Бестиарий

Надейся на Господа всем сердцем твоим,

и не полагайся на разум твой.

Во всех путях твоих познавай Его,

и Он направит стези твои

(Притч. 3:5-6)

Кассета встала в небольшой отсек с привычным щелчком, и София закрыла дверцу плеера. Нажала на кнопку воспроизведения. Надетые на голову наушники, несмотря на аккуратный размер, плотно прилегали к ушам, так что первый же удар барабанщика звонко саданул не только по невидимой тарелке, но и прямо по перепонкам. Тише делать она не стала. Слушать на высокой громкости уже затасканный ею за последние дни гранж, эту грязно-надрывную музыку, — ещё и с кряхтениями старенького плеера — разрушительно для рассудка, но зато не оставляло в черепной коробке места ни для чего другого. София забралась в кресло гостиной с ногами и взяла обратно в руки начатую вышивку. Кусочек хлопковой ткани был плотно натянут пяльцами, начатые ранее стежки намечали мягкий изгиб будущей линии. София поправила на изнанке немного скрутившиеся нити и продолжила. Грохочущие инструменты разгоняли свору непрошеных мыслей, заползающих туда при любом удобном случае, а кропотливая работа эффективно занимала руки и глаза. Череда одних и тех же действий: ввести иглу в ткань, протянуть нитку на изнанку и проткнуть получившийся стежок уже изнутри, расщепляя его и образуя начало нового. Как цепочка — цепляя одно за другое, звено за звеном, в сплошную цельную линию. Труд настолько монотонный, что, если бы её слух не разрушало сейчас это сочетание гитары с ударными и клавишными, мысли точно уплыли бы обратно в ночной лес. Или в полный мертвецов дом. Или в подвал-ловушку. Успела проиграть одна сторона кассеты и половина второй, когда в этот идиллический уголок вторглись. София настолько увлеклась, что дернулась, когда заметила успевшую подкрасться матушку, наклонившуюся к столику рядом, чтобы вместить между кассетами и рукодельными принадлежностями тарелку. На которой — фрукты, заботливо нарезанные маминой рукой. Дорого же… — Спасибо, — поджав губы, озвучила София вместо этого. Выпрямившись, матушка взглянула на неё, и стало неуютно. Глаза у матери красные, выжатые досуха скорбью. Для Софии погибший в том доме глава семьи Тернеров — всего-навсего дядя Эдди. Интеллигентный, всегда добрый и вежливый мужчина, и Софии он нравился как хороший человек, но для её матери он был родным братом. Его дочь, там же погибшая, Иви, для Софии — двоюродная сестра, с которой за жизнь она пересекалась только по празднествам и никогда не находила общих тем. Но для матери — племянница, которую та няньчила ещё в детстве. Жена дяди Эдди и её пожилые родители уже не были матери родственниками напрямую, но всё же они ладили. То есть потеряла она в ту ночь намного больше, чем София. А беспокоилась всё равно не о себе. Протянув руку и коснувшись щеки дочери сухой теплой ладонью, спросила: — Как ты? Лоб болел. Рана над бровью заживала и зудела, а чесать нельзя, но вряд ли речь об этом. — В порядке, — ответила София, смотря на мать из кресла снизу-вверх и прикладывая все усилия, чтобы не отпрянуть от материнской ласки. Острым концом иглы в руке она мельком надавила на подушечку большого пальца, чтобы сдержаться. Это неблагодарно. Пренебрегать участием матери, которой и так тяжело, а та растрачивает душевные силы на заботу о дочери. Притом, что той это не нужно. Ей не настолько плохо. Или вовсе… У неё было чувство, будто всё — сон. Чья-то чужая трагедия, а воспоминания ей вкроили извне, как подменили ленту в кассете. Не получалось уложить в голове, что это всё могло произойти с ней. Её жизнь бесхитростна до невозможности, и она понимала, что зло случается со всеми, вне зависимости оттого, праведен ты или нет. Но одно дело — понимать, другое… До нее дошла вся серьезность произошедшего, кажется, только в лесу. Прежде мозг как покрыли ледяной коркой, законсервировали и отложили на потом, оставив только пульсирующее в голове выжить. София даже не представляла, откуда взялось такое сильное желание, если проще было отдаться судьбе. Она только знала, что не имела права жалеть себя — это пустое, бессмысленное, препятствующее ясности мыслей чувство. Слезы бы ничего не принесли. Но и смириться она не могла тоже, потому что это значило бы победу тех чудищ. Пойти у них на поводу — тем более взять тот злосчастный нож, — было бы предательством и себя, и всего, во что она верила. Сам собой всплывал вопрос. Не могло ли это быть… проверкой чего-нибудь… но это глупая, эгоистичная мысль. Отнимать шесть жизней, только чтобы испытать на прочность веру одной? Нет, просто что угодно полезет в голову, когда бредешь от места кровавых зверств по темному лесу, где не видно ничего на расстоянии трех шагов. Её колотило тогда, как никогда в жизни, потому что набирало оборот наконец осознание. Оставленный на потом ужас. Путь по заросшим тропам был поглочен дрожью, прокручиванием случившегося и прострацией, и до дороги она добралась неизвестно как. Брела вдоль обочины, пока рядом с ней не остановилась наконец машина первых небезразличных, которые пустили её к себе и довезли до полицейского участка, вопреки её просьбе отвезти её домой. Там уже позвонили её семье. Её пытались допросить, но слова застревали где-то под языком. Письменно дать показания не могла тоже — тремор с пальцев как разошелся в лесу, так и не спадал, пока не вызвали медработника, который имел полномочия дать ей успокоительное. В конечном счете она набросала только общую картину про нападение: когда, во сколько, в каком составе были преступники. Но, как вдаваться в подробности, она не понимала. Очевидно, что если бы она прямо сообщила о том, что нападающими были человекоподобные существа, которые стреляют не из пистолетов, а из палок, участок София покинула бы в смирительной рубашке. Ей и отец не поверил. Даже отец. Человек веры, единственный, к кому она посмела податься с правдой. Уже дома, перед тем как пойти в свою спальню, рассказала ему всё. Он счел, видимо, что всю магию ей дорисовал потревоженный ужасами рассудок. «Не всегда зло творится демонами из Преисподней, София. Чаще всего это обычные люди». Мысль здравая, глубокая, очень философская и всё прочее, но София знает, что она видела. Она ничего себе не надумала. Это не обычные люди, не обычные головорезы, это самые настоящие бесы, или монстры, или чернокнижники, отдавшие душу Дьяволу. Звучит абсурдно, совсем недавно София и сама в такое не верила, но, Боже… И отец, и мать отнеслись к ней с простым снисхождением, списав, может, на чрезвычайный стресс. У матери даже это «снисхождение» было… своеобразным. Перед тем как уйти, она остановилась на пороге и оглянулась ещё раз на дочь. Дождалась, когда та наденет обратно наушники, и только затем исчезла в смежной с гостиной кухне. София взаправду вернулась к вышиванию. Но с паузы музыку не сняла. Их дом обладал очень тонкими стенами, поэтому достаточно было просто немного сместить один наушник с уха и прислушаться, чтобы услышать мамино усталое: — Это уже просто невозможно, — обращенное отцу. — Я не понимаю, Бен, просто ума не приложу, что с ней такое. Игла снова вошла в ткань, выводя черную нить с изнаночной стороны на лицевую. — Может быть, у неё аутизм? — Джозефина. — Что? На её глазах… — Дыхание матери в который раз схватило болезненностью слов, которые ей приходилось озвучить: — На её глазах… убили… её семью. А она — ты слышал? — она «в порядке». Как ни в чем не бывало. Пусть видеть её отсюда София не могла, но живо представляла, как мать нервно теребит в пальцах подвеску на шее — всегда так делает. София так порой делала с крестиком, пока тот не канул в чужом подвале. Офицеры, исследовавшие место преступления, сказали, что никакого креста внизу не обнаружили, а София пока так и не решилась приобрести и надеть на шею новый. Тот она всё-таки носила с младенчества… Ещё один стежок. Иголка мягко нырнула под изделие и очередным узелком закрепила петлю. — У неё шок, — прозвучал спокойный голос. — Все по-разному переживают горе, Джози. — Был бы там хотя бы намек на горе. Ты же знаешь, что с ней и раньше было что-то… что-то не так. Но я думала, что это всё эта её подружка, что это всё дурное влияние, а теперь, после того как та… после того, как эта её подружка, прости Господи, наложила на себя руки, я думала, что всё наладится, но нет… Предыдущие слова ничего в Софии не трогали, но упоминание «наложившей на себя руки подружки» заставило беспрерывно трудящуюся руку замереть. Лисса… Во рту слегка онемело, будто София сказала это имя вслух и оно вызвало аллергическую реакцию. Эта трагедия, как и совсем недавно случившееся, в её уме не приживалась. София всё ещё регулярно вспоминала Лиссу так, будто они не рассорились, не разошлись разными путями и, самое главное, словно Лисса всё еще жива. Не удавалось пропустить факт её смерти через себя и отпустить. Позволить себе эти чувства значило бы пустить в себя и вину, во всем её объеме, но та, неизмеримой тяжести, съест её изнутри. Господи, если бы София ей просто поверила… Лисса же оказалась права. Не бредила, не помешалась на фоне скорби. Колдовство существует, и все те нескончаемые нападения последние четыре года — дело рук не каких-то обыкновенных серийных убийц. Брат Лиссы, стало быть, оказался такой же случайной жертвой развлекающейся нечисти, как Иви и её семья. Разговор на кухне не умолкал, и София принудила себя переключиться обратно на него: — Я же поэтому и хотела… хотела, чтобы она поладила с Иви… Может, влилась бы в её круг, общалась бы с хорошими ребятами… а оно… вот так… Поладили так поладили. Не считая эпизода с ножом, уровень их отношений в любом случае за время пребывания Софии в их доме не слишком возрос: внимание Иви уделяла не кузине, а исключительно своему молодому человеку. Которого те дикари переломали вдребезги, прежде чем швырнуть об стену, — не Софии одной не посчастливилось гостить именно в тот вечер у Тернеров. — Это уже какое-то проклятье, Бен, — всё продолжалось. — Что если нас ей за что-то наказывают? Расправив пальцами уже закрепленные стежки, София обновила ниткой иглу и перешла к более маленьким участкам композиции. Стежок за стежком. Черной нитью замыкались на ткани замысловатые границы картины. — Она наша дочь, — неожиданно отрезал отец, убавив в голосе мягкость. — Я не намерен выслушивать, что она проклятая, только потому что связалась не с той подругой, а теперь ещё и пережила страшное. — Он выдержал паузу. — Мы должны быть благодарны, что она жива, а не винить её во всех несчастьях. — Да… да, я знаю, прости, я просто… мне не по себе… — Я понимаю. София утратила интерес к диалогу, но музыку включать все равно не стала. И так вскоре закончила работу. Ей ещё представало гладью заполнить большие пустые площади, но контур вышел отчетливый. Рисунок угадывался, а при свете напольной лампы у кресла, который падал на изделие из-за её плеча, выглядел совсем зловеще. Будто не нитками, а густым черным углем расписали ткань. София повторила контур стежков пальцем, практически нежно, но на деле всего лишь задумчиво. Обвела линию скулы черепа и спустилась к тщательно прошитой челюсти, из которой высовывалась наружу изгибающаяся змея. Подпалить бы теперь это. Раз уж нет возможности сжечь на костре самого колдуна, это воспоминание ей оставившего… хотя бы этот знак… Но из головы ведь оно все равно никуда не денется. Как будто бы уже никогда. *** Утро было настолько ранним, что между деревьями всё ещё тянулся предрассветный туман. Спать не хотелось, но и видами за боковым окном особо не полюбуешься: автомобильная скорость мешала эту дымку в одну сплошную кашу с лесом. Попросту добавляла в эту тусклую палитру ещё один серый оттенок. Северо-Западная Англия, где Софии пришлось пожить месяц, постепенно оставалась позади. Позади похороны, заупокойные мессы, поминки и больше тридцати дней гостеприимства маминых родственников, потому что было решено этот страшный период переживать вместе: у матери осталась же ещё сестра и престарелые родители. Там же — на манчестерском кладбище — Тернеров и похоронили. Отец не мог оставить свою паству на совсем, даже пусть мог вверить её временно диакону, поэтому ездил весь месяц туда-обратно — то к семье в Манчестер, то обратно. В этот милый Даллхем, в который они сейчас и возвращались. И мысль о котором навевала тревогу. Тогда, в июле, это же случилось неподалеку. И те бесы — благодаря Иви — прекрасно знают, где София живёт. Но зачем она им? Тот колдун сам её отпустил. Не для того же, чтобы увлекательнее было за ней охотиться… хотелось надеяться. Да и столько времени прошло, не сидит же он там всё это время, не поджидает её на крыльце. Поэтому настраивать себя София старалась оптимистически. За окном машины летела просыпающаяся от ночи природа, на голове снова наушники, а на коленях у нее лежала головой, посапывая, её собака. Трехцветная: смоляной черный окрас разбавляли белоснежные нос, грудь и лапы, а на щеках и над глазами — вкрапления насыщенной рыжины. Обычно на переднем сидении, рядом с отцом, ездила матушка, а София сзади с младшими братьями, но бернский зенненхунд — порода крупноватая, даже пусть конкретно эта и была девочкой, а девочки всегда мельче и изящнее массивных бернеров-мальчиков. Все равно длительная поездка из графства в графство выходила не самой комфортной, когда в ногах кто-то вечно ворочается. Её можно было оставить в Даллхеме, она и так жила в будке, а кормить и выгуливать могли бы соседи по старой дружбе. Но София этим соседям не то чтобы очень доверяла. Все эти их бесконечные жалобы на лай… с которым сделать ничего нельзя: пастушья порода по определению говорлива. Поэтому со своим питомцем, главной ее поддержкой, она предпочла не расставаться. Её Софии подарили щенком ещё в семнадцать. И увлеченная тогда историей Древней Греции семнадцатилетка назвала собаку в честь греческого правителя Агафокла. То есть — Фоклей. Если ласково. София запустила пальцы в длинную, чуть вьющуюся шерсть, чем привлекла её сонное внимание и обрекла себя на игривый толчок носом в коленку. Поездки Фокле, слишком активной, давались тяжело, и она, окончательно проснувшись, часто задышала. Её рот, из-за этого приоткрытый, всегда напоминал улыбку до ушей и всегда тем грел душу, как бы мир ни сходил с ума. Улыбнувшись невольно в ответ и подавшись на сидении ближе к собаке, София потрепала её за длинные уши. Но хорошего понемногу. Стоило отвлечься на Фоклю, на фоне, в сером мареве деревьев, мелькнуло что-то яркое. София тут же повернула голову. Зеленое пятно, простирающееся вдалеке. Где-то там, среди крон деревьев. Сияющее и бросающее изумрудный отсвет на часть леса. Исчезло. Машина двигалась на положенной для загородного шоссе скорости, и увиденное так и осталось короткой вспышкой, уже унесенной на полмили назад, и всё дальше, дальше… София провожала это пятно взглядом до последнего, но даже когда оно окончательно растворилось вдали, так и стояло перед глазами. Как будто зеленый пигмент уже проник в роговицу. Прямо как тогда. Июльской ночью. И хоть сходств не так много, кроме оттенка, абсолютно такого же, — София ведь даже не разглядела очертаний пятна, их закрывали верхушки чересчур высоких деревьев, — чувство было идентичное. То же оцепенение, когда она смотрела снизу-вверх на колоссального размера череп в небе над домом. Неужели опять? Снова оно? Ни у кого больше такой же реакции не возникло. София стянула с головы наушники, чтобы в этом убедиться — в салоне тишина. Обернулась к заднему сидению, выискивая в лицах хоть намек на то, что они тоже это видели. Эдвин и Феликс, ангелы во плоти, мирно спали, убаюканные дорогой, будто им не по десять, а по два года. Матушка рядом с ними читала себе молча книгу и к окну глаз не поднимала вовсе. София посмотрела на последнею свою надежду — отец локтем одной руки упирался в дверцу машины, другой придерживал руль и не отводил утомленного взгляда от дороги. Если она скажет ему, он ей поверит? Или снова отмахнется? Сочтет, что привиделось? А если правда привиделось? Но она ведь не сумасшедшая. Не сумасшедшая ведь. Смотря отрешенно в лобовое стекло, вертела в голове эту мысль, а вокруг той наматывались волчком другие вопросы. Попросить вернуться?.. Отъехать назад?.. Но чем ближе семья к этому всему, тем для них же опаснее. Если это взаправду то, о чем она думала… — Можешь остановить машину? — попросила она. — Что? — Останови машину, пожалуйста. — Тебе плохо? — Да. Внутренний голос неодобрительно заговорил словами блаженного Августина о том, что «лгущие уста убивают душу», но это мелочь. Искупит, помолится подольше или наложит на себя епитимью. Если бы София объяснялась, это заняло бы время, за которое они уехали бы ещё дальше от возможного черепа в небе… если это он. А что-то ей убедительно подсказывало, что да. Необъяснимое, сильное чувство, подцепившее её крючком под ребра и тянущее туда, чтобы ещё раз… Увидеть? Убедиться? Запечатлеть. Намертво закрепить в голове, что она не свихнулась. Ни она, ни Лисса. Благодаря маленькой лжи отец уже сворачивал без вопросов к обочине. София параллельно, не тратя ни минуты, отстегнула ремень безопасности, скинула с себя плеер и убрала в бардачок, взамен копошась там, ища… да, нашла! Старенькая фотокамера, которую она тут же достала и проверила: пленка внутри есть, новая, ещё даже не пользованная. — Что ты… — начал было отец, София его оборвала: — Не идите за мной, пожалуйста, — и уже выскочила из только-только остановившейся машины в туман. Аккуратно, чтобы Фокля не выпрыгнула следом. — Я скоро вернусь. Хотя по законам всех ужасов такое лучше не говорить. Но поздно — хлопнула громко дверца машины, заглушая отцовское строгое «София!», а София уже без оглядки устремилась в лес. Она не станет подходить близко. Нет, жить ей хочется. Издалека. Приблизится только на то расстояние, где проступят очертания неестественного сияния, чтобы она убедилась, что это не просто отсвет чего бы то ни было, а именно та самая змея, вылезающая изо рта черепа. Впору бы усомниться в своем уме. Счесть это за наваждение, но нет ведь, наваждением злые силы путают мысли, соблазняют на согрешение, внушают сомнения. У неё сомнений не было. Твердая вера в то, что так нужно. От августовской сырости пробрало короткой дрожью. Трава окропила ботинки утренней росой, влажный воздух лип на кожу моросью. Её одежда не для таких прогулок. Благо, шнурованные ботинки закрывали с лихвой щиколотки, а теплые носки под ними были ещё выше. Но юбка её, хоть и длинная… и кофта, слишком тонкая… мышцы свело напряжением сразу же. Длинные полураспущенные волны хотя бы прикрывали шею. Согреется, пока будет бежать. В июле — от черепа, в августе — к нему… И это притом, что в их некогда приятельском, разрушенном тандеме назвать какой-нибудь там «адреналиновой наркоманкой» можно было разве что Лиссу, уж никак не тихоню Софию. Но ей ведь и не эмоции нужны. Просто одна фотография, и она повернет назад. Главное, чтобы отец не отправился следом, но вряд ли он оставит среди дороги одних жену и сыновей, София-то взрослая. Теоретически. Должна быть. Чем глубже в лес она уходила, тем больше неуверенности у нее в этом факте было. Господи. Господи, снова вверяю судьбу в твои руки. Пожалуйста, пусть выживет и в этот раз. Пока в голове ворочались обрывками слова молитв, София не переставала то бежать, то идти быстрым шагом. Ориентировалась на шум редко проезжающих машин — вдоль дороги, чтобы не сбиться с маршрута. Заодно запоминала, по особо примечательным пням и поваленным деревьям, путь назад. Настроена, то есть, она была оптимистически. Либо же просто не желала допускать возможность куда более печальных исходов. Сложение у Софии не самое спортивное, совсем скоро выдохлась — и в боку кололо, и ноги ощущались как желе, — но они и не так далеко отъехали от точки зеленого мерцания, к счастью. Вскоре оно усилилось, маячило теперь путеводной звездой вдалеке. Поначалу было лишь рассеянной изумрудной дымкой, подсвечивающей кроны, но чем ближе она подходила, тем отчетливее был центр этого зловещего света. Его отчасти срезали густые кроны, но выведенный колдовством рисунок всё равно угадывался. София замедлилась. Трава предательски громко шуршала под ботинками, но ещё громче — бой сердцебиения в ушах, уже не только из-за недавнего бега. Страх тоже начинал просыпаться, трепыхался в груди и сводил ребра неприятным тянущим чувством. Ноги отказывались идти дальше, поэтому она просто встала среди леса и просто смотрела. На то, что ей самой уже начинало казаться плодом её воображения. Бледнело ведь в памяти с каждым новым днем. Из-за изрядной дистанции этот череп выглядел сейчас не таким большим, да даже крохотным, но София помнила, каким гигантом он возвышался над ней, когда она отползала по траве от колдуна и забитого покойниками дома. Казалось, та змея материальна и, даже если ядовитыми клыками не проткнет, задавит своим тонным весом. В этот же раз напоминало картинку, наклеенную на небо и двигающуюся чудом, но не настолько страшную, как тогда, потому что была далеко вне зоны досягаемости. Куда страшнее понимание, что там под этим знаком. Сколько новых жертв лежат мертвыми или страдают от пыток. Бродят ли всё ещё там жаждущие крови чудища в черных одеяниях… Они могут быть где угодно. Далеко впереди или за её спиной. Окружать с любой стороны. Или, возможно, с первым намеком на восход солнца они растворяются в сумерках? Насытившись ночью насилием, по утрам уползают в свои злодейские логова. Это не очень успокаивало. София огляделась, пристально всмотрелась в прорехи между деревьями, но никого рядом не обнаружила. Шорох ветра нагнетал, будто кто-то крадется к ней совсем рядом, и лучше бы это быть лесным зверям. Те хотя бы загрызут без издевательств. Ну всё, хватит ей трусить. Месяц назад едва не зарубила демона топором, будучи с ним лицом к лицу, а тут ещё даже никто не объявился. Но, справедливости ради, и топора у неё сейчас в руке нет для спокойствия. Да здесь даже увесистых палок не найти… Если она возьмет больше часов на работе, возможно, однажды сможет накопить на револьвер. Дожить бы до того. Сейчас у неё только камера, и она повертела её в руках; предусмотрительно отключила вспышку — не привлечь лишнего внимания. Наконец, поднесла камеру к глазу, закрыла второй и навела объектив на сияние. О, ну конечно же. На что она надеялась? Камера ничего не передавала. Во всяком случае, с такого расстояния точно: через дешевый объектив всё смазывалось в сплошное пятно, которое при желании можно оправдать несвойственным для центральной Англии северным сиянием. Или пятном на пленке. Или чем угодно ещё, но точно не магией. София опустила камеру, бросая ещё один взгляд на символ кровопролития. Здравый смысл толкал назад, к семье, в машину — уехать, пока не поздно, и забыть о дурной затее. Кому она что собиралась доказывать? Что ей это даст? Только если искупит её вину хотя бы частично. Если София найдет весомое подтверждение тому, что брат Лиссы действительно был убит не шайкой обычных бандитов… возможно, это немного облегчит её душу. Уймет эту тяжесть, поселившуюся в ней из-за того, что София отвернулась от подруги в худший момент. Терзаемая выбором, она шумно вздохнула. Даже эта утренняя бодрящая свежесть воздуха, скользнувшего в легкие, не помогала быстро решиться. Если так подумать, при самом страшном раскладе она просто воссоединится с Лиссой на том свете. Постучится в Ад и отыщет подругу где-нибудь там: всё же в Рай путь Лиссе как самоубийце закрыт, да она бы туда и не захотела. Это не то чтобы приободрило, но слегка повеселило. Что было, наверное, богохульством. Попросив мысленно за это у Бога прощения, София все же двинулась вперед. Родители и так ждут её уже невесть сколько. Если ждут, а не оставили на произвол судьбы. Лес то густел, то редел, то снова густел, и иногда приходилось обходить непролазные стены кустов и ямы канав, стараясь не потерять из виду знак. И София всё брела и брела, приближаясь к тому, чтобы череп достаточно увеличился в масштабах и мог быть пойман камерой… Но когда она вышла из-за очередного переплетения близко посаженных деревьев, ей мигом пришлось нырнуть обратно. Там, за кустами — движение. И силуэты. Далеко, могли её ещё не увидеть, но… София прижалась к широкому дереву спиной, захватила снова ртом воздух, прикрыла на секунду глаза и насильно проглотила испуг. Паникой тут не поможешь. Ей ведь нужны были доказательства. Преступники, пойманные на месте преступления, — даже лучше, чем просто знак. Осторожно выглянув, она первым делом посмотрела на них — на источник движения. Темной фигуркой, небольшой из-за расстояния, там ходил или, вернее, хромал мужчина. Тучный, широкий, в длинном дорожном плаще. София не могла бы сказать наверняка, из чего был сделан его протез, который он с клацаньем переставлял по сырой земле с каждым шагом, но одной ноги у него не было явно. Рядом с ним мельтешила девушка с ярко-розовыми волосами. А на траве возле — два тела. Причину смерти одного из них не разглядеть, а у второго… У второго была спилена половина головы, обнажая полость, где должен быть мозг, но его, кажется… не было. Прежде чем успело замутить, София воспользовалась той же примитивной тактикой, что и в доме Тернеров: моментально одернуть взгляд и сфокусировать его на чем угодно другом. Сделать вид, убедить себя, что ничего и не видела. Здесь ещё и на руку играла дистанция… К этой точке она пришла, как выяснилось, очень вовремя. Потому что и пугающего вида колдун, и эксцентричная ведьма подняли эти свои магические палки, целя вверх, прямо в плавающий над ними череп. София приблизилась к поросли кустов, за которыми можно было и спрятаться, и выловить между ветками наилучший кадр. Поднесла камеру к лицу и, затаив дыхание, надавила пальцем на спуск, надеясь, только бы это не издало в гнетущей тишине совсем уж громкий щелчок. Нет, к счастью. Тихо. Поэтому сразу после София нажала ещё несколько раз: чередой снимков успела сфотографировать и сам знак, и отправленные в него два луча, и то, как жуткий символ стал рассеиваться. Змея в черепе расщеплялась, и изумрудный цвет, красящий лес, исчезал вместе с ней, отчего пространство вскоре стало вновь сумеречно-серым. Совсем тусклым на контрасте, как если бы выкрутили в настройках на минимум насыщенность. Пока двое причудливых чертей её не заметили, София, смелея, опустила камеру ещё ниже, чтобы и они, и тела тоже попали в рамки кадра. — К сожалению, фотосъемка здесь запрещена, — прозвучал вдруг незнакомый голос за спиной. София едва не чертыхнулась. Вовремя закусила язык, мигом развернувшись. Ну что за напасть… Перед ней оказался мужчина, не в маске и не в жуткой мантии: ничего схожего с теми, кого она видела в июле. Волосы черные, длинные, одет совсем обычно — штаны, рубашка, кожаная куртка поверх. Если бы не наколотые рисунки на руках и области у шеи, немного выглядывающей из-за расстегнутого воротника, сошел бы за какого-нибудь, наверное, музыканта… Но в руке — всё та же палочка, как у всех других чудищ. Зло, замаскированное под личину простых смертных? Тогда в июле София старалась придерживаться какого-то не то принципа, не то плана: с чудовищами не разговаривать, как будто строила этим между ними стену, — тот в подвале был исключением, — поэтому и сейчас она, ничего не отвечая и не сводя с мужчины взгляда, просто сделала осторожный шаг вбок. Сзади — кусты, да ещё и те двое, поэтому отступать… Некуда. Вбок — тоже. С той стороны, куда она и старалась аккуратно продвинуться, появился еще один колдун, из-за которого пришлось остановить свое медленное отступление. Глаза забегали по пространству, ища другие выходы, и София, не долго думая, метнулась за другую сторону дерева, чтобы хоть как-то… Напоролась прямо на розоволосую ведьму, появление которой сделало положение совсем невыигрышным. Она в треугольнике теперь. И хоть в гостиной бесов было даже больше, а она все равно ускользнула, но там ей исключительным образом повезло. Там они были совсем уже расслабленные и верили, что уже всё, заложницам не выкарабкаться. Сейчас она была в центре внимания. Лишь бы родители всё же не отправились её искать… Искушала идея кинуть фотоаппарат кому-нибудь из них в лоб, но София сомневалась в эффективности такой самозащиты против демонов, если даже святая вода не помогла. — Магла? — уточнила колдунья у двух других. Опять это слово. В июле тоже — магл, магла, маглы… Розоволосая её внимательно рассматривала, и София — её в ответ. Ещё одна, одетая совсем не как те колдуны в доме родственников. Неестественно яркие волосы не в счет — Лисса при жизни тоже ходила разноцветная. Натуральные у Лиссы были каштановые, а концы зачем-то выкрашены всегда в светлый. Да и, по правде, она в принципе, с её любовью к темному макияжу, странным татуировкам и дьявольской атрибутике, куда больше походила на беса, чем кто-либо из этих трех нелюдей… Но это не показатель. Те, кто напал на дом Иви, тоже без масок не выглядели монстрами. Половина из них неприятные, да, но как обычные некрасивые мужчины. Другие… У того, главного — ей показалось, тот, что явился в гостиную позже всех, был в их шабаше главным — из откровенно отталкивающего был только взгляд, особенно в сочетании с обманчивым тоном голоса и причудливой манерой себя вести. В остальном, это самые обычные люди. Что тогда, что сейчас. — Да. И, кажется, не очень расположенная к диалогу, — ответил длинноволосый колдун с татуировками, зажимая губами сигарету и прикуривая… от палки? — Поэтому, Голдстейн, глянь-ка, как много она успела увидеть. — Шутишь? — отозвался второй мужчина. — Из меня легилимент — что из тебя балерина. — Мне пируэт изобразить или что? Мысли летели в голове клочками, комкаясь в кучу. Почему-то ей ещё не навредили. Не околдовали, не связали, хотя не стоит спешить с выводами, но все равно эти колдуны были какими-то… другими. У неё был целый месяц обдумать, что значил тот последний акт чудовищного представления у Тернеров. Когда гостиная разразилась лучами из ниоткуда, и началась ещё большая неразбериха. В конечном счете она пришла тогда к выводу, что это… может… какие-то межбесовские войны? И эти, получается, те самые? По другую сторону? Но колдуны — это колдуны, и если они воюют друг с другом, это не значит, что они не враги нормальным людям. Поэтому, когда блондин, этот «Голдстейн», вымученно вздохнул и двинулся к Софии, она двинулась от него. — Тонкс, придержи, пожалуйста, — и розоволосая, не колеблясь, шустро оказалась у неё за спиной, сомкнула пальцы на её плечах. София попыталась дернуться, но руки ведьмы держали удивительно крепко. — Мы тебе не навредим, — заверила она. Колдуны в масках тоже много в чем уверяли. Воззвать бы снова к Господу, но в тот раз молитва избавиться от инфернальных созданий не помогла, а ничего другого предпринять София тоже не успела. Колдун Голдстейн направил на её голову эту дурацкую палку, произнес странное: — Легилименс. И мир перед глазами взорвался. Одни краски заменились другими, неестественными; она попыталась сморгнуть этот калейдоскоп, но осознала, что изображение, которое давало ей зрение, и изображение, которое она видела, не сходилось, хотя веки были открытыми, она это понимала, чувствовала. Это как телевизор, внедренный в голову, а пультом управляла не она. Каналы переключались без её воли: она видела всё то же, что разглядела буквально только что, но рваными кадрами в обратном порядке. И колдуны, и тела, и лес, и машина. София не поспевала за тем, что мелькало в её же голове. Не понимала, как набор картинок перескочил уже через целый месяц. И вот она снова видит перед собой убийц в черных одеждах. Видит трупы родственников, кровь и внутренности, видит связанную кузину. Видит вблизи лицо одного из чудищ, и от взгляда глаза в глаза снова трещит от ужаса и ненависти грудная клетка, вопреки туманному пониманию, что всё это не по-настоящему. Когда этот марафон по её же воспоминаниям внезапно прервался, не сразу удалось вынырнуть в реальность и её осознать. Лес крутился бешеной каруселью, кашей блеклых пятен. Колени подогнулись. София упала бы на траву, если бы ведьма позади неё её не поддержала. — Всё-всё, уже всё. Всё в порядке, — успокаивала она зачем-то, поглаживая большими пальцами её плечи, пока помогала устоять на ногах. Донеслось из-за толщи потерянности какое-то клацанье. София его уже слышала. Протез? К ним взаправду дохромал от мертвых тел последний, четвертый колдун — София постаралась сфокусировать на нем взгляд. Ужасная ошибка, потому что замутило ещё больше. И из-за изъетого рубцами широкого лица, и из-за нечеловеческого — неестественно синего — глаза, вращающегося из стороны в сторону. Может быть, её просто укачало в дороге и она задремала? Может быть, это всё сон? Пожалуйста? Тот чтец воспоминаний уже подошел к одноногому-одноглазому чудовищу вместе с длинноволосым курильщиком. Что-то негромко ему сказал, расслышать сложно, как будто нарочно понизил тон. Но о чем бы он ни поведал, все три взгляда оказались направлены на неё. София только чудом, неизвестно откуда черпая силы, не отвела глаза, встречая это нежелательное внимание тем же вымученным хладнокровием, что и в июле. И ощущения были примерно те же. Тогда — от удара головой об стол, надолго оставившего тупую боль и тошноту; сейчас — от неожиданной проявки её же памяти. Возникшая пауза была отвратительной. София отчетливо чувствовала каждый удар своего сердца, отсчитывающего секунды, пока не прозвучало: — Стирайте всё, — из басовитых уст демона-инвалида. — Ты уверен? — посмотрел на него длинноволосый брюнет, выдыхая сделанную ранее затяжку дыма. — Может, лучше в Министерство? — Толку с этого? Что там всё подчистят, что здесь. — Ну, может, увидят что-нибудь, что я не увидел? Я говорю, мои навыки в легилименции… — Зная-то, как они сейчас работают, — неприязненно фыркнул первый все тем же хриплым рокотом. — Только затаскают там девочку формальщиной до полусмерти. Министерство? Формальщиной? «Филиал Ада», как порой выражаются, — не такая уж и фигура речи?.. Столько вопросов. «Стирайте», «подчистят» — вряд ли же они про то, что она наснимала на камеру? Которую сжимала нервно пальцами, не представляя, куда податься, пока чтец воспоминаний уже приблизился снова к ней. Раз они и заглянуть в мысли могут, переворошить их, то… — Нет, нет, не надо, — замотала она головой, испуганная больше, чем если бы её намеревались убить. Откуда-то она вдруг взяла надежду на то, что, раз эти бесы её не пытали и, кажется, не собирались, то, может, послушают… — Я никому не… — Это не больно, — приободрил он, хотя это не то, о чем она переживала, вовсе. — Тебе самой станет легче. Не станет! София не могла потерять эту ничтожную крупицу сведений о другом, инфернальном мире, которую и так получила лишь благодаря ужасной ночи, полной смертей её родственников. Но в этот раз она даже не могла придумать хоть какое-нибудь, хоть любое хлипкое решение, чтобы предотвратить или отсрочить. Была только эта беспомощность, её парализовавшая в последние секунды перед тем, как прозвучал ещё один мудреный, нескладный набор букв. — Обливиэйт. *** По обе стороны от дороги — лес. Однообразная полоса пути в никуда, и, сколько ни крутись на одном месте, София не понимала, куда ей. Всё и размыто, и излишне резко, попадало в поле зрения кусками, расплываясь по периферии. Чересчур — давяще — тихо, когда шоссе пустовало, но чересчур громко, когда мимо проносилась редкая машина. Фары, разрезающие туман, слепили до точек в сетчатке, и приходилось отмаргиваться после каждой. Голова и так гудела, а от дорожного шума еще и стреляло в висках. Сырой холод пробирал всё больше, заползая под одежду, кожу и укутывая слякотью кости. Единственный ключ к пониманию чего-либо — фотоаппарат в руках, и София, хмурясь, бездумно нажала на кнопку открытия пленочного отсека, словно там могли храниться все ответы. Но пленки внутри не было. Камера ровно такая же пустая, как её черепная коробка. Последнее, что София помнила, — как она ехала из Манчестера в Даллхем. И музыку в наушниках, и виды за окном, и теплую мягкую Фоклю, ютящуюся в ногах. Но этот стройный ряд воспоминаний резко обрывался. Какая-то безобразная дыра, пропасть, за которой уже её вышвырнуло сюда, на обочину, в абсолютную потерянность. Всё воспринималось как полудрема, и если бы не этот кокон оторопелости, на неё уже накатил бы настоящий страх, панический, не меньше, из-за непонимания. Что ей вообще делать. Где она, куда идти, как вернуться к родителям… Ответ до неё добрался раньше, чем паника. Ещё одна проезжающая по шоссе машина уже не пролетела мимо, а затормозила, остановилась неподалеку от неё. И прежде чем София успела бы испугаться, что это кто-то не с лучшими намерениями, её рассеянный взгляд узнал в дымке мороси знакомую марку. Открылась задняя дверь — наружу выбралась матушка. И слету: — Скажи мне, что в твоей голове? Что? Столько отчаяния, бессильной злости в этом вопросе, что само собой возникло неосознанное желание сгладить эти неприятные, острые углы: София плохо переносила чьи-то настолько яркие чувства рядом с собой. Особенно если это злость. Особенно если направленная на неё. Ещё хуже, что София даже не понимала причины. — Ты осознаешь, что с тобой могли сделать? Если бы мы тебя не нашли? Если бы нам не подсказали добрые люди, где ты гуляешь, сколько бы мы ещё тебя искали? — Мать схватила её за руку и, не давая ни слова вставить — та бы и не смогла, язык завязало узлом, — потащила к дверце переднего сидения. — Когда ты уже повзрослеешь, София? Тебе двадцать один! Хуже подростка! Очень хотелось бы попытаться себя оправдать, но для оправданий нужно хотя бы знать, в чем именно ты провинился. Много сообразительности не нужно, чтобы догадаться, что София, похоже, выбралась из машины и… ушла?.. в лес? Но зачем, не лунатила же? Память — всё то же белое, шумящее пятно. Как бы она ни старалась через него прорваться, тщетно, и оттого усиливалось давящее ощущение тревоги. Даже когда София уже покорно села внутрь, её мать продолжала причитать о том, что у неё «уже нервов не хватает», пока пристегивала дочь сама, как немощного ребенка. Уже через мгновение после этого преувеличенно сильно громыхнула задняя дверца, когда матушка тоже села внутрь, и София робко посмотрела на отца, вырулившего обратно на дорогу. Он на неё и не взглянул. Зато неотрывно на неё глядела снизу-вверх Фокля, взглядом таким щенячьим, словно это она была виновата во всех бедах. Светлая душа. Немного онемевшие от холода пальцы заторможенно вплелись в мягкую шерсть, почесывая за ухом. Успокаивая то ли взволнованного питомца, то ли себя. *** Так много часов уже прошло, а пугающее состояние никуда не делось. София никогда не пила спиртное, не считая глотка вина на Святом Причастии, но, если судить по рассказам Лиссы, нынешнее самочувствие походило на какую-то очень сильную степень похмелья. Мысль о Лиссе это усугубляла. Потому что вела к какой-то другой, кажущейся какой-то очень важной… или даже целой цепочке мыслей… но обрывалась на полпути. Родители, к счастью, не расспрашивали её о произошедшем. Или, может, лучше бы спросили? Может, она смогла бы, в попытке заполнить пробелы, выстроить сама цельную картину? А пока вместо неё — какой-то жуткий ров. Душ перед сном не помог прояснить рассудок, но хотя бы немного унял тупую боль в висках. София промокнула волосы полотенцем, переоделась в одежду для сна, наконец, свободно, а не стесненно — весь этот месяц жизни у родственников приходилось делить комнату с братьями, ютиться на скрипучем раскладном диване, переодеваться в ванной, слушать их ночную болтовню друг с другом, когда они не могут заснуть. Хотя бы это осознавала. Воспоминания последнего месяца были отчетливыми, а вот то, что им предшествовало… Только как сухой факт — София пережила нападение. Непонятно как спаслась. События, действия, лица той ночи смазывались в мутные силуэты, как будто смотришь сквозь матовое стекло. Похоже, её мозг защищал сам себя от тяжелых травм или что-нибудь вроде. Так или иначе, при вечерней молитве, сев на колени против настенного креста, София поблагодарила Бога и за это — что-то ей подсказывало, что она и не хотела бы помнить кровавых деталей. Но также она попросила и рассеять эту дымку в голове, чтобы увидеть хотя бы случившееся сегодня. Чтобы уберечь её от безумия. За что бы матушка ни злилась, София явно совершила что-то безрассудное… Не представляя, что именно, она все равно помолилась и о прощении. Излила шепотом свои переживания, вознесла молитвы за здравие близких, за покой души усопших и закончила обязательным «Отче наш». Разговор с Богом перед сном занял оттого практически час, зато стало намного легче, будто София разделила непосильный груз. В постель она забиралась с более ясным умом и надеждой, что заснет быстро. Выключив ночник, прикрыла глаза и обняла подушку, чтобы устроиться поудобнее. Но замерла, немного хмурясь. Пальцы нащупали неровность в наволочке — месте, куда в детстве и отрочестве София прятала от матери личный дневник. Смутно вспомнилось, как она… и недавно что-то туда вложила? Кажется. В потайной кармашек на подушке. Перед отъездом. Ночник пришлось включить обратно. Сев в постели, София перевернула подушку на коленях и нашла в скромном тайнике, неожиданно для себя, аккуратно сложенный кусочек ткани. Вышивку. Сковывающее чувство потерянности, которое преследовало её с самой дороги, но ослабло после молитвы, вернулось с новой силой. На хлопке темные нити аккуратными швами составляли череп, изо рта которого, подобно длинному языку, выползала змея. Бездны глазниц смотрели на неё насыщенным черным цветом. Жуткая картина, которую София никогда бы в здравом уме не стала бы вышивать. Что-то настолько… богопротивное. Зачем ей?.. Но стежки — её. И материал, и тайник. Значит, это дело её рук, и сердце стало вдруг бить надсаднее, потому что не выходило понять. Что всё это значит, откуда этому рисунку было взяться в её голове и, главное, как об этом вообще можно было забыть.