Бестиарий

Дети Божии и дети диавола узнаются так:

всякий, не делающий правды, не есть от Бога,

равно как и не любящий брата своего.

(1 Ин. 3:10)

За одним маленьким исключением, всё было так же. Горизонт размывался унылым серым полотном, смешивая в кучу и море, и тучи. Отвесная каменная громадина такая же бесцветная, расчерченная только мхом в нескольких местах ближе к верху и шероховатыми оттенками неоднородного рельефа. Изломанная и изрытая от старости трещинами, углублениями, выступами. На одном из которых Барти сейчас и стоял. А вот магла нет. Маглы не было. Выступ пустой. Несколько секунд Барти просто на эту пустоту смотрел, как будто ждал, что сейчас вот-вот скала расколется и оттуда выползет заныкавшаяся там каким-то боком девчонка. Потому что больше деваться ей, в общем-то, было некуда. Подойдя к краю, где узкая каменная площадка срывалась вниз, он взглянул на море, волны которого налетали с силой на скалы. Сиганула всё-таки? Не выдержала, серьезно? Разбилась? Ему всё происходящее очень не нравилось. Если по обыкновенной забывчивости он лишился тут… Ладно магла, но она же и тетрадку в таком случае с собой на дно утащила. Хотя тетрадь бы всплыла. Да и труп… Или прошло недостаточно времени, чтобы тело разбухло и вынырнуло? Или вовсе, если падение с высоты пережила, но наглоталась воды, забитые жидкостью легкие не дают утопленнице подняться на поверхность. Дело дрянь. Без особой надежды Барти повглядывался ещё в мелкие каменные сколы у основания горы, мало ли где тетрадка могла зацепиться при падении. Какую-то темную точку там, далеко внизу и сильно правее него, он и впрямь заметил. На блокнот не похоже, но он все равно махнул палочкой и притянул находку себе в руку. Ботинок. Её ботинок. Не то чтобы он разглядывал ноги девчонки — они сами днем попали в поле зрения, когда по ним ползала змея, — и тем не менее он был уверен, что обувка её. Ещё больше он был уверен в том, что вряд ли это она стала швыряться ботинками с выступа. И даже если бы, когда прыгала с обрыва, крутанула сальто, обувь бы так далеко в сторону не улетела. Барти проследил взглядом этот путь между точкой, где нашел улику, и местом, где стоял, и не мог отвязаться вдруг от мысли обо всех этих неровностях в скале, уходящих наверх. Запрокинул немного голову, чтобы посмотреть на выступы, растянувшиеся вдоль каменной стены выше. Маловероятно, но если просто в теории… Ближайшая площадка, на которую он трансгрессировал, оказалась ещё мельче предыдущей. И в ширину, и в длину, по всем фронтам ненадежнее той, на которой он маглу оставил. Но именно тут-то, с первого же попадания, девчонка и отыскалась. Как он и предположил. Возомнила себя бессмертной и рискнула, стало быть, перелезть над бездной повыше, не очень-то рассчитав свои способности. Или, вернее, тот факт, что совсем скоро трещины-углубления-выступы себя исчерпывали, и дальше уже не за что зацепиться, а значит и не выбраться. Полоумная. Ему думалось, что больше его она уже не удивит, но она находила всё новые лазейки к его нечастому, но каждый раз немалому такому изумлению. Эту великолепную картину дополняло нынешнее её положение. Она спала. Уткнувшись в скалу, спиной к обрыву, на этом узком каменном полуостровке, восполняла силы. Согнутый локоть одной руки использовала как подушку, а второй всё ещё прижимала к груди драгоценную тетрадку. На одну ногу разутая. Прижимала эту ступню, без ботинка, в одном носке, к голени другой ноги. Грела, наверное. Такое беспомощное, хрупкое создание, вроде бы ничтожное, но даже, странно, отвращения не вызвало. Наоборот, Барти выдохнул. Дожили. Его заставила поволноваться магла. Но не его вина, что она на данный момент — наиболее удобный для него инструмент. Было бы обидно, кинься этот инструмент с отчаяния в море. Барти выпустил небрежно из руки её ботинок, и тот упал ей в ноги, задел их, но девчонка никак не среагировала. Такая безмятежная. Худые плечи вздымались и опускались, ветер колыхал понемногу эту светлую лужу её кудрей на сером камне. Барти опустился рядом на корточки. — Ты, скалолазка. — Не отозвалась. Он ткнул её волшебной палочкой в бок. — Подъем. Девчонка наконец-то зашевелилась, поежилась, чересчур медленно выкарабкиваясь из блаженной дремы. Голову приподняла, оглянулась через плечо. Озадаченно нахмурилась. — Доброе утро. Сон слетел с неё мигом, как только услышала его голос и наконец его разглядела. Дернулась. Еще секунду назад вся из себя умиротворенная, ощетинилась, полыхнула на него беспомощной злостью затравленного зверька. На ноги пока не вскакивала, только поднялась корпусом, села, вжимаясь спиной в скалу. Её взгляд соскользнул ниже, отмеряя глазами немногочисленные дюймы от Барти до края. — Я бы на твоем месте не стал, — распознал он её намерение. — Утащу тебя за собой, но у меня, сама понимаешь, шансов выжить побольше. Губы у неё скривились из-за неслучившейся, а такой заманчивой затеи пнуть его в обрыв. Теперь, когда первая волна эмоций схлынула, девчонка с легким удивлением и секундной оторопью заметила у себя в ногах ботинок, с которым уже наверняка попрощалась. Принялась обуваться. Еле-еле орудуя занемевшими от холода пальцами, зашнуровывала на этот раз покрепче. На удивление, молчала, вместо того чтобы осыпать его какой-нибудь смешной бранью или просто поворчать. Голос сорвала, пока материла его вслед несколько часов назад? — Ты… — заговорила она всё же, когда закончила со шнуровкой, но вышло с хрипотцой, поэтому сперва прокашлялась, прежде чем закончить вопрос: — …переместишь меня обратно? Не просьба, а уточнение, причем умилительно неуверенное, как будто нет, оставит её тут долго и мучительно умирать от голода и холода, а пришел он просто позлорадствовать. За кого она его принимает? Но соблазн был слишком велик, чтобы не выдать в ответ: — А «пожалуйста»? Девчонка стиснула челюсть. Жгла в нем взглядом дыру, и Барти подумывал, не выставить ли условие, что, пока не попросит, так здесь и будет сидеть, наслаждаться видами и освежающей погодкой. Но она, вероятно, скорее предпочтет сгнить тут заживо, чем выдавит из себя пару вежливых слогов. — Такие вы маглы неблагодарные, — преувеличенно тяжко вздохнул он и, поднимаясь, дернул её вверх за локоть, чтобы поставить на ноги. Могла бы и признательнее быть, честное слово. Часто она бывает на море? Но ладно, ладно. Простит ей. Убедившись, что магла надежно держит тетрадку, он сжалился и трансгрессировал. *** От перепадов температуры голова закружилась. София и так никак не привыкнет к этой выворачивающей наизнанку карусели, так ещё и стены, когда колдун её уже отпустил, завертелись перед глазами. Которые из-за скачка кровяного давления застелило тонкой пленкой черных пятен, и ей понадобилось сперва проморгаться, чтобы осознать. Что стоит среди своей же гостиной. Откуда он её и забрал на скалу — вернул ровно на то же место. София растерялась: — Прямо в дом? — А надо было выкинуть по дороге? Игнорируя и издевку, и все гнусные жалобы тела, заторможенно адаптирующегося к теплу после холода, София метнула взгляд к часам. Половина пятого. Он проморозил её на скале четыре с лишним часа. А это значит, что уже должны были… — София, это ты? — раздался сверху мальчишеский голос, прерывая и подтверждая её домысел. И последовали тут же легкие шаги двух пар ног по ступеням вниз. О, нет-нет-нет… Паника отключила ей мозг, и первое, что сделала София, это втолкнула колдуна из гостиной на кухню. Не ожидавший — вскинувший удивленно брови, — колдун поддался, вероятно, только из-за внезапности, иначе несоизмеримость их веса бы не позволила. Качнувшись, отступил, перешагнул спиной через порог, за который София тоже влетела мигом. Кинула тетрадку на стол, развернулась и закрыла за собой двери, которые обычно не закрывали, незачем. Мальчики уже спустились. Ручка дернулась, но не поддалась: София держала. Ободранные о скалы ладони гадко саднили. — Ты чего там? — спросил кто-то из них — близнецов она различала внешне, но никак не по голосу. — Я переодеваюсь. — На кухне? Сердце грохотало в груди. Господи. Запереться с колдуном!.. Но лучше так, лучше уж она, чем близнецы. Им пересекаться ни за что нельзя. Если их убьют, что она скажет отцу? А Богу? Это она привела в дом колдуна, и если что-то случится, это на её совести. Не то чтобы эти двери его остановят, если он пожелает отыграться за поступки Софии на её братьях, но хотя бы остановят близнецов, а колдун… На его реакцию и смотреть не хотелось, она просто чувствовала спиной его колкий взгляд и отказывалась поворачиваться. Почему бы ему уже просто не сгинуть, например? Неужели бесам нечем больше заняться? Усиленно думая, как бы так повежливее его об этом спросить, чтобы не разозлить и не спровоцировать ни на что, она едва не пропустила мелькнувшее в поле бокового зрения движение. Пятно светлых волос в окне — макушка Эдвина, уже обошедшего дом и заглянувшего на кухню с улицы. Да боже! София метнулась к окну тут же, задернула шторы и у него, и у соседнего, чтобы вообще никак… Двери. Точно. Отвлекшаяся на окна, София поздно осознала, что больше не держит двери, и оставшийся у них Феликс вполне может их открыть. Мог бы. Но София, стремительно обернувшаяся, увидела у двери колдуна. Одной рукой он — с совершенно невозмутимым видом, вальяжно — опирался на дверь, не давая ей таким образом открыться, а второй, уже успев когда-то взять со стола блокнот, разворачивал его на последних страницах. Там, где она помечала, кто на какой день согласился. Ближайшей, если она правильно помнила, была встреча с Джанет Питтман в бесконечно людном Гайд-парке, завтра в полшестого вечера. — Заберу тебя в пять, — сообщил колдун, захлопывая блокнот и убирая его, гад, обратно к себе в мантию. — У фургона? Из дома — и даже у дома — её забирать уж точно не надо. Вообще чем дальше от людей, тем лучше, но вряд ли это сильно заботило колдуна, который может из простого чувства противоречия сделать так, как неудобно ей. К счастью, именно оттого, что ему не было никакого дела до таких мелочей, он просто безразлично пожал плечами: — У фургона. И на том его как не бывало. Растворился среди гостиной, позволяя двери за ним наконец распахнуться и впустить Феликса, жаждущего разоблачить старшую сестру без должной на то причины даже. Из детской вредности. Его голубые глаза тут же забегали по кухне и остановились, недоумевающие, на Софии, которая уже напустила на себя невинный вид. — Я слышал мужской голос. — А я видел… — подхватил заглядывающий через порог, уже вернувшийся в дом Эдвин, но София его прервала: — И что, по-вашему, этот загадочный гость отсюда телепортировался? Неприятно, что ей опять приходилось врать. Неприятно и тошно. Но что поделать. Эдвин прищурился и, обойдя её, заглянул под стол. Феликс занялся окном: распахнул шторы, всматриваясь, как будто незнакомец мог выскользнуть наружу, пока Эдди огибал дом уже по пути обратно. — А разговаривала ты сама с собой? — Зубрила термины по философии. — Пока «переодевалась»? Вопросы сваливались с обеих сторон: иногда казалось, что они единый организм, сейчас единогласно нацеленный на то, чтобы уличить её во лжи. Неправильно смешивать близнецов в одну личность, София всегда старалась этого не делать. Это два разных человека, две личности, две души. Но такие они одинаковые, Боже. У Эдвина под глазом мелкой диагональю выстроились две родинки, у Феликса появлялась ямочка на щеке, когда лицо принимало какую-нибудь гримасу. Ещё нос, может быть, у него более прямой, не курносый. А в остальном? Одинаковые мягкие вихры белокурых волос, одинаковая мимика, одинаковое сложение — худощавое, руки-ноги тонкие, ещё не начали расти вширь, зато ростом — да, доходили Софии уже оба до её плеч. Одинаковые сейчас белые рубашечки, одинаковые брюки, одинаковые ботинки. И мысли, пожалуй, тоже одинаковые. — Что вообще с твоей одеждой? — окинул её Феликс взглядом. Отмечая, наверное, оставленные скалой следы её недолгого отшельничества. — Упала. — И продолжила валяться на земле, чтобы наверняка? Проклятый колдун, ну сколько можно? Мало ей проблем в жизни? Он докидывал ей сверху всё новые и новые даже без особого старания, так, легким мановением руки. И главное — кардинально разного уровня сложности. Это безумие, что ещё пару часов назад София повторяла в голове, как молитву, «только не смотри вниз, только не смотри вниз», пока переставляла одну конечность за другой на сомнительные точки опоры. Особенно, пока чувствовала, как соскальзывает в пропасть злосчастный ботинок после того, как она неудачно зацепилась ногой. Надеясь, что сорвется в худшем случае только обувь, не она сама. А теперь ровно с таким же кошмарным отчаянием думала всего-навсего: только не взболтните родителям, только не… — Знаешь, мама считает, ты опять связалась с плохой компанией, — заявил Эдвин, беря в руки из корзинки яблоко. Не удивил. Грести в один ряд подругу с необычными увлечениями и демона-убийцу, ставя на них единый штамп «плохая компания», конечно… занятно. София прислонилась к кухонной тумбе, чувствуя подкрадывающуюся слабость и першение в горле. Уши еле ощутимо закладывало после стольких часов на ветру, и в них шумело будто бы по-прежнему море. Этот монотонный, тяжелый звук волн, откидывающихся назад и набрасывающихся снова и снова на несчастную скалу. Влился в мозг и, преследуя, остался там. Кости ломило, ещё не свидетельствуя о высокой температуре, но неизбежно её предвещая. Больше всего на свете ей хотелось сейчас в горячую ванную и мягкую постель, а вместо этого она оправдывалась. Перед десятилетками. — И я, по вашему мнению, не нашла, конечно же, ничего умнее, чем привести эту компанию прямиком домой. — Мама бы поверила. Ещё бы не поверила. — Ей недавно соседка сказала, что видела тебя с каким-то незнакомым мужчиной, — добавил Феликс. О, Боже. Миссис Шарп, вы-то зачем… — Это он и был? — Не было здесь никого, — вздохнула она мученически, всё так и уцепилась за эту одну-единственную спасительную соломинку: — Серьезно, как вы объясните, что этот «мужчина» взял и исчез? — Это уже тебе придется объяснять. Родителям. София прикрыла глаза. Господи, даруй мне дух кротости… Мнение матери не так важно, она и аутисткой Софию оклеймила запросто, но отец. …Дабы быть кротким к ближним моим… Если узнает отец, если мальчики пойдут прямиком к нему и скажут, что сестра водит домой мужчин, он будет, конечно, на их стороне. Ещё дети совсем, а стояли во главе всего. Для отца всегда — сначала его сыновья, потом его жена и мать его детей, а уже в конце, третьей по значимости, плелась где-то дочь. …И воздержанным от гнева. — Что на этот раз? — спросила она спокойно, открыв обратно глаза. — Нам опять задали сочинение. — Имейте совесть, я и так делаю за вас шестьдесят процентов работ. — Это потому что ты хорошая и добрая, а сочинения — это сверху, за молчание, — ответил Эдвин, с хрустом откусывая яблоко, пока оба они уже направлялись на выход из кухни, потому что возразить ей, в общем и целом, было нечем. Вили из старшей сестры веревки, как им заблагорассудится, а она, казалось бы, взрослый человек, переживший то, что им даже не снилось, ничего не могла сделать. — Шантажировать ближнего — не очень-то благочестиво, — единственное, обронила она им вслед. — Отмолим в воскресную службу. Что-то ей подсказывало, это явно не самый праведный подход, грешить не случайно, а целенаправленно, зная, что потом можно просто помолиться в церкви. Но ей ли об этом говорить? Грешки братцев — ничто по сравнению с тем, что София едва ли не сделку с Дьяволом заключала, соглашаясь помогать его приспешнику и рискуя жизнями ни в чем не повинных людей. Если так подумать, ей ничего не стоит написать эти глупые сочинения, это займет не больше часа или полтора, от пятиклассников и не требуют высокоинтеллектуальных шедевров литературы. А мальчики провозились бы полвечера, так что почему бы по-сестрински и не помочь… Дело было в отношении. София так много им помогала. Так много часов своей жизни в них вложила — она же их растила, с самой колыбели, не меньше, чем матушка. Это неминуемая участь старших детей, уж тем более дочерей, это её обязанность, поэтому она и не могла требовать от них за это благодарности. И все равно. Все равно росло в ней это чувство бессилия, как будто все свои десять лет они только и делают, что пьют её силы, как клещи, пиявки или кто угодно ещё из кровососущих. Нет, ужасные мысли. Неподобающие и полные желчи, так нельзя. Хватит. Она просто устала. Устала, и зла, и… не выдержав, бездумно схватила с тумбы стакан, занеся руку, чтобы швырнуть и разбить — выплеснуть. Хоть часть выплеснуть!.. Вовремя себя остановила. Ей же потом и убирать. Ничего кроме секундного облегчения ей это мелкое и глупое буйство не принесет: потом сгребать осколки, выкидывать, покупать новый стакан. Посуда же не бесконечная. Поэтому, поставив со стуком стакан обратно, она просто прислонилась утомленно лбом к шкафчику над кухонной тумбой. Ей нужно просто пережить этот период. Весь этот безумный этап общения с дьявольским существом. Это же всё он. Он вносил в её жизнь катастрофический разлад, и стоит разобраться со всем, стоит убить его и вышвырнуть его этим из своей жизни обратно к Дьяволу, и всё наладится. Вернется тот покой — и в днях, и в душе. Если перетерпеть и выжить, во всяком случае, а то ведь неизвестно, чем ещё сулили ей подобные с ним встречи, которых намечается теперь немало. Не заболеть бы ещё к завтрашнему дню только… *** Может, и стоило обдать её каким-нибудь легеньким Круциатусом. Или её назойливую шпану. Часа три прошло, а он всё ещё об этом думал. Сидел у себя на диване в гостиной, закинув ноги на столик, с раскрытой на коленях книгой по жертвоприношениям — одной из многих, что лежали рядом на подлокотниках, на столах, на полу, целыми стопками — и думал. Ему не нравилось это послевкусие ощущения, будто его, как нерадивого любовничка, затолкали на кухню, потому что не вовремя вернулся муж. Ну если не Круциатусом, то хоть в мышей её мелкотню превратить… всё равно не велика разница. Тогда он ничего не сделал, потому что после скалы у маглы и так был настолько потрёпанный, жалкий вид, что, казалось, Агуаменти на нее плеснешь, она и от него развалится. Это если физически. А если бы проучил не её, а излишне любопытных щенков, то и морально бы, наверное, тоже переломало. Для этого рано. Овощем, раздавленным и смятым, она ему не нужна. Бесполезна для него, мысленно поправил он себя, потому что от самой формулировки, где «магла» и «нужна» стояли в одном предложении, его кривило. Как он до этого докатился вообще? Ярый ненавистник маглов… хотя это уже какое-то заигрывание с действительностью, лесть самому себе. Вот каких-нибудь Малфоя или Эйвери взаправду было бы невозможно представить контактирующими с маглами. У них-то это наследственное. Только на свет вылезают — уже кормят этой однотипной, пресной массой нравоучений, взращивая в них стойкую аллергию на всё магловское. Выбора никакого, как и никаких больше путей, кроме как прямиком по ковровой дорожке к Лорду. У Барти убеждения сформировались и закрепились уже в сознательном возрасте. Не как первопричина его вступления в пожирательские ряды, а как следствие. Голова первопричины стояла у него на полочке. Барти взглянул снова на обработанный череп отца, зачем-то вспоминая, как это вообще было. А было нелепо. Сейчас все те ужасные подростковые трагедии выглядели смехотворными — надуманными, излишне преувеличенными, а на деле мелочными и не стоящими ни крупицы его внимания. Отец его не стоил. И сейчас Барти, если бы встал перед юношеской версией себя, просто отвесил бы себе-малолетке подзатыльник и отправил бы к Лорду намного раньше, чем это случилось в итоге. Явно было бы намного полезнее, чем продолжать бесконечно распускать нюни и бесконечно на что-то ещё надеяться, до тех пор, пока какой-то пустяк не стал последней каплей. Что это было-то хоть… Он и не помнил особенно, почти два десятка лет прошло. Экзамены, наверное? Нет, где-то близко, но не то. СОВ сдаются на пятом курсе, а Метку он принял после шестого. Дуэльный клуб, скорее всего. В годы войны клуб пользовался в стенах Хогвартса особой популярностью, и Барти подобного рада внеклассные занятия нравились тоже. И попрактиковаться в чарах, и выпустить пар, причем похлеще, чем в приевшейся толкучке квиддича. Это «нравились» как-то дошло до того, что он выиграл межфакультетский турнир среди старшекурсников. За что ему полагалась награда, медаль, шедшая в Зал трофеев — уже вторая по счету. Первую ему выдали за двенадцать «Превосходно» годом ранее. Что забавно, ведь совсем уж тихоней-заучкой он не был, поэтому за каждую брошенную в сторону учителей дерзость его отправляли драить трофеи. Его собственные, в том числе. Теперь, вспоминая, он вычленял из смутного клубка по одной нитке всё больше подробностей. До конца учебного года была тогда ещё неделя-другая, но он заранее послал родителям сову, хотел похвастаться. Кто бы не захотел? Взамен получил длинное письмо, от них обоих, написанное, конечно, маминым почерком, о том, как они им гордятся и какой он молодец. Хогвартс всегда был ему милее дома, но именно в тот раз ему не терпелось отправиться уже на каникулы, чтобы услышать хоть часть того же, что было в письме, вживую. От них обоих. Собственно, мама нисколько не разочаровала. — Вот он, наш лучший в мире дуэлянт, — потянулась она к нему, стоило ему только появиться в июне на пороге дома сразу с Кингс-Кросса. Барти расплылся в улыбке и наклонился, чтобы ей, тоненькой и невысокой, было удобно достать до его щеки, на которой она оставила привычный поцелуй, по обыкновению испачкав помадой. Но уже в этот момент Барти, еще даже не разгибаясь, невольно поискал глазами по гостиной. — А отец?.. — нарочно не закончил, чтобы закончила она: — На работе, — ответила она слегка виновато. — Но скоро уже, думаю, должен быть. Разбери пока вещи. Как вернется, скажу Винки подать ужин. Но на ужин отец, конечно, не явился. Отужинали они вдвоем: мама всё щебетала о том, как они были рады получить от него письмо, и хоть Барти и выжимал из себя в ответ всё ту же улыбку, слушал он этот беспрерывный поток вполуха. Его мать была очень впечатлительной, очень эмоциональной ведьмой, и его это не коробило, но он понимал, что всю красочность её слов всегда надо бы делить на два, а то и на три, чтобы приблизить её рассказы к реальности. В болтовне об отце — делить на ноль. Барти, наверное, не менее сентиментальный кретин. Решил в тот вечер зачем-то не идти спать, хотя долгая качка поезда вытрясла из него все силы. Решил дождаться отца с работы. Поздороваться с ним по-человечески — весь год не виделись. Барти на мелкие каникулы не приезжал, смысла не было. И ела ещё изнутри эта глупая, простодушная мысль, не похвалит ли отец. Одним скупым словом, и хватит с лихвой. Может, снизошел бы даже до того, чтобы руку ему пожать? Или для этого Барти сперва надо бы стать Министром Магии? Он же станет. Если это гарантирует ему, что отец посмотрит на него, а не сквозь. Станет. А пока он сидел в гостиной и вырисовывал от скуки на пергаменте вензеля рун, комбинируя разные формулы. Привязавшаяся к нему в школе привычка. На полях тетради, пока учителя нудели на фоне, складывал приходящие на ум заклинания во всевозможных последовательностях, которые уменьшали бы энергозатратность и увеличивали бы скорость при их выведении палочкой. За этим занятием его глубокой ночью и застала мама, спустившаяся в гостиную и сонно кутающаяся в халат. — Ты бы лучше не ждал… он когда придет, уставший же, сразу спать ляжет… Барти это понимал. Сам не знал, чего ещё сидит. Но соврал: — Я не жду. Заучился, — получилось суховато, и он исправил, смягчил тон: — Скоро уже пойду, не переживай. Иди отдыхать. Сомнение, с которым она на него посмотрела, читалось явное, но тем не менее она послушалась и поднялась обратно наверх. Барти же в конечном счете, того не желая, заснул в кресле. Проснулся к утру от того, как затекли плечо и шея из-за неудобного положения: держал голову рукой несколько пропавших в полудреме часов. Отца всё ещё не было. Из-за скомканной ночи день в итоге ушел полностью на то, чтобы уже нормально отоспаться, зато к вечеру Барти был снова бодр. К вечеру же — скорее к ночи — и отец наконец соизволил вернуться. Очередное долгое отсутствие матери он компенсировал букетом цветов и поцелуем. И ей этого было достаточно, чтобы расцвести не меньше кремовых пионов, которые она тут же упорхала ставить в вазу. Барти наблюдал за этим издалека, с кухни, широкий арочный проем который открывал достаточный радиус обозрения. Навстречу отцу он не спешил. Опираясь на кухонную тумбу, неторопливо выскребал десертной ложкой из изящной чашки мамин шоколадный пудинг. Пожалуй, одна из немногих вещей в этом доме, ради которых сюда стоит возвращаться. Именно на кухню отец все равно и пошел. Не к сыну — к холодильнику. Сына он сначала не заметил, увидел секундой позже: только боковым зрением, и поэтому, остановившись, насторожился. Чужая фигура в доме, как-никак. Но узнал всё-таки в этой чужой фигуре знакомое лицо: — А, это ты… — без неприязни, но и без приязни тоже. Не поднимая глаз от чашки, из которой продолжал вычищать потихоньку шоколадный крем, Барти кивнул. Отец открыл холодильник, удивляясь: — Учебный год уже закончился? — Ага. Достав из холодильника стеклянную бутылку тыквенного сока, отец, прежде чем отпить, мотнул головой и прицокнул языком. Как же, мол, время летит. И правда. Летит. Больше они ничего друг другу не сказали. Так и стояли, Барти со своим пудингом и отец со своим соком, пока всё больше густела на кухне эта неприятная тишина. Её разбавила мама, уже вернувшаяся с вазой и гордо торчащими из хрусталя цветами, которую она поставила на середину стола. — Ну вот, как раз украшение к сегодняшнему ужину, — просияла она, по достоинству оценив, как крупные бутоны сочетаются с обоями. — К слову об ужине, — встрял отец. Ослабил галстук под идеально выглаженным, накрахмаленным воротником. — Не расстраивайся, дорогая, но я уже поужинал. Мне бы принять душ, немного поспать и обратно. Мама слегка растерялась, замерла с застывшим на губах «а…». «А», понятно. «А», ну ничего страшного. «А», мудачь дальше, чего уж. Не прибедняйся. У Барти вырвался злой смешок, потому что исход настолько предсказуемый, что ничем кроме смеха на это не отреагируешь. Если бы заметил отец — если бы эту реакцию прокомментировал, — слово за слово Барти мог бы и вспылить, ведь, в самом деле, закипал. Но отец, выдав это всё, уже покинул кухню. А мама вернула к Барти робкий, извиняющийся взгляд. Серьезно? Ты извиняешься? — Думаю, я тоже пойду, — во избежание распрей заявил он, отставляя чашку. — Барти… — Встречусь с друзьями, — присыпал он ложью, чтобы не беспокоилась, примирительно поцеловал её в щеку и ушел. Вылетел, вернее. Вылетел из дома под разгоняющийся дождь, отправляясь, куда глаза глядят. Холодные крупные капли разбивались о кожу, растворялись в волосах одежде и ни черта не остужали клокочущий в груди жар обыкновенной злобы. Такой бестолковой, такой мелочно противной, но которую всё равно не раздавишь, как червя, не выплюнешь, не вышвырнешь из головы. Магическая война, он это прекрасно понимал. Смерти пачками, сплошняком террор и беззаконие, вся Британия кишит Пожирателями, которых ещё надо постараться выловить из-под масок на вид порядочных волшебников. Время — слишком ценный ресурс, чтобы растрачивать на домашние посиделки. Но отец на него скупился и год назад. И два. И пять, и десять. Сколько Барти себя помнил, все семнадцать лет его жизни. Просто для отца завести ребенка было всего-то одним из множества пунктов списка обязательных дел. Между «начистить туфли» и «дозаполнить отчет». Ну и на том, конечно, с него этих семейных глупостей хватит, место в списке же не резиновое. Ладно бы Барти был безнадежным раздолбаем с самого детства. Наоборот, курса до четвертого точно он был просто до жути приличным дитем из приличной семьи, кротким богатеньким сынком, жившим по родительским заветам. Матом не ругайся, грызи гранит магии, в сторону девочек или — ещё хуже! — этих кошмарных хулиганов даже не смотри. Уже потом подростковый возраст смахнул с него эту шелуху, сделал похожим на человека. И всё ещё он приносил домой только превосходные оценки без исключений, просто в комплекте с периодическими замечаниями учителей о непослушании. От дождя уже вымокли насквозь волосы и одежда, льнущая к телу неприятным склизким слоем, но Барти не делал попыток соорудить над собой магический зонт. Брел, держа руки в карманах, пинал иногда попадающие под ноги камни или деревяшки. Палочкой он воспользовался, только когда однообразный пейзаж окрестностей совсем надоел, и он решил трансгрессировать. Куда — или к кому — податься, он не знал. Его друзья — кучка разномастных компаний, и он прибивался то к одной, то к другой, по настроению, нигде по-настоящему корни не пускал. То там, то здесь, везде и нигде. Среди зубрил ему было скучно, среди неисправимого хулиганья он сам себе казался зубрилой. У тех, кто болтался где-то посередине, тоже в скором времени находились всевозможные недостатки, а Барти, по складу характера, всегда легко раздражался и легко терял интерес. Бывало с некоторыми весело, очень даже недурно провести время в свободные школьные деньки, но сближаться, откровенничать ни ему, ни с ним было незачем. Бездумное блуждание по Британии завело его в старую добрую Косую Аллею. Унылое место. Заколотые досками окна закрытых магазинов, полусодранные листовки о пропавших без вести, отвратительное голое запустенье. Ни души. Если обычно ясным днем сновали все-таки пугливыми стайками волшебники, то в дождь совсем попрятались по норам, ещё сильнее уподобляя улицу Лютному переулку. Уподобляя, но недостаточно. Так хотелось утонуть в той грязи, чтобы в легкие аж по горло затолкалась и не дышать этим выбеленным духом любимого отцовского порядка. И Барти пошёл ещё дальше, свернул в ещё более темное место. Прямиком в кривые просторы Лютного переулка, где эта грязь едва не сочилась с обшарпанных серых стен, едва не оседал во рту привкус гниения и крови. Если его тут пырнут Режущим, чтобы стащить кошелек или распродать тело на ингредиенты, отец сильно расстроится? Мать да, и её жаль, по-честному жаль, но отскорбит несколько лет, и не надо будет зато больше разрываться между сыном и мужем. Может, они родили бы нового. Может, отец извлек бы какой-то урок. Если уж с черновиком единственного наследника не вышло, можно и провести работу над ошибками. Барти усмехнулся, уже сидя на задрипанной лестнице в одном из пустых закутков. И по бокам, и спереди — один только облезлый, бесцветный кирпич стен. Дождь унялся, понемногу накрапывал и шуршал на фоне тихими каплями. Бутылка сидра, которую Барти отыскал в одной из здешних лавок, чтобы смочить горло, исчерпалась уже на две трети. Густой и почти черный, горький, вяжущий язык спиртовым послевкусием, сидр тем не менее пускал в голову нужный мутный дурман. Узоры кирпичной кладки вокруг растекались, как и мысли в голове, приземленные, обмельчавшие, глупые мысли — он особенно ярко почувствовал, насколько они по сути ничтожны в своих крошечных масштабах. Голова тяжелела, от каждого перемещения взгляда мир кренился, и Барти, проведя ладонью по чуть немеющему лицу, откинулся локтями на ступени позади себя. Полулежал вот так, предательски удобно, и смотрел на темное небо, зажатое косыми линиями крыш в узкую полосу. Остаться, что ли, спать прямо здесь. Мать сочтет, что напросился на ночевку у друзей, а отец и не хватится. Заметил вообще, что сына нет дома? Да черт его побери, опять, опять этот злосчастный невыносимый старик в его голове. Как бы Барти ни увиливал, отец находил способы проникнуть в неё едкой отравой. Отецотецотецотец… да нахрен отца. К горлу подкатила тошнота, то ли от выпитого, то ли от отвращения, и Барти даже не придержал себя, даже осознать не успел. Бесконтрольным импульсом — просто выпрямился, просто замахнулся, и вот недопитая бутылка уже летит в стену напротив. Лютный переулок поглотил звон битого стекла, как густые пески. Никто за пределами закутка даже не среагировал на шум. Обыденность здешних мест. Ни звука. Остались только осколки, рассыпавшиеся по мокрой брусчатке вместе с брызгами алкоголя. Блестели. Отливали тускло от грязного света фонарей там, кое-как закрадывающегося в этот крохотный шов улицы. Барти засмотрелся на перелив бликов. Без единой мысли в голове, с какой-то удовлетворительной пустотой, стирающей грани действительности. Фокус как-то сам по себе, по наитию, взял правее. На ещё один блеск, но уже не стекла и не залитого дождем камня мостовой. Мужские лакированные ботинки. Его взгляд перебирался выше постепенно. Выше — низ прямых брюк темно-серого костюма, ещё выше — длинная черная мантия, чересчур опрятно сидящая и, главное, чересчур дорогая, чтобы принадлежать кому-то из местного сброда. Лицо не разглядеть, росчерк темноты его поглощал, и единственное, что было очевидно по высокому силуэту, это что это не юнец какой-нибудь, а взрослый мужчина. Но Барти не понимал, когда этот мужчина успел сюда подойти или трансгрессировать: треска перемещения в воздухе не уловил. Незнакомец как будто просто откололся от ночи. Именно когда в него чуть не прилетела эта гребаная бутылка, и Барти ожидал комментариев по этому поводу… Никаких. Только: — Плохой день? — неожиданно вежливый вопрос. Время не самое спокойное, чтобы свободно болтать с незнакомцами, но вместо того, чтобы трансгрессировать отсюда куда подальше, Барти, придерживая себя за стенку одной рукой, шатко поднялся на ноги. — Ты ведь Бартемиус, верно? — прозвучало следом. — Бартемиус Крауч-младший. Мужчина шагнул вперед, позволяя скупому освещению выхватить наконец его лицо, и сердце Барти как-то жалко ухнуло к желудку. Не потому что узнал говорящего — он его не знал или, вернее, не знал, как выглядит, — а по совсем другим причинам. Если интуиция не подвела, если Барти не ошибся в том, кто это, то ему должно быть уже больше полсотни лет, и это пустяк, но обычно первые симптомы преклонности лет уже отдаленно намечаются. Маг перед ним не был стар, но и молод не был, он в целом… человеком не казался. Эти его выпиленные резцом то ли из воска, то ли из мрамора черты. Неживые вообще. Хуже, чем у статуй. У скульптур их хотя бы как-то сглаживают, а тут резкость абсолютно аномальная, не похожая на обычные грани каких-нибудь аристократишек. Исхудалые, острые и как обескровленные. Кожа бледная, почти в тон мелу или листу бумаги. От этого волосы — что-то наиболее в нём человеческое, обыденное, — эти его темные, аккуратно уложенные, падающие на высокий лоб выбившимся локоном волосы, на контрасте выглядели совсем чернющей смолой. И взгляд. Будто сутками не спал, немного воспаленный в белках и тенях вокруг глаз, но при этом… совершенно невозмутимый. Твердый, спокойный и давящий, так, что раздавливало внутренности. Мурашки расползлись холодком по коже, его едва не передернуло. Или это от сырости… Даже его колдографий Барти никогда не видел, но с чего-то был уверен. Уверен в том, кто это. Не упырь какой-нибудь, не просто загадочный и потрепанный темной магией джентльмен, а именно та зловещая тень, что нависла над магическим миром и проникла во все углы, как паук. Это чувствовалось. Барти сам бы себе не объяснил, как и почему. Просто знал. Это он. Тот, о ком говорят шепотом. Тот, перед кем, наверное… падают ниц. Барти сомневался, надо ли ему. Не представлял, как себя вести. Не представлял даже, что сказать и как обратиться. «Мой Лорд»? Так он и не «его» Лорд даже. Сердце лупило в груди, стало душно, как-то отвратительно жарко на фоне окружающей промозглости, но могло быть и действием перевариваемого спиртного, а не страха. Потому что, во всяком случае, вместо того, чтобы оцепенеть от ужаса, Барти неуверенно двинулся вперед. То ли рассмотреть получше — мало ли разыгралось пьяное воображение, ещё и в глазах чуть двоилось, — то ли просто тянуло, вело, как под Империусом. Как к какому-то маятнику во всем этом мутном дурмане. Мир ему казался свернувшейся кашей, а это ведь то, что он хотел, выбраться, набрести на ориентир. Его нетрезвые суждения были такими идиотски наивными. Как мошке лететь на свет. Лорд Волдеморт знает, кто отец Барти. Он может и слова ему не дать. Он, возможно, просто хочет как-то через Барти подобраться к тому, кто изрядно портит волдемортовской шайке существование. Надо ли ему сказать, что на сыночка Бартемиусу Краучу-старшему совершенно наплевать, и тот палец об палец не ударит, если Барти сейчас будут пытать, калечить, убивать? Намерения Волдеморта так и оставались непонятными. Его взгляд — не померещилось? — как будто блеснул красным на секунду, и под ним, ощупывающим внутренности, ещё сильнее подурнело. — На самом деле, рад знакомству, — заявил он вдруг и протянул Барти руку. — Много о тебе наслышан. Возможно, Барти первый за всю историю человечества, кто словил белую горячку от всего лишь одной бутылки какой-то бурды, отдаленно похожей на сидр. Или спит всё-таки. Напился и вырубился там, на ступенях. Как иначе в это вдумываться вообще? Темнейший, сильнейший маг нынешнего времени. Ему руку протягивал. Худощавому семнадцатилетнему мальчонку, что ещё даже из школьного гнезда не вывалился. Мелькнул даже нелепый вопрос самому себе, а точно ли он, Барти, — тот самый Бартемиус Крауч-младший, о котором речь, или существует ещё какой. — Обо мне? — только и смог он переспросить, автоматически пожимая протянутую руку. Холодную, худую, но удивительно крепкую, несмотря на нездоровый вид её владельца. — Именно. И Регулус, и Эван крайне хорошо о тебе отзывались. Так значит всё-таки приняли Метку, сученыши. А столько отнекивались в слизеринской гостиной вечерами прошлых лет. И что такого они могли наговорить, что аж Волдеморт… собственной персоной, лично его… нашел? Ему воображалось, что отпрысков первого поколения Пожирателей Смерти представляют их Лорду добровольно-принудительно, а остальные сами бросаются ему в ноги и слезно выпрашивают местечко у него под боком. Сам он где-то слишком высоко, чтобы персонально снисходить до простых малолеток вроде Барти. Ещё страннее оттого, что ни с Блэком, ни с Розье-младшим он особо и не пересекался последнее время. Как-то вообще — с тех пор, как они выпустились, они были же его старше. Блэк — на год, Розье — на два. Были теми самыми «крутыми старшекурсниками», которых глазами поедает весь факультет, пока Барти эту эстафету не перенял. — Насколько я знаю, у тебя остался всего год до окончания Хогвартса, — поменял Волдеморт тему, как будто незаметно считывал ход его мыслей, а может и вправду… толки о Лорде ходят самые разные. Барти просто кивнул. — Не сочтешь бестактностью, если я поинтересуюсь, куда намереваешься пойти после него? Его эта идеально вылощенная вежливость. Словно он был всего-навсего обычным знакомым родителей, повстречавшим случайно их отпрыска на улице и решившим из чистой любезности позадавать типичные в адрес подростков вопросы. Пробирала Барти ознобом до мяса. Контрастом. Угодничать, льстить, полировать каждое свое слово следовало бы ему, а Волдеморт выворачивал всё наоборот, выворачивал абсурдно и противоестественно, пугая всем этим до одурения. При этом чем-то неуловимым не давал ни на секунду засомневаться в том, как на самом деле обстоят дела и кто здесь кто. Барти всё смотрел в его глубокие, темные глаза и вдруг задумался поневоле, сколько смертей они видели, сколько смертей принесла рука, которую он недавно пожал, сколькими жизнями он вертит, даже прямо вот сейчас, пока мило беседует с Барти: где-то далеко отсюда ищут пропавших, хоронят умерших, где-то там трясутся от страха за свои шкуры бедные маглорожденные. Его и самого тряхануло. Только внутренне, хотелось верить, но если и внешне, то можно спихнуть на холод. У него всё ещё мокрые волосы и мокрая одежда, и хоть он явно немного протрезвел, всё равно почувствовал себя вдруг каким-то очень жалким. Беспомощным. Роста почти с Волдеморта, а ощущался крошечным, смятым под давлением угрозы, исходящей от него. Между ними такая бездна, Мерлин Всемогущий. Легко считать себя умнее, способнее, лучше остальных, считать, что взаправду что-то из себя представляешь, когда сидишь в безопасных стенах школы, в окружении сверстников да учителей. Но все его учебные достижения что-то да значили только в Хогвартсе, все его «проблемы» что-то да значили только дома. А здесь? Перед ним? В масштабах войны? Барти — меньше, чем ничего. И тем не менее… Его спрашивали. Им сейчас интересовались, даже если не очень-то искренне, а из каких-то побуждений, задавали вопрос и ждали ответ. Перегруженный мозг реагировал заторможенно, но, рассеянно моргнув, Барти все-таки опомнился — неловко прочистил горло и признался: — Ещё всерьёз не задумывался… — Я полагаю, вероятно, по стопам отца, достигать министерские высоты? — Нет, я… вряд ли. Хотелось сгнить в канаве, если честно, чтобы отцу неповадно было, но об этом Барти говорить не стал. — Что ж, я понимаю, — и прозвучало не просто тактичной отмашкой, а так, будто Волдеморт правда его понимает. — Но, я уверен, уж тебе, с твоими целеустремленностью и живым умом, все дороги открыты. Его лицо, которое и так явно читалось Волдемортом, как открытая книжка, видимо, снова отразило долю растерянности, потому что тот объяснил: — Мне известно о твоем исключительном успехе на экзаменах в прошлом году. И дуэльный клуб в этом? Не менее впечатляюще. — Да что за черт… — Главное, не растратить свой пыл в местах… — Он медленно, демонстративно оглянулся. — Вроде этого. — И где его тогда растрачивать? Усмешка Барти вырвалась сама и хранила в себе какую-то недопустимо вызывающую, злую щепотку: к этому же Волдеморт клонит? Для этого все эти неожиданные любезности — загрести его в кучу таких же бесцельно блуждающих по магическому миру юнцов. Это большая честь, конечно, и всё прочее, но так ли нужен был весь этот спектакль… Мгновение Волдеморт изучал его, а после заговорил после небольшой паузы, непринужденно и не совсем в тему, как будто обнуляя заданный секундой ранее тон: — Знаешь, Бартемиус. Мои подопечные иногда собираются вечерами, обсудить насущное, обменяться знаниями или, бывает, устроить такой же, как у вас в школе, дуэльный клуб между собой. Твои приятели тому не исключение. Почему бы тебе не прийти тоже? «Приятели». Это он о Розье с Блэком? Тоже мне… Барти ответил взглядом, наверное, каким-то излишне настороженным. Потому что Волдеморт вдруг снисходительно улыбнулся тонкими губами — и совершенно точно не глазами, всё ещё непроницаемыми, как-то не по-человечески неподвижными, — и добавил: — Ничего обязывающего и ничего предосудительного, даю тебе свое слово. Обычный вечер в кругу твоих сверстников и около того. Если уж и… — он снова взглянул на осколки неподалеку от себя, — выпивать, то куда лучше в приятной компании, разве нет? У него была какая-то такая пугающая манера общаться вопросами, у которых не могло быть другого ответа, кроме как нужного ему. Что — как бы ни хотелось отрицать — действовало. Располагало больше, чем если бы он диктовал только утвердительные истины. Создавало, во всяком случае, впечатление диалога. Всё происходившее и предложенное всё равно Барти сильно смущало, да что уж там, едва не ужасало, но сказать Волдеморту «нет»… у него возникла параноидная мысль, что при таком раскладе это станет последним, что он скажет, и в лучшем случае лишь потому что лишится языка. Барти немного помялся, прежде чем поддаться убеждению: — А когда? — Предположим, завтра. Я попрошу Эвана зайти за тобой и проводить к месту. Полагаю, ты осознаешь необходимость предосторожностей… не хотелось бы, чтобы адрес блуждал из уст в уста. Не «прикажу», а «попрошу». Не «привести», а «проводить». Барти вообще не понимал, почему Волдеморт не мог просто сразу приказать Эвану отвести Барти к нему. Не вылавливать его в грязном переулке, а принять аудиенцию где-нибудь у себя логове. Ничего не понимал. Тем не менее кивнул, опять, и чувствовал себя оттого уже просто качающей головой болванкой. — Прекрасно. Тогда до встречи, Бартемиус. — Он положил свою бледную ладонь Барти на плечо. — И ещё раз — было крайне приятно наконец с тобой встретиться. Что странно, очень странно, у Барти не возникло желания отшатнуться или, более того, вздрогнуть хотя бы. Как будто волдемортовская рука на плече была чем-то самим собой разумеющимся. Чем-то… внушающим уверенность даже. Которая подугасла, когда Волдеморт исчез. Утекала по капле все больше, пока Барти, уже вернувшись домой, ворочался в кровати всю бессонную ночь. Исчезла совсем без следа к следующему вечеру. Назад пути нет, уже согласился, да и даже если бы нет — наверное, единожды встретившись с ним, уже не отмоешься, не отвяжешься, теперь всегда будет висеть над головой эта мишень. Тревога оттого пожирала живьем. Ощущение было, что только Барти ступит на порог назначенного места, и ему тут же влепят на руку Метку, а попытается улизнуть — разделают на кусочки и скормят змеям. Барти не считал, что он из трусоватых, но вопросы в голове копошились невероятно нагнетающие. Что могло происходить на этих собраниях? Что подразумевается под этим «ничего предосудительного»? Фантазия рисовала худшие варианты. И ни одна из них себя не оправдала. Обычный вечер среди немногочисленного состава хорошо — и не особо — знакомых лиц. Не в какой-то грязной норе для пыток, а в просторном, вычищенном до блеска помещении с высокими потолками. Как стащили это место, наверное, у какого-нибудь джентльменского клуба шестидесятых годов, но в классической слизеринской палитре: в темных, серебряных, зеленых цветах. Главный зал — шестиугольник, с кожаными диванчиками, креслами, стеллажами под книги и алкоголь. Собственно, пили, болтали, даже не скажешь ни по обстановке, ни по людям, а точно ли хоть кто-то здесь причастен к делам Волдеморта. Реши Барти спасовать и выдать место отцу, толку бы никакого не было, если только не ходить и не задирать всем подряд рукава левой руки. Барти даже сам не был уверен, а точно ли тут все — Пожиратели Смерти. Настолько не придраться. Самого виновника сбора не было. Как бы Барти ни вглядывался в тени неосвещенных углов, как бы ни посматривал наверх, на балкон, оплетающий весь периметр зала, бледное нечеловеческое лицо нигде не мелькало. Поначалу напряжение все равно не отпускало, но потом, когда разговорился с Розье и Эйвери — прежде не так уж часто снисходящими до паренька младше их, — едва не стал забывать даже, что к чему вообще и почему он здесь. Посреди зала, вдобавок ко всему, протянулась возвышенность — длинный подиум для дуэльного баловства, огороженный защитными чарами, чтобы не отлетело в каких-нибудь несчастливцев. Особой популярностью дуэльный уголок все равно не пользовался. Изредка могли помелькать на фоне переливы вспышек, и на этом всё. Барти и не понял, в какой момент там оказался сам. На возвышении, среди зала. Эти двое его на это как-то подбили, вытащили, и вот он уже стоял напротив Розье, преисполненный бессмысленным азартом. Не победить, но хоть продержаться подольше. Куда ему, школьнику, тягаться против уже опытного, страшного и ужасного Пожирателя Смерти? Собственно, так и вышло. Не прошло и нескольких минут, как Розье уложил Барти на лопатки. Что Барти, вопреки здравому смыслу, не устраивало. На свидетелей его фиаско до лампочки, их не так много и они ему глубоко безразличны, но пока лежал, опрокинутый заклинанием Розье на спину, смотрел в потолок и не мог отвязаться от ощущения темных глаз, изучающих его до потрохов. Будто, даже если Волдеморта нет, стены все равно впитали его присутствие и всё ему о Барти нашепчут, и вроде плевать, а вроде… Из-за того, что Волдеморт лично его нашел, создавалось глупое впечатление, словно он выбрал его. И как к Волдеморту ни относись, ударить после этого в грязь лицом — гордость щемила. Когда уже подошедший к нему и взирающий сверху Розье протянул ему руку, чтобы помочь встать, Барти принял, поднялся и молча продолжил. Чтобы хотя бы оставаться на ногах, ему пришлось выдумать новую тактику, и четкий академизм заклинаний противника Барти подкашивал быстрыми, иногда неуклюжими, но внезапными, а поэтому действующими выпадами. Розье — сноб до мозга костей, и Барти бы не удивился, если бы тот учился по книжкам, прославляющим дуэль как «старинное, утонченное искусство». А может ему вовсе дуэлянта как учителя на дом нанимали, чтобы поднатаскал — чем только аристократы ни славятся. Так или иначе, когда Барти ему сбивал эти его выверенные, отточенные связки проклятий, удавалось выкрасть момент, чтобы хотя бы ненадолго перенять инициативу и быть не вечно защищающимся, а нападающим. Проигрывал все равно в конечном счете Барти, раз за разом, но из-за его упрямства они прострелялись до конца вечера. Волдеморт так и не появился. И никакого давления. Никаких открытых намерений задурить Барти голову, склонить к Метке, к радикальным идеям — эти темы вообще не поднимались, даже близко, даже намеками. Барти ушел так же, как пришел, просто развлекся на дуэльной площадке, вернулся домой и выключился таким крепким сном, будто прежде сутками не спал. Стоило через несколько дней Розье снова появиться на его пороге, Барти уже не колебался, идти не идти. Хотел взять реванш. И, где-то в потемках подсознания, наверное, увидеть всё-таки ещё раз Волдеморта, чей образ в памяти начинал размываться, как всего-навсего привидевшийся мираж. Но и во второй раз его не было. Что, откровенно говоря, желание снова с ним встретиться только подпитывало. В третий сбор Барти уступил подиум братьям Лестрейнджам. С ними он лично не знаком, они старше — одному больше тридцати, другому двадцать с лишним, — поэтому благоразумно не приближался и наблюдал за их ребячеством на приличной дистанции. Сверху, с балкона. Оперевшись локтями на перила, следил взглядом за снующими туда-сюда лучами. Что-то брал себе на заметку, но неосознанно. Как бы на всякий случай. Ещё ничего для себя не решил и не считал себя частью этого всего, хотя иногда ловил себя на непрошеных мыслях, что, может, и хотелось бы. Быть звеном слаженной цепочки. Что-то значить, быть своим, а не криво прибившимся куском где-то с краю, по случайности. — Ты становишься частым гостем здесь, Бартемиус, — прозвучал голос за спиной. — Уже проникаешься атмосферой? Барти застыл. Этого же и ждал, и дождался — и вот, не по себе. Напряжение тут же подскочило, давлением в мозг, и Барти не смог придумать, что ответить, скованный ощущением, будто его прямо сейчас швырнут на колени и заставят решать, с кем он и против кого. А он всё ещё не был уверен в том, что правда настолько горел желанием заделываться в мясники и идти рубить маглов. Защитной реакцией была потребность поязвить, но язвить он мог с Блэком, Розье, Эйвери, да даже, забыв о самосохранении, дерзнуть с Лестрейнджами, но уж никак не с ним. А он появился уже бесшумно сбоку, возник в поле его зрения, как призрак. Не настаивая на ответе, он взглянул на открывшуюся ему с балкона картину. Немного покровительственно, и Барти снова подурнело от понимания, рядом с кем он стоит. Но заговорил Лорд не о Лестрейнджах внизу. — У тебя занятная манера колдовать, — заявил он, к нему даже не поворачиваясь, а вот Барти голову повернул. — Не вызубренная. Естественная. Это восхищает. Наблюдал всё-таки, получается. Конечно, наблюдал, Барти — просто кретин, раз допускал моментами мысль об обратном. Этот факт перекрывал другой. «Восхищает». Всё ещё не отвечая, Барти поджал губы, взял немного времени на то, чтобы распробовать это слово, и обнаружил, что он, кажется, к похвале не привык. Именно к такой. Не к похвале матери, которая хвалит за каждый чих, и не к слащавой похвале учителей, которые, как по бумажке, однотипно пророчили ему какое-то там светлое будущее. Одно слово от мага вроде него, и Барти не мог отделаться от мысли, что не прочь спуститься прямо сейчас и ещё с кем угодно подуэльничать, только чтобы узнать, что ещё может сказать на этот счет Лорд Волдеморт. — Поправь меня, если я ошибаюсь, но ты, я полагаю, и академических успехов достиг не слепым заучиванием. — Барти не знал, что сказать. Наверное, так. — Именно это, стоит признаться, мне всегда и представлялось единственно верным подходом к магии. Небольшое украшение на витиеватых перилах — изящная черная змея, — отслоилась вдруг от холодного металла, двинулась вдоль, к руке повелителя. Барти не уверен, двигал ли Волдеморт палочкой вообще. Всего лишь непринужденно подставил утонченную, расслабленную кисть, и змея переползла на белые, как мел, костлявые пальцы — такие больше подошли бы какому-нибудь старику, за тем только исключением, что кожа не дряблая, а натянутая на кости, может быть, даже чересчур сильно. Длинное маленькое тело обвивалось вокруг них, тихо шипело бесцветным раздвоенным языком. Завораживающе петляло, ластясь. — Магия ведь как живое существо. И желает быть познанной всеми возможными способами, — рассказывал он, задумчиво следя за змеей. — Меня… удивляют те, кто зовут себя волшебниками, довольствуясь при этом лишь наименьшей долей того, что магия способна им дать. Не желают взглянуть шире и не стремятся научиться раздвигать рамки им привычного… чтобы раскрыть потенциал в полной мере. Речь о темных искусствах, очевидно, Барти это осознавал. За красивыми словами пряталось затхлое, отталкивающее и пленяющее запретностью нутро. Ещё несколько секунд он просто молча наблюдал за плавными змеиными извивами, искал в себе смелость прямо спросить. Колебался и медлил. Боялся того, как самонадеянно это прозвучит, но всё-таки рискнул: — Вы меня научите? — Разумеется. И он учил. Выделял ему поначалу три-четыре вечера в неделю, чтобы объяснить основы и направить его рвение в нужное русло, в перерывах говорил с ним о политике, о войне, о магическом обществе, о школе даже, и это было больше, чем отец давал ему за последние невесть сколько лет. Не прошло и половины месяца, когда Барти добровольно, уже без малейших колебаний, преклонил колено перед своим Лордом. Обрел Метку, символ, означающий его причастность к магу, который за кратчайший срок взрастил в нем и уважение, и восхищение, и желание сделать что угодно, только бы продолжать добиваться его одобрения. Вся идеологическая мишура чистокровности налипла на Барти уже в процессе. Незаметно, но как-то неизбежно в него проникла и угнездилась так, что не выдрать, да он и не стал бы, потому что всего-навсего не хотел подвергать сомнению ни одно слово из убеждений Темного Лорда. Служить ему — главная цель, остальное было делом преходящим. На тот момент, ещё Хогвартс не закончивший, Барти был ему малополезен, но делал, что мог, всё лето, а потом и из школы: улучал моменты поудобнее, уходил в Хогсмид и оттуда трансгрессировал по поручениям. Не могло не сказаться на учебе, несильно. Просто уже не все двенадцать на «Превосходно», а закралось в аттестационный лист несколько «Выше ожидаемого». Мнение отца на этот счёт всё равно уже не волновало. Ненависти к нему у Барти не было, только неприязнь и ещё, наверное, что-то сродни окончательному разочарованию, перетекающему в равнодушие. Особенно на фоне исчезновения Лорда, было уже не до отца вообще. Ненависть проросла уже после. Даже не в зале Суда — стоило ожидать, что отец и бровью не поведет, хоть и теплилась жалкая надежда, это нелепое «а вдруг». Ненависть полыхнула, когда отец пошел на поводу у матери, которая уже была не в себе, на поводу у её больного, бессмысленного каприза. Подменить в Азкабане её на сына, завести её в камеру и оставить там, да это убийство чистой воды. Он убил её, и плевать, что она сама того хотела. Хотела свободы для Барти, а в итоге отец держал его ровно так же взаперти, как опасное, дикое животное. Ни шагу из дома, ни шагу из-под Империуса. Двенадцать лет заточения в собственном теле. Не контролировать свои же конечности, свой же разум, но где-то глубоко под всеми этими слоями безволия он осознавал всё. И там же, взаперти тела, как в коконе, множилась и зрела ядовитая, травящая его ещё больше злость. Направить которую по освобождению сперва на отца, а затем на Орден Феникса, маглов и прочих расходников было непередаваемым блаженством. Ничего, в сущности, не изменилось. Что до заточения, что после. Что тогда, что сейчас — первостепенным оставалась исключительно служение Темному Лорду. Поэтому, если так подумать, это и не такое уж преступление, если ради его же задания придется совсем немного пренебречь благими идеями. Потерпеть одну наглую маглу. Думая об этом, уже следующим днем, Барти стоял расслабленно в дверях фургона и наблюдал за ней, суетящейся над облагораживанием этого безнадежного убежища. Его она не замечала, очень уж увлеченная. На стенах всё ещё висели какие-то вылинявшие плакаты, которые с девчонкой совсем не вязались и выглядели едва живыми, но вместо того чтобы отправиться на помойку, держались теперь аккуратно, ровно, не так, как когда он сюда впервые заявился. Для другой стенки магла подготовила вещь позначительнее. Пришпилила к ней пробковую доску, а к доске — вырезки, заметки, куски карт. Соединяла их красной нитью, которой быстро и ловко управлялась, наматывая на торчащие кнопки. Время от времени кашляла в локоть, шмыгала носом, брала паузу, оклематься, но тут же возвращалась к делу и всё ещё не подозревала о чужом присутствии. Дать о себе знать или сама опомнится? Сама опомнилась. Повернувшись боком, чтобы прихватить из коробки ещё одну кнопку, наконец-то его увидела. Конечно, подскочила. Не будь такой пай-девочкой, выругалась бы наверняка, а так всего лишь замерла на месте и смотрела на него. Настороженно и еле-еле заметно с каким-то вызовом в глазах, потому что ожидала, наверное, что он что-нибудь сделает сейчас этому её маленькому детективному уголку. Или высмеет её, как минимум. Можно бы. Но это ведь даже забавно. Чем бы дитя ни тешилось, как говорится. Пусть развлекается, пока живая. Пока длится это их небольшое и совершенно бредовое — начиная с этого момента — «расследование».