Каждый оттенок чёрного

Часть Вторая

I know what only the girls know

Lies can buy eternity.

Lana Del Rey, Music to watch boys to

— Ваше императорское величество, в этом году прижились все северные цветы! — прощебетала Аврора, касаясь нежного лепестка, — и незабудки, и ледяные лютики, и дейции… Даже полярный мак. Воздух под куполом оранжереи утопал в сладковатом аромате ранней весны. И горьком веянии невозвратного севера. Императрица приказала построить это место специально для нее — личный маленький сад, хранилище воспоминаний. Природа создала полярные маки для арктического снега. Ледяные лютики — для горного, дикого луга. Дейции и незабудки — для каменистой прохлады. Но все они расцвели в знойном Нильфгаарде. Потому что такова неизменная суть всего живого — приспосабливаться к любым условиям и выживать. — Это будет хороший год, — заключила фрейлина. Цирилла прищурилась. С закрытыми глазами обостряются все прочие чувства, и это — эйфорию от слов Авроры, она хотела удержать внутри себя. — Потому что распустившейся в начале года цветы сулят счастье? — Следующий — високосный. Боги все беды берегут на потом, для него. А этот год будет очень хороший! — повторила Аврора, — Для вас и для всего Континента. Все самое лучшее, самое светлое произойдет в этом году, вот увидите! За стеклами оранжереи стоял март тысяча двести семьдесят первого.

***

За тысячу дней в империи Цирилла видела тысячу оттенков черного. Обсидиановый глянец полков. Угольная тьма щитов и копий. Смольная смесь в чане палача. Чернильные росчерки на приговорах и приказах — ее собственной рукой. Теперь она подписывает их чаще императора. Он — воплощение целой палитры. Эбеновая сталь — его любимый кинжал, закаленный в сердце Узурпатора. Вороное крыло — его волосы, ледяные ониксы — глаза. А насколько черна его душа? Цирилла долго подбирала ей оттенок, пока в старом словаре полузабытых языков ей не попалось слово stygian. Тон кромешной, беспросветной мглы, самый темный из возможных. «А какого цвета твой черный?» — спрашивала себя Цирилла. Черный бриллиант в обручальном кольце — зловещая роскошь, аллегория ее власти, ее силы, ее права. Но это оптическая иллюзия, обманка ленивого глаза. Камень только кажется черным, на самом деле бриллианты прозрачны, кристально-чисты. Цирилла вытянула руку, прикрываясь от Солнца. Лучи лоснились между пальцев, собрались в пучок нитей на гранях и рассеялись калейдоскопом радужных искр. — На что ты смотришь? — поинтересовалась Стелла. — На мой любимый оттенок черного.

***

«МЫ ЗНАЕМ, КТО ТЫ»

Четыре слова аккуратным, почти каллиграфическим почерком. Пергамент был туго свернут и привязан кроваво-красной лентой к лапке мертвой птицы. Изящный изогнутый клюв, нежный узор черно-белого оперения. Это пересмешник. Кому прийдет в голову убить пересмешника? Выглядит так, будто птичка умерла прямо над балконом императрицы. Куда она летела, кому было это письмо? Увы, четыре слова никогда не достигнут адресата. Странно, почему именно пересмешник нес это странное послание — для почты используют воронов или голубей… «Какая разница?» — подумала Цирилла, — «Смерть настигла несчастную пташку в полете, вот и всё. Смерть всегда приходит тогда, когда ее не ждут». Цирилла вернулась в покои, разрывая пергамент. — Что там, ваше императорское величество? — Ничего особенного, — сказала императрица, кидая бумажные крошки в камин, — Просто мертвая птица на балконе. Слуги уберут. Что у меня назначено на сегодня, леди? — Сразу после завтрака встреча с послами Вергена и Бругге… Дипломатия — вотчина Цириллы. Потому что с ней, с северянкой, представители Северных Королевств могут общаться спокойно, не опасаясь провокаций. Они говорят на одном языке, во всех смыслах. — После бранча встреча с той художницей, племянницей Андераиды, — продолжила Аврора. — Ах, это по поводу организации Академии Художеств для девушек! — воскликнула Цирилла, — Помню ее, кажется Артемизия? Редкостный талант. — Она написала лучший мой портрет в прошлом году, и если честно — она куда способнее своего дяди, — едко усмехнулась Ллавена. — Ничего, я ей помогу. Мы, женщины, должны помогать друг другу. Кстати, раз уж затронули эту тему… Как там с тем законом о раздельном заключении тюрьмах, двигается процесс? — Да, заседание в Сенате назначено на завтра. Думаю, уже после обеда вы подпишете… — Окончательное решение за императором, — холодно ответила Цирилла. — Он прибудет сегодня ночью. Так что подпишет он, а не я. Что еще сегодня? Ах да, вечером благотворительный бал в особняке аэп Ллойд. — В вашу честь, ваше императорское величество! — В мою честь. Но какой бы идеальной императрицей, любимой народом, мудрой, сильной Цирилла ни была, этого все еще было недостаточно. Скольким бы художницам, аристократкам, или простым женщинам Нильфгаарда она ни помогла, она никак не поможет первой женщине государства — себе. Жестокая насмешка судьбы — императрица родилась в Белетейн, символ обновления цикла всего живого. Но сама новую жизнь дать не способна. Сотворение жизни — уникальный божественный дар. Raison d'être женского начала. Центросома, ядро, сама суть феминного естества. Тысяча дней, сотни попыток — бесплодных, как и сама Цирилла. Воспоминания о них были… Приятными. Но крайне странными. Память запечатляет мгновения и эмоции обрывочно, лоскутами ночей: как представление в театре, где постоянно выключается свет. Как изображение, переданное через порченный мегаскоп. Но проблема не в памяти. А в том, что все это бесполезно. Как бы цветок ни был красив — он пуст, если не дает ростков. Что толку в налитых юностью грудях и бедрах, если чрево ее мертво? Что толку в шелке волос (их император любит особенно, это видно даже через сломанный мегаскоп), и атласе кожи, если они завянут и умрут вместе с ней? Цирилла лишена не просто женского начала и божественного дара. Она утратила единственно доступное человеку бессмертие. Цикл жизни обновится. А она — просто умрет. Последние слезы по своим нерожденным, даже не зачатым детям она пролила полгода назад, когда лунная кровь пришла почти на три недели позже срока. Каждый день Цирилла просыпалась с мыслью «не сегодня». Животный страх вперемешку с блаженной надеждой, каждый поход в ванную — шествие на эшафот. Не сегодня. И когда на двадцатое утро эта приставка «не» прекратила существование… Цирилла решила для себя, что сейчас плачет последний раз. У нее есть и другие дети. Те, что пережили и разделили с ней худший ад на земле. Пусть она разлучена с ними, пусть много лет не видела их, пусть Цинтра осталась для нее лишь далеким, пылающим кровавым небом воспоминанием — это Материнство у нее никто не сможет отнять. И пока эти дети живы — она будет делать для них все, что может. Даже находясь за тысячи миль от них, от дома. Королева участвовала в управлении своей провинцией исключительно дистанционно — по какой-то неведомой причине ей было строжайшим образом запрещено посещать Цинтру. Она пыталась многократно поднимать этот вопрос, но император был непреклонен. Вопрос детей они не обсуждали совсем. Он ни разу не упрекнул ее. Он вообще никогда не сказал и слова на эту тему. Если для Цириллы как женщины это raison d'être, то для владычицы самой великой империи из когда-либо существовавших — это raison d'etat. Вопрос престолонаследия подвис в воздухе, неприкасаемый, но смертельно острый, не решенный. Фатальный. Лишь один раз, в присутствии Стеллы (она защитит свою королеву от гнева императора) Цирилла решилась его поднять: — Мы можем усыновить сироту, ваше императорское величество. Аристократия не примет пришлой крови, но мы можем выдать младенца за своего. Я предлагаю сфальсифицировать бере… Не глядя на нее, Эмгыр вар Эмрейс процедил всего одно слово: — Абсурд. Цирилла должна быть больше, чем идеальной.

***

Леди должна быть больше, чем идеальной. Она любила этот ритуал, любила каждый его шаг. Ей нравилось сладостное томление предвкушения. Ей нравилось, что она становится все прекраснее для него. Сначала она приняла ванную из молока и меда. Ее кожа — роскошный бархат. Натерла бедра сахарным скрабом, увлажнила стопы морской солью и густыми сливками. Теперь ее ножки белее горного снега, нежные и гладкие. Миндальное масло и лимонный сок для локонов. Платиновый каскад волос — чистый шелк. Щечки пылают юностью, умытые розовой водой. Она лежала у огромного бассейна, в зеркальном потолке разглядывая, как серебристая рябь водных отражений пляшет на стенах купальни. Цирилла давно спит — завтра у нее какое-то важное заседание в Сенате. А Леди здесь, и у нее совсем другие планы на эту ночь. Время — это пытка. Оно глумится над Леди, тянется нарочно долго. Минуты растягиваются, с трудом превращаясь в часы. Леди блуждающим взглядом рассматривала холодные груди каменных неяд, потягивала шампанское, зевала… Он пришел поздно, почти под утро. — Доброй ночи, мотылёк. Он пришел. И затмил собою все, что было в этой комнате. Его низкий бархатный голос вмиг вывел Леди из полудремы — реальность стала лучше самого сладкого из сновидений. Она вся встрепенулась, но не подала виду. Лениво потянулась за бокалом шампанского, и приподнялась на локотке, чтобы наконец взглянуть на императора: Такой же, как и всегда. Холодный и идеальный. — Не ожидал найти тебя здесь. Что ты тут делаешь в такой час? «А я ожидала, что вы будете искать меня здесь. Я всегда знаю, где вы будете. И я знаю, что вы будете делать несколько следующих часов». — Жду вас, — промурлыкала Леди. — Рада, что вы меня все же нашли. «Все ваши дороги ведут ко мне». Император снисходительно улыбнулся. Хлестнул перчаткой по бедру мраморной неяды. От этого характерного жеста и следующего за ним звонкого шлепка глубоко внутри, внизу живота, тепло уже разливалось волной во всему телу. Сладкое, тягучее, долгожданное чувство. — Я привез тебе кое-что. Уже ожидает тебя в покоях. Тебе понравится, мотылёк. «Вы привезли себя. И это лучше всего, что я могу пожелать». — Ты должна сейчас спать. Завтра у тебя заседание в Сенате, забыла? — Забыла, ваше императорское величество. — Надо бы тебя наказать. Мне хочется тебя наказать. «А мне хочется быть наказанной» Он подошел, опустился на софу у бассейна, запрокинул усталую голову. Леди была уже рядом — подала стакан с виски. Лед блестел на дне бокала, золотая цепь блестела на груди. Он позволил коснуться своих отдернутых серебром висков — императору просто необходимо сейчас расслабиться. Леди здесь именно для этого. — Чем ты занималась в мое отсутствие? — сказал он, прикрывая глаза, пока нежные руки Леди творят магию с его висками. Сейчас из его мудрой светлой головы уйдут все лишние мысли. — Ждала вас. А вы? Чем вы занимались без меня, ваше императорское величество? Он отхлебнул виски. Пустился в рассказ — итак, он был сначала в Эббинге, потом в Гесо. Снова скоро уедет. Вынужден. Пальцы Леди остановилась. Он открыл глаза. — Произошло нечто экстраординарное, мотылёк, — звучало почти как оправдание. Но императоры не оправдываются. — Тайная служба кое-что обнаружила на территории империи, и при очень странных обстоятельствах. Тащить это в столицу я не хочу. Поеду туда лично. — Какое-то… редкое чудовище? — Хуже. Страшнее и опаснее. Как ты думаешь, кто страшнее и опаснее чудовищ? Леди отрицательно качнула головой. — Тот, кто их убивает. Он посмотрел куда-то мимо нее, и Леди узнала это отчужденное выражение. Он думает. Сейчас надо помолчать. Она ласково погладила его темные волосы, незаметно наполнила бокал. — У меня есть пара идей, как можно использовать этого убийцу, — наконец вдумчиво сказал император. — Кто-то умрет? — хихикнула Леди. — Умрут те, кто должны умереть, — с улыбкой ответил он, склонив голову на бок. — Тебе правда интересно все это слушать? — Мне правда интересно все это слушать, ваше императорское величество. — Ты пришла сюда за этим? — Я пришла сюда за этим, ваше императорское величество. — И ты сейчас не лжешь? — И я сейчас не лгу, ваше императорское величество. Он рассмеялся, кидая в бокал еще один кубик льда: — Надо будет привести тебе попугайчика из Офира. Леди ухмыльнулась. Конечно, она солгала — она пришла сюда совсем не за этим. Они оба это знают. — Раздевайся. Золотая тиара Цириллы, ее тяжелые юбки, и конечно же обручальное кольцо (оно просто омерзительно) остались в покоях. Сейчас на Леди только то, что принадлежит ей. Она сняла платье — невесомая, тонкая, фосфорная вуаль слой за слоем обнажает тело, оголяет белые бедра, мягкий живот и осиную талию. — Пройдись. Леди расправляет плечи и грациозной походкой идет вдоль кромки бассейна. — Покрутись. Я хочу все рассмотреть. Леди улыбается, кружится, запрокинув голову: это ее любимая сцена, ее танец на углях под софитами золотых глаз — они всегда светлеют, когда устремлены на нее. Я — его отрада, его отдых, его веселье, его искорка. Леди кружится и звонко смеется: ее пронзительная терновая песнь, гимн самоубийственному полету к единственному источнику света в кромешной тьме. Она остановилась, встретившись с императором взглядом. Считала искру улыбки в глазах и на уголке губ — у него просто не было шансов. — Красивое белье. — Спасибо, ваше… — Сними его. Леди выбирала это белье со дня его отъезда с томительной грезой о моменте, когда он снимет его сам. Она легко может сделать так, чтобы эта мечта воплотилась прямо сейчас, но… Пожалуй, другой ночью. Нетерпеливыми пальцами она подцепила лазурные ленты на косточках, опустила к предплечьям. Ажурный поясок туго обхватывает ребра… — Медленнее, — скомандовал император. Его взгляд скользит по груди. Соски встали от звука его голоса — это прекрасно видно через прозрачный небесно-голубой шелк. Одно движение — и видно еще лучше. В изящном наклоне Леди сняла все остальное — как можно медленнее, скользя по коже. Перешагнула через трусики. Следующую команду император отдал кивком. Золото в его глазах уже выгорело в сплав голода и вожделения. Леди плавно опустилась на колени. Камни под ладонями ледяные, но совсем скоро будет очень горячо. Поползла навстречу его вытянутой ладони. Четыре пальца обхватили ее скулы. Он любит ее кошачьи скулы — Леди знает. Прикрывая глаза, она обхватила губами большой палец, впустила в себя, посасывая — ее губы и то, что она умеет ими делать он любит еще больше. Держа за лицо, он потянул ее на себя, вынуждая Леди подползти к его ногам. Она подняла ресницы, посмотрела на него снизу вверх лучшим из своих взглядов. В такие моменты его лицо изумительно странное, человеческое — будто он не император вовсе, не командует стотысячным войском, не обращает в пепел города, не вершит судьбы одним коротким росчерком или кивком. Он просто мужчина. В этой комнате не существует империи — только Леди. Он похлопал по софе, но Леди ослушалась — уселась сверху, к нему на колени, а не рядом. Эмгыр будто хотел это опротестовать, но шансов у него снова не было. Он разрешил себя раздеть — медленно, каждый раз взглядом выверяя его реакцию, Леди отстегивала плащ, снимала с шеи тяжеленный альшбанд, камзол, еще какую-то ненужную ткань… Эмгыр сделал ей настоящий подарок (не та сверкающая безделушка, что ждет ее в покоях) — первый поцелуй за эти двадцать дней вечности — в шею, конечно же. Ее хрустальную белую шею он любит почти также сильно, как ее волосы. — Отнесите меня к бассейну, — прошептала Леди за секунду до того, как он сделал еще один подарок — накрыл губы своими. Он целовался как голодный. «Эти двадцать дней и для него были вечностью». Его губы обжигающие. Его язык требовательный. Его слюна — спасительный яд. Эмгыр выполнил ее просьбу. Ей нравилось вот так висеть на нем, обхватив руками и ногами, немного беспомощно, будто цепляясь за него как за саму жизнь, и зная — он подхватит ее. Было в этом какое-то осознание невероятной защищенности, безопасности. — Я ваша? — Моя, конечно, — рассмеялся он. — Что это за вопрос? — А вы — мой. Леди снова впилась в его губы. Ладошками уперлась в грудь и со всей силы толкнула, чтобы он потерял равновесие. Они рухнули в бассейн. Под водой все нереальное, размытое, странным образом красивое. Он еще красивее, хотя это казалось невозможным. Леди успела увернуться от его рук до того, как он вытащит ее на поверхность за волосы. Хотелось смеяться, но вода глушит все звуки, и немые смешки резвятся на уголках губ стайками пузырьков. Она вынырнула и, заливисто смеясь, отплыла на другой конец бассейна. Серебристая рябь тянулась за ней мерцающей дорожкой. — Далеко собралась, мотылёк? Время — это сладкий тягучий сироп. Время растягивается карамельной лентой, когда Эмгыр наконец ловит ее и прижимает к себе. — Что ты наделала? — шепчет он у ушка. Время — это память. Кожа бедер и мягкой груди помнит прикосновение его рук, и тело подается навстречу, чтобы обновить воспоминание. К трем годам совершенных касаний добавляется еще один день. Старое воспоминание перекрывается свежим, еще более совершенным. Время — это сейчас. Сейчас он разворачивает Леди лицом к себе, и она обвивает руками его шею, ногами крепко обхватывает бедра. Виснет на нем. Дрейфует телом в прохладной воде, а размытым рассудком — на дне своего маленького идеального рая. — Как же я скучала… Как я скучала по вам, — шепчет она, цепляясь пальцами за мокрые складки его рубашки, будто он может сейчас исчезнуть, испариться из ее объятий на новые двадцать дней пустоты. Время ускоряется, когда Леди помогает ему снять остатки одежды. Замирает снова, когда он тянет ее за запястья на отмель, к бортику — решил пожалеть свою куколку. Взять ее под водой означало причинить ей боль. Причинить ей боль он всегда успеет. — Я люблю вас. Эмгыр дал единственный ответ, на который был способен: подарил ей еще один голодный болезненный поцелуй. Леди простонала ему в губы. Опустила руку под воду, обхватила его член. Она любит его член. Она любит, как венка под кожей пульсирует, когда он встает. Она любит его всего. Эмгыр положил ее грудью на кафель, приподнял коленку… Леди качнула головой, взмахнула бисером усыпанными волосами, запротестовала: — Нет, нет, нет… я хочу видеть ваше лицо. Он обхватил ее скулы, повернул лицо навстречу своему: — Тогда попроси. — Пожалуйста. Трахните меня так, чтобы я видела ваше лицо. Время — это пружина. Она растягивается, когда он укладывает ее спиной на кафель. Растягивается еще сильнее, его пальцы касаются живота, чертят кружевной узор от пупка, пересчитывают ребра, сжимают грудь. Когда добираются до твердого соска, стон срывается с ее губ. Пружина натягивается до предела, до оголенного нерва, когда он разводит ее ноги, пальцами проверят, насколько она готова принять его (она готова всегда). Кладет ступни себе на плечи. Все замирает. И срывается звонкой дрожью по всему телу, когда он наконец входит в нее, заполняя внутреннюю пустоту одним влажным шлепком. Плечи скользят по кафелю. Сладкая агония горит в каждой клетке принадлежащего ему тела. Эмгыр точно скучал не меньше — он трахает ее так, будто они не виделись не двадцать дней, а двести. Жестоко, дико, голодно. Но с чудовищной, томительной нежностью во взгляде. Леди отчаянно обхватывает его ногами, чтобы принять еще глубже, отдаться ему еще сильнее: Леди не нужен контроль. Ей нужен только он, его член внутри, и эта сорванная временная пружина. Безумие наполняет ее от осознания, насколько она бессильна. И насколько ей нравится принадлежать ему. Пальцы впиваются в ее бедра с каждым толчком. Леди хватается за кафель, царапает ладони, обламывает ногти. Стоны переходят в рваные крики — самая сладкая песнь его личной сирены, лучшее доказательство преданности. Леди вскидывает голову к зеркальному потолку. Она видит себя: распластанную на кафеле, растрепанную. Разметавшееся серебром волосы, щеки розово-мраморные, налитые краской. Захлебывающийся криками рот. Ее белое тело скользит в такт движениям Эмгыра. Сам он еще прекраснее — его влажная спина, напряженные мышцы, сильные пальцы, сжимающие ее бедра и грудь… Он поднимает голову и взгляды их встречаются в отражении. Леди улыбается ему через зеркало. Очередное громкое доказательство преданности бессвязным бредом рассыпается с губ. Эмгыр улыбается в ответ. Не отводя глаз по ту сторону зеркала, он ускоряется, трахает ее быстрее, резче, еще быстрее, сильнее… Это накатило. Размывало рассудок, расщепляло реальный осязаемый мир. Нарастало внутри раскаленным потоком лучшей из форм безумия. Еще несколько движений подталкивают ее к самой грани, Леди закусывает пунцовые губы, дыхание обрывается… Но она не успевает кончить — Эмгыр сделал это раньше, крепко прижав к себе за бедра, с болезненным, очаровательно сиплым стоном. Леди млеет от счастья: она только что убедилась, что он скучал даже больше, чем она. Это знание ценнее самого яркого оргазма. Каждый раз, когда он кончает в нее, как в императрицу — это чтобы зачать детей. Но для Леди это еще один способ подтвердить абсолютное владение ею. Он отдышался. Схватил ее за запястья, усадил на кафель. Притянул к себе. Долго целовал. Леди подумала, что она кончит сразу, как только он снова войдет в нее, в ту же секунду. Оторвавшись от его губ, она прошептала с нежностью и тоской: — Я люблю вас. — Развернись.

***

— Развернись, пожалуйста, я поправлю волосы. Ах, ты стала такая взрослая… И будто чуть подросла? — Нет-нет, — рассмеялась Цирилла. — Пять футов ровно, как и было. — Так выходит, это я усыхаю? — Рано тебе еще! Графиня взяла ее руки в свои. Цирилла откровенно не любила подобную тактильность, но для графини всегда была готова сделать исключение. — Я так не хочу тебя покидать, родная! — Я тоже не хочу, чтобы ты уезжала, — тепло сказала императрица. — Но, я думаю, ты быстро разберешься со своими негодными племянниками. — Ах, земельный вопрос вскрывает истинную суть человеческой натуры! Целый выводок сестры моего покойного мужа собачится за кусок графства, — Цирилла улыбнулась, когда Стелла употребила это совсем не аристократичное словечко, — и я, как глава дома, обязана туда вернуться. Боюсь, это может затянуться на пару лет… — Нет, я чувствую, что ты скоро вернешься. Точно в этом году. Это будет прекрасный год. Для нас и для всего Континента. — с упоением повторяла она слова Авроры. — Все самое лучшее случится в этом году, вот увидишь! — Какая же ты светлая, Цирилла. Они немного помолчали. Стелла погладила ее пальцы, и заговорила вдруг тихо-тихо: — В утро твоей свадьбы я сказала, что мы навсегда закрыли этот вопрос… И за минувшие почти три года я никогда, ни единожды его не поднимала. Но перед отъездом я все же хочу сказать. Ты заслуживаешь это услышать. Шепот ее был полон странной таинственности: — Ты невероятная, Цирилла. Ты так блестяще справляешься, будто и впрямь родилась, чтобы стать королевой. Глядя на тебя ни у кого не возникнет сомнения — ты подлинная королева и императрица. — Спасибо, Стелла. Но ты опять меня излишне нахваливаешь! — искренне рассмеялась она. — Я и есть королева и императрица, почему я должна вести себя как-то иначе? — Конечно. Но… ты понимаешь, о чем я… — Нет. — Цирилла вскинула бровь. — Я не понимаю, о чем ты. Стелла на секунду замешкалась, лицо ее приобрело выражение будто… Недоумения? Но оно тут же сменилось широкой улыбкой: — Да, ты… Ты и есть императрица. Подлинная, никакой другой быть не может. Он идет!

***

В когтях кошмаров она была просто безымянная девочка, дрожащая в ночи. Она была порождением порока на атласе простыней, тонущая в стонах (одетая только в жемчуг и лунный свет). Она была Ее Императорское Величество на завитках векселей. Королева Цинтры в глазах послов. Владычица мира в бриллиантовой тиаре, скользящая по мрамору на балу. Но в его мыслях, сейчас и всегда, она была: его мотылёк. Едва завидев его, мотылек вздернула подбородок, и мордочка ее приобрела забавное выражение, которое Эмгыр про себя называл «гордая королева». Повела серебряной головой, приветствуя его в протокольном кивке. Протянула руку, и он припал губами к тыльной стороне узкой ладони. — Здравствуйте, ваше императорское величество. Хрустальный голосок ее холоден, как бывает только когда они не одни. Эмгыр вспомнил — эту встречу он назначил для «официального прощания» со Стеллой. Графиня все это время стоит расплывчатым пятном рядом с мотыльком. Поприветствовал их обеих. Мотылёк отвела взгляд, как того требовал этикет. Холодная и собранная, как владычица вассальной провинции перед суровым сюзереном. Как примерная жена перед строгим мужем. Начали прогулку. Мотылёк ловко увильнула от нескольких его прикосновений. С тенью ехидной улыбки, застывшей на уголке губ, почти уклонилась от поцелуя в щеку, когда Стелла отвернулась. Эмгыр лишь внутренне усмехнулся — при посторонних, даже при своей строгой дуэнье, она всегда вела себя вот так — как гордая королева, самая что ни на есть настоящая. — Не верится, что минуло почти три года! — выдохнула графиня. — Время мимолетно и беспощадно, Эстелла. Уж тебе ли не знать? Сделали круг по саду. Разговор был совершенно простой. Мотылёк была просто совершенна. — Как же тебе повезло с женой, Эмгыр. — сказала вдруг Стелла посреди сумбурной повести об алчности своих многочисленных племянников. — Стелла, ты мне льстишь, — мотылёк изящно склонила голову. — Ни капли, — возразила графиня. — Ты это знаешь и он это знает. Вы просто это друг другу не говорите. Ему несказанно повезло с тобой. Ты — воплощение всех благодетелей, моя прекрасная императрица. Эмгыр, ты должен это признать. Как красноречива она в Сенате! А как справедлива в решениях. У нее есть все таланты, что требуются от жены императора. Она царственна, благочестива, мудра, скромна… «Стелла, ты и понятия не имеешь о масштабах ее «скромности». И о многих ее… талантах». — Скажи это, Эмгыр. «Надо будет сказать тебе, чтобы не злоупотребляла правом обращаться ко мне по имени». — Сказать что? — Она идеальна. Просто скажи это. С неохотой, сквозь зубы и сарказм, переступая через ледяное отчуждение, он процедил, лишь бы Стелла отвязалась: — Она идеальна. Стелла рассмеялась и хлопнула в ладоши. Мотылёк едва улыбнулась, не глядя в его сторону. Они вернулись к пруду. Цвет перьев фламинго — мрамористо-розовый, как ее налитые румянцем щеки, как ареолы ее твердых сосков, как бедра, яркие от шлепков. В остальном — ничем не примечательные, бесполезные птицы. Надо будет выкинуть их отсюда. — Тебе нравятся эти фламинго? — спросил он, касаясь ее руки. Мотылёк встрепенулась, взглянула на него мельком. Кивнула. Да, нравятся. Они завораживающие, ваше императорское величество. Ладно, пусть живут. Но сад все равно нужно переделать. Здесь все не так — лабиринт изгородей просто ужасен. Фонтан — верх безвкусицы… «Неужели я старею? И оттого становлюсь сварливым, и оттого все кажется мне таким гадким и неуместным. Время действительно беспощадно». Беглым взглядом он ухватил, как мотылёк характерным жестом заправляет прядь за ушко. На жемчужной шее обнажились алеющие следы — личная подпись императора на бланке ее тела. Сливовые чернила еще яркие, совсем свежие — эти он оставил сегодня утром. Еще много их скрыто под ожерельем и одеждой — ночные, вчерашние, или те, что появились на днях под зеркальным потолком… «Нет, — самодовольно заключил Эмгыр, — время пока ко мне благосклонно». Одним движением поправил прядь так, как было. Его подписи — только для его глаз. Мотылёк, должно быть, устала от болтовни Стеллы и отпросилась отойти к фонтану. Эмгыр провожал взглядом ее фигурку, пока Стелла зачем-то спрашивала совета по поводу спора о наследстве: — Как думаешь, может стоит… — Не называй меня по имени, когда она рядом, — оборвал император. — Это просто некрасиво. Она обращается ко мне по титулу, а ты все время «тыкаешь». Стелла, где твои манеры? — Ваше императорское… — Что ты начинаешь? Она отошла, можешь уже тыкать в свое удовольствие. И думаешь, я не замечаю, как ты всю прогулку на что-то намекаешь? Ждешь, что я тебя похвалю? Брось, Стелла. Она, как ты говоришь «идеальна», не благодаря тебе или твоей якобы опеке. «А сама по себе»(этого он вслух не произнес). Ты носишься с ней эти годы не ради нее. Ради себя. Она нужна тебе гораздо больше, чем ты — ей. Восполнение давней потери — вот и весь твой «материнский инстинкт». Не приписывай себе в заслуги то, чего нет. Графиня сощурилась и пронзительно посмотрела ему в глаза: — Жестокости тебе не занимать, Эмгыр. Но я уже давно привыкла. Можешь быть сколь угодно беспощаден со мной или с другими, — она добавила на полтона тише. — Но с ней — даже не думай. Графиня не отводила взгляда, полного поистине материнской, неподдельной смелости. И честности. — Вот за это я тебя и уважаю, Стелла. А сейчас мы продолжим прогулку в тишине. Мотылёк скрылась из поля зрения, и все отошло на задворки. Мысли потекли в нужном направлении: «Апрель — Фольтест. Его братец Вензлав не стоит и часа времени ведьмака. Май — Эстерад Тиссен. Июнь — Демавенд. Июль — Хенсельт и его придворное убожество, Детмольд. Как же он похож на… (Император прогнал лишнюю мысль). Обезглавленный за четыре месяца Север — несколько утопично, но все еще исполнимо. Доукомплектование армии займет не меньше семи, а значит Яругу я, мы, империя пересечем не раньше зимы…» Они подошли к фонтану. Мотылёк должна быть где-то рядом. «Кто еще остается? Радовид, озлобленный мальчишка. Может лет через десять, годам к тридцати (как было у меня) до него дойдет, что презирать чародеев нужно тихо. И с пользой. Двимеритовый ошейник куда эффективнее кола и костра. А пока мне только на руку его болезненная садистская одержимость — чем больше чародеев он сожжет в Редании, тем лучше. То, что случилось в Соддене, никогда не повторится. Еще кто? Мэва. Женщина. Прости, королева — коль носишь венец, на тебя не распространяется джентльменская обходительность. Не ты первая, не ты последняя… Надо будет навестить кенотаф Калантэ, как буду в Цинтре. Участь женщины в большой политике незавидна». Его маленькая женщина в большой политике присела у фонтана. Опустила хрупкую кисть в воду, наморщила нос. Очаровательная привычка… Нет, не смотреть в ее сторону. «Цареубийство — страшный грех. Интересно, у ведьмаков школы Змеи есть принципы касательно убийства монархов? А женщин? А женщин-монархов? Принципы — вопрос цены. Цена есть у всего и у всех. Найдется и у… Нет. Не сейчас!» Император сделал глубокий вздох, усилием воли отгоняя мысль. Но болезненный кремень уже высек искру гнева. У всего есть цена. И он ее обязательно найдет. Это просто факт, пока еще не свершившийся. «А какую цену я предложу ведьмаку за главный контракт в его жизни. Золото? Его ремесло — убивать чудовищ, а не королей. Одного золота недостаточно. Эффективность — вопрос мотивации. Нет, нужно что-то иное, куда более действенное, незыблемое, идейное… Что-то такое, что сподвигнет на слом любых принципов даже совершенного убийцу, ведьмака-одиночку из вымершей школы». Из водной глади на него смотрело собственное лицо. «Да, время определенно ко мне благосклонно» - убедился Эмгыр. На дне фонтана пестрая смальта, сюжет мозаики прост и вечен: змей Уроборос вцепился зубами в собственный хвост. Змей. Ну конечно. Стремление быть частью стаи — первобытный, незыблемый мотив. Инстинкт, объединяющий и людей, и чудовищ, и их рукотворный гибрид — ведьмаков. Где там находилась эта крепость до того, как ее разорили, на Тир Тохаир? Будет тебе стая, Лето из Гулеты. Прямо отсюда он пойдет в кабинет и вызовет де Ридо. Когда детали плана будут готовы, они незамедлительно выезжают к ве… Высокий девичий крик резанул уши. Стеллино «Цирилла?» резануло еще острее. Эмгыр поднял голову: Мотылёк тоже смотрела на дно бассейна, но видела явно не Уробороса. Ладошки прижаты ко рту. Глаза — озера холодного ужаса. Графиня уже была рядом: — Что случилось? Ты что-то там увидела? Императрица ничего не ответила.

***

Западное побережье Континента посеребрила Луна, седой рябью играя в темных океанских водах. Сон не хотел приходить, и Леди его тоже не хотела. Император слишком редко засыпал рядом, поэтому сейчас, укутанная его руками, убаюканная на плече, Леди слушала его размеренное дыхание, забывая дышать сама. Она лежала так уже несколько часов, и Луна, огромная и полная, манила ее белым светящимся диском наружу, в ночь. Ночь всегда была ее временем. Аккуратно выверяя каждое движение, Леди высвободилась из объятий и выпорхнула на балкон. Ветерок играл с длинными рукавами прозрачной сорочки, ласкал нагое тело под шелком. Она вскинула голову. Эта Луна и эти звезды неизменны. Бессмертны. Они горели на небе мириады лет до нее, и будут сиять еще эры после. А мотыльки живут один день. Взмах их крыльев — лишь ничтожный миг в вечности. В глубине души Леди знала, что вся ее жизнь — это предсмертный вздох, стремительный полет в бездну. Она мимолетна, эфемерна, как скользящий по сетчатке закатный луч, как тени на изгибе листка, как роса по утру. Однажды настанет день, когда ее крылья опалятся с первыми лучами, истлеют, и обратятся в прах. Взятую в долг чужую жизнь придется отдать, и за все заплатить по счетам. Солнце, рок, судьба, кисмет, вселенная, вечность, Бог — кто-то из них жестоко прервет ее отчаянный мотылиный полет. Прихлопнет дланью предназначения. И все, что у нее есть — рассыпется звездной пылью. Леди услышала за спиной шаги. «Этот день — не сегодня». — Вернись в постель. Это было сказано недостаточно жестко, чтобы быть приказом. Леди даже не обернулась. Она знает, как красиво лунный свет играет на ее белых плечах и переливается в волосах всеми оттенками серебряного. И как императору это нравится. «Не сегодня. Это будет еще не скоро, когда-нибудь потом. А пока…» Леди подалась назад, к теплу его тела. Подставила шею горячим губам. «А пока я еще поживу». Он опустил ладони на ее плечи, сделал несколько сильных движений, разминая суставы. Мышцы отозвались ноющей, сладко-тягучей болью, и тут же расслабились под его пальцами. Леди запрокинула голову, думая о том, что его руки и то, что он может ими делать, она любит, наверное, даже больше, чем его голос. — Ты не слышала, что я сказал? — спокойно произнес Эмгыр, прикасаясь губами к тонкой коже за ее ушком. — Слышала. — Тогда почему ты все еще здесь? — Луна красивая. Сегодня полнолуние, ваше императорское величество, — она вздохнула с искренней досадой, — и меня печалит мысль о том, что следующее я встречу без вас. Она хотела было повернуться к Эмгыру лицом, но он пресек ее, чуть надавив на плечи. Крепко прижал к себе. — Я могу остаться, если ты этого так хочешь, — вкрадчиво произнес он. Опустил руки ниже, кончиками пальцев медленно провел по ключице, предплечью. Спустил жемчужное плетение бретелек к локтям. Перламутровая ткань скользнула по ее рукам и груди, упала к изгибу талии, остановилась на покатых волнах бедер. — Хочу. — Судорожно выдохнула Леди. Прохлада весенней ночи защекотала ее обнаженную грудь, трепещущая кожа покрылась мурашками. Руки Эмгыра тут же обняли ее, заключая в теплый кокон. Шепот его был еще теплее, горячее, нежнее: — Я останусь. Мне вообще все равно на эту поездку, веришь? Я ее просто отменю. А в следующую ты поедешь со мной. — Он прервался, чтобы ласково поцеловать шею, исторгая тихий стон. — То мое предложение все еще в силе. Как и все предыдущие. Ты знаешь правила этой игры. Я исполню любое твое желание — стоит сказать лишь слово. Одной рукой он удерживал ее в клетке своих объятий, а второй скользнул ниже. — Одно слово. Простое. Или оно сложное и длинное, мотылёк? Пальцы плавно очертили на животе узор, пробежались по линии прозрачного пушка. Ниже. Скользнули под жемчужную ткань. Дотронулись до других ее губ, и Леди судорожно вздохнула в истоме, прижимаясь к нему крепче. — Ну так что? Одно слово. Она поерзала, вильнула бедрами. Ткань упала к ногам. Теперь они оба нагие. Хоть в чем-то равные. Император, все еще мертвой хваткой прижимая ее к себе, аккуратно подтолкнул вперед, чтобы она шагнула на ступеньку балюстрады — так она будет выше. Так будет удобнее. — Нет, — прошептала Леди. — Нет? Пальцы уже были в ней на этом разочарованно-раздраженном «нет?», заставив, приказав захлебнуться жадным вздохом. Император толкнул ее коленку, вынуждая развести ноги. Леди подняла взгляд. Звезды вечны. А она — нет. Нет. — Нет. Горячие губы жгут шею, но это уже не поцелуи. Прикосновения безжалостные, болезненные — всю следующую неделю императрица будет носить многорядные колье, чтобы прикрыть сливо-алые кровоподтеки. Пальцы терзают плоть внутри нее, доводя до грани между томлением и исступлением. Леди покачнулась и надрывно, протяжно простонала. Император сжал ее челюсть так сильно, чтобы она не могла отрицательно покачать головой, и снова спросил: — Все еще нет? — Все еще нет… — отвечала Леди, ненавидя это и то слово. Он резко вынул из нее пальцы. Злобно и больно ущипнул мягкость на внутренней стороне бедра, небрежно оставляя на коже влажный след. Наклонил, вынуждая облокотиться на мраморные перила. — Значит, «нет». Как скажешь, принцесса, — усмехнулся он, прижимая ее бедра к балюстраде. Он часто ее так называл, но Леди знала, что никакая она не принцесса. Принцесс не трахают, нагнув над перилами балкона. Принцесс не вызывают к себе в кабинет, чтобы немного расслабиться и не выгоняют после того, как те все проглотят. Принцессы не бегут до своих покоев, растрепанные и раскрасневшееся. За завтраком принцессы сидят ровно, по этикету, кушают правильными вилочками и ложечками, а не лежат грудью на столе с задранной юбкой, шепча десятое «нет» искусанными до крови губами. Эмгыр делал с ней еще много вещей, которые не делают с принцессами. Он называл ее и другими прозвищами. Моя леди. Мой мотылёк. Моя маленькая сребровласая королева. Но он очень, очень хотел называть ее по-другому. Тысяча и одна ночь, тысяча и один вопрос. У Леди не было сомнений — император действительно исполнит любое ее желание в обмен на одно-единственное слово. Сначала он пытался добыть его золотом, жемчугом, и бриллиантами. Но Леди только вскакивала с его колен и хихикала. Когда он понял, что в мире просто нет столько золота, чтобы купить это слово, то перешел к ласке. Леди чаще всего слышала этот вопрос сразу после того, как кончила, пойманная за крылья на девятом круге рая и прижатая запястьями к подушке. Но в ответ она всегда лишь утыкалась румяным лицом в его влажное плечо, или целовала, прикрывала глаза и отдавалась ему снова. Иногда он переходил к угрозам. «Я же все равно узнаю». Рано или поздно узнает. Но не от нее. На второй год он впервые предложил отвести ее в Цинтру. «Я просто переубиваю всех, кто может тебя опознать, и ты сможешь вернуться туда. Хочешь?» Слышала бы это Цирилла… Но Леди только смеялась: нет. Выстроить для нее самый большой в мире дворец? Леди не алчная. Новая провинция в личное владение маленькой королевы — скажем, Меттина? Леди не властолюбива. Он надеялся сыграть на тщеславии, своем любимом грехе: «Хочешь, я переименую столицу? Назову этим словом, в твою честь». Тщетно. Вернулся к Цинтре. Одной особенно долгой и порочной ночью хрипло поклялся перенести туда резиденцию. Сделать центром империи. Столицей мира. Цирилла бы умерла от счастья, но… нет, все еще НЕТ. Насколько страшна цена этого слова, если оно дороже Родины, земель, золота? Лучшее предложение императора — отныне он никогда не разлучится с ней. Будет брать с собой в каждую поездку, ни на день, ни на секунду не покинет. «Только назови его». Тогда Леди едва сдержала слезы горечи. Потому что как бы ни были горячи его губы, нежны ласки, чудесны обещания — увы, заключить эту сделку с дьяволом невозможно: Ей нечего продавать. У нее никогда не было другого имени, кроме «Леди».