Каждый оттенок чёрного

…мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне послушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит всю жизнь, всякую минуту своей жизни, всем, всем пожертвует, а за всё это желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика, в тюлевом платьице, со взбитыми локончиками, с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, — согласитесь сами, оно довольно заманчиво. Ведь заманчиво?

Фёдор Достоевский, Преступление и Наказание

Солнце в этот день было по-особому, остервенело жестоким. Все вокруг пылало жаром — сухой воздух, аркады резных арок, все четыре яруса добела раскаленных каменных стен, овальным кольцом возведенных вокруг песчаного пола Арены. Перед Солнцем все равны. Оно одинаково палит простоволосых горожан на верхних уровнях амфитеатра и умасленные локоны купцов на средних. Раскаляет расшитые драгоценными камнями одеяния сенаторов на нижних ярусах и резные таблички с высеченными на мраморе древними именами. Не делая исключений, выжигает и императорскую ложу — темные драпировки занавесей, бордовый бархат кресел и белую кожу императрицы и ее свиты. — Этот июнь ученые Императорской Академии уже окрестили самым знойным в XIII веке. Аномально знойным, — простонала Ллавена, широким веером из метинского шелка быстро-быстро гоняя воздух перед собой. — А как же все пророчества о Белом Хладе? О Белой Королеве и… — Пророчества изрекают безумцы, — отрешенно сказала императрица. — А другие безумцы им верят. С императорской ложи весь амфитеатр был как на ладони. Цирилла старалась не смотреть вниз: там, на раскаленном песке лежал человек. Маленький, жалкий, изувеченный, по запястьям и щиколоткам скованный витыми узлами кованых цепей, пригвожденных к помосту. Звенья переходят в поводья. Поводья тянутся металлическими прутьями к лошадиным удилам — скакуны тщательно отобраны: дикие, быстрые, резвые. Сейчас их сдерживают крепкие руки шестнадцати рабов — по четыре на каждую лошадь, на каждую конечность. Палач стоит рядом — в руках кнут для лошадей. Клещи — для плоти. Чан с раскаленной смесью из свинца, смолы, и серы — для ран. Скорее всего, человек на песке стонал, но Цирилла была достаточно высоко, чтобы этого не слышать. «Он вложил болт в арбалет. Он целился в меня. Он отпустил тетиву». И за это сегодня от него останется лишь жалкое подобие, отдаленно напоминающее человеческое тело. Цирилле сказали его имя, короткое и простое, но она приложила все усилия, чтобы его не запомнить. Зачем? Мало ли еще в мире безымянных безумцев, забытых богами, осмеянных предназначением, и безнадежно обреченных. Пусть он останется безымянным посланником, дланью предательства. Символом ее несостоявшейся гибели, кровавым уроком и напоминанием. Цирилла обвела взглядом амфитеатр. Люди гудели, толпились на верхних ярусах, разносчики еды сновали со спелыми финиками и гримерским пивом. На нижних рядах мертвецкая тишина. Молчат, пусть молчат, они — там, пусть смотрят свой урок. Рабы натянули цепи так сильно, что тяжелые свинцовые звенья впились в обгоревшие плечи. Палач вскинул голову, взглянул прямо на нее, на Цириллу. Толпа вдруг резко стихла, и только эхо нетерпеливого гула пронеслось по длинному овалу амфитеатра. Пятнадцать тысяч взглядов устремились прямо на маленькую фигурку девочки-императрицы. — Они ждут твоего знака, — тихо сказала Стелла Конгрев, но Цирилла и так это знала. Точно также, как император вскинул руку на Площади Тысячелетия за секунду до того, как тело Стефана Скеллена забилось в пляске висельника, сейчас вскинет и она. Лошади рванутся в разные стороны, и тело человека, имени которого она не запомнила, разорвется на части. «Циара, я делаю это ради памяти о тебе. Ради всех ночных разговоров и тайн, что мы уже никогда не разделим». Императрица медленно поднялась с кресла и подошла к балюстраде. Солнце моментально нагрело черный шёлк ее одеяний и раскалило золотую тиару, отчего на лбу выступила липкая испарина. «Кто отнимает человеческую жизнь? Тот, кто направляет арбалет или тот, кто указывает на цель? Палач, что заносит секиру над головой осужденного или судья, что вынес приговор? Раб, что отпускает с поводьев коней, или владыка, что дает сигнал, вскидывая руку?» — подумала Цирилла Фиона Элен Рианнон. И вскинула руку. Рабы отпустили поводья. Толпа взвыла безумным гулом. Разносчики еды даже не остановились. Лошади с неистовой силой рванулись за эфемерной свободой, подстегиваемые кнутом. Та, что тянула левое запястье, оказалось самой рьяной, и безымянное тело неестественно искривилось, выгибаясь в левую сторону. Человек завопил страшным голосом, превозмогая пытку. Цирилла этого крика еще не слышала, но чувствовала и видела. Кожа уже надорвалась в нескольких местах, где впивались шершавые цепи, эти раны кровили, суставы мучительно растягивались, но дальше дело не шло. Человеческое тело — прочный сосуд. Боги создавали это священное вместилище души с оглядкой на извращенные умы и пороки своих творений. Самое жестокое животное изобрело множество способов убийства собратьев, но сосуд не так просто разбить, его кости, мышцы, сухожилия — слишком сильные, гибкие, прочные. Тяги лошадей не хватало. Толпа снова взвыла: от императрицы требовался еще один знак. Цирилла равнодушно кивнула палачу. «Так будет быстрее». Тот кивнул в ответ. Взял огромные, футов семь, клешни. Начал с левой ноги: поддел бумажную, уже надорванную кожу. Рассек сухожилия. Зубчатые лезвия отщипнули бедренную мышцу так легко и просто, словно это было вареное мясо животного. Кровь густым ручьем полилась на помост, алым бисером окропила песок. Вопль обезумевшего от боли безымянного заглушил даже рев толпы — теперь императрица его прекрасно слышала. Люди способны кричать и громче — она знает. Леди Стелла коснулась ее локтя и чуть потянула, но Цирилла сделала вид, что не заметила этого. Даже не шелохнулась. — Тебе не обязательно там стоять… Пожалуйста, сядь в тень. Цирилла, ты меня слышишь? Ты сгоришь. «Я сгорю». Кипящая смесь смолы, свинца, и масла раскаленным ливнем хлынула на рану, и изувеченное тело извивалось в страшной агонии, будто дождевой червь, потерявший фалангу хвоста, или моль, увиливающая от хлопка ладони — как и всякое живое существо, пытающееся выжить. Раны горели и заживо гнили под огненным сплавом. Цирилла отстраненно подумала о том, что сегодня штиль и ветер не донесет до нее запах жженной плоти. Палач снова взял щипцы, занес над вторым бедром и уже разомкнул было острия клешней, но в этот момент один из рабов особенно хлестко и сильно стегнул ту самую рьяную и дикую кобылу, что тянет левую руку. Один резкий рывок — и сосуд все же разбит. Конечность отделилась от тела в самом тонком месте — у запястья. Лошадь умчалась, волоча по песку кисть с ошметками кожи. Голая лучевая кость изломанным осколком торчала из омерзительного месива, что еще мгновение назад было рукой. Человек посмотрел на культю и несколько раз судорожно мотнул головой, отказываясь воспринимать этот обрубок как часть себя. То, что вырвалось из его горла, уже не было человеческим голосом — хрип умирающего животного. Была какая-то адская поэзия в этом кровавом театре — в том, с каким упоением палач заливал свинец, с какой чудовищной прытью рвались кони, как играли мышцы под их натянутой кожей, как тонкими нитями рвались сухожилия и лоскутами свисала плоть. Следующей стала правая нога. Кого-то из сенаторов на нижних трибунах вырвало. Подул ветер. Цирилла учуяла запах жженной плоти. Солнце погасло. Небо над нею вспыхнуло багряным заревом. Разве может небо истекать кровью? Войны ведь ведутся на земле, а не в облаках. Все будто застыло. Время замедлилось, стало густым и тягучим: вот соленая капелька срывается со лба, глаз ловит ее полет и мгновенную смерть — влага испаряется, едва коснувшись раскаленного бархата черной перчатки. Цирилла вдруг понимает, что это ее собственные руки, и что она цепляется ими за балюстраду, а на задворках кто-то с нею говорит и пытается утащить в тень ложи. Императрица выпрямилась, вскинула голову, крепче сжала ладонями перила. Она все еще здесь. Никакого красного неба здесь нет. Его не существует, если на него не смотреть. Усилием воли она сфокусировала взгляд прямо перед собой. Волосы на висках давно слиплись от пота, ресницы залило соленой водой, мир поплыл пятнами, но воспаленные глаза с поразительной остротой выхватили образ столь четкий, будто нарисованный гениальным художником и приведенный в движение магией: На другом конце амфитеатра, прямо напротив императрицы, сидела девочка лет одиннадцати. Съежившаяся комком, тонкая и испуганная, озирается по сторонам, не плачет и не жмурится — глаза широко распахнуты, ладони прижаты ко рту и носику крепко-крепко. Девочка тоже не любит запах жженой плоти? Почему на такие зрелища допускают детей? Как она оказалась одна? Где ее родители? Небо посветлело. Цирилла улыбнулась. До конца казни она почти не сводила глаз с песка, только пару раз бросила взгляд напротив, но ничего кроме расплывчатых пятен разглядеть было невозможно — ведь человеческий глаз просто не располагает такой остротой. Вторая бедренная кость оказалась самой крепкой, ее пришлось отделять секачом. Разносчиков еды уже давно не было слышно. С верхних ярусов выпускать людей было не положено. Средние ряды опустели на треть, нижние — на половину. А Цирилла стояла до конца. Пусть они — те, кто вынес ей приговор, смотрят на нее, а не на песок. И пусть видят — Цирилла все поняла. Императрица не боится сгореть или быль обожженной, не боится смерти и крови, и она очень хорошо усвоила первый закон этого места: Ты сожрешь другого или будешь сожран сам. Потом ее долго рвало. Она твердила себе, что сегодня выдержала испытание достойно, как королева и императрица, как истинная цинтрийка, сильная, гордая, и смелая, внучка самой львицы Калантэ, дочь Паветты и Дани, и жена императора Эмгыра вар Эмрейса… Ее накрыл страшный приступ тошноты, судорогой вывернуло так, будто она сейчас выблюет свои внутренности. «Интересно, та девочка нашла потом своих родителей?»

***

Следующие несколько дней Цирилла почти не помнила. Они проплывали мимо нее в полузабытьи, в бреду наяву. Почему-то ей было все время зверски холодно, хотя жара все еще стояла нестерпимая и легкие обжигало при каждом вздохе. Кости ломило, будто они устали нести ее тело, и само оно, все время слабое, требовало покоя. Но самой мерзкой была тошнота, что вцепилась в ребра тяжелым комком и не отпускала даже ночами. — Ты себя хорошо чувствуешь? — осторожно спросила Стелла за завтраком. — Ты как-то странно дышишь все время, будто задыхаешься, и вот уже несколько дней толком не ешь. Цирилла отвечала, что аппетита нет, может Стелла догадается сама, почему. — Посмотри на меня, пожалуйста. У тебя зрачки просто огромные, а лоб и щечки белее снега. — Может, лекаря позвать, ваше императорское величество? — аккуратно спросила Аврора. Цирилла мотнула головой. Отодвинула от себя тарелку, кивком приказала служанкам задернуть шторы. Стелла, не сводя глаз с императрицы, резко подвинула блюдо обратно к ее носу. Острая, жирная и маслянистая смесь запахов ростбифа, гренок, и глазуньи ударила в ноздри и Цирилла дернулась в судороге и инстинктивно прижала к губам уголок шелковой салфетки. — Все вышли! — рявкнула Стелла. — Мне с императрицей надо побеседовать наедине. — Милая… — начала она, когда дверь за фрейлинами захлопнулась. — Давно тебя тошнит по утрам? Цирилла, пошатываясь, встала из-за стола. Графиня под руку отвела ее в ванну и аккуратно придержала волосы, когда императрица склонилась над горшком. Она терпеливо подождала, гладя Цириллу по голове, и только потом продолжила вкрадчиво: — Родная, ты еще не осознала, но в глубине души, сердцем, ты уже наверняка понимаешь, что с тобою происходит. Это волнительный, поистине волшебный, но очень ответственный этап в жизни каждой женщины… Поздравлять тебя еще рано, но все косвенные признаки на лицо: скверное самочувствие, утренняя тошнота, и твой лунный цикл не обновлялся со дня свадьбы… Ах, Цирилла, Великое Солнце благословило тебя и всех нас, всю империю… «Они еще и за лунным циклом моим следят». Цирилла еле удержалась от того, чтобы закатить глаза. — Нет, — выплюнула она, отдышавшись. — Это исключено. — Что значит «исключено»? — Невозможно. В моей утробе нет ребёнка императора, потому что он ко мне не притрагивался… В том смысле. — Что? Как это не притрагивался… Но ведь, как же тогда… — графиня нахмурилась и одними губами выдохнула: «Ах, Эмгыр». — Ну он в своем репертуаре, я даже не удивлена. А ты? Что ты делала? — Что? Ничего я не делала! — Вот именно, что ничего! Ничего ты не делала! Ты до сих пор не осознаешь всю серьезность ситуации?! Ты, кажется, вообще не понимаешь, где оказалась? Стелла наклонилась совсем близко и прошипела над ухом: — Ты прекрасно играешь. Роль императрицы только кажется простой, но ты в ней — поразительно легка, естественна, будто специально для этого образа и была создана. Но какой бы талантливой актрисой ты ни была — не стоит забывать, чей это театр и кто дал тебе роль. Она вцепилась в серебристые косы сильнее, чем того требовала бы материнская ласка или вежливость подданной. — Ты можешь потерять все также быстро, как обрела. В любой момент вернешься туда, откуда приехала. Ты обыкновенная. Таких как ты — тысячи. Миллионы. Сиротка с войны. Императрица подняла голову. — А вот и нет, — твердо сказала она, вытирая рукавом губы. — Не «обыкновенная». Я не просто «сиротка с войны». Я — королева. И ты будешь разговаривать со мной как с королевой, Эстелла. Графиня отпрянула, ошарашенная. Она выпрямилась, отвернулась, и несколько раз шумно выдохнула, будто собираясь с мыслями. — Сейчас будет разговор… О важном. Как с королевой, но больше — как женщиной. Цирилла, я не знаю, что ты сделала неправильно… «Я все сделала правильно». — …Но последствия будут для тебя фатальны, маленькая королева. И пока этого не случилось, выслушай меня. Скажу прямо: император специфический человек и сложная личность, выдающийся правитель, талантливый полководец, и все в таком духе, но… С точки зрения законов природы и естественной науки — он всего лишь смертный мужчина. Цирилла подняла глаза в изумлении. Стелла невозмутимо продолжила: — Этот мир принадлежит мужчинам. Они управляют империями, сжигают города, покоряют народы, и, казалось бы, власть их безгранична… Но природа, ах, сейчас оскверню свои уста — природа: та еще сука, поиздевалась над ними, наделив слабостью, перед которой одинаково бессильны великий владыка и жалкий раб. Видишь ли, душа моя, определенным… порокам мужчины подвержены куда больше нас, хоть они и рьяно это отрицают. Отрицание — вообще их любимая форма защиты, посмотреть даже на твоего супруга… Но, к чему это я? Мужчины грешны по своей натуре, если не сказать грубее — уязвимы. И их слабость — между твоих стройных ножек, надо заметить, поразительно длинных для тех пяти футов роста, которыми тебя наградила все та же природа. Великое Солнце. Бог. Или как вы это называете на севере? — Никак. Не оттого ли мы находимся в таком уязвимом подчиненном положении, Стелла? Ведь если мужчины управляют миром; а в нас — их слабость, то в ином мире, в иной системе все могло бы быть по-другому. Они злятся на нас за свою эту уязвимость. Выходит, что, контролируя нас, они контролируют таким образом себя и охраняют принадлежащий им мир? — Юридически в Нильфгаарде абсолютное равноправие. Женщины наравне с мужчинами несут службу в армии, и в тюрьмах сидят в одних камерах… Цирилла прыснула со смеху. Стелла не удержалась от ответной улыбки, и в следующий миг они одновременно расхохотались. — Ах… М-да. Все это, конечно, забавно. Но даже в нашем положении, как ты верно заметила, весьма уязвимом, склонить мужчину к греху легче, чем кажется. Особенно для такой, как ты. На самом деле ты уже его зацепила, поверь. И очень давно. Ты не понимаешь, каким страшным оружием обладаешь, маленькая королева. Ты прекрасна, словно эльфка из мифа. Цветущая красота в зените юности — опаснее лезвия меча. И было бы странно не применить ее в вопросе… — Выживания. — Верно, милая… Ты и сама всё понимаешь. Да — ты королева и императрица. Но твоя родная страна в руинах, и оба венца на твоей прелестной голове держатся сейчас на одной доброй воле императора. И пока ваш брак не консуммирован, его нельзя считать в полной мере состоявшимся. Его все равно что нет, понимаешь? У тебя нет прав. Никаких. Тебя ничего не защищает здесь… Стелла села рядом с ней, прильнула к плечу. — Прости меня. Мне не стоило говорить тех ужасных слов. Ты — необыкновенная, это правда. Я же эти грубости ляпнула не из вредности или сварливости, я от волнения за тебя, Цирилла, милое, невинное дитя. — Я не в обиде, — вздохнула Цирилла, гладя ладони графини. — Пусть по форме твои слова и были слишком остры, но содержание их остается метким. Ты во всем права. Я могу в любой момент все потерять. Они помолчали, обнявшись. — После покушения ты была словно сама не своя. Отчужденная и такая печальная. Этот мир и это место… Ты слишком чистая и светлая для того, чтобы быть здесь. Я перепугалась за тебя так жутко и сильно, ты ведь для меня словно… Цирилла повернула к ней лицо, держа тонкие ладони в своих. Произнесла тихо и мягко: — Как дочь. Я знаю, Стелла. — Так все-таки ты звала меня тогда? — на глазах ее выступили слез. — Я знала. Я знала, что ты звала именно меня… — Звала? Я… Я не понимаю. — В тот страшный момент. Ты кричала, повторяя «мама, мама», но я не могла поймать тебя в объятия, успокоить, и ты все время вырывалась, сбрасывала мои руки, не переставая кричать. Неужели ты не помнишь?.. — Нет… Совсем. По правде говоря, я не помню ни выстрела, ни криков, ни крови… Я знаю, что покушение было, но само воспоминание об этом моменте такое странное, размытое, и будто скрыто под толщей других. Так бывает, когда видел какую-то картину давным-давно, и в памяти остался только слепок, подобие образа, но не его оригинал. И весь тот вечер мне запомнился таким. — Знаешь, оно и к лучшему. Некоторые вещи действительно лучше не запоминать, — Стелла погладила ее по щеке, — а теперь пойдем, переоденем тебя во что-то прелестное… Как насчет того платья из лазурно-синей парчи?

***

Во второй половине июня солнце достигло нового, казалось невозможного уровня безжалостности. Оно выжигало уже не только кожу, но и нутро, плавило мозги, и не одной Цирилле. — Люди во всем мире сходят с ума от жары! — простонала Ллавена, когда они втроем вылезли из паланкина в пекло. — Пару недель назад в Ривии был жуткий погром, ваше императорское величество. Кровавое месиво за гранью жестокости — разъяренная толпа в бессмысленной вспышке ярости накинулась на всех, кто хоть чем-то отличается от людей — эльфов, краснолюдов, чародеев… — На Севере не бывает такой жары, — задыхаясь, пролепетала Цирилла. — Там людей сводят с ума нищета, голод, и насилие. Что-то мне нехорошо, леди, пойдемте сядем вон к тому фонтану… И да, я слышала о том, что случилось в Ривии. Расизм — подлая, нижайшая форма ненависти, но у меня есть некие подозрения на этот счет — погром начался с убийства девушки… Ах… В глазах у нее стремительно темнело, и свет вдруг оборвался — изящный фонтан, белые лица каменных неяд, мраморная мозаика, каскады прохладной воды — все провалилось в иной мир. До фонтана они добрались не совсем так, как планировалось. Когда ясность сознания вернулась к императрице, она сделала глубокий вдох, такой свободный и поразительно легкий — как же хорошо наконец вздохнуть полной грудью! И так чудесно прохладный ветер играет на коже… Она разлепила ресницы, отчего-то влажные, и поняла, что лежит спиной на белоснежном парапете, вся насквозь мокрая, до ниточки, до каждого лепестка в ее волосах. — Вы живы, слава Великому Солнцу! — Мы так перепугались! Они что-то еще наперебой говорили. Цирилла проморгалась, медленно села. Темная паутинка все еще плясала у нее перед глазами, и когда мир стал окончательно четким и осязаемым, она смогла оглядеть себя: Руки и плечи нагие. Нижний лиф промок насквозь, и тоненький шелк полупрозрачной, нет, абсолютно прозрачной влажной вуалью облегает небольшую высокую грудь, прилипая к белой коже и аккуратным, розовато-мраморным ареолам. Цирилла обняла свои плечи — она чувствовала себя больше, чем обнаженной. Ее расшитый жемчугом кружевной корсаж валялся у подножья парапета. — Когда мы вытащили вас, вы почти не дышали, и… — Аврора говорила так тихо, что ее голоска было почти не слышно за мелодичным шумом воды. — Мы хотели только ослабить тесьму, но атлас намок, ленты не поддавалась, и… — Аврора порвала! — Ваше императорское величество, времени не было… — Все в порядке, Аврора, я и не думала обвинять тебя. Над ними вдруг нависла тень, словно что-то закрыло собою императрицу от Солнца. Обе фрейлины синхронно вскочили и упали в отточенный, изящный книксен. — Ну здравствуй, мотылёк. Цирилла медленно подняла голову. Император был облачен в офицерскую форму, блестящую на солнце эбеновым глянцем. «Как ему не жарко? — отстраненно думала она, стараясь не смотреть ему в лицо, — Все дело в южной крови, которая течет по его венам, или в чем-то ином?» Одними глазами он выказал немое «вон» в сторону фрейлин. Те ретировались в считанные мгновения, Ллавена зачем-то подобрала порванный корсаж. Теперь они остались вдвоем, не считая гвардейцев Имперы, но те — все равно что декор, тихий и вечный антураж императора. — Прохлаждаешься? – усмехнулся Эмгыр вар Эмрейс. — Прохлаждаюсь, — ответила Леди, перехватив его взгляд. — Жара невыносимая, ваше императорское величество, нужно же как-то от нее спасаться. — Оригинальный способ ты выбрала. Сама придумала или кто-то подсказал? Леди вскинула голову ввысь, щурясь и улыбаясь Солнцу. — Оно! На все его воля, как известно. Эмгыр почти рассмеялся. Леди продолжала улыбаться, плотно прижимая руки к груди. Горячий воздух уже почти высушил ее кожу, растрепанные локоны, и вплетенные в них цветы, но шелк под ладонями все еще мокрый насквозь. — Мне доложили, что ты с мужеством перенесла казнь. Я рад это знать. Мужество — это одно из главных качеств, что я жду от тебя. — Благодарю, ваше императорское величество. — Полагаю, это стоило немалых усилий. Но ты достаточно умна, чтобы понимать необходимость таких представлений, не так ли, мотылек? Открою тебе секрет, — добавил он тише, — я сам считаю подобные зрелища отвратительными и не нахожу в них никакого удовольствия. — Для удовольствия существуют иные зрелища, ваше императорское величество, — пропела Леди и пронзительно посмотрела императору в глаза с мужеством, которое он ждал от нее, и даже сверх того. Голосом, который не предназначался ей, властным и слишком холодным, он отдал приказ: — Десять шагов назад. Гвардейцы, звеня латами, отошли строевым шагом, будто на параде. — Кругом. — Снова скомандовал император. С поразительной синхронностью движений они выполнили и этот приказ, развернувшись на сто восемьдесят градусов. Леди отняла руки от груди и выпрямилась. Эмгыр продолжал смотреть ей прямо в глаза. Чуть склонил голову и едва заметно ухмыльнулся уголком губ. Леди ответила зеркальной улыбкой, как бы пародируя его. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем его взгляд опустился ниже, но лишь на тень мгновения, длящееся не дольше, чем взмах крыльев колибри. Но даже этого было достаточно, чтобы Леди заметила. Не меняясь в лице, он отстегнул свой вышитый золотом плащ, сделал шаг навстречу. Накинул ей на плечи, не касаясь кожи. Тяжелая ткань теплыми объятиями окутала нагое тело. — Дойдешь так до своих покоев, — император снова сменил голос, обращаясь к одному из гвардейцев. — Анейрин, ты проводишь императрицу. — Ваше… — встрепенулась Леди, будто что-то, что она хотела сделать или сказать, так и не случилось. — До встречи, мотылёк. Не произнеся больше ни слова и не обернувшись, он скрылся в мягкой зелени садов. Улыбка Леди и солнце, переставшее быть столь беспощадным, светили ему вслед.

***

Она пела. Голос ее вился серебристой нитью в тишине ночи. Она пела так заливисто и с отчаянным рвением, как поют только от чистого порыва души. Мелодия была простая, отчего-то знакомая и немного грустная. Эмгыр шел навстречу этому дивному голосу, словно завороженный, рассекая летнюю тьму, и на миг она стала не однодневным мотыльком, а маленькой и вечной сребровласой сиреной, одной из тех, что заманивают заблудших моряков в сети своих голосов, окутывая и затягивая до тех пор, пока песнь не прервется смертью слышащего. Сирена не слышала его шагов или притворялась, что не слышит — не обернулась и не прервала песнь, когда он подошел к беседке, возвышающейся над садом белым куполом, ни когда ступил внутрь. Подойди близко, учуял снова аромат ландыша. Аромат его совести. Занес ладонь над ее плечом, и завис так на несколько мгновений, решаясь оборвать ее голос. — Доброй ночи, мотылёк, — наконец сказал он. Она обернулась на вздохе. На мрамористом лице ее не было ни тени удивления, будто она и впрямь давно уже расслышала его шаги. Не было и той щемящей тоски, что в отравленном ландышами саду вытягивала наружу воспоминания из давно зарытых котлованов его памяти. — Прекрасная ночь, ваше императорское величество. — Рад, что ты оправилась после покушения, я больше не хочу видеть тебя в печали. — Нет причин для печали. Вы почтили меня своим присутствием, и оттого ночь стала еще прекраснее. — Повернись, — тихо приказал Эмгыр. Она тут же исполнила. Аккуратно, едва касаясь изгиба шеи, он убрал волосы с ее спины. Мотылёк выпрямилась, расправив крылья лопаток. — Через несколько дней твой день рождения. Будем считать, что это подарок. Еще одна наша маленькая тайна — ведь никто, кроме нас никогда не узнает о том, когда твой настоящий день рождения. Невольным полуобъятием Эмгыр коснулся ее, надевая жемчущный коллар. Пять перламутровых цепей из черного жемчуга и две, что спускаются к выступам ключиц — из бриллиантов. Стройными рядами они обняли шею так ровно, словно специально для нее и были созданы. Застежка оглушительно щелкнула во тьме. Мотылёк опустила глаза, провела пальцами по искрящимся камням. — Ах… — едва ли могла выдохнуть она, — это неописуемо красиво, я даже таких словечек не знаю, чтобы описать. И жемчуг, и алмазики… — Это не «алмазики», а бриллианты, — рассмеялся Эмгыр. — Ты не знаешь разницу? Она обернулась, озаренная луной и любопытством. Очаровательная в своем неведении куколка мотылёк. — Бриллиант — это ограненный алмаз. И он не рождается таким геометрически правильным и сияющим, каким видят его сейчас твои глазки. Этому предшествуют тысячи лет формирования алмазной породы в недрах земли на чудовищной глубине, потом каторжный труд горняков, затем кропотливая работа ювелиров. Совместные титанические усилия природы и человека — вот что украшает твою шею. — Звучит как волшебство, ваше императорское величество. — И творят его ювелиры. Огранка — тяжкий труд, в процессе порода обтачиваются, камни сильно теряют в весе и размере. Все самое дорогое требует жертв, мотылёк. И прежде, чем алмаз превратится в бриллиант, ему предстоит непростой путь, чтобы стать таким… — Совершенным. — Нет, — оборвал Эмгыр. — Натуральные бриллианты не могут быть совершенными. Те, что в твоем колье, — он задумался, стоит ли называть ей число и количество карат, но решил, что эти цифры для нее все равно ничего не значат, — были тщательно отобраны по чистоте и цвету, но при этом каждый из них уникален и имеет какой-то крошечный дефект, видимый только глазу ювелира. Чародеи умеют создавать искусственные камни в своих лабораториях, вот они — идеальны. Дешевле натуральных и сияют не хуже, но это не то. В природе нет места абсолютному совершенству, все ее творения уникальны. Совершенство без изъянов — всегда подделка. — Совершенство без изъянов — всегда подделка… — вдумчиво повторила мотылёк. — Тебе нравится? — он пальцами обхватил ее подбородок и вскинул лицо навстречу своему. Она подняла взгляд, полный пламенной решимости, которую Эмгыр даже не надеялся от нее ожидать. Закусила губу: — Очень. Хочу отблагодарить вас, и уже придумала, как. Но, боюсь, роста во мне маловато. Что же делать, ваше императорское величество? Не разрывая нить их взглядов, демонстративно она скинула туфельку. Вторую. Каблучки цокнули о мраморный пол. Босые пятки со стуком опустились и она стала на дюймов пять ниже, белым лбом теперь едва доставая Эмгыру до груди. Он обнял ладонями ее ребра. Большие пальцы почти сомкнулись — талия ее оказалась еще тоньше, чем кажется, она — еще легче, почти невесомая. Он поднял ее в воздух, думая, что в этом теплом теле фунтов девяносто, не больше, и предательски к этой мысли затесалась другая, которую император сам себе не желал озвучивать. Бережно, как статуэтку маленькой богини, он поставил ее скамейку перед собой и теперь лица их были на одном уровне. Мотылёк обвила тонкие рученьки вокруг его шеи. Звездные искры, отражаясь от бриллиантов, сверкали в глазах странным, диким блеском, и что-то невыразимо совершенное было в выражении ее лица — оно именно то, какое Эмгыр хотел бы увидеть. Горячими губами она коснулась его лба. Щеки. Второй. Остановилась над уголком его рта и вдруг решительно отпрянула, развернулась, будто бы намереваясь выпрыгнуть из беседки и вот так просто сбежать. — Далеко собралась, мотылёк? Он поймал худенькие кисти. Перехватил в полете ее тело, притянул к груди, и накрыл губы своими, требуя свое, что было обещано и почти украдено. Обездвиженные запястья ее обмякли. Губы, мягкие и теплые, быстро поддались, впуская язык. Целовалась девочка до смешного неумело — еще одна трогательная особенность. Но провести ее через этот момент и научить, как надо, он не успел: Обрывок мгновения спустя мотылёк отпрянула. Влажный рот ее приоткрыт, щеки пунцовые, губы припухли, зрачки как гладкие жемчужинки… Но память не успела запечатлеть ее лицо, образ получился смазанным и нечетким — она оттолкнулась кулачками от его плеч, ловко перемахнула через перила беседки и выпорхнула наружу. И убежала в ночь босая. По мокрой, усыпанной бисером траве, заливисто смеясь чему-то ей одной известному. Потемневшим взглядом император провожал ее смех и исчезающую во тьме тонкую фигурку, утопая в илистом дне своего недоумения. Облокотился на мраморную колонну. Тяжело дыша, поправил ворот камзола. Едва успел поймать себя в момент потери контроля — его обуяли замешательство, гнев, и ещё кое-что. Прохладный воздух летней ночи быстро вернул трезвый рассудок. И вдруг его осенила идея, затмившая собою и мотылиную песнь, и невесомость, и все совершенное ее несовершенство.

***

— Зачем ты это сделала?! — изящное лицо Стеллы было изуродовано бессилием и яростью, — Ведь мы говорили… — Я, я… Не знаю. — Ты решила таким образом… Великое Солнце, ты что, хотела подразнить его? Это не игра, все, что с тобой происходит — предельно серьезно. — Я очень серьезна, Стелла! — Цирилла почти перешла на крик. — Я предельно серьезна и осторожна во всем, что касается выживания моего и людей моей страны. — Нет, маленькая королева! Твой «серьезный» смех слышала половина обитателей дворца, а твой «серьезный» ночной забег по саду уже превзошел по обсуждаемости тему завтрашнего дня Летнего Солнцестояния. Послушай, — графиня вцепилась пальцами в плечи Цириллы, но голос ее был ласков. — Я понимаю, к чему это. Ты где-то прочитала, вероятно, или видела на севере — что подобные вещи мужчин распаляют, и это, как ты говорила: «иной мир, иная система, где все могло бы быть по-другому». Но здесь совершенно не тот случай. Не тот мир, не та система, и не тот человек. Это я виновата — вселила в тебя излишнюю смелость, губительную и порочную… Пообещай мне — больше никаких побегов, никаких плясок на углях, потому что ты играешь с… — Я не играю! Я не знаю, что это было, Стелла, и не знаю даже, как объяснить это! Я… Будто кто-то вместо меня выпрыгнул из этой беседки, не я, не я, не я! На последнем, самом громком «не я» Цирилла вдруг поняла, что Стелла уже какое-то время прижимает указательный палец к губам, тщетно умоляя умолкнуть. — Отстань от нее, Стелла. Я сам с ней поговорю. Эмгыр вар Эмрейс стоял на пороге, в темных одеяниях и длинном пурпурном плаще, на плече закрепленном золотой брошью. Цирилла силилась разглядеть на его лице хоть что-то — раздражение, злобу, ярость. Но видела лишь ничего. Выражение его было никаким, и Цирилле откуда-то свыше пришло знание, что она не научится его читать до конца своих дней. Император подал руку. Цирилла поклонилась, протянула ледяную ладонь, и, не говоря ни слова, он вывел ее из комнаты. Дворец шумел и гудел, утопая в суете предпраздничных приготовлений, но император вел ее, видимо, какими-то тайными коридорами, потому что по пути им не встретилось ни души. — И чему же строгая графиня пыталась тебя поучать? — непринужденно бросил он, не оборачиваясь. — Да я уже и забыла, ваше императорское величество, — пропела Леди, — ведь вы мне сами говорили — забыть все наставления Стеллы, когда мы наедине. Он остановился. Оглянулся из-за плеча. — Верно. Вот бы все мои подчиненные настолько точно запоминали, что я говорю. Он изобразил на лице что-то, похожее на улыбку. Леди в ответ изобразила что-то, похожее на книксен. — Графиня больше не будет донимать тебя этим вопросом. Я доходчиво ей разъясню, на понятном для нее языке. А сейчас пойдем, мотылёк, мы уже почти на месте. Они вышли к тронному залу. Внутри никого не было, и шаги их гулким эхом возносились к сводам. Напольные плиты новые, будто только уложены. Зеркальные, из золистого стекла, словно под ногами у них воды аквариума, в которых тонут лучики света. Зал украшен к празднику — поталь на капителях колонн, флаги, и гербы неизвестных Леди домов. Император вывел ее на центр залы. Несколько раз обошел по кругу, рассматривая ее. — Так зачем ты это сделала? Леди потупила взгляд. Опустила голову, чтобы он не увидел, что она прямо сейчас улыбается. — Почему ты убежала? Испугалась? Отвечай. И смотри на меня, когда я с тобой разговариваю. — Дело отнюдь не в страхе, ваше императорское величество: наедине вы желаете видеть меня смелой. — Тогда в чем же? — Вы всегда так серьезны, — промурлыкала Леди, глядя ему в глаза, — Мне показалось, что вам в жизни не достает… веселья. Он провел по кружеву ее манжеты, вниз, до запястья, задержался на выступающей косточке, будто погладил, и коснулся голой кожи. Сжал ее пальцы до боли, но Леди продолжила с невозмутимой улыбкой. — Мне вчера было весело. А вам? — Весело? Всё это, — он обвел рукой огромную залу, указал на трон, и затем на венчавший его темные волосы обруч. — И вот это, по-твоему, весело? Леди пожала плечами, продолжая улыбаться. Он отступил на шаг, холодея и отстраняясь. Леди будто нечаянно коснулась его руки, но он понял эту наивную уловку и опередил — поймал ее за запястья и поставил прямо перед собой. Лицо его теперь было так близко, что она могла рассмотреть каждую веснушку на острых скулах. Император обхватил пальцами ее подбородок и вздернул лицо навстречу своему. Леди вдруг пронзила волнительная, электризующая игла экзальтации, и она замерла, парализованная, не в силах отвести взгляд. На дне его глаз тлела почти незримая для Леди война, где порыв бури борется с отчуждением. И побеждает. «Ну же, ваше императорское величество. Вам ведь нравятся такие, как я…» — Для таких маленьких девочек, как ты, это видимо не очевидно, но я поясню: Мне не «весело». Абсолютно ничего из этого — не весело. Это тяжкое бремя и обязанность. А это — он снова указал на обруч — мое предназначение, если хочешь пафосных формулировок, и моя профессия, если хочешь более точных. У меня есть долг: перед империей и перед самим собой. И я остаюсь ему верен, на протяжении десяти лет посвящая каждую секунду своих мыслей, все свое время, и себя целиком этой громоздкой машине, зовущейся «Нильфгаард». Если ты думаешь, что власть — это весело, то ты трагичным образом наивна, если не сказать — глупа. И как ты думаешь, глупая маленькая девочка, что является источником и гарантом власти? Леди молчала, показывая, что не знает ответа. — Страх. И смерть. — Император ухмыльнулся также, как и говорил: хладнокровно, откровенно, безжалостно. — Не зависимо от того, что дальше будет происходить между нами, ты должна понять одну вещь: Я — убийца. Я убил узурпатора своими руками на том месте, где мы сейчас стоим. До этого я убил столько человек, что не вспомню всех их лиц и тем более имен. После — убил еще больше. Потому так было надо, потому что я этого хотел. И просто потому, что мог. Леди все еще молчала, тлея под взглядом. Где-то в глубине души она понимала, что должна испугаться его слов, но через взгляд, голос, прикосновение, через дрожащий воздух в ней разжигались искры его этой ледяной безжалостности, воспламеняя внутри что-то неведомое, страшное, и вожделенное. — Ты улыбаешься? Тебе все еще весело? — вскинул бровь император. Рванул ее на себя и с потащил вверх по ступеням, к трону. Еле поспевая за ним, она запиналась. И задыхалась. С губ сорвался вздох восхищения, когда Леди первый раз увидела трон близи. Высокий, отлитый целиком из золота, с широкими подлокотниками и вырезанным на спинке солнцем, лучи высокими волнами взмываются полукругом. Император сел на трон и непринужденно закинул ногу на золотой подлокотник. Жестом указал ей на ее место — рядом. Склонил голову. — Отвечай на вопрос. — Это был приказ, но Леди не собиралась пока его выполнять. Она села, почти упала к нему на колено. Во вспышке хулиганского веселья обняла ладонями шею. Последовав его примеру, закинула ногу на тот же подлокотник, поверх его голени. Затем вторую — куда медленнее. Юбка ее задралась, обнажая изящную хрупкость коленок до ажурной подвязки, где белизна чулок обрывалась невинно-мраморной наготой. Леди шевельнула ступней, будто намеревается сбросить туфлю. Пристально наблюдала, как император взглядом проводит линию по молочному шелку, от щиколотки до голени; выше, до ажурной подвязки; и еще выше, где по голой коже атласная лента стрелой ускользает под облако юбок. — Да, ваше императорское величество, — наконец ответила она. — Мне все еще весело. Он поднял тяжелые веки и взгляды их встретились. Леди ласково провела по его волосам, лоснящимся черным шелком и роскошью. На ощупь они мягче, чем кажутся. Аккуратно поправила несколько серебрящихся в висках прядей. Когда пальцы ее коснулись обруча, холодное золото обожгло кожу. Резким движением она сдернула обруч с его головы. Эмгыр среагировал молниеносно, но Леди была быстрее — отклонилась и вытянула руку назад так, что он не сможет дотянуться. — Что ты творишь? — сказал он тихо и злобно, но сам выглядел при этом… обескураженным. — Вам так гораздо лучше, — ехидно улыбнулась Леди. Он предпринял еще одну попытку дотянуться до своего венца, хотя оба они понимали, что это невозможно, пока он не сбросит ее с колен. Леди сильнее отклонилась назад и рассмеялась точно также, как вчера. Император быстро заткнул ее. Схватил за шею, заставив захлебнуться своим нахальным смехом. Приблизил к себе, второй ладонью обхватил ее лицо. — Вам это не нужно. Это лишнее. — Леди разжала пальцы и отшвырнула обруч, словно дешевую побрякушку. Золото лязгнуло по стеклу. Она не посмела бы назвать эмоцию, которую видит сейчас на лице императора. Пальцы сжали ее скулы до побелевших костяшек. Но Леди продолжила, стукнув кулачками по подлокотнику трона: — И это — тоже. Пустые, глупые вещицы. Жалкие условности. Вся сила, вся власть — в вас. Здесь: Она мягко прижала к его груди дрожащую ладонь. Сердце под слоями шелка билось быстро-быстро. Искры уже давно разгорелись в пожар, и внутри нее все полыхало диким огнем. Хватка на шее перетекла в мягкое, почти нежное объятие, и он приблизил ее лицо к себе. Большим пальцем провел по нижней губе, оставляя след предвкушения. С каждым долгим мгновением ужасно лишняя пустота между ними сокращалась. Леди прикрыла веки. «Он может убить меня прямо сейчас. Или чуть позже. За то, что я сделала или просто так. Или нет. Или да. Какая разница? Он может защитить меня от всего мира, и пока есть он — у меня будет дом, будет всё». Двери тронного зала медленно и оглушительно отворились, скрипя древними петлями. Вошли какие-то люди, кажется, среди них были Мередид и Стелла, слуги, управители, и их всех, шумных и громких, стало так много, они что-то стали все наперебой говорить про праздник, повторяя «ваше императорское величество», не понятно к кому из них обращаясь. Выпрямив спину, Цирилла стояла рядом с троном, не понимая, в какой момент она успела вскочить, поправить платье и что вообще это было. Император со своим привычным отчужденным спокойствием что-то отвечал всем этим людям, неспешно поднялся с трона, двинулся к ним навстречу. Обернулся на полпути. Посмотрел на кусок золота, валяющийся у подножья колонны. Потом медленно поднял взгляд, и Цирилла увидела его лицо: Он улыбался. Почти счастливо, искренне, и весело.