Каждый оттенок чёрного

Lights, camera, action

If he likes me, takes me home

Lights, camera, action

I can’t do it on my own.

Lizzie Grant, Put me in the movie

Чудовищами полнятся бескрайние земли Континента. В императорском дендрарии, среди кувшинок, эвкалиптов, манговых деревьев, и других чудес природы, имелась одна особая редкость. У пруда возвышался скелет золотого дракона — свидетельство о том, на какое великое созидание способна природа. Мертвое свидетельство. — Как же, должно быть, он был красив при жизни… — вздохнула Цирилла, разглядывая кости — изящный череп, массивный хребет, ребристые позвонки, каркас сломанных крыльев. — И опасен. Страшная тварь. — Аврора аккуратно взяла императрицу за руку. — Далеко не самая. Худшие из них прячутся в ночи — вии, вихты, полуночницы, — метко возразила Ллавена, — а драконы не нападают на людей без причины, ибо обладают высоким интеллектом. — Интеллект, — протянула Цирилла, — и есть то, что делает чудовище опасным, а не клыки или когти. — Тех чудовищ, что хотели убить вас, до сих пор не нашли, — шепнула Ллавена, прильнув к плечу императрицы. В тени мертвых крыльев Цирилле сделалось вдруг так спокойно: — Всех найдут.

***

Это было прекрасное утро. Самый длинный день в году начался с суматохи. Во дворец прибыло столько людей, что упряжи и золотые кареты заполонили все пространство у центральных ворот. Цирилла наблюдала из окна своей башни за тем, как пестрая масса гостей наводняет сады и проезды дворцового комплекса, пока ее одевали. — У вас талия… двадцать дюймов, ваше императорское величество! — воскликнула Аврора. — Затягивай еще. Это платье обладало какой-то собственной магией и по роскоши могло соперничать даже со свадебным и коронационным одеянием императрицы. При каждом движении ткань юбок струилась жидким серебром, будто Цирилла плывет в облаке звездой пыли. Семь тысяч жемчужин на корсете и шлейфе — сотни часов ручной работы. Полупрозрачные перчатки бледно-голубого отлива. Юбка — десятки слоев нежного, серебристо-белого шелка; на верхнем — бесчисленная россыпь хрустальных кристаллов, сверкающие капельки словно живые и влажные, вот-вот сорвутся и упадут. Блики отражаются от бриллиантов колье и белого золота тиары. Все это мерцает дивным миражом, словно императрица одета в лунный свет. — К этому платью в пору были бы хрустальные туфельки… — мечтательно протянула Ллавена. Цирилла рассмеялась, насколько это позволяли ребра корсета: — Кому придет в голову носить туфли из хрусталя? Как в них ходить и танцевать? Хрусталь — хрупкое, тончайшее стекло, он бьется от малейшей силы, и стоит сделать шаг — осколки изрежут ступни в кровь! Каждый шаг — словно по острым ножам. — Как в сказке о маленькой нимфе. О сирене, что продала свой голос… — сказала Аврора. — Вы такие взрослые, и все еще верите в сказки? Сирены берегут свои голоса, как зеницу ока, как ядро самой своей души. Нимфа никогда не допустит, чтобы ее голос был отнят, осквернен, и уничтожен. А хрустальные туфельки годятся только для того, чтобы стоять в них на полочке, не двигаясь и не дыша. Я же — собираюсь повеселиться.

***

Это был прекрасный день. Леди тихонько ждала императора у дверей тронного зала. Она считала секунды, минуты, трещинки на плитах, рассматривала блуждающим взглядом золотые панье и пилястры, золотые нити на флагах, золотой пол, золотой потолок… Прошла вечность. Он, наконец, появился. Панье и пилястры превратились в ничто. Все дворцовое золото вмиг обернулось дешевым стеклом и погасло в его тени. Сегодня он был весь в белом, в парадном мундире и ослепительной, белоснежно-серебряной мантией через плечо. Он был еще прекраснее, чем в день свадьбы… но что-то было не так, будто недоставало важной детали, и Леди пока не могла уловить, какой именно. Он поприветствовал ее галантным поклоном, очертив кистью изящную дугу в воздухе. Грация в этом движении была нечеловеческая, почти хищническая. Какое-то неосязаемое воодушевление бушевало в нем — судя по походке, чуть приподнятым бровям, и бархатистому тембру голоса: — Прошу прощения, что заставил ждать, ваше императорское величество. Леди захлебнулась собственным вздохом. «Ваше императорское величество» — титул Цириллы, но это было сказано так почтительно и учтиво, и главное — ей. Она значит также много, как и Цирилла… Нет! Она — больше, чем Цирилла. — Прощаю, ваше императорское величество! Чудесный такой вечерочек сегодня! Он снисходительно улыбнулся: — Я ведь разрешил не обращаться ко мне по титулу, когда мы наедине. — А может мне хочется к вам так обращаться. Это разрешите? — она продолжила, не собираясь дожидаться ответа. — Разрешите, ваше императорское величество? — Желание королевы — закон, — с напускной важностью произнес он. — Разрешаю. Можешь вашеимператорскоевеличестовать сколько хочешь. Леди сделала как бы реверанс, хотя не была уверена, как точно это называется — приподняв край юбки (кристаллы на платье ужасно кололись!) она присела, отставив ногу куда-то в сторону. — Это что? Подстреленный лебедь пытается взлететь? — рассмеялся Эмгыр. — Только не повторяй это на людях. Опозоришь меня и себя, мотылёк. Кстати… Надо бы придумать тебе новую кличку. Есть идеи? Хотя, нет. Я уже привык. Тебе же тоже нравится это «мотылёк»? Леди пожала плечами. «Мотылёк» звучит нежно и миленько, но ей, в сущности, было всё равно. Пусть называет ее как хочет, главное — чтобы он смотрел на нее так, как сейчас. — Ваше императорское величество, мы тут стоим, болтаем, а там, — она покосилась на дверь тронного зала, — там ведь много людей… — И все ждут только нас. И будут ждать столько, сколько требуется. Мы должны заставлять их ждать, понимаешь, о чем я? Леди наконец уловила, что же не так в его облике — на голове больше нет золотого венца. «Пустые, глупые вещицы. Жалкие условности». Маленькое победоносное ликование, должно быть заиграло на ее лице, потому что император усмехнулся, то ли над нею, то ли просто так. Протянул ладонь в белой перчатке: — Наш первый танец, мотылёк. На свадьбе, увы, я так и не нашел время на это незамысловатое развлечение, — он вдруг вскинул брови будто в обеспокоенности. — Я не обидел тебя этим? Леди отрицательно закивала — ей не представлялось возможным обижаться на него. — Я не хочу обижать тебя. — На его лице мелькнуло микровыражение, которое Леди не успела считать. — Не хочу и никогда не хотел, поверь. Леди выдохнула милое «верю» — ей не представлялись возможным не верить ему. Он склонил голову и с прищуром оглядел ее с ног до головы. Взгляд его вдруг упал вниз, на ее прекрасные не хрустальные туфельки. Из-под юбки шелковой змейкой выглядывала лента — шнуровка развязалась. Он опустился к ее ногам. Приподнял подол платья. Леди не смогла бы описать, что происходит в ее душе (она просто не знала таких слов), сердце остановилось на те мгновенья, пока он повязывал ленту вокруг щиколотки. Шелк скользит, огибая косточку. Руки императора ласковы. Он затягивает аккуратный бант и поднимает голову. Их взгляды встречаются — сердце снова пропускает удар. Не сводя с нее глаз, он так же изящно поднялся на ноги и снова стал выше нее, во всем. — Твою служанку следует высечь за это, — сказал он совершенно спокойно, будто всего этого только что не было. — Я распоряжусь после бала. Хотя нет — лучше ты, сама. Еще не научилась отдавать приказы, мотылёк? Ты получишь удовольствие, уверяю тебя. Отдавать приказы — легко и приятно. Леди не помнила, что она ответила. Он взял ее ладонь, погладил пальцы. Даже через два слоя шелка их перчаток, она чувствовала, насколько горячая у него кожа. Взгляд императора скользнул по шее — там, где жемчужно-белую шею украшал жемчужно-черный коллар — его подарок. — Тебе очень идет. — Спасибо! Они очень красивенькие… — Они не только «красивенькие». Знаешь ли ты, что у этих камней есть одно полезное свойство, лишь немногим известное? — Не знаю. «Я вообще ничего не знаю». — Помнится, я прочитал тебе довольно нудную лекцию о сути ювелирного искусства, но главного так и не сказал. Я не хочу, чтобы тебе стало скучно, мотылёк, — протянул он небрежно. — Но, если тебе интересно… — Мне интересно! — Конечно, ты ведь любознательная девочка. Тогда слушай — драгоценные камни вступают в реакцию с некоторыми редкими ядами. Эти знания тебе никогда не пригодятся, конечно, иначе зачем я содержу целый штат дегустаторов, — он закинул голову, будто хотел рассмеяться, но вмиг сделался предельно серьезным. — Нам с тобой все время нужно быть начеку. Даже на таких мероприятиях. Он коснулся своей мантии и Леди увидела ножны на его бедре. Эфес кинжала поблескивал во тьме золотой ажурной резьбой. — Никогда не знаешь, когда могут понадобиться разные полезные вещицы. Как эта. — Красивый кинжал, ваше императорское величество. — Позже я тебя научу им пользоваться, — усмехнулся он. Тут же перехватил ее взгляд — от него не скрылось, что Леди завороженно рассматривает инкрустированную самоцветами рукоять. — Чего ты боишься? Прикоснись к нему, — приказал Эмгыр. Леди несмело протянула кисть, но император опередил ее и сам положил ее ладонь на продолговатый твердый эфес. Накрыл сверху своими пальцами. Плавными движениями он вел ее руку, поглаживая золотые вены, бугристые рубины, сапфиры, алмазы… — Как ты думаешь, из чего сделана эта рукоять? — Из дуба? — Нет. — Не знаю, из ясеня? — Нет. Еще попытка, мотылёк. — Из ммм… Металла! Он притянул ее к себе и прошептал над ухом: — Из кости Узурпатора. Пальцы Леди дернулись, но он сжал их с такой силой, что фаланги врезались в резные грани. — Самоцветы сняты с трупов его детей. Золото — его переплавленный венец. А лезвие — сталь меча, который он всадил в сердце моего отца, а потом я — в его. Триумф тысяч его побед и рок единственного поражения. Этой сталью он завоевал для моей империи провинции, которыми правлю я. И все то, что десятилетиями достигал он, теперь принадлежит мне. Золото. Трон. Венец. Сталь. «И я». — Видела бы ты сейчас свое лицо, мотылёк! Расслабься, я пошутил. — Эмгыр вскинул бровь и улыбнулся так сердечно и открыто, что Леди сама расплылась в улыбке и приготовилась рассмеяться. — У Узурпатора не было своих детей, — со злобной усмешкой произнес он. — Это были его пасынки — бастарды девки, которой он подарил корону моей матери. Ее я тоже переплавил, кстати. Ты носишь другую. Император наконец отпустил ее онемевшую ладонь. Ласково потрепал по щеке: — Пойдем, мотылёк. Твой первый танец на костях ждёт. Двери тронного зала распахнулись. Цирилла ослепла. Ей выжгло глаза сияние каратов, искры хрусталя, и смертоносное пламя, к которому она посмела подлететь слишком близко. Зрение ей было не нужно: император сам вел ее по плитам мраморных могил, вдоль колонн и парчовой толпы, и Цирилла отдалась его рукам, их первому танцу, ослепленная и проклятая, кружилась и забылась. Под воспаленными веками две реальности сплелись воедино: Вереница лиц и отзвуки голосов, курганы и пепел сожжённых им городов, лязг мечей в нотах сонет, предсмертные стоны в пении струн, смрад жженной плоти в благовониях свеч… Музыка стихла. Цирилла прозрела. «Твоя война окончена, королева, прими поражение с честью. Ты — еще одна из его побед».

***

Это был прекрасный вечер. Сад утопал в зелени, закатном солнце, вине и бриллиантах — после бала торжество продолжилось снаружи. Шампанское искрилось на подносах слуг, воздух звенел от смеха и песен, искрились фонтаны, мерцали гирлянды на пестрых павильонах и шатрах. Люди танцевали, хмелели, воспевали зенит года, зенит лета, и зенит самой жизни. Император и его леди сидели вдвоем, чуть поодаль и над всеми остальными, как и положено — в отдельной беседке на балконаде, прилегающей к обвитой плющом дворцовой стене. Он сам ухаживал за ней этим вечером — разливал вино, лениво отпускал едкие комментарии о ком-то из гостей, и что-то рассказывал. Леди внимала каждому его слову, смеялась над его шутками, кивала в ответ, и все время улыбалась. Когда очередной ее фужер опустел, император упрекнул ее, больше саркастично, нежели сердито: разве шампанское — это прихоть для маленьких девочек? Леди приложила ладошку к губам, звякнула ноготком по серебру и молча протянула пустой кубок. — Как скажешь. Ты уже взрослая, — мягко улыбнулся он, потакая ее детскому капризу. Солнце осветило его лицо: Луч ласково коснулся янтарной сетчатки. Леди замерла, завороженная тем, как темные глаза превращаются в лужицы жидкого золота, когда в них попадает свет. Она вдруг подумала, как же ему идет это солнце, и вообще все, что окружает его, и сама Леди — больше всего. Будто здесь, подле него, ее место. Все ровно так, как и должно быть. Он сидел расслабленно, откинувшись на спинку кресла с кошачьей вальяжностью, и смотрел вдаль. Пальцы еле слышно и мягко отбивали узор мотива по скатерти, и Леди узнала мелодию, которую пела в беседке. — Раз уж тебе так понравилось это колье, то у меня для тебя есть еще кое-то. Он хлопнул в ладоши, отдал приказ на нильфгаардском диалекте. Слуги вынесли черную бархатную коробочку. Леди, пользуясь случаем, попросила их принести еще вина. — Открывай, мотылёк. В коробочке было два сверкающих браслета. Маленькие копии ее колье — витые нити черного жемчуга бриллиантов. — Что скажешь? Леди приложила ладони к пылающим щекам. Зажмурилась, восторженно взвизгнула. Эмгыр рассмеялся: — Ничего не скажешь? Она ничего не сказала. Просто молча вытянула к нему обе руки запястьями вверх. С лучезарной улыбкой и неподдельным, диким восторгом она смотрела, как император застегивает на ней браслеты. Солнце снова играло у него на лице. Леди, наконец, ответила: — Скажу, ваше императорское величество: я счастлива. Но не из-за жемчужинок или бриллиантов. Они, конечно, милая приятность, и очень-преочень красивые, и даже не могу представить, насколько дорогие. — Не особо, — Эмгыр повел бровью. — Это далеко не самая дорогая вещь здесь. Они смотрели друг на друга секунд десять, двадцать, тридцать, и Леди захлестнул азарт этого немого состязания — кто из них первый разорвет взгляд. — А вы, — сказала она с вызовом, — вы ничего не хотите сказать? — Хочу. Леди проиграла. Прикрыла дрожащие веки, чтобы одной лишь кожей, каждым оголенной клеточкой чувствовать, как он бережно убирает локоны с ее плеч и ключиц. Как щекочет кожу его дыхание. Как горячие губы касаются шеи, оставляя поцелуй, нет — ожог. Как ласкает слух его бархатный шепот: — С днем рождения, дорогая. Он отстранился. Смотрел куда-то вдаль, пока Леди заново училась дышать. Закатное солнце раскаленным багровым шаром застыло над его головой. Он выглядел таким прекрасным и богоподобным, как священная реликвия или образ. Как тот, ради кого стоит принести себя в жертву. — Эй, мотылёк, — сказал он почти ласково и поманил пальцем. — Я хочу тебе еще кое-что сказать. Она подалась навстречу. Все произошло стремительно, но так точно и изящно, будто на сцене театра. И в этой пьесе у нее главная роль: Вот солнечный луч падает на сетчатку, освещает лицо, слепит жестоким софитом. Что-то срывается с ее шеи. Звук мягкий и матовый — гладкий камень звенит о серебро, ударяется о воду, и тонет в вине так быстро, как топятся в нем глупцы и безумцы. Уши режет оглушительный треск и шипение. Кто-то по левое ухо пронзительно кричит, но она все еще ничего не понимает. Опускает ресницы. Смольно-черная пена вскипает на дне кубка, искрится дымчатым маревом, бурлит ранеными волнами, рвется наружу. Оркестр внизу стихает, струны обрываются, голоса глохнут. Зрители замирают, сраженные развязкой. Кто-то говорит слово «яд»: это финал. Опускается занавес, на сцене и во взоре: Все застилает собою мутная пелена густого тумана. Она все еще видит, что происходит вокруг, но уже изнутри, отгороженная, из закулисья — ее роль сыграна. Выражение лица императора не изменилось — лишь глаза зажглись расплавленным янтарем, и золото на дне их выгорело и почернело. Ее окружило много людей, все они бегали, что-то делали, кричали на чужом наречии, но до неё сквозь темную занавесь долетали лишь обрывки, отголоски, и отзвуки. Кто-то взял ее за руки медленно поднял. Что-то хрустнуло и надломилось в ней самой, навсегда. Никто окончательно убедилась, что делать ей здесь больше нечего: как бы она себя ни вела и кем бы ни была — ей тут не место. Последнее, что она услышала — Леди громко и надрывно разрыдалась. Император отвел взгляд.

***

Император отвел взгляд. Он словно сидел рядом с маленькой тенью кого-то, кто на самом деле уже давно мёртв. Крик все еще стоял в ушах, когда ее увели. Он старался не разглядывать ее маленькое опухшее лицо, не смотреть в огромные, ужасно изумрудные глаза, изуродованные слезами и ярко-алой сеточкой сосудов. Чувство это было премерзким, прилипчивым и таким настоящим. От него невозможно откупиться, его невозможно ничем заместить, утаить, убить.

***

Дегустатор умер через полчаса. Через час на ногах была вся дворцовая стража, личная охрана императора, и военные бригады. Разведка — ведомство де Ридо, он занимался порядком допросов и возглавлял расследование. Тенистая беседка — место преступления, стала штабом следствия. Император был убийственно спокоен. Первым приказом его было запереть все ворота, въезды, и выезды в дворцовый комплекс. Снаружи поставить военных. На башнях — арбалетчиков. Никто не должен покинуть территорию дворца, пока все не будет кончено. Второй приказ — согнать всех, кто имеет любой потомственный титул, земельный надел, или личный капитал в саду у парадной лестницы. Гости шли туда…неохотно, это слабо сказано. Но с копьями и щитами Имперы спорить достаточно сложно. Ваттье выходил к гостям лично, успокаивал — «господа, это временная мера», и ненадолго удавалось разрядить обстановку. Каждые пять минут тот или иной граф, маркиз, или барон, просил аудиенции императора, пытаясь воспользоваться своими привилегиями. Но проблема была в том, что привилегии тут были у всех. У некоторых, однако, больше: Стеллу Конгрев Ваттье все же решил пропустить. По лестнице она почти взбежала, и Ваттье подумал, что видит бегущую в бальном платье нильфгаардскую аристократку первый и, скорее всего, в последний раз в жизни. — Дорогая, ты… Где, где она?! Эмгыр, где она? — В безопасности. Не волнуйся, она не пострадала. — Тон его голоса был почти дружелюбным. — Возвращайся в сад, Стелла. Графиня метнулась к нему и вцепилась в рукав. — Отведи меня к ней, прошу, пожалуйста. Я ей нужна сейчас… — Возвращайся к остальным, Стелла. — повторил император уже холоднее, сбрасывая с себя ее руки. Когда к Ваттье подошла Ассирэ вар Анагыд, тихая и непривычно красивая, он без колебаний позволил ей задать вопрос императору. Эти — на особом контроле. — Я, Фрингилья, и остальные чародеи хотели предложить свою помощь в расследовании. Чтение мыслей… — Только вас тут не хватало, — прошипел Эмгыр. — Сейчас ты развернешься, выйдешь отсюда, и передаешь мой вежливый отказ «остальным чародеям». — Но, ваше императорское… Он поднял голову. Взгляд его был полон ледяной, зловещей ярости. В несколько шагов он приблизился к чародейке и сказал очень тихо: — Ты слышала, что я сказал? Умолкла и вышла отсюда. Немедленно. И только попробуй что-то наколдовать… Любая самодеятельность будет стоить тебе обеих кистей. Умеешь творить магию без рук, Ассирэ? Она опустила голову, сделала покорный реверанс, и исчезла. — Вот настолько они все оборзели, Ваттье, — процедил Эмгыр. Следующим поговорить с императором попытался Леуваарден. «Посланник по особым поручениям все же» — не без иронии рассудил Ваттье. — Ваше императорское величество! Ваше… У меня имеются сведения, — «посланник» задыхался: его подводило тело, изуродованное последствиями пресыщенной жизни, — Я видел своими глазами, как личный слуга Хувенагеля что-то передавал на кухню. Вы знали, что каждый вторник он ездит в особняк аэп Даги? У меня есть все основания… Та его грязная, гнусная история с переселенцами, ваш отказ в компенсации, и смерть Ардаля аэп Даги в Альдерсбеге, вы видите здесь закономерность? Я — вижу, прямейшую! И это еще не всё… Ваттье переглянулся с императором. Тот еле заметно кивнул. — Все знают эту драму с Эйлан, ваше императорское величество… — Как бы невзначай протянул Ваттье. — Все знают! — Леуваарден продолжил, уже совсем красный, — Все знают, что Ардаль мечтал видеть свою дочь императрицей… Ах, еще и баронесса Тарнханн тоже здесь. Вы разрешали снова ей въезжать в столицу? Я предлагаю свою помощь в составлении полного списка подозреваемых! И вот еще, ваше императорское величество: Хувенагель, Дервля, Д’Арви, и все они, придут к вам, и будут клеветать на меня — покорного, честнейшего слугу! Ваша мудрость сильнее их лжи, не верьте ни единому слову этих, этих… — Спасибо за преданность, Беренгар. — Эмгыр почти улыбнулся. — Уверяю тебя, каждый даст свои показания, и каждый будет услышан, но позже. Скоро я сделаю публичное заявление. «Скоро» означало еще через час. Атмосферу в саду к тому времени можно было охарактеризовать как «предпаническая». День Летнего Солнцестояния окончательно догорел и рассыпался пеплом сумрака, когда император наконец вышел к гостям. По главной лестнице он неспешно поднялся на балюстраду. Белая мантия его серебрилась во тьме, отливала на черном мраморе снежными искрами. Сотни глаз были обращены в его сторону. Ваттье, тем временем, внимательно наблюдал. Задача его и помощников была в том, чтобы фиксировать малейшие реакции на то, что будет происходить дальше: Белое Пламя, Пляшущее на Курганах Врагов, с высоты оглядел всех присутствующих. Заговорил голосом, способным самую горячую кровь обратить в лед: — Мидаете. Сакральный праздник для каждого из нас, чествующий само Солнце — символ тысячелетней империи. Этот священный день осквернен мерзким поступком, самым гнусным и позорным из возможных. Предательством. Кто-то из вас удивлен? Я — нет. Стены этого дворца видели уже немало предателей, клятвопреступников, и лжецов. Это своего рода традиция у нас, не так ли, господа? Нет, поражает другое: Каким нужно быть бездушным, злобным чудовищем, чтобы осмелиться обидеть столь светлое, невинное создание? Ее императорское величество — слишком чистая для этого места. Это не она вас недостойна — а все вы, вместе взятые, со всем вашем золотом, бриллиантами, и землями, не стоите и волоса на ее голове. Он помолчал немного. Обвел взглядом толпу, обращаясь ко всем и ни к кому. В каждом его слове звенела сталь, а из каждой буквы сочился яд: — Я знаю, что ты находишься здесь, среди нас. И ты сейчас меня слышишь. Так слушай очень внимательно: Ты можешь сколь угодно прятаться под личиной благородного происхождения и звучного имени. Прикрыться громким титулом, властью, деньгами, и славой. Может тебе и удалось ввести в заблуждение многих… Но не меня. Я вижу тебя насквозь. Всю твою животную суть и прогнившую душу. Я знаю, кто ты. И кто ты есть на самом деле. Впрочем, ты тоже это знаешь, не так ли? Такие вещи невозможно скрыть от себя. Воцарилась тишина. — Приятной ночи, дамы и господа. Она будет долгой, необычно долгой для Мидаете. — закончил император. Когда он покинул балюстраду, началась паника. Несколько человек пытались прорваться к воротам, кто-то выкрикивал имена, не дожидаясь своей очереди дать показания. Пока люди Ваттье работали, сам он поспешил к императору. — Этих, — Эмгыр кивнул в сторону купцов, — допросить последними. Держите их здесь до рассвета. Пусть подышат свежим воздухом. Он со злобным довольством оглядел все, что творилось в саду. Вдруг переменился в лице и сказал очень тихо: — Она уже в моих покоях? — Ци… — Императрица. — голос Эмгыра звучал хрипло. — Да, ваше императорское величество. Ее сразу отвели в ваши покои, как было приказано. Император отстраненно кивнул. Бросил странный взгляд в сторону дворца. Ваттье понял, что он намеревается уходить. — Вас ждать? — осторожно спросил он. — Нет. Я буду ближе к утру. Ты уже знаешь все распоряжения.

***

Это была прекрасная ночь. Волшебная, безумная, самая короткая в году. Тёмным куполом она опустилась на побережье, утопила дворец в лунном свете и искрах тысяч звезд. Леди сидела под открытым небом на холодном полу балкона, но ни звёзд, ни Луны она не видела. Все расплылось мутными пятнами слез — они ослепили ее, затуманили взор и рассудок, уничтожили всю магию этого дня. Леди не знала, сколько она уже вот так сидит и плачет. Слезы отступали, когда она думала «сейчас он придет, он непременно придет ко мне!», но шли минуты, а затем часы, его все не было, и удушающий ком накатывал с новой силой. Наконец, она почувствовала, что слез уже почти не осталось. И тогда хлопнула дверь. Леди сразу узнала его шаги. С замиранием сердца слушала, как он обежал комнату, и, не найдя ее, выглянул на балкон. Завидев его боковым зрением, она крепче прижала ладони щекам, взвыла, запричитала: — Нет, нет, нет, нет!!! Вы не должны видеть меня такой! Он стремительно подлетел к ней. Опустился рядом на колени. Снял перчатки, кинул их на пол, оторвал ее ладошки от лица. — Взгляни на меня. Леди отбивалась от его рук, пытаясь прикрыть свое припухшее, изуродованное слезами лицо: — Нет, не смотрите на меня, не смотрите! Я сейчас просто уродка, мерзкая и страшная! Все страшные, когда плачут! — Ты прекрасна, когда плачешь. — ласково ответил Эмгыр. И обнял с такой невыразимой нежностью, с такой трепетной, безграничной заботой, как отцы обнимают любимых дочерей. На щеках вдруг стало так горячо — это его губы. Он покрывал ее лицо осторожными поцелуями, ловил губами слезинки, мягко гладил по волосам. Прижимал к своей груди, успокаивал, убаюкивал. Леди оттого хотела плакать еще больше — чтобы это никогда не заканчивалось, чтобы вечность еще они так сидели на этом балконе, чтобы до конца времен он ловил губами ее слезы, целовал ее щеки, и прижимал к себе, как сейчас. — Ты всегда прекрасна, — прошептал он в ее спутанные волосы. — Но если перестанешь плакать, то станешь еще прекраснее. Леди кивнула. Поняла, что больше не плачет. Эмгыр вытер остатки ее слёз тыльной стороной ладони. Аккуратно поднял на ноги, придерживая за плечи. — Не будешь больше плакать, мотылёк? — улыбнулся он. Лицо его было таким мягким и милым. — Не буду! — твердо решила Леди. — Если опять обнимите меня. Она упала в ожидающие ее объятия, маленькая, совсем размякшая, бессильно уткнулась головой ему в грудь. От него пахло ее слезами, ликером, и еще чем-то терпко-сладким. Неистовое, рвущее душу счастье, клокотало в ее сердце, разливалось теплом по венам и артериям. Он подвел ее к балюстраде. Леди вскинула голову и снова увидела звезды. — Красиво тут… — сказала она, чтобы просто что-то сказать. Эмгыр кивнул и поцеловал ее в серебристую макушку. Какое-то время они стояли так, обнявшись, разделяя нежность и молчание. — Звездочки светят… — Для тебя светят, мотылёк, — рассмеялся он. Совершил страшное преступление — аккуратно высвободил ее из своих рук (Леди прокляла его в эту секунду), поставил перед собой, поглаживая ее голые белые плечи, и посмотрел в глаза. — Улыбнись. И она улыбнулась. Не потому что он приказал, а потому, что он смотрел на нее так, что Леди поняла — она правда прекрасна. Когда плачет или нет. Всегда. Эмгыр одобрительно улыбнулся ей в ответ. Взгляд его ласкал лицо, опустился ниже, к шее. И тогда к Леди пришло блаженное осознание: — Это ожерелье спасло мне жизнь, — она все еще дрожащими пальцами провела по жемчугу. — Нет, это были вы — вы спасли мне жизнь! — Ты слышала, что я говорил там, внизу? Можешь не сомневаться — они меня поняли. Больше никто и никогда не причинит тебе вреда. Она кивала, пока он мягкими пальцами гладил ее скулы, уже совсем сухие. Леди взглянула в его глаза: — Вы защитите меня? — Конечно. Ты в этом сомневаешься? — Не сомневаюсь. Но это уже второй раз… Значит будет и третий, и четвёртый. Это все из-за Цириллы! Их много, и все они хотят смерти Цирилле из Цинтры. Леди выдернула из своих локонов бриллиантовую тиару императрицы Цириллы и с силой швырнула о стену. Платина отскочила, с оглушительным лязгом покатилась по полу балкона. Эмгыр отреагировал на этот порыв гнева умилением: — Не устаю поражаться, насколько ты умная девочка, — лицо его озарила тень неизвестного чувства. — Мне нравится ход твоих мыслей. Они хотят смерти не тебе. — Обо мне… О нас с вами они не знают, но Цирилла… Если они будут пытаться убить ее вновь? — Я защищу тебя. — От всех? Ладонь замерла на затылке. Эмгыр помолчал несколько секунд, прежде, чем ответить: — От всех. Он взял ее за подбородок, и это прикосновение было удивительно грубым и нежным одновременно. — До рассвета я найду тех, кто это сделал. И мы вместе выберем для них казнь. Ты выберешь. Хочешь? Она отрицательно покачала головой. — Или поступим вот как: я сейчас спущусь и прикажу всех и каждого бросить в темницу. Без разбора. А ты допросишь их сама и потом решишь, кого казнить. Всех, на кого падет твое подозрение, пусть даже тех, кто тебе просто не нравится. Хочешь, мотылёчек? Леди снова мотнула головой. — А что тогда ты хочешь? — мягко спросил он, заправляя промокшую серебряную прядку за ухо. — Вас. Она поднялась на цыпочки, обвила руками шею и поцеловала. Тем поцелуем, который обещала подарить в беседке, и подобие которого он взял силой. Но то, что добыто насилием — всегда неполноценно, неправильно, сломано. Леди для себя решила, что вот это, сейчас — и есть их настоящий первый поцелуй, тот был… слишком спешный и смазанный. Она пыталась целовать его нежно, осторожно, благодарно, но вскоре поняла, что это не она целует Эмгыра, а он — ее. Так, как отцы не имеют права целовать дочерей. Голодно, жадно, жарко — так целуют любовниц после долгой разлуки, так наслаждаются победой после разрушительной безнадежной войны. Целовался он также, как жил — требуя, а не спрашивая, беря то, что его по праву, упиваясь своей властью. И Леди сдалась, позволила ему упиваться собой, повести себя, позволила его губам и языку научить ее. Пальцы его вцепились в остатки ее прически, сгребли волосы. Она обмякла, отдавая себя в его руки. Потеряла счет времени. Прошла блаженная вечность. Он отстранился. Предельно серьезно всмотрелся в ее глаза. Без тени сомнения Леди ответила на его немой вопрос: — Да. Ни говоря ни слова, он взял ее руку. Повел в комнату. Она прекрасно понимала, что будет происходить дальше, но ни чуточки не боялась. Ей казалась нелепой сама мысль об этом — страх перед Эмгыром был для нее чужеродной формой эмоции. Нет, он бы никогда, никогда не напугал ее. Напротив, Леди захватил воодушевляющий азарт предвкушения. Император подвел ее к высокому письменному столу. Отстегнул свою сверкающую белую мантию и бросил на пустую дубовую столешницу. Что, прямо тут? Леди мельком бросила взгляд на кровать, потом снова на стол. Да, прямо тут. На кровати трахают настоящих принцесс — скупо и официально, по предварительной записи, ради постылого долга зачатия, государственных интересов, или еще какой смертельно скучной дребедени. Пусть Леди не принцесса, зато она — особенная. Она больше, чем настоящая. — Развернись. Пальцы императора ловкие — он расшнуровал корсет быстрее, чем любая из ее фрейлин. Аккуратно убрал волосы, оголяя хрупкие крылья лопаток. Корсет на полу. Усталые ребра свободны, но Леди все равно не может дышать — Эмгыр касается ее кожи, и она сразу понимает, что это не руки — они не настолько горячие и мягкие. Губами он прильнул к позвонкам на шее — там, где жгут ледяные камни, спасшие ей жизнь. Опустился ниже, словно поцелуями пересчитывая все ее милые маленькие косточки. Леди нашла сил на еще один вздох и подалась назад, навстречу ему. Он дернул парчу на плечах, обнажая ключицы, хрупкую белизну ее груди. Шелк скользнул по предплечьям, ребрам, бедрам, и упал к ногам озером из жидкого хрусталя. Леди сама перешагнула через платье. Осталась стоять в ажурном белье, кружевных чулочках, пояске, и перчатках. Император приказал повернуться. В теплом тусклом свете лицо его было странным образом красивым и мягким. «У каждого из нас есть шрамы, ваше императорское величество» — сказала она две луны назад. Настал день, когда он увидит их все. Повинуясь какому-то внезапному порыву то ли гнева, то ли сожаления, она вскинула руки, чтобы прикрыть самые яркие из них, но Эмгыр перехватил ее запястья: — Нет. Ты прекрасна. Совершенна. Леди упрямо качнула головой, и даже обездвиженными кистями умудрилась дотянуться до особо уродского шва на бедре. — Ты слышала, что я сказал? Ты прекрасна. Со всеми твоими шрамами. И Леди сдалась. Опустила руки, позволяя ему изучить карту ее тела, расчерченную пунктирами прошлого. Это тело — история чьих-то трагедий, лишений, рукопись боли, которую Леди не может прочесть. Потому что память— язык, на котором написаны страницы, ей неизвестен. Недоступен. Эмгыр оглядел ее с ног до головы. Тяжело вздохнул. И… начал выцеловывать узоры на ее коже, нет, выжигать своими губами эту призрачную фантомную боль. Каждый маленький ожог был полон чудесной, неизведанной нежности: Первый он оставил на ключице. Шрамик был совсем крошечный — будто от тонкой швейной иглы. Затем прильнул к яркому, свежему рубцу на плече в форме искры, поцеловал каждый луч. Опустился на колени. Император опустился перед ней на колени. Еще один шрам — серповидный, между восьмым и девятым ребром, чуть выше шелкового пояска портупеи. Леди захлебнулась судорожным вздохом, когда он перешел к паутинке светлых тонких линий на животе — похоже на удары хлыста. Горячими ладонями он обхватил талию, аккуратно придерживая — иначе бы Леди упала, потому что власть над телом она утратила. К тому моменту, когда он добрался до порезов на внутренней стороне бедер, она дрожала, задыхалась, трепетала под его руками и губами. — Все в порядке? — поднимая голову, мягко спросил он. — Да… Я… Продолжайте. Пожалуйста. И он продолжил, пока не исследовал, приласкал, и вылечил каждый след ее боли. Почти каждый. Некоторые из них все еще были скрыты. Он снова кое-что уточнил у нее своим золотым взглядом. Получив абсолютное согласие, подцепил ленты ажурного лифа на косточках плеч, и шелк скользнул по коже. Застежку он расстегнул одним ловким и точным движением. Прикрыться Леди уже не хотела, да и он бы не позволил. Он улыбался, гладя взглядом беззащитные груди. Провел ладонью по мягкому куполу, пальцем задел розоватую жемчужинку соска, легонько сжал. Поцеловал мрамористый крохотный шрам около ареола, и с губ Леди сорвался тихий стон. Это было похоже на маленькую смерть. Сколько раз она уже умерла сегодня и сколько еще предстоит? Новая навь тут же настигла ее — император прижал ее к себе, и золотая цепь обожгла холодом металла трепещущую от жара грудь. Она судорожно всхлипнула, но этот звук утонул и растаял на языке — Эмгыр наконец-то добрался до ее губ. На вкус он как палящее солнце, как бесконечный пожар, как война. Как сам этот день, самый длинный в году. Леди отвечала теперь в его пылкой манере, вцепилась слабыми пальцами в темные волосы. Не прерывая поцелуя, он поднял ее и трепетно, бережно, словно она была хрустальной статуэткой, усадил на стол. Кто еще стал бы с ней обращаться вот так? Дыхание его было тяжелое, прерывистое. Глаза — два горящих оникса. Он провел по жемчужинам поперек ее горла, словно пересчитывая их. Обхватил пальцами и сжал шею. Не сильно, совсем чуть-чуть. Бегло взглянул на Леди, будто проверяя ее реакцию на это движение. Каждое его прикосновение плавило кожу, превращая тело и рассудок Леди во что-то текучее, флюидное, бескостное. Это длилось еще долго, очень долго — он то переходил к шее, то возвращался к губам, рукам, ключицам, груди… Леди поняла — он исследует, вычисляет, и постигает где она стонет громче и дрожит сильнее. Это длилось до тех пор, пока ее тело не стало настолько жаждущим, нетерпеливым, и размякшим, насколько ему требовалось. — Все ещё хочешь домой? — Я уже дома, — улыбнулась Леди, отклоняясь назад. Шелк белоснежной мантии коснулся ее голой спины. Она пальцами ног аккуратно провела по его телу — ей хотелось, чтобы он тоже разделся и они стали хотя бы чуточку более равными. Но император поймал ее наглую щиколотку и еще больше усугубил чудовищную порочность их неравенства: наклонился и развязал обе ленты на подвздошных косточках. Леди покорно приподняла бедра. Ажурная ткань скользнула по ногам, и на ней остались только чулки и перчатки. Белая, уязвимая, послушная, покрытая мурашками — сейчас она не была никем иным кроме как собой. Его леди. Его маленьким мотыльком. Потемневшим жаждущим взглядом Эмгыр изучал ее тело, рассматривая то, что он еще не видел. Это распаляло их обоих еще больше. Лежать перед ним обнаженной было еще одним совершенно новым, диким, захватывающим дух ощущением. Леди в очередной раз поразилась тому, насколько она смелая. — Ты везде прекрасна. — заключил он, поглаживая ее ступню. Леди рассмеялась, и он наклонился, чтобы снова ее поцеловать. — Расслабься. Этот приказ бессмыслен. Леди уже расслаблена настолько, насколько может расслабиться человек, каждая клеточка кожи которого пылает огнем. — Разведи ноги, — шепот обжег ее губы. Ладонь мягко толкнула коленку. — Шире. Он поднес ладонь к ее лицу в немом приказе, и Леди сразу поняла что от нее требуется — подалась вперед, обхватила его пальцы губами, чуть задержалась, посасывая. И неотрывно глядя ему в глаза. — Ты и правда на редкость сообразительная, — усмехнулся Эмгыр. Ответить Леди не успела — он заменил свои пальцы губами, заставляя ее замолчать. Рука скользнула по внутренней стороне бедра. Пальцы ущипнули нежную мягкость ножки маленькой нимфы. Последовали ниже — к с самой уязвимой ее части, к складкам, уже достаточно влажным — слюна была даже не нужна. Она была болезненно-узкая, но мокрая настолько, что два пальца зашли в нее легко. Леди чуть дернулась, вздрогнула, наверное от холодка — как бы ни были горячи его руки — внутри она была еще горячее. Предвидя его вопрос она быстро прошептала «нет, мне не больно», чтобы только он не останавливался. Его пальцы двигались внутри нее, растягивая, раскрывая его девочку, подготавливая к тому, чтобы принять его. Каждое его движение было приятным и правильным. Подушечкой большого пальца он коснулся крохотного бугорка, и Леди поняла — вот здесь и находится центр ее личной вселенной, ядро ее естества, потому что именно оттуда по сети нервов бежит новое, порочно приятное чувство. Вскоре соображать она уже не могла. Своими руками он делал что-то невообразимое, отчего она вся трепетала, словно маленькая раненая лань, пронзенная стрелой, бьющаяся в отчаянной предсмертной дрожи. Первая пульсация пробежала по телу и Леди вдруг поняла, что уже давно стонет. Она не могла видеть сейчас лица Эмгыра — он целовал ее грудь. Она смотрела на него, на то как он своим прекрасным орлиным носом утыкается в ложбинку под ее ключицей, и в голове, в ее сломанной голове наложились друг на друга все моменты, когда он был с ней и ради нее — как она положила голову ему на колено в ночь их первой встречи, как он глядел на нее тогда с ехидством и скрытой нежностью, приказывая встать с пола, как она отняла руки от груди у фонтана, как пела для него в беседке, как на троне позволил упасть к себе на колени, и весь сегодняшний прекрасный день, не оскверненный даже ядом и слезами — как он обжег ее шею, как застегнул драгоценные цепи на ее запястьях, как… Всё. Все это умножилось друг на друга, и взорвалось. Все взорвалось. Импульсы эйфорической дрожи безумной лавиной растеклись по ее по телу от того самого места. Превращая ее во что-то бескостное, совершенное, и сломанное. Леди захлебнулась стоном, обкусанные губы застыли, пальцы ног подогнулись, ноготки вцепились в его кожу Затем наступило освобождение. Чистое сияние свободы. Кристальная ясность рассудка. — Ах. я… Я будто немного умерла и воскресла! Что… что это было? — пролепетала Леди, когда к ней вернулась способность складывать буквы в слова. Он посмотрел на нее будто с удивлением: — Ты сейчас пошутила, мотылёк? — Нет! — сказала она совершенно искренне. — Что вы сделали? Это было просто… ах. Ну что-то совсем такое… Неземное! Он недоуменно улыбнулся, глядя ее лицо, убирая налипшие прядки со лба. — Ты хочешь сказать, что ты никогда даже не ласкала себя? К твоему возрасту и с твоей… открытостью? Знаешь, меня мало вещей в этой жизни способно удивить. Я думал, что потерял эту способность уже очень, очень давно, — он поцеловал ее в лоб, — Какое же ты… светлое, чистое, непорочное создание. Непорочным созданием ей оставалось быть совсем недолго. — Я тебя научу, как это делать. Но не сейчас. Он снова оглядел ее тело и наконец стал раздеваться сам. Цепь лязгнула о пол, мундир упал рядом. Рубашку он, почему-то, снимать не стал. Леди услышала звон бляшки ремня. Откинулась назад и прикрыла глаза в предвкушении, но Эмгыр не сильно, но хлестко шлепнул ее по бедру. — Нет. Смотри на меня. Я хочу видеть твои глаза. Он за бедра притянул ее к себе. Расположил так, как ему было удобно. Шелковую белую ступню положил себе на плечо. Она была все еще сверхчувствительная, накаленная — оголенные нервы отозвались колким импульсом, когда он коснулся ее своей плотью. Он никуда не торопился. Плавное, дразнящее скольжение. Медленное, сладко-болезненное растяжение, слишком медленное. И Леди не выдержала: Она подалась бедрами ему навстречу, позволяя сломать себя окончательно, отобрать последнее, что он еще не отнял, и навсегда выжечь на ней свое имя. Боль — всегда аккомпанемент безумия. Эта боль, сестра-близнец самой Леди — такая же дымчатая, нежная, желанная, вспыхнула и погасла под его взглядом. Взглядом неподдельного удивления. «Привыкайте удивляться, ваше императорское величество» — одними глазами ответила Леди, закидывая вторую ногу ему на плечо. Она догадывалась, что в любви император безжалостен также, как и в войне. Но, видимо, с другими женщинами. Он дал ей привыкнуть, приучая к чувству наполненности. Оно оказалось приятным, сладко-тягучим, и таким… гармоничным. Словно специально для его члена Леди и была создана, а ее тело — уже под все его желания настроено. В этой необъяснимой гармонии был какой-то особый, темный и жестокий тип магии. И удовольствия. Боли не было — ничего, кроме императора, в ней в этот момент не было. Он не сводил с нее глаз, проверяя, насколько полно владеет ею. Задавал ритм, а она с рвением повиновалась. Быстро подстроилась под темп. Все ее движения — верные. Она не может ничего делать неверно под ним. Толчки становились все жестче, сильнее, даже яростнее — но как бы ни были резки его движения — во взгляде сквозила только нежность. Эта амбивалентность сводила с ума. Всё это сводило с ума. Густое счастье текло по ее венам вместо крови. «Что это, если не магия» — думала Леди, не смея разорвать химическую нить их взглядов. Эмгыр сделал это сам — взгляд его вдруг померк, пальцы до боли вцепились в нежную кожу ее бедер. Брови свело суровой судорогой и все выражение его лица стало таким странным и уязвимым. Леди поняла — он последовал в тот же рай, который показал ей чуть ранее. Он не спешил выходить из нее, будто оттягивая момент их разъединения, и Леди тоже чувствовала это, не в силах шевельнуться и нарушить эту свою новообретенную целостность и ценность. С зачарованным молчанием наблюдала, как Эмгыр тяжело дышит, прикрыв глаза, уткнувшись носом в ложбинку под косточкой ее щиколотки. Лежала тихо-тихо, старалась даже не дышать, лишь бы не убить особую магию этой секунды. — С тобой все хорошо? — хрипло спросил он, первый раз обращаясь к ней на нильфгаардском диалекте. Леди ответила, что с ней все лучше, чем когда либо. Он обратил в ее сторону взгляд, темный и теплый. Наклонился, прильнул к ней, и Леди протянула руки, обвила шею и плечи. Обхватила ногами, когда он поднял ее со стола, и повисла на нем. Он все еще был в ней, еще твердый. Эмгыр отнес ее на кровать, прошептав, примерно (Леди плохо понимала этот язык): «не хочу, чтобы ты стерла себе спину». Уронил в простыни, всматривался в лицо, гладил по волосам. Мир растекается, Леди дрожит и почти плачет — настолько сильные эмоции рвут ее душу. Леди тоже хотела увидеть все его шрамы, хотела знать как красив он в них и везде. Осторожно дотронулась до шелковых тесёмок его рубашки, но он перехватил ее запястье и одернул руку. Леди повторила эту шалость, но он снова опередил ее. Но она не собиралась так просто сдаваться. На третьей попытке император ударил ее по пальцам. Совсем легонько, но ощутимо. Он почему-то очень не хотел, чтобы Леди сняла эту рубашку. Он должен сделать это сам. — Отвернись. Она не послушалась, продолжая зачарованно смотреть, как он своими красивыми пальцами медленно расстегивает гладкие пуговицы. — Что я сейчас сказал? — Эмгыр схватил ее за плечо, развернул, и Леди со вскриком рухнула в простынь. Он уткнул ее лицом в подушку. Дернул за коленки, поставил на четвереньки. Леди оставалось только слушать, как он раздевается, и как ткань падает на пол. Он надавил на поясницу, принуждая выгнуться. На этот раз она не ослушалась. Выгнулась. Вознаграждая за покорность, Эмгыр притянул ее за бедра к себе и резким толчком вошел на всю длину. Леди закусила губу, принимая его в себя. С уст вырвался жалобный полувсхлип-полустон. Он сгреб ее серебристые волосы, намотал на кулак, оттянул. Леди безвольно запрокинула голову. Вот оно — животное, которое она пробудила. Трахает ее мощными, сильными толчками. Выбивает из легких рваные стоны, а из тела — остатки рассудка. Заламывает руку за спину, вдавливает в простыни, с трудом подавляет свои хрипы. Беспомощная, обездвиженная его хваткой, она вдруг снова поймала волну лавинообразного блаженства, ту же пульсацию и дрожь. Совершенный оттенок боли, совершенный оттенок удовольствия. Но снова взорваться она не успела — владеющее ею чудовище сделало это раньше, до хруста стиснув ее пальцы и издав хриплый рык. Он отдышался. Провел лезвием носа между ее лопаток, поцеловал. И рывком перевернул на спину. — А теперь смотри. И Леди увидела. Зажала себе рот, ловя вздох немого ужаса. На его теле почти нет живого места. Еще одна рукопись боли, только тома ее тяжелее. Грудь, торс, плечи — один сплошной шрам. Рубцы блеклые, застарелые, но все еще видимые. Невыжигаемые. Вечные. Длинные и короткие, разные, и жуткие — даже спустя десятилетия видно, насколько болезненные. Можно только гадать, от чего они — шибеницы, шипов, гвоздей, кольев, кнута… От всего сразу. Такие тела бывают у наемников, у рабов, у беженцев, на крайний случай у очень неудачливых рыцарей, но никак не у императоров. Леди разрыдалась навзрыд. Эмгыр мгновенно кинулся к ней, вопрошая на смеси языков: — Мотылёк, в чем дело? Я напугал тебя? Это всего лишь шрамы. Далекое прошлое. Его больше нет. Есть только настоящее и будущее — наше с тобой. Я причинил тебе боль? Все дело в волосах — я, вероятно, и увлекся и слишком сильно их дернул. Мотылёк? Она не испугалась. И дело было не в волосах и боли. А в том, что погубившее ее чудовище изуродовано еще больше, чем она сама. Но она не стала этого говорить. Позволила успокоить себя также, как несколько часов назад, убаюкать и собрать слезинки с щек. Отвечала, что да, дело в волосах. — Прости, — улыбнулся Эмгыр. — Мне просто очень нравятся твои волосы. К слову, их надо распутать. Повернись. Она так отчаянно хотела сейчас прикоснуться губами к каждому его шраму, пусть даже на это уйдет остаток ночи и весь следующий день… Но послушалась и повернулась. Волосы ее превратись в один сплошной колтун светлых нитей и узелков. Император быстро и очень аккуратно развязал их все, не выдрав ни одного — Леди снова подумала, что руки у него такие же золотые, как и глаза. — Да, — тихо сказала она, когда ее волосы рассыпались серебряным водопадом. — Да? — переспросил Эмгыр, обнимая ладонями ее лицо. — Да. У нас есть будущее. Когда он взял ее в третий раз, каждое его движение было преисполнено удивительно трепетной страстью — будто предыдущие два излили из него всю безжалостность; и нежность, так долго томившаяся в нем, утопленная под толщей боли и гнева, нашла наконец выход. Он шептал что-то, и слова эти снова были на его родном диалекте, но Леди не могла определить это точно — она утратила способность понимать человеческие языки. Губы болели от поцелуев. — Как ты себя чувствуешь? — спросил он озабоченно. — Как дома. Лицо его было таким спокойным и умиротворённым, а взгляд — теплым. Леди подумала, что никому недоступно то, что она видит сейчас. Она всмотрелась в каждую чёрточку его милого лица и попыталась как можно чётче отпечатать этот образ на обожженной сетчатке. Решила, что таким его запомнит и только таким будет знать. Всегда. Эмгыр бережно положил ее голову себе на плечо, губы его щекотали за ухом, коснулись лба. Ладони гладили по волосам, убаюкивали. Опустив уставшие веки, она все еще видела его лицо. Леди не вспомнит этого: паря между сном и явью, она прошептала, что любит его. Ответа уже не услышала. Последняя мысль ее угасающего сознания — он точно защитит ее от всех. Наутро Цирилла проснулась в полном одиночестве.

***

Император выглядел непривычно расслабленным. Весь его облик отдавал приятной усталостью. Он вальяжно утопал в кресле, закинув ноги на стол. Зевнул. В левой руке что-то блестело. Правой он указал на два фужера Сангреаля: — Предлагай тост, Ваттье. — За успех, ваше императорское величество! — воскликнул де Ридо. — За быстрое и чрезвычайно эффективное раскрытие заговора. Звякнуло серебро. Ваттье сделал глоток — чистое блаженство. Амброзия. Но император своего фужера едва коснулся. — Можно спросить — как вы это все придумали? — Ты когда-нибудь видел, как дичь пытается убежать от хищника? Скажем… лань. Красивое животное, очень быстрое. И маневренное — непредсказуемо меняя направление, лань может попытаться перехитрить преследователя. И иногда даже полагает, что ей это удалось, что может манипулировать им, задавать правила игры. И к своему несчастью забывает, кто здесь хищник, а кто — дичь, — уголок его губ дёрнулся в печальной усмешке, — и правда в том, что лань с самого начала обречена. Неотрывно глядя на что-то стеклянное, чем он игрался в ладони, Эмгыр медленно произнёс: — Я увидел бегущую лань. Очень красивую, но безнадёжно обречённую. Ваттье выждал паузу — убедился, что император закончил говорить. — Это… Весьма познавательно, ваше императорское величество. Однако, позвольте заметить — на охоте вы были последний раз… Кажется, года три назад? А план сообщили всего за двое суток до Мидаете. При дворе все знают — Эмгыр вар Эмрейс не любит охоту и все, что с ней связано. Это притча во языцех: император ненавидит охотничьих собак даже больше, чем чародеев. На вопрос он не ответил, и для Ваттье все это осталось очередным философским монологом. Эмгыр резко убрал ноги со стола, выпрямился, и поставил на стол флакончик с ртутно-серой жидкостью. — Расскажи, что это вообще за дрянь и где ты ее достал? — Это алхимический реагент, продаётся в свободном доступе. При контакте с драгоценными камнями дает подобный визуальный эффект, что мы вчера наблюдали. Как вы и просили — самая примитивная имитация яда. Все гениальное — просто. План был изящно придуман и блестяще реализован. Всю ночь показания друг против друга давали бароны, маркизы, графы, и главное — олигархи, возомнившие Нильфгаард государством-корпорацией. Но корпорациям не нужны императоры. И золото гильдейских цепей растворилось в кислоте фальшивого яда, на дне бокала фальшивой королевы. Какие бы хитросплетения интриг ни велись при дворе — они всегда были преисполнены изяществом. И тайной. А преступление на глазах у всего двора, у самого Белого Пламени, с сотней слуг-свидетелей — абсурд, начисто лишено логики. На такое способен только глупец и безумец. В стаю умнейших лжецов затесался бездарь, и это ставит под удар остальных. Ослепленные, убоявшиеся гнева, они слишком поторопились выгнать паршивую овцу из стада, упуская, что… ее не существует. Они просто бегают в загоне, беспомощно блея и давя друг друга. Организатор первого (и единственного) покушения выдал себя сразу. Эйлан аэп Даги и златовласая Дервля ни при чем — арбалет не женское оружие. Беглого раба, глухонемого северянина наняли родители Морврана Воорхиса. Юноша стал сиротой этой ночью — к утру князя и княгиню нашли с перерезанными венами в прудике дендрария, близ костей золотого дракона. На что они рассчитывали? Ваттье мог только догадываться: вероятно на то, что после потери своей возлюбленной император никогда не женится вновь и назначит наследником Морврана. Эти домыслы Эмгыру он, конечно, не озвучил. — Поздравляю, ваше императорское величество! — Ваттье снова поднял кубок. — Теперь половина купеческой гильдии ненавидит другую, а ваш авторитет незыблем. Еще один заговор раскрыт. Вашей жизни больше никто не посмеет угрожать. Все сложилось просто идеально… Разве что ее императорское величество думает, что пережила второе подряд покушение за такой короткий срок. Надеюсь, ее душевное здоровье не пострадало, она так рыдала… Бедняжка. Эмгыр резко и сухо оборвал его: — Душевное здоровье императрицы — не твоя забота. Да и не ты ли, Ваттье, всего пару месяцев назад убеждал меня избавиться от нее? — Благо, вы меня не послушали и спасли жизнь ребёнку! Ваша мудрость и милосердие… Ваттье почувствовал, как его прожгло ледяным взглядом. Такой взгляд Эмгыра был только в одном случае — что-то очень разозлило. Но Ваттье не мог понять, что. — Я не просил давать оценочные суждения моим личностным качествам. Избавь меня от речей про «милосердие» и «благородство». Эмгыр бросил беглый взгляд в зеркало, висящее рядом со столом. На его остром лице мелькнуло престранное выражение. Он продолжил неторопливо, глядя мимо Ваттье: — История не творится руками милосердных. Каждый должен знать своё место, свою роль, и свой долг. Императрица уже достигла возраста, в котором может произвести на свет здоровое дитя. Появление у меня наследника стабилизирует обстановку в стране, подавит оппозиционные настроения, уменьшит риск возникновения мятежа в провинциях. Люди хотят видеть будущее. Будущее своё и Империи. Воцарилось долгое молчание. Ваттье все же осмелился разорвать его, чтобы уточнить один крайне важный момент: — Кого мы обвиним во вчерашнем «покушении»? Предлагаю две самые заманчивые кандидатуры — Леуваарден и… — Хувенагеля. — Но, позвольте возразить, имущество Леуваардена куда выгоднее для экспроприации в пользу государства. У него в собственности аж… — Я сказал — вчера на императрицу покушался Хувенагель. Это решение окончательно и не обсуждается. Одним резким и быстрым движением император схватил со стола увесистую папку и бросил в камин. Чернила стремительно таяли в языках пламени, но Ваттье успел разобрать надпись на титульном листе: «Транскрипт допроса Жоанны Сельборн Высоким Трибуналом». — У Хувенагеля есть дети? — сказал вдруг император очень тихо, но от его тона у Ваттье по спине пробежал холодок. — Да. Двое. Сын — рыцарь недоучка, и дочь. — Сын, стало быть, умеет драться? — Эмгыр поднял бровь и его глаза зловеще сверкнули. — Чудесно. Просто превосходно. После позорного разоблачения и казни отца он, скажем… внезапно исчезнет. — Вы приказываете арестовать и его тоже? — Нет. Я же сказал «исчезнет», не думал что для тебя надо уточнять, что именно это значит. Где и при каких обстоятельствах он потом появится — я сообщу позже. Белое Пламя взглядом указал на дверь. Прежде, чем открыть ее, Ваттье с улыбкой обернулся: — Не могу снова не восхититься, ваше императорское величество. Одна из самых талантливых провокаций на моей памяти. Двух зайцев одним выстрелом. Дверь хлопнула. Эмгыр ответил в никуда: — И одну лань. Чудовищами полнятся бескрайние земли Континента. Люди привыкли бояться жутких тварей, обитающих во мраке ночи, но истина куда страшнее: наиболее опасные хищники не прячутся в тенях, не скрываются и не таятся. И это не вихты, вии, виверны и даже не золотые драконы. Самые жестокие, безжалостные, неумолимые чудовища — среди людей. И они прекрасно себя чувствуют при свете дня. Эмгыр вар Эмрейс встал с кресла и, избегая взглядом своего отражения, подошёл к окну. Впереди у него был прекрасный день, один из самых долгих и светлых в году.

Конец Первой Части