят переворотом, и вряд ли прямо сейчас наблюдал за пленником. С главного компьютера так точно (даже если бы хотел, вся сеть сейчас должна быть мертва). Вопросы в бесконечно тянущемся ожидании продолжали роиться, сверлить, перебиваемые разве что напоминаниями головной боли, не желающей отступать. Если Миса видела его имя, зачем эта сложная схема с его похищением? Не проще ли было обрадовать тетрадь такой желанной записью? Или он ошибся насчёт Мисы, и она в самом деле была чиста? Как бы ни было, L, живой, сидит в полупрохладной маленькой (камере) комнате, способный только ждать; наручников разве что не хватало. Зная Лайта, тот захотел бы отомстить, нацепив на заклятого друга их основной атрибут — то ли не успел, то ли тех в пределах досягаемости не оказалось. L в целом сейчас был ничем не скован, только вот уйти никуда не мог. Теорий образовалось много, но каждой из них не хватало какого-то элемента, если не нескольких. В каждой из них зияли дыры, гигантские пропасти, напоминающие, что L всю дорогу шел с завязанными глазами. Всегда не хватало ключевых данных, доказательств, информации, понимания. Что-то, что из раза в раз выявляет критические прорехи в стройной цепочке происходящего, что, будь понятым, разом бы закрыло их все. Было ли то связано с божественным, банально не поддающимся разуму? Что-то сверх, что человек понять не способен? Гонялся ли он все это время за тенью грёбаного бога, которому оказался не способен даже ступить следом в след? L ненавидел божественную подоплеку в этом деле, и тем более обожествлять Ягами было абсолютным дерьмом. Но больше лжи Лайта он ненавидел самообман, предпочитая смотреть даже на то, что собиралось выцарапать ему глаза. Божественный шлейф стал очевидным с фигурой Рэм. Действие тетради в принципе выходило за рамки адекватного. Неизвестно, что было ещё, до чего они не добрались и что оставалось сокрытым, будучи послушными инструментами только в конкретных руках. L в свое время было приятно осознавать, что он мог бросить вызов богу и буквально спнуть его с пьедестала, низводя до банальной человеческой оболочки. Теперь мысль вызывала лишь неприятный гнилой привкус — будто бы все тот же самообман, которому он добровольно поддался. И он ненавидел Лайта за это чистой, всесжигающей ненавистью. За то, что вмешал какую-то божественную гадость в мир людей, и прикрылся ею, как папской сутаной. Человечество уже никогда не оправится, потому что оно слишком пестует любую божественность. (Он презирал человечество за этот выбор). L закономерно ушел со сцены, как единственное значительное препятствие. Только вместо смерти он сидел в чистой светлой комнате, без мебели и тепла, но живой, даже не особо похожий на пленника. Пленников обычно не берут, если только не нуждаются остро в информации, в переговорах, или в... Игрушке, например. Возможно, L владел чем-то, что Лайту ещё было нужно, потому что игрушкой ему себя было представить слишком трудно. Он должен был осточертеть Лайту за столько дней в кандалах, а садистом L его не знал. Внезапно — наконец! — дверь отворилась, впуская в комнату внешний воздух. И высокую стройную фигуру, в позе которой буквально все говорило о торжестве. О гордости. О величии. Хотелось плюнуть ему под ноги, но этот жест казался блеклым и безвкусным. Слишком картинным в этой вопиющей наигранности. — Рюзаки. Как ты себя чувствуешь? Его ровный и спокойный голос был выстрелом в тишине. L предполагал, что с момента его пробуждения до прихода Лайта прошло примерно полтора часа, подмечая, что одежда таки высохла, а его перестало морозить. Головная боль превратилась в сквозящий недостаток на фоне. Продуктивная поза помогала избежать концентрации на недомогании. Лайт продолжал носить маску, и L почувствовал тонкий и острый укол под ребрами, когда его это уязвило. Даже сейчас, даже в этой ситуации тот продолжал лгать, смотря с открытым, вновь чуть встревоженным взглядом, как будто они сидели в штабе перед экранами, и Лайт лишь отметил тридцать восьмой час работы коллеги без перерыва. — Нормально, — последовал сухой ответ. — Замечательно, — казалось, Лайт искренне обрадовался, — я к тебе с подарком. Под хмурый взгляд L тот залез в пакет, с которым пришел, и выудил из него наручники на длинной цепи. В их ненадёжной тишине они громыхнули бедствием. Вынимались легко, покорно, больше похожие на мертвую змею, всё ещё полную яда, такую же смертоносную и пугающую даже в своем конечном виде, но слишком мягкую и податливую, готовую завязаться смертельным узлом по мановению руки. И звук, и вид извлекали глубинную тошноту, когда сила стихии требует отступить, но недомогание скрючивает к матери-земле, лишая воли к побегу. — Мне показалось, ты фанат подобной атрибутики. Поэтому я подумал, что если верну их тебе, ты будешь рад. Те самые наручники, в которых они ходили с Лайтом. Ну конечно, а вот и месть. Несмотря на маску, было видно, что Ягами распирает. Довольство сочилось, обвиваясь дымчатыми, почти осязаемыми кольцами вокруг него, и мальчишка говорил всеми невербальными жестами: ну же, покажи свои реакции, L! Глазами, в этот раз не прикрытыми вуалью, смотрел Кира — такой же яркий и хищный, потому что сегодня, наконец, он чествовал день своей победы. L смотрел в эти глаза, дышал ненавистью и презрением, и отвечал — пошёл к чёрту. Лайт на это только нетерпеливо позвякивал наручниками, не позволяя фантомной тошноте отступить ни на шаг. — Так что, по твоему, ты делаешь, Лайт-кун? Вопрос больше для проформы, чем для искреннего интереса — хотя последний имел место быть, безусловно. L одновременно хотелось и не хотелось знать, что Кира на это ответит. Умом он понимал, что либо ничего, либо ничего хорошего, но его больной, толкающий в самое пекло интерес не всегда шагал бок о бок со здравым смыслом. Единственное — он не боялся, и считал это благом. Если ничего не изменится, будет полезным. — Просто беру то, что мне нужно. Лайт сделал шаг к нему, ненавязчиво перебирая звенья цепи, как чётки. Когда-то их звук стал для обоих более знакомым, чем собственное дыхание. Когда-то они успели выучить друг-друга так же хорошо, проникнув гораздо глубже, чем было необходимо. — И что же? — Ну как. На крыше я был откровенен, Рюзаки. Над миром остались только мы двое, и меня это чертовски устраивает. На крыше... L впервые начал их диалог не как первый враг, не как детектив, не как палач, жаждущий головы Лайта, говоря максимально завуалированно, чтобы сохранить некое подобие приватности. И он получил ответ. Ягами с ним действительно говорил, понимая с полуфразы его витиеватые мысли, отвечая такими же, вкладывая в них необыкновенно много. Искренность потому, что Кира вышел из-за кулис, действуя как никогда до этого активно? L мог бы и догадаться, но был слишком очарован недоступной ранее возможностью. — Я уже чувствую ревнивую истерику Мисы, — хмыкнул L, не в силах сдержать язвительность фразы. — Она поймет. — Зато я не понимаю, что от меня хочет Лайт-кун. — Да тебе это и не нужно... L Lawliet. Сердце пропустило удар. В это же мгновение Лайт, со стремительностью атакующей змеи, кинулся на него, намереваясь схватить, и больше на адреналине, чем даже на рефлексах, L метнулся в сторону и с силой выбросил ногу. По ощущениям она хорошо продавила что-то мягкое и извлекла сложный болезненный звук. Отлично. Подскакивая и проносясь мимо замешкавшегося мальчишки, он прильнул к двери и панели управления, пытаясь определить её новый метод разблокировки, секунда, ещё секунда... Недовольный шорох позади, и внезапно бок раскололо расплавленное прикосновение, высекая из мозга искрящийся хаос. L никогда не подозревал о таких ощущениях, не было ни одного повода знать, что они существуют и ложатся раскаленным клеймом, порабощая тело, разум и волю своей яростностью. Горло разорвал крик, но он его даже не услышал. L пошатнулся, скрючившись, и схватился за горящее место, на котором наверняка отпечатались звенья цепи. По силе удара ему, похоже, следовало ждать гематомы. Вспышка боли добавилась к голове, когда злые пальцы сгребли его там, где саднило место удара — наверное, ему стоило ранее проверить, скорее всего там была запекшаяся кровь... Грубое движение буквально бросило его на пол. Цепь легла на шею, обматываясь кольцами, впиваясь могильным холодом в пульсацию жизни, и L мог только ощущать ее тяжесть: ещё виток, ещё, ещё... — Разве ты не рад, L? — проносился над ухом тихий, приторный голос Лайта, заломившего ему руки за спину и зацепляя наручниками так, чтобы крепко зафиксировать их позади. Вся их длина легла на шею, и L чувствовал, как тяжело давался каждый новый вдох и выдох, без того сожранный болью от удара цепью. — Ты же любишь такие игрушки, так не говори теперь, что ты обманывал! С уст Лайта это звучало удивительно болезненно, ведь L хорошо читал во фразе: ты обвинял меня во лжи за свою трактовку, так почувствуй же, каково это. Так это была даже не месть, а возвращённая монета? Внешне стойко перенесший этот жизненный опыт, Лайт объявлял, что тот оставил на нём уродливый шрам? L сотворил с ним плохие вещи — сложно отрицать — обвинив законопослушного гражданина Японии, подростка-отличника с безупречной репутацией и блестящими перспективами в кошмарных деяниях против человечества, заставляя участвовать в не самых гуманных над ним экспериментах из чистых догадок, наблюдать за пытками своей девушки и втянутостью в бесчеловечные методики его отца. Звучало погано, если бы не маленький нюанс: L был абсолютно прав, и Ягами здесь отнюдь не жертва. Но мальчишка, похоже, тактично отпустил этот факт, как и то, что всё пережитое он заслужил, будучи виновным. И теперь он жаждал крови L? — Ты же не садист, Лайт. Собственный голос звучал унизительно болезненно, хрипло, разделяющий одну глотку с дефицитным дыханием. Бок сжимался каждый раз, когда ребра раскрывались для воздуха, и без того перебивая усложнившийся процесс дыхания, превращая его в конвульсивные сотрясания. Глаза слезились, и зрение заволокло неприятной линзой, помимо хаоса всклоченных волос — может, и к лучшему, L не был уверен, хотел ли сейчас видеть Киру. — Ты желал видеть во мне чудовище, L. Так наблюдай внимательно, потому что твой бог исполнит твоё сокровенное желание. Лайт сидел рядом на корточках, вторя его хрипам собственным напеванием, в котором звенели нотки извращенного удовлетворения. Яркая манифестация той стороны, от которой L видел только тени, и никогда воочию, потому что демоны Лайта выдрессированы особенно... Теперь торжествуя и наслаждаясь волей. Его палец, шальной и вольный, опустился к холодным бледным скулам, очерчивая почти нежные витиеватые линии. L дернулся, уходя из-под прикосновений, и Лайт залился хохотом на этот крошечный акт неповиновения. Ужасающий звук. Ещё одно, что L никогда от него не слышал. — Хорошо. В конце концов, мне действительно не нужно, чтобы ты умер. Давай-ка сядем. Было одно преимущество у цепи: она цеплялась звеньями сама за себя, и так просто стянуться не могла, чтобы в какой-то момент задушить его и без того тонкую шею. Особенно когда Лайт потянул за нее, передвигая на ней вес взрослого мужчины, чтобы усадить. Не то, что смерть от асфиксии в его случае плохой вариант... Но по крайней мере, случайное излишне грубое движение не грозило ему смертью. Но была и худшая ее сторона: вес на шее был значителен. Пока это было терпимо, но L предвкушал, как в ближайшем будущем во всем шейном отделе его съест боль, ударяя по голове сильнейшей мигренью. Лайт платил с лихвой. L прикрыл глаза, ощущая себя больше в кошмарном сне, чем в реальности. — А будет ли прощено подобное Кирой? Разве Лайт-кун не действует ровно по его критериям выбора? Лайт вернулся к пакету, из которого выудил бутылку воды — кажется, последнее, что там оставалось. Вновь сев на корточки перед L, мальчишка открутил крышку и прижал горлышко к упрямым губам пленника. — Справедливость соразмерна деяниям. L не знал, что делать. Демонстративно отворачиваться от питья было глупо, бог знает когда ему предложат воду в следующий раз, а перспективы мучиться от жажды даже хуже удушения. С другой стороны, его положение было настолько унизительным, что его выворачивало, и он был готов наступить на любое благоразумие, но не доставить Лайту удовольствия сотрудничества. Однако слишком мало процентности, буквально меньше одного, что в этом будет толк, кроме ущерба самому себе. Нет смысла устраивать из питья сцен, наверняка он только больше позабавит эго Киры. Наконец обхватив губами горлышко, он подождал, пока Лайт вольет немного воды, и аккуратно проглотил. Было бы недоразумением сейчас подавиться и задохнуться от кашля. (Он старался не думать о том, как это выглядело со стороны. Каким-то образом он дожил до того, что его утоление жажды зависело только от этой руки, которая решает, когда, сколько и будет ли вообще он пить.) Ещё один глоток. Затем ещё. L чувствовал, как тщательно игнорируемая до того жажда поднимает голову и вгрызается в эту бутылку, желая выжать из нее последнюю каплю. По факту он выпил половину, когда наконец дал понять, что акт щедрости более чем достаточен. По ощущениям действительно стало легче, в голове прояснилось, рваность вдоха, цепляющего горло наждачкой, наконец смягчилось. — И все же Кира запачкал свое белое одеяние. Я сомневаюсь, что когда либо до этого он казнил своими собственными руками. Это не его почерк. Что-то в глазах Лайта мелькнуло, нечитаемое. L почувствовал раздражение от того, что до сих пор, спустя столько времени и тщательного анализа, в этих глазах оставалось то, что он был неспособен назвать. Можно было предположить гнев, но возможно... L, наконец, попал в самую точку своим очередным выстрелом. Кира, этот вышколенный агнец правосудия, действующий по своей неприкосновенной схеме, сошел с пьедестала. Более того, для грязной работы. Чтобы взять L, ему пришлось опуститься на множество ступеней вниз, где белоснежный подол неотвратимо подхватит грязь простого человеческого мира, и его будет невозможно отстирать. Когда Кира отвечал, что готов на любые жертвы, вероятно, это и правда были не просто слова. Сейчас, видимо по привычке, Лайт за секунду надел маску, глубоко закапывая что-то собственно личное. — Ты только и можешь, что бросаться обвинениями, что я Кира. Каждый раз одно и то же. — Почти досада на лице. Даже обида, боже, Лайт. Вросшие костюмы так просто не снять, не так ли? L нахмурился — в этот раз не потому, что пульсация в черепной коробке заставляла лоб ходить ходуном. — Так а тебе самому разве не хочется предстать самим собой? Наконец? Или ложь более лучший костюм, потому что Кира постыдная опухоль не для людских глаз? Снова хаос эмоций в глазах Лайта. В этот раз более понятных, навроде вспышки ярости на такую дерзость, когда слова L действительно уязвили. Лицо Ягами перекосилось, обнажая Киру, но затем тот совладал с эмоциями. — Ты не меняешься. Так жаждешь аудиенции с ним. Что ж, это желание твой бог тоже исполнит. Лайт встал, подцепляя L за звенья цепи на шее, поднимая, как котенка за шкирку. — Скоро я переведу тебя в нормальную комнату, но пока придется потерпеть. Толкнув L перед собой, Ягами подвёл его к двери, отправляя голосовой запрос на панели управления словом "выпускай". Ответом было "хорошо, Лайт!" голосом Мисы, и L подумал, что тот предусмотрительно не ставил биометрию на случай, если каким-то образом в драке победит не он. Снаружи их ждала прохлада ещё большая, и кристальная пустота коридоров. L узнал его, как один из технических этажей, которые существовали только для займа пространства, потому что вряд ли столько комнат могло однажды пригодиться. На углах коридоров стояли камеры, но Лайт вел его спокойно, без ужимок от наблюдения, и либо камеры не работали, либо бояться ему было больше нечего. — Куда мы идем? — наконец подал голос L, более-менее совладав с неустойчивостью походки. — В туалет, — Лайт почти ощутимо пожал плечами, — думаю, ты хочешь туда. Все как и прежде: один из нас испытывает нужду, тащимся оба. Тоже что-то на языке твоих фетишей. Чувствовалась мелочность, точно такая же, как у самого L. Благом было то, что Лайт вообще этим озаботился. Наверное, даже несмотря на отчётливо пылающий стыд, жаловаться не стоило. — Что с Ватари? Это худшее, что он мог спросить прямо сейчас, подсознательно не готовый к ответу, но чувствовал, что вопрос вырвался сам — как из приоткрытого ящика Пандоры. — Мёртв, — ответ, который предсказуем, но который все равно ударил не слабее кувалды. Одно дело предполагать на основе данных, другое услышать подтверждение... L тут же запечатал свои чувства так глубоко, как только мог: сейчас не время, он сможет соскрести себя с пола позднее. — Как и ты, L. — Как и я? — можно было сфокусироваться на этом интересе, — я вроде жив. Иду прямо перед тобой. — Ну, твой труп довольно живописно падал со стула. Следственная группа была впечатлена этим шоу, а затем прибита скорбью и страхом, что все они следующие, — Лайт ожидаемо смаковал каждое слово, словно он посмотрел мышиный цирк; что-то незначительное, но уморительное, — а знаешь, с чьей помощью все прошло так гладко? С твоей. Ты умничка, успел прожать вызов Ватари. Не сделай ты этого, провернуть все было бы труднее. Ты его убил, L. Лайт засмеялся своим новым смехом, прошибая последние защиты в рассудке, глася нечеловечностью и безумием. Силой прибитая боль взвилась внутри L, совершая невозможное — оглушая и ослепляя. Ватари был не просто союзником и частью команды — старик буквально был его семьёй. Самым надёжным и самым доверенным человеком во всем этом проклятом мире. Единственным его столпом доверия, на кого он мог полагаться, но при этом знать, что ему никогда не позволят выйти за рамки. Друг, опекун, наставник, всегда объективный критик. То, как он помогал L, невозможно было переоценить. Лайт поступил с ним, как с надоедливым тараканом — ужасно живучим, но наконец переставшим дергать лапками. Раздавил достойнейшего человека и даже не понял, что сделал. Так, очередная смерть. Причинившая неудобства помеха, наконец устранённая. Что-то настолько же безликое, как и любое имя в его дьявольской тетради. L чувствовал жгучую боль за несправедливость его смерти и откровенную насмешку Киры над ним. Он не имел ни малейшего права. Он, ослеплённый горем, припал к полу и выбросил ногу, подрезая не ожидавшего Лайта. Вскинулся, невообразимым образом подскакивая на свои двое, рванулся вперёд — просто куда-нибудь. Может, побег, а может просто желание вырваться из рук Киры. Хохот нечеловечности возобновился, когда Лайт поднялся и кинулся за ним, его преследующий топот вторил гулкому стуку в ушах. Лифт был уже близко, он мог бы успеть... В какой-то момент почувствовал рывок за цепь, вытрясываюший из него кости, жаждущий вырвать глотку вместе с позвоночником. Чудом оставшись на ногах, наступив на горло хаосу, он рванулся сильнее, слепясь оглушительным ворохом искр, и с яростностью бросаясь вперёд, под собственное и Лайтово шипение. Тот не отступал, и в какой-то момент L ощутил сильный толчок в спину. Удержать равновесие можно, но цепь перевешивала, и он трагично, словно неловко смахнутая со стола ваза, рассыпался по полу кучей агонии. Так же, как в смехе Лайта, в нем отошло назад что-то человеческое, и он брыкался, как загнанный зверь, используя ноги как свое лучшее оружие защиты. В хаосе он не знал, как, но он сумел отбиться и снова вскочить, невыносимо задыхаясь, но с бешенством спешащего извозчика хлеща себя вперёд, погоняя, торопя. Бежать. Он мог бы добраться до людей, своей жизнью разбивая лживую картинку Лайта, которую тот возомнил иконой. Если появилась возможность, то только сейчас. Только... Вот лифт. Он своим телом ударился в кнопку, но в этом же была и ловушка: его ударили, сшибли с силой тарана, отбрасывая от заветной двери. Пол вылетел из-под ног, а кафель встретил объятиями бетона. Поверхность под лицом окрасилась красным, смазывающимся не то от затуманенного зрения, не то от его движений, но в следующий момент багровым вспыхнуло изнутри глаз — его снова ударили по голове, целясь в многострадальную точку кровоточащей ссадины — он чувствовал, как в волосах становится тепло и влажно. Грудь рвало от недостатка воздуха. Тело пылало расплавленным металлом, циркулирующим в венах со скоростью запертых фотонов. Он продолжал биться, но теперь больше похожий на раненую изможденную птицу с переломанными крыльями, жалкую и бессильную. Железные прутья сжали шею терновым венцом, калеча до внутренней крови, и можно было всерьез беспокоиться, что его задушит даже не хватка цепи, а обширная гематома. Лайт надавил на следы на боку, и L издал противный, унизительный, невозможный хрип в своей попытке дышать. В этот раз слышимый с отчётливостью колоколов, от которого не спрячешься даже перед самим собой. — Какой же ты придурок, L. Все могло быть спокойно и безболезненно, но ты всегда выбираешь худшие из путей. Ты любишь страдания? Или как объяснить твое неадекватное к ним стремление? Лайт, теперь тоже всклоченный, надавил ещё раз, очевидно наблюдая, как его заклятого врага корчит на полу. — Я проявил к тебе человечность, но даже в нее ты умудрился плюнуть. В какой-то момент вес на торсе L изчез, и его толкнули на спину. Он успел повернуть голову на бок, чтобы не подавиться кровью — похоже, что-то с зубами, хотя и без потерь. В следующий момент нечто болезненно опустилось на область паха, сдавливая его мочевой пузырь, прозрачно намекая: если думаешь, что сейчас плохо, всегда есть куда хуже... L действительно было нужно в уборную. Наверное, перед своей выходкой ему стоило воспользоваться шансом туда попасть. — Великий детектив L любит под себя мочиться? Ужасающе. Все было до невозможного ужасающе. Лайт жёстко надавливал в нужное место, заставляя L взрываться от нужды. Всё было очень плохо. Извиваясь, он пытался отползти — бесполезно, — как будто бы делая ещё хуже, с движениями усиливая интенсивность. — Великий детектив L искренне пожелал ходить под себя. Я даже не знал, Рюзаки, что ты настолько мерзкий. Лайт стянул с того штаны вместе с трусами, вероятно, не желая того уровня беспорядка, который здесь мог произойти. А затем опустился ногой, своим вылизанным лакированным туфлем, нажатием размазывая его тщедушный орган. Едва обретя подобие голоса, L издал недостойный выкрик, когда висцеральная боль вмешалась к внешним ощущениям иным аккордом. Черный вакуум из зародившейся точки разросся в дыру, в который всасывались его внутренности, в который падал он сам, неизбежно и неотвратимо, рассыпаясь на куски. Его попытки держаться вредили ему, как будто стоило в эту пучину упасть и наконец погибнуть, наконец разжать ладонь и дать ей себя поглотить, перестав калечить... Обещала ли она сладкое забвение? Она почти манила, предлагая утешение. Держаться было выше его физиологических сил — чувствуя, как из уголка глаза выкатывается предательская слеза, он отпустил себя, позволяя под голой задницей разлиться теплу, выходящему из тела кощунственным облегчением. Пустым взглядом он наблюдал, как приветливо распахнулись двери наконец подошедшей кабинки лифта, подсвечиваясь холодным недостижимым светом, и вновь закрылись, унося его надежды покинуть этаж. Лайт наблюдал эту картину, а затем снова повернулся к нему, скалясь бешеной улыбкой: — Какая мерзость, L. Какой ты теперь грязный. Великий детектив L в луже собственной мочи, кто бы мог подумать. — Лайт издевался, сочась отвращением, и детектив действительно испытывал горькое унижение. Это не Кира пачкал белоснежные подолы, это L купался в грязи, обещающей заменить ему светлые простыни. Их ненависть друг к другу была хуже яда, изливающейся в измывательства друг над другом. Только у L были границы, а у Ягами не осталось ни одной. Ненависть Лайта была исключительным токсином. Он буквально заявлял, что собирался растоптать старого коллегу как консервную банку, засунутую под пресс. L так и лежал, сжавшись, подобрав обнажённые ноги и впившись пальцами скованных рук в ладони. Он ощущал себя измотанным, когда буря поднявшихся до того сил покинула его, оставляя изношенную оболочку. Он старался не шевелиться, замерев брошенной игрушкой — что-то ему подсказывало, что в ду́ше будет отказано, и его просто вернут в камеру, как грязную дворовую псину в конуру. Лайт стоял сбоку, нависая над ним, но L закрыл глаза, отказываясь на того смотреть. Лайта это устраивало. В какой-то момент, когда компромисс с кислородом в лёгких был найден, а в венах осталось только пепелище, его снова подцепили за цепь, заставляя подняться. Не было сомнений, что если отказаться, его просто проволокут по полу, и, собирая остатки сил, L принял вертикальное положение, стараясь не думать о том, как слабы ноги. Лайт с брезгливостью натянул на того спущенные штаны, и вновь толкнул вперёд, меняя их курс — назад, в клетку, из которой для узника больше нет выхода. L не знал почему, в какой момент он лишился своего огня сопротивления, так легко сдавшись Кире, поглощённый отчаянием — наверное, даже раньше, чем в настоящий момент... Отчаянием, только и ждущим своего выхода. Но теперь, покорно следуя указанному им пути, он чувствовал, как эмоции перегорают. Черная, уродливая бездна заявила права не только на внутренности, но и на дух, сжирая заживо. Возможно, сегодня перед экранами мониторов на самом деле умер не двойник, а настоящий L.