Каждый оттенок чёрного

Что лучше: чтобы государя любили или чтобы его боялись. Говорят, что лучше всего, когда боятся и любят одновременно; однако любовь плохо уживается со страхом, поэтому если уж приходится выбирать, то надежнее выбрать страх.

Никколо Макиавелли, Государь

Дни ее проходили однообразно, протокольно, и бесконечно. А ночи — одиноко. Своего мужа Цирилла не видела со дня казни Стефана Скеллена. Ее поднимали секунда в секунду в час соловья, с первым из шести ударов циферблата на дворцовой башне. Цирилла эти часы и звон их уже почти ненавидела. Они били громко, по ушам, у нее в голове, и везде. Порядок был до педантичного четкий: подъем, сборы: покои ее наполнялись голосами и шумом — шелест юбок ее фрейлин, шелест сатина ее нижней рубашки, шелест серебряных гребней в ее волосах, шелест веревок корсета и тугой их хват. Потом ее куда-то вели, кому-то представляли, что-то показывали, и все оно — одно и то же. Каждый день в бесконечно повторяющемся цикле, и себя она ощущала застрявшей во времени и пространстве, где-то одновременно везде и нигде. Ночь была единственным временем, когда она могла побыть одна, и как только последняя фрейлина покидала ее, Цирилла тушила свечи, вскакивала в ночную прохладу на балкон, и упивалась теми крохами уединения, что ей оставались. То были жалкие мгновения, но так жаждилось оттянуть их, превратить секунды в часы, отсрочить момент, когда она ляжет в холодную постель и беспокойный, прерывистый сон поймает ее в свои темные когти, сдерет пелену забвения и поглотит в кошмары, полные багрового неба, черного пепла, и застывших во времени рушащихся крепостных стен. И она не ложилась. Продолжала стоять там, на балконе, смотря в глаза океану, обнимая себя за плечи и считая, сколько осталось спать, если ляжет прямо сейчас. Но еще минутку, две, и даже полчаса она крала у самой себя, зная, что проснется опустошительно разбитая, и согласная уплатить эту цену. Управлять временем — вот что пыталась так отчаянно и безнадежно делать Цирилла. Трех ее фрейлин леди Стелла определила как наиболее «благонравных» и «достойных», и обязала их быть с императрицей ближе прочих и повсеместно. Что-то подсказывало Цирилле, что за подбор «избранных» фрейлин отвечала Стелла, а вот за окончательное их утверждение — кое-кто другой. Все трое были почему-то блондинками, но очень разными: Первая, самая бойкая и дерзкая совсем не аристократической дерзостью — Ллавена де Лорье, дочь маркиза, нового министра финансов и истинная, родившаяся в столице Нильфгаардка. Высокая и тонкокостная, гордостью и солнцем вся она светилась изнутри и снаружи — глаза сизые с золотистой каймой вокруг радужки; волосы — медно-медовые, глянцевые, идеально прямые. Лицо ее, вытянутое с благородной тонкостью, всегда чем-то будто недовольное, по скулам усыпано чудной россыпью бледных веснушек, словно окропленное акварельной пылью; но она зачем-то ежедневно уничтожала все их присутствие матовой пудрой на несколько оттенков белее своей натуральной кожи. Вторая — Аврора, племянница присягнувшего империи еще во время Первой Северной войны аэдирнского графа. Северянка, с бледно-золотыми гладкими локонами, тонкими запястьями и длинными узкими пальцами. Не лишенная умеренной робости, она больше молчала, чем говорила, и может оттого казалась Цирилле умнее Ллавены, хотя в образовании той сильно уступала. Но ощущалось в ней какое-то внутреннее строгое достоинство, которое Цирилла уважала без всякого его проявления. Третья, к великому удивлению и тайной радости Цириллы, была цинтрийкой. Волосы ее льняные с серебром, чуть темнее волос самой императрицы, а кожа белая, как молоко. Брови и ресницы почти прозрачные, и сама она вызывала ощущение какой-то трансцендентной невесомости. Она молчала в присутствии других и все время была будто настороже. Цирилла испытывала почти болезненный интерес к ее биографии, но все, что она знала — что девушку звали Циара и она имела какое-то отношение к семейству вар Аттре, приходилась им дальней родственницей, или они удочерили ее после войны. Несмотря на то, что Цирилла не перекинулась наедине с ней и парой слов, между ними существовал один тайный и немой договор. Вот как это вышло: Цирилла однажды заикнулась, что хотела бы надеть сегодня лазурно-синее платье, и Стелла отчитала ее как нашкодившую в углу кошку: «ты понимаешь, как оно будет истолковано?». На следующее утро Циара появилась в покоях в платье точь-в-точь такого оттенка, что выбрала императрица. И с тех пор между ней и Циарой существовала негласная договоренность — как минимум один элемент платья фрейлины, будь то веер, брошка, или пелеринка непременно были цвета синего, цинтрийского синего. Май медленно умирал. Ночи стали короткими, липко-жаркими, душными. Одной такой ночью, уже в первых днях лета, Стелла по неизвестным причинам не смогла присутствовать на «церемонии проводов императрицы ко сну», как этот ритуал про себя обозвала Цирилла. Фрейлины и служанки уже спешно покидали покои, и Циара будто замедлилась, пропустила остальных вперед себя, и закрыла вдруг дверь. Цирилла глядела на нее через отражение. Циара замерла, все также стоя лицом к двери. Несколько секунд они молчали, словно обе страшась и одновременно желая нарушить тишину. — Ваше императорское величество, не хотели бы вы… Расчесать перед сном волосы? — Хотела бы, — тихо ответила Цирилла. Волосы ее не более получаса назад уже были расчесаны тремя парами рук, и волнами жидкого шелка струились по плечам, талии, бедрам. Циара подошла к туалетному столику, где сидела императрица. Цирилла сама подала ей тяжелый гребень из слоновой кости, белой, как их локоны и лица. Взгляды встретились в отражении на мгновение. Циара расчесывала волосы с поразительной нежностью, аккуратно, едва касаясь кожи головы, и обе они молчали. Цирилла не помнила, когда в последний раз было так тихо в компании другого человека, и что молчание может быть столь успокаивающим и приятным. Еще приятнее — гребень и мягкие руки. Тепло разлилось по уставшему телу, и она расслабилась. — Спасибо, — наконец сказала она. За что — добавлять не стала, фрейлина прекрасно все поняла и без слов. Глаза ее улыбались через зеркало. — Графиня строга к вам, ваше императорское величество. — Она просто выполняет свой долг. Как и все мы. Снова воцарилась тишина, и только громко-громко тикала стрелка часов в сумерках. Циара закончила, отложила гребень, и осторожно коснулась плеча своей госпожи. — Хотите услышать небольшую историю, ваше императорское величество? — Историю? — Про графиню. — Я бы с удовольствием послушала про тебя, Циара. Но если я не знаю чего-то про графиню, чего-то важного… — Не сколь важное, столь то, что вы заслуживаете услышать. Эту историю тут все знают. — Говори. — Цирилла повернулась к ней лицом и взяла ладони в свои. — У графини был ребенок. Дочь, сейчас она была бы примерно вашего возраста. Леди Стелла, как говорят, любила ее настолько, что даже от кормилицы отказалась, к свой груди прикладывала, хотя ей по титулу не положено. К Цирилле вдруг пришло осознание, что у нее однажды тоже будут дети от императора. Разрешат ли ей кормить их своим молоком? Или это право тоже придется отвоёвывать? Цирилла твердо решила, что сделает это любой ценой. Она здесь императрица или кто? На нее вдруг нахлынул праведный, почти священный гнев, но тут же он сменился приливом блаженной радости — однажды у нее будет человечек, ради которого она будет жить. Любить также сильно, как маленькую Цириллу любила ее принцесса-мамочка. Наступит день, когда все будет правильно. Все обретет смысл. — Быть матерью — благо и святое испытание. — И леди Стелла достойно справлялась с ним. Она так заботилась о дочери, что ни на секунду не оставляла, словно обладала каким-то предчувствием, будто чуяло беду ее материнское сердце, ведь оно все знает… Потому что когда малышке исполнилось шесть… — О, боги… — вздохнула Цирилла. — Что же случилось? — Упала с обрыва. Близ родового замка Лиддерталь есть крутой каменистый склон, и девочка, как говорят, побежала за кошкой… — Стелла злейше ненавидит кошек. Теперь понятно, почему… — вздохнула Цирилла. Сжала ладони фрейлины, погладила пальцы, — Спасибо. Спасибо, что рассказала. Это важно. Она встала, вышла на балкон. Циара последовала за ней в ночь. Воздух сегодня была благословлен легким ветерком, таким прохладным и вольным, словно прилетевшим с самого севера, с далекого их дома. Цирилла всматривалась в океан. Мыслей в ее голове не осталось, кроме одной — сейчас она ляжет спать, и сегодня пусть боги пошлют ей какой-то другой сон. Пусть ей приснятся дети у ее постели, а не… — Ты была там в тот день? — громко спросила она. Цинтрийка поняла это сразу. — В день Битвы при…? — Резни. Цирилла обняла себя за плечи, окутанные молочно-белым шелком пеньюара. — Нет, ваше императорское величество. Мои опекуны знали о вторжении и вывезли всю семью на юг до того, как черная армия пересекла Марнадальские ступени… Но я слышала, я знаю, что там творилось… — Небо вспыхивало багрянцем, истекало кровью, будто тоже является полем битвы. Войны ведутся ведь на земле, а не в облаках. Как небеса могут кровоточить? — Огненные залпы, те, что творят чародеи… — тихо говорила Циара, — летают высоко за облаками. Как птицы или драконы. — До того дня я этого не знала. А еще я не знала, что люди умеют так кричать. Это было похоже не на человеческие голоса, а на стрекот цикад или саранчи, обезумевшей и пожирающей друг друга.

***

— Магический огонь? Я не ослышался? Губы императора были искривлены в издевательское подобие усмешки, брови сведены, в глазах хищный прищур. Со стороны было сложно понять, что это — заинтересованность, гнев, может злоба или равнодушие. Но Стелла Конгрев умела читать мельчайшие оттенки его эмоций, легко различила и эту — раздражение. — Не ослышались, ваше императорское величество, — кивал Ваттье де Ридо, — Огонь был дикий, совершенно неуправляемый, и словно живой, обладающий собственным сознанием… Потушить его не удавалось никакими силами, пока пламя не сожрало все, что будто бы являлось его целью. Сгорели: пивоварня, амбар с зерном, и старый храм. Все здания… — Что принадлежали Хувенагелю, — насмешливо протянул Эмгыр, — Какой поэтичный рок, не находишь, Ваттье? Даже богатейший человек империи, меценат, филантроп, покровитель искусств и кто он там еще, не застрахован от буйства стихии. Или был застрахован? — Да, но… — Но страховая компания принадлежит ему же. Судьба-злодейка, не иначе. Эмгыр откинулся на спинку кресла, вскинул руки, сцепил ладони на затылке. Злобное удовлетворение — заключила Стелла. — Я лично заеду в Клармон. Здесь что-то не так. Пожар был в начале апреля, а скулеж Хувенагеля на эту тему я не слышал ни на свадьбе, ни до сих пор. Будто он попытался это скрыть. Стелла замерла, стоя в тени обвитой лозой колонны. Своеобразное место для встречи, куда в такой поздний час вызвал ее император — шестиугольная каменная беседка в отдаленной части дворцового комплекса, близ пруда. Пахло водой, вьюнками, и летом, звездный свет косыми лучами серебрился на мозаичном полу. Странная ночь, не по-нильфгаардски прохладная. Стелла поежилась. Подумала, что путь назад во дворец займет слишком много времени, и она первый раз не успеет уложить девочку спать. «Пусть он хотя бы слово скажет о ней», — думала она, — «Иначе зачем я здесь»? Свидетелем этого разговора она стала полуслучайно и пришла в самый разгар его, не ожидая увидеть здесь и де Ридо. После войны у императора слишком много дел, не нашлось времени для личной аудиенции. — Еще один вопрос, ваше императорское величество, который мы не можем оставить без внимания… Дийкстра. Ваттье покосился на графиню. Она чуть выпрямилась инстинктивно, это движение давало ей какое-то внутренне успокоение. — Можешь говорить при ней. — Эмгыр снисходительно кивнул в ее сторону. — А, да, чуть не забыл про тебя. «Вот сейчас. Сейчас он непременно скажет о ней, выразит свое недовольство или довольствие. Не зря же, в самом деле, я выхаживала почти год этот юный цветок, что, не успев распуститься, уже сорван бурей». — Как там моя жена? — Прекрасно, ваше императорское величество, — встрепенулась Стелла. — Она хорошо осва… — Превосходно. Уведоми ее, что на казнь Бруанне я свожу ее сам, лично, пусть посмотрит. Остальными не вижу смысла ей досаждать. Что думаешь? «Сколько человек уже было казнено и скольким еще предстоит эта участь»? — пыталась вспомнить Стелла. «Сотне? Двум? Офицеры, аристократы, подозреваемые в сотрудничестве с заговорщиками, и им сочувствующие». — Я думаю, что она уже видела достаточно смертей. — Вероятно, — леденящий взгляд его как бы невзначай скользнул по графине. — Ты, Эстелла, в мое отсутствие займешься вот чем — Императрицу выводить в город. Начать знакомить с обязанностями. Приобщать к государственной деятельности. И прекрати носиться с нею так рьяно, пусть учится самостоятельности. Дайте ей какое-нибудь простенькое задание, не знаю, придумай что-то. Он кивнул Стелле на выход и продолжил, уже не ей: — По вопросу Дийкстры. Он в бегах после покушения, выбыл из игры, и не представляет больше для нас ни опасности, ни интереса. Нет, мы не будем его преследовать, я не отдам такого приказа. Вот моя последняя ему милость. Дийкстра — истинный патриот, и хотя бы за одно это его стоит уважать. Все эти годы был достойным соперником. С такими как он стоит считаться… Стелла уже вышла из беседки, но следующие слова успела расслышать достаточно четко: — …А вот предателей — только убивать.

***

В Цитадель почти не проникал свет. Темные влажные камни поблескивали в темноте, простираясь угрюмой серой стеной на много метров ввысь. Ни одного окна, как в глухом колодце, а они с императором стоят сейчас почти на самом его дне. Ниже только процессия, которая начнется через несколько минут. — Знаешь, чего нельзя простить? Леди еще не приходилось никому ничего прощать. Она отрицательно качнула головой и крупные лазурные турмалины в ее серьгах звякнули о золотые завитки. — Предательства. — Ответил Эмгыр так, что Леди надолго это запомнит. Отсюда, с верхнего яруса небольшой балконады над самым дном Цитадели, где были только они вдвоем, открывался превосходный обзор на людей, собравшихся внизу. Группа аристократов в темных одеяниях, среди них племянник приговоренного графа и новый глава дома Бруанне, по имени, кажется, Арвэль? Аэрон? Впрочем, какая разница. Другие члены его семьи, имен которых Леди было знать совершенно необязательно. Женщин среди них было всего две: мать бывшего графа с выплаканным от горя мертвым лицом, и его будущая вдова — Дервля, прекрасная и холодная, без единого украшения, в платье простого кроя из черной парчи. — Жены изменников должны разделять участь своих мужей и также подлежат казни, но для баронессы Тарнханн я сделал исключение за… — он подавил усмешку, но Леди заметила, как дернулся уголок его рта, — за былые заслуги. — Ваше императорское величество очень милосердны. — Оставь эту патоку для Стеллы. И для народа, с которым тебе еще предпочтителен наладить общий язык. Власть не имеет ничего общего с милосердием. Больше всего, конечно, Леди из всего этого интересен был палач. Ростом выше шести футов, казалось даже выше императора, с лысиной такой блестящей, будто смазанной жиром. Еще интереснее — его красивенькая секира, очень длинная (Леди бы такую даже поднять не смогла), с причудливо изогнутым лезвием, острым-преострым и таким блестящим. «Интересно, — думала Леди, — как быстро отлетит голова? У этого дяденьки графа толстенная шея». Поразмыслив еще немного, она почти с восторгом решила, что для такой толстой и жилистой шеи может потребоваться не один удар. Зато громадное лезвие как по маслу перерубит шею тоненькую, например, как у самой Леди. Бруанне подошел, медленно, оттягивая каждую секунду, и опустился на колени. Положил голову на плаху, лицом к балконаде. Он зажмурился, и обескровленные губы его шевелились, шепча какие-то молитвы. Леди до жути было интересно что он там бормочет, но ни одной молитвы она пока не знала и читать по губам не умела. Все замерли в ожидании команды. Император никуда не спешил. Прошла минута, две, может три. Мать графа всунула ладони и зажала себе обеими руками страшно искривленный рот. Лицо на плахе с каждой секундой приобретало все более неестественные, искаженные очертания, и к следующей минуте перестало быть похоже на лицо человека. Леди и не думала, что люди могут стареть и так меняться за какие-то несколько минут. Глаза граф все же открыл. Император еле заметно кивнул палачу. Одними губами прошипел: — Смотри, мотылёк, внимательно смотри, что бывает с предателями. Палач замахнулся. Топор рассек воздух с сиплым свистом. Лезвие с глухим стуком опустилось о деревянную колоду. Хрустнули позвонки. Голова отделилась от тела сразу, с первого удара — и комком кровоточащей плоти покатилась по полу с гулким, пустым звуком. Так просто, будто это был брошенный камень, а не сосуд, еще долю секунды назад вмещавший мысли, чувства, и целую жизнь. Кровь из артерий хлестнула фонтаном багровых струй, так сильно и высоко, что Леди инстинктивно отступила на шаг назад, чтобы не забрызгать свое светлое платьице, но Эмгыр схватил ее за запястье и рывком остановил. Мать казненного издала странный, похожий на комариный писк звук, сорвавшийся в протяжный, жуткий стон. Вдову графа окатило алыми брызгами, но она даже не вздрогнула. Не вскрикнула, не прижала ладони к губам, не зарыдала. Она резко вскинула златокудрую голову и взглянула прямо на Леди. И в ее темных влажных глазах не было ни боли, ни скорби, ни сожаления — лишь оголенная ненависть.

***

В день, когда отплывали корабли, небо было необычно темное, налитое свинцовыми тучами. Наконец-то это проклятое солнце скрылось — поблагодарила Цирилла богов, сама не понимая, каких. Имперские фрегаты глыбами стояли в неспокойном море, паруса их надувались, наполненные тяжелым воздухом, вскипали волны, с ревом разбиваясь о каменистый пирс. Рев этот глушил другой: «Hael Ker’zaer!» кричали гвардейцы, перед тем как император ступил на борт. С женой он попрощался отстраненным кивком издалека. Что-то изменилось с его отъездом. Что-то изменилось настолько сильно, что Цирилла не могла это не почувствовать, хотя поначалу даже пыталась корить себя за мнительность. Где бы она ни появлялась, всюду чувствовала скользящие по ней взгляды. Подмечающие, оценивающие, фиксирующие каждое ее движение. Ждущие промаха. Разговоры, замолкающие, как только она со своей маленькой белокурой свитой приближалась. Стелла это тоже видела, но ничего не предпринимала. И Цирилла догадалась, что графиня попросту здесь бессильна. «Потерпи немного. Он скоро вернется. Это очень важная поездка по приграничным территориям с целью воодушевления наших солдат и проверки состояния армии после войны. Столь первостепенные вопросы император обязан проконтролировать лично. Мы же не хотим, чтобы что-то пошло не так, если северяне снова на нас нападут, мы должны быть готовы дать отпор» — говорила она с Цирилой как с совсем маленькой, или с совсем дурочкой, забывшей, кто на кого напал. И кто кому дал отпор. Вместе с тем, Стелла как-то резко перестала контролировать каждый ее шаг, и даже не сопровождала на ежедневном послеобеденном променаде, оставляя наедине с фрейлинами. Прогулки эти были полны девичьей, свойственной только ранней юности трогательности, некой душевности, и даже чуть-чуть будто свободы. Сады — подлинный архитектурный шедевр: симфония каменных лестниц, скульптур, живых лабиринтов, изгородей, и фонтанов, и каждый день Цирилла открывала для себя новый уголок этого маленького рая. Иной раз, гуляя по аллее, они вчетвером вышли к совершенно чудесному насыпному островку по центру искусственного пруда. Он был совсем крошечный, и полдюжины гвардейцев, всюду сопровождавших императрицу, остались на берегу. Смеясь, девушки ступили на узкий мостик. Солнце, проливаясь на камни золотистой горячей лентой, раскаляло их темные одежды и светлые волосы. На островке были две каменные скамейки и с десяток клумб нежных белоснежных роз. — Какая вы чудесная, ваше императорское величество! — прошептала Ллавена с придыханием, будто бы одурманенная этими розами, — Совсем не такая, какой нам о вас рассказывали! — Что же вам обо мне рассказывали? — Простите Ллавену, пожалуйста. Она не имела в виду ничего дурного, — цокнула Аврора, — Язык человека — его злейший враг. — Мой-то язык? Ее императорскому величеству надобно знать, какие тут языки! — Ллавена повернула к Цирилле свое лицо, глаза ее пылали предвкушении грядущей справедливости, что она неизбежно сейчас учинит: — Так слушайте же. В прошлом июле, когда вас только представили ко двору, все разговоры еще месяц были о том, что княжна дикое, странное, и уродливое создание. Что в ее родной разоренной стране порядки совсем варварские, а за годы изгнания она одичала, совсем, и теперь ни манерам, ни этикету ее ни обучить — все человеческое и благородное в ней безвозвратно утеряно, теперь она, то есть — вы, ваше императорское величество, все равно что дикий зверек, и место вам в загоне для скота, или в клетках, что под ареной, с другим зверьем, и уж никак не рядом с императором. — Что еще говорили? — спросила Цирилла тихо, нарочно не замечая, как бледнеет лицо Авроры и как та отрицательно кивает. Щеки Ллавены, напротив, зарделись пунцовым румянцем, и жар ее распалялся с каждым новым словом: — Что княжна не умеет ни писать, ни читать, ни говорить на нашем наречии. Что ест руками, как трехлетний ребёнок или самая низкая в рождении плебейка, и даже в движениях домашних рабынь больше изящества. Что она неизлечимо больна, духом слаба и физически немощна, на рождение детей совершенно не способна… И ах, как же я чуть не забыла самое главное? Самой излюбленной темой было княжны целомудрие. Ибо восемь лет, минувших с Битвы при Цинтре, она провела в нищем скитании, в изгнании, невесть где, жила с солдатней и грязной рванью, непонятно чем занимаясь, и неизвестно в каких руках побывала, и целомудрие это, по всем логическим умозаключениям злых языков, наверняка годы назад утеряно и через княжну прошло… — Достаточно! — приказала Цирилла. То, что фрейлина говорила в третьем лице, отделяя императрицу от мифической «этой княжны», перестало иметь эффект где-то на середине рассказа. — Давай на этом моменте ты остановишься. — Ллавена! — вдохнула Аврора, — Ты довольна? Ее императорское величество бледны теперь, как снег, ты что натворила? — Я не имела злого умысла, ваше императорское величество… — воскликнула Ллавена, — я лишь хотела, наоборот, подчеркнуть, что вы являете собой полную противоположность той грязи, что мы имели неудовольствие о вас слышать. Вы чудесно образованы, прекрасны собою, изящны и очаровательно милы, и находиться в вашем обществе — благословение и удовольствие! Вы светлая и чистая, во всех смыслах. Она взяла маленькое запястье императрицы и приложилась губами к тыльной стороне ладони. Циара же молчала все это время, в руках теребя молочные лепестки сорванной розы. — Хорошо, что уши графини не слышали этой мерзости, — молвила она отстраненно, и бросила интересный взгляд на императрицу, будто хитрый. Цирилла прищурилась ей в ответ. — Графиня не узнает об этом, — с повелевающей уверенностью сказала она, — можете быть спокойны. Но… При одном условии. Цирилла сделала многозначительную паузу. — Я хочу знать все имена. Род, звание, земельный статус, титул… Вот это вот все. Под запись — кто что говорил. Сможешь мне предоставить такой список, Ллавена? — Да, наверное… Я… Повспоминаю. — Список бы еще упорядочить, — будто невзначай бросила Циара. — Начинаться он должен с кого-то, ну… Кто особо отличился и что-то такое совсем мерзкое сболтнул. Например, вот то, на чем ты остановилась, Ллавена. — Я вам прям сейчас его и назову. Это была Морвед Барнард, двоюродная племянница… — Губернатора столицы, — закончила Цирилла со вздохом. — И не только, — заулыбалась Аврора. — Тетушка ее по матери, и заодно воспитательница, помнишь кто? — Ведьма! — пропела Ллавена со злорадным торжеством. — Колдунья, чародейка. Эти и их родственнички — первые в списках на внеочередные проверки. Мало ли чем тетушка в детстве пичкала разум маленькой Морвед? Ах, ваше императорское величество! — ее охватил снова священный раж, она вся зарделась и вскинула руки. — Связи у нее, конечно, интересные, но мои-то, мои еще интереснее, ха! Так что, дорогая Морвед, зря ты это тогда сказала. Имечко у нее еще такое говорящее, созвучное со словом «враг», да? — А ее тетушка не проклянет меня? — вдруг испугалась Цирилла. — Совершенно исключено, ваше императорское величество, — усмехнулась Аврора. — Они просто не могут колдовать в пределах дворца, их магия, можно сказать, выключается. Здесь всюду двимерит — в дверных ручках, часовых оправах, напольных плитах, кессонах и карнизах, даже в сплаве, из которого сделана посуда… Где только возможно впаян этот металл, а он для магии — все равно что яд… — Это лишь слухи, — фыркнула Ллавена. — Чародеи и без кнута слушаются. Не колдуют, потому что нельзя. — И все же, то, что Белое Пламя их не любит — не слухи, — осторожно добавила Аврора, — Так что, и в самом деле почему бы… — Скорее ненавидит, — спокойно сказала Циара, прикрыла глаза и уткнулась носиком в бутон. Ллавена пылко выхватила розу у нее из рук с сердитым возгласом: — Его императорское величество слишком мудр, чтобы кого-то ненавидеть! Цирилла задумчиво произнесла: — Он их не ненавидит. Именно так он мне и сказал. «Ненависть — эмоция низменная, недостойная императора». Но она обнаружила воспоминание это таким несовершенным, замутненным, и как бы сломанным, словно принадлежит оно совсем не Цирилле. Странное чувство.

***

Прогулки на смотровую площадку стали еще одной отдушиной. Как только императрица выходила за пределы замковых стен у нее перестала раскалываться голова, будто кто-то выключал эту боль, магическим и необъяснимым способом. Город Золотых Башен с высоты Дворцового холма был прекрасен завораживающей, почти божественной красотой. В дневную пору он купался в солнце, а ночью светился мириадами огней. Магистрали столицы — это сеть колец вокруг дворца, исходящих от него будто венами или артериями. Внутреннее кольцо огибает примыкающую к холму Площадь Тысячелетия, второе охватывает купеческие кварталы, третье — Академии, и так далее, а внешнее замыкает окраины. Сквозь кольца вьется серебристой лентой Альба, расширяясь в том месте, где впадает в Великое море, и там же, приветствуя вплывающие в порт суда возвышается монументальная арка — полукругом стоящее на земле Солнце, изогнутые шипы его упираются в небо. Цирилле не нравилась эта арка. Слишком громоздкая, слишком черная, пафос на грани уродства. Что Солнце забыло на земле? Куда красивее были городские башни. Солнечные лучи сплетались в танце на раскаленном металле. Золото было всюду. Его было так много, что от бесчисленных бликов можно было ослепнуть. — Здесь будто все золото мира… — заворожено вздохнула Цирилла. — Так и есть, ваше императорское величество, — тихо усмехнулась Аврора. — Здесь буквально все золото мира. Когда Нильфгаард присоединяет очередную провинцию, все ценное, что там можно найти и сдвинуть с места доставляют сюда. Металлы, ремесла, реликвии, скульптуры, полотна, и прочие произведения искусства. И, конечно же золото. Ничего нет ценнее его. Эпохи уходят, империи умирают, а золото вечно. — Что ты такое городишь? — воскликнула юная маркиза. — Город Золотых Башен — не просто столица Империи. Это центр Континента. Здесь — сосредоточение науки, искусства, и культуры. Поэтому здесь так все прекрасно и священно, и каждая из этих башен несет в себе свет Великого Солнца! Побойся его и подбирай слова тщательнее, когда берешь на себя смелость рассуждать об истории древнейшего города в присутствии ее императорского величества. — Но так и есть. Здесь все золото мира, — упрямо повторила Аврора, — И привезено оно не Великим Солнцем, а руками смертных людей. В чем моя неправда? Прекрасное лицо Ллавены горело пламенем праведной ярости. Она открыла было рот, и ответом своим непременно уничтожила бы все утверждения Авроры. Но тут в их спор вмешалась Циара, перейдя на всеобщий язык: — Она права. Что ты считаешь ее утверждение чем-то постыдным и реагируешь с такой спесью, говорит как раз о том, что… — Это золото вообще не настоящее! — выпалила Ллавена, — На башнях — лишь позолота. Мы бы разорились, тратя драгоценный металл на пустую красоту тщеславия, на гордыню. Но вам то откуда знать? Вы обе вообще здесь только потому, что Белое Пламя повелел, чтобы при ее императорском величестве непременно должна быть фрейлина с ее родных земель, и еще одна северянка. «Погоди, что…?» — А ты здесь только из-за положения и состояния твоего отца, — холодно вставила Аврора. — Да, и что? Все в этом мире так устроено. Но даже меня на место императорской фрейлины никогда не взяли, если бы я не владела вашим северным, то есть как принято у вас говорить «всеобщим» языком. Я же права, ваше императорское величество, так говорят? Это также было обязательное усло… — Замолчали. Обе. По приказу они заткнулись. Пылкие натянутые голоса их лопнули как струнки и умолкли. — Вы сейчас бесцеремонно нарушили протокол этим нелепым спором в моем присутствии. И причины, по которым вы находитесь здесь, не оправдание. Ллавена, кстати, спасибо что проинформировала меня о них, а также за пояснение о «золоте» на башнях. И да, на севере говорят «всеобщий язык». Аврора, спасибо и за твой детальный исторический рассказ. Вы обе свободны. Императрица отошла к балюстраде. Циара последовала за ней. — Дай мне свой веер, будь добра. Сегодня так жарко. Солнце жгло неистово. Циара протянула ей веер, лазурно-синий с золотистой каймой. — Поговори со мной, пожалуйста. — О чем бы вы хотели поговорить? — О доме.

***

Стелла лично возглавляла свиту своей маленькой императрицы при первом ее официальном визите в город. Держала ее ручку, показывала из оконца кареты на все, что могло быть важным — особняки Купеческой Гильдии, виллы первых лиц города, Академия, Большой Амфитеатр, Ипподром… Когда Цирилла захотела выйти из кареты, Стелла после небольшого колебания позволила. Впятером они выбрались в лабиринт башен. Какой прекрасный день, — думала Стелла, с потеплевшим сердцем наблюдая, как восторженно ее девочка озирается по сторонам, как перешептывается с подругами. «Великое Солнце услышало мои молитвы — ей здесь, кажется, хорошо. Все хорошо». Императрица о чем-то нежно ворковала со своей цинтрийской фрейлиной. «Эмгыр был прав» — думала графиня, глядя, как Циара прильнула к подруге, прислонила губы к уху, и заговорила на всеобщем наречии, так тихонечко, что Стелла еле расслышала ее слова: — Ллавена не врала. Теперь я вижу — это не золото… Все вдруг оборвалось и застыло. Что-то пронеслось с дьявольским свистом совсем рядом. Металлический блеск сверкнул на доли секунды. Металлический же запах отравил воздух. Циара пошатнулась, вскинула руки к лицу… Оперение арбалетного болта торчало из ее глазницы. Острие зашло глубоко, скрежетнуло по кости черепа, второй ее дымчатый глаз одернулся кровавой пеленой и закрылся навеки. Она рухнула на руки императрице. Все вокруг залило кровью — ее белые щеки, серебро ее волос и золото короны обагрились ярко-алым, будто она попала под дождь из крови. Лицо исказилось в кривую маску шока. Огромные глаза — бездна ужаса. Она немигающим взглядом смотрела на наконечник болта, на булькающее в посмертном хрипе горло. Вытерла кровь с лица Циары, но не со своего. Перевела взгляд ввысь, в небо. Происходила страшная суматоха. У нее из рук попытались вынуть тело, но потребовалась сила — она прижимала теплую еще Циару к груди. Разжала наконец руки, и вдруг метнулась куда-то в кольцо окруживших ее гвардейцев Имперы, растерянно озираясь по сторонам, будто ища кого-то блуждающим взглядом: — Мама? Стелла рванулась к ней, попыталась прижать к себе. — Мама… — простонала девочка — Мама, мамочка! Ее сотрясала жуткая дрожь. Небо над ними закрыли черные щиты. — Все хорошо, — шептала графиня. Она гладила дочь по волосам, убаюкивала, сама насквозь уже промокшая и пропахшая кровью. — Мама! — надрывно истошно закричала та и вырвалась из объятий Стеллы. — Я здесь… Все хорошо… — сколько бы Стелла ни пыталась успокоить девочку, та лишь судорожно металась и сбрасывала с себя руки графини, продолжая повторять одно и то же, первое в жизни каждого человека, самое важное, слово.

***

За десятки лет Стелла никогда не видела императора таким. «Злым» или «яростным» было бы неверными словами, ничего не описывающими, скудными, и не такими страшными, как-то, что она сейчас наблюдала. — Где он сейчас? — Допрашивают. — как можно увереннее сказал Ваттье, — Уже удалось выяснить, что арбалет, кошель с золотом, и приказ ему дал один человек. Он же указал с какой башни стрелять. Больше объяснить ничего не может — ветеран Первой Северной, глухонемой и неграмотный, по губам не читает, а язык жестов в каждой провинции разный, мы не можем понять, на каком он изъясняется… Одно ясно — заказчик знал планы ее императорского величества, и более того — знал маршрут ее поездки… Делаю вывод, что это кто-то из… — Делаю вывод, что Леуваарден не все имена назвал, или ты просто безмозглый бесполезный кусок мяса, бездарно сжигающий воздух и мои деньги, Ваттье? Что-то одно из двух. — Эмгыр усмехнулся так, что по спине у Стеллы пробежал холодок. — Назови мне сейчас причину, по которой ты будешь жечь их и завтра. — Мы вызвали из Академии всех, кто хоть что-то понимает в жестовых языках разных народов и провинций. К утру… — К утру я к нему сам зайду. И чтобы к тому моменту… — Я все понял, ваше императорское величество. — Вон. Эмгыр прикрыл глаза на секунду. Он прибыл под вечер того же дня, длинного, ужасного дня. Стелла заранее прекратила притворяться мебелью, за секунду до того, как он вспомнил о ней: — Ты. Если к утру от него что-то останется, будешь присутствовать на казни вместе с императрицей. Где она? Я хочу поговорить с ней наедине. — В саду, но… Он бросил взгляд, полный ледяной, точеной ярости. Но Стелла все же сказала то, что хотела: — Эмгыр, она… странная. Последний раз такой я ее видела еще до свадьбы.

***

If he's a serial killer, then what's the worst

That could happen to a girl who's already hurt?

I'm already hurt If he's as bad as they say, then I guess I'm cursed Looking into his eyes, I think he's already hurt

He's already hurt

Lana del Rey, happiness is a butterfly

Пели цикады. Он быстро шагал сквозь ночь. Эта часть садов была совершенно варварски утоплена в примулах и лунных цветках, но их терпкого запаха император не чувствовал. Ночь была отравлена совсем иным ароматом, одурманивающим, сладковатым и болезненно горьким одновременно — ядовитым благоуханием ландышей. «Тут кто-то по ошибке высадил один куст с этими проклятыми ландышами, поэтому я их чую», — думал Эмгыр, но навязчивый стрекот цикад заглушал эти мысли. По ошибке, по глупой, чудовищной ошибке. Он завидел ее еще издали. Девочка сидела на скамейке прямо под огромной Луной, нависающей над ее серебряной головой светящимся ореолом. Вся в белом, без короны, с распущенными волосами, струящимися по плечам и тонкой спине мягкими волнами. Длинные свободные рукава ее платья колыхал теплый ночной ветерок. Она походила не на человека, а на эфемерное видение или на одного из поющих здесь… Как же ей подходит это прозвище. Она вздрогнула, заслышав его приближение, и встревоженно обернулась. Маленькое, опустошенное созданьице. — Можешь не вставать, — жестом указал Эмгыр и сел рядом с ней. Положил свою руку в дюйме от ее кисти, полуслучайно опустил взгляд и поразился тому, насколько же ее ладонь мельче, чем его. Ландыши ужасно пахнут, — решил он, — Это отвратительный, ядовитый запах, слишком горький и едкий. Тот, кто додумался их использовать в парфюмерии начисто лишен какого-либо вкуса и обоняния. — Полагаю, что если у тебя и были иллюзии о том месте, где ты оказалась, то сейчас они развеялись. Она не подняла даже взгляда на него. Эмоция, мелькнувшая на ее покусанных губах, не представлялась ему различимой, но он все же попробовал оформить мысль за нее, угадать, что выдрессированный мозг сейчас выдаст: «У меня не было иллюзий, ваше императорское величество». Но она сохранила молчание. — Я говорил тебе. Я предупреждал о том, что быть императрицей — нелегкий кусок хлеба. У меня много врагов. И все они теперь — твои враги. Все они будут использовать каждую возможность, чтобы усилить своё влияние, чтобы урвать себе власть. Мою власть. Они пойдут на любые меры, даже самые радикальные. На самые гнусные. «Я уже говорил все это. Я много что говорил. Но я ничего не обещал, стало быть, ни в чем не бесчестен». Она совсем никак не реагировала, и Эмгыр спросил требовательнее, чуть повысив голос: — Теперь ты понимаешь, что я имел в виду? Она молча кивнула, все ещё не глядя на него. Вскинула лицо к звездам. Над их головами горело Око белыми крапинками на ониксовом полотне ночи. Лицо ее в лунном свете казалось еще бледнее обычного, прекрасное и мертвое. Сейчас мотылек была такая же, как в тот день, когда он ей совсем ничего не обещал — далекая, эфемерная, и странным образом «не здесь». В том и была самая завораживающая частичка, самая суть ее диковинной красоты. Она сидела вроде бы рядом, во плоти, но мифически оставалась призрачной, неосязаемой, и эта красота ее ускользала, оставаясь нетронутой. — Ты должна быть мужественной, и я верю, что ты это мужество можешь в себе найти. — он сделал паузу, будто искал, какие высокопарные выражения еще подобрать, и не найдя таковых вдруг невесть зачем добавил (просто так бывает, что слова вырываются сами): — Эстелла сказала, что ты звала ее, или свою… — Моя мать мертва, — сказала эта безымянная девочка первые слова за вечер. Эмгыр поймал себя на мысли, что рад тому, что она не смотрит на него. — Мне тоже рано пришлось повзрослеть, — это получилось у него грубее, чем хотелось. — И меня тоже никто не спрашивал, хочу я этого или нет. У меня не было времени оплакивать свое трагически оборвавшееся детство. И это, поверь, далеко не самое худшее, с чем приходится сталкиваться в жизни. Бывают обстоятельства… Куда серьезнее. Куда фатальнее. — Как же еще бывает, ваше императорское величество? — спросила мотылек будто бы с интересом. — Бывает, представь себе, Цель. Великая, судьбоносная, первостепенная. Такая, что стоит выше всего остального мира, выше самого Предназначения, выше всего, что в судьбе человечества было, есть и будет. Эта Священная Цель затмевает собою всё, и, в конце концов, поглощает в себя человека и саму его личность, пожирает его душу настолько, что нет такой цены, что он не уплатит ради Цели. И тогда такой человек становится способен сделать вещи поистине… Жуткие. Грешные. Чудовищные. И неизвестно какие из них чудовищнее — те, что я успел сделать, или те, что не успел. — Стало быть, когда Цель замещает собою личность, человек теряет самого себя, лишается души, и пути назад нет? — Есть. Личность можно вернуть, а душу — спасти. «И не только свою». Если в человеке остался хоть крохотный осколок этой самой души, то он смог… сможет становиться перед лицом помешательства, потому что его воля сильнее. Воля и Совесть — ядра и суть так называемой этой «души», никаким иным образом, кроме ее существования, не объяснимые. — Тогда, после победы совести, человеку придется отказаться от Цели? — отвечала она так, будто понимала глубоко личную суть его размышлений. — Да. И вот представь — то, к чему он шел всю жизнь, в один момент обесценивается, полностью разрушается и теряет всякий смысл. Можешь себе представить, что происходит с рассудком в тот момент, когда приходит осознание, что все, ради чего ты жил — превратилось в пустоту? Она отрицательно качнула головой. Откуда ей знать, действительно. — Эта… пустота бьет так сильно и глубоко, что можно сойти с ума, — он помолчал немного, — но человек чести и воли не может себе позволить такой роскоши, как безумие. Приходится принимать реальность такой, какая она есть. — То есть отказ принять реальность — это безумие? — В чистой его форме. И я стоял над пропастью безумия и глядел в самую его бездну. Девочка странно усмехнулась: — Безумие не выбирают и не зовут. Оно как ветер, дождь, или новый день — приходит само и никого не спрашивает. И цели его не величественны или священны, а напротив — весьма примитивны. Цель любого живого существа, самого низкого, будь то дождевого червя или однодневного светлячка — выжить. Человек, в условиях… Скверных, превращается в такое же примитивное существо и одной единственной целью — продолжить свое существование любыми способами. И если безумие — это спасение и механизм защиты от реальности, то есть ли у безумцев выход, ваше императорское величество? Он хотел было ответить «Выход есть всегда» и оспорить все, ею сказанное, но не успел — башенные часы разорвали нить его мыслей и пробили полночь. Последний, двенадцатый удар отозвался в теле фантомной болью. — Чего ты хочешь? Говори, я исполню твою просьбу, — со вздохом спросил Эмгыр, и тут же ощутил слабый, но болючий укол дежавю: отголосок той самой совести и души, о которой только что распинался. Она потупила взгляд. Помолчала с несколько секунд. И тут Эмгыру пришла в голову мысль… «Нет, она этого не скажет. Не посмеет». — Нет. Никаких просьб у меня нет. Нельзя ничего просить, в особенности у тех, кто сильнее. — Так я же сам предлагаю… — А потом непременно исполняете? — она оборвала его на полуслове с такой дерзкой уверенностью и силой, как разговаривают с императорами только безнадежные глупцы либо безумцы, отчего-то имеющие нерушимую уверенность в том, что слова их не повлекут последствий. Как бы сейчас он ни разозлился — есть здесь что-то, что для Эмгыра невидимо и лишь одной ей известно. И это что-то лежит между ними, сейчас и всегда, неосязаемым, но непреодолимым барьером. Весь ее образ, ее тон, ее вид говорили — за этой преградой он ее не достанет и ничего ей не сделает. Она наконец посмотрела на него. До того, как император успел осознать всё это, предвидеть, что она скажет дальше, заранее договориться со своей совестью и придумать ответ, она продолжила: — Новых просьб у меня нет. А если бы и были… Я больше не вижу смысла их озвучивать. И отвела взгляд также резко. Спорить или возражать было бы унизительно. Для мужчины, мужа, и в особенности для императора. Он мог бы сейчас накричать на неё, приказать ответить, или разозлиться. Но злиться было самым унизительным. И злиться на себя у Эмгыра уже не было сил, а злиться на неё — желания. И это было бы несправедливо. — Я понимаю, — спокойно ответил он. — Я обещал оставить тебя в Дарн Роване, а вместо этого ты здесь и тебе приходится иметь дело со всем этим. Ты разочарована. Ты опечалена. Ты в растерянности. Ты хочешь… Домой. — Ну вот, видите, ваше императорское величество. Вы уже знаете, чего я хочу. Так зачем спрашиваете? Это было сказано тихо, но так яростно и одновременно тоскливо, что Эмгыр подумал со странной, не принадлежащей ему чуждой решимостью: «Еще не поздно все это остановить и повернуть вспять. Еще не поздно аннулировать брак. Цинтра и так была бы моей. Нельзя спасти свою душу за счет чьей-то чужой, ведь всем этим я просто-напросто…» — Здесь теперь твой дом, — глухо произнес он, побеждая свою совесть. Потому что пустота оказалась сильнее. Мотылёк ничего не ответила. Не в силах больше смотреть на нее, он перевел взгляд в небо. Луна была преогромная. — Я постараюсь сделать все возможное для того, чтобы это место стало твоим домом. — Чтобы это место стало моим домом недостаточно даже быть похожей на нее. Я должна быть как они. Я должна быть на них всех похожа. Для них ведь не важно, Цирилла я или нет — я в любом случае просто Никто. Она действительно была на них не похожа. Совсем. На них обеих. А на местных порочных аристократок — ещё меньше. — Перестань называться так, — приказал он. — Императрица не может быть «никем». И ты не должна быть ни на кого похожа, кроме себя. Он осторожно коснулся ее ладони. Она чуть дрогнула, но не отстранилась. Наоборот, едва уловимым движением будто бы погладила его пальцы в ответ. — Я бы очень хотел помочь тебе. Ты одна в чужой стране, в чужом городе, под чужим именем. Я могу представить («Я знаю») — насколько это тяжело. Но как я могу помочь, если мне совсем ничего о тебе не известно? — Я не скажу вам своё имя, — упрямо ответила она. — Даже если вы прикажете… — Не прикажу. Мотылёк вскинула голову, ее белое лицо осветилось звёздным светом, и Эмгыр увидел, что она улыбается. — Спасибо, ваше… — Тебе необязательно обращаться ко мне по титулу, когда мы наедине. «Можешь называть меня по имени», — хотел было добавить он, но промолчал. Она кивнула в благодарном согласии. Лунные лучи платиновыми нитями замерцали в ее волосах, а в глазках заискрились отражения звезд. — Я хочу знать хоть что-то о тебе. Так будет лучше для нас обоих. И проще. Девочка шумно вдохнула. — Мне семнадцать лет. Все, кого я любила, давно мертвы. Я видела и знаю больше, чем хотела бы видеть и знать. Я люблю множество глупых вещей, например лазурный цвет, первый снег, черешню и нектарины. Не люблю жару, сентябрь, и малодушие. — Она помолчала немного и спросила, будто с насмешкой, — что-то вроде этого вы ожидали услышать? — Что-то вроде этого. Продолжай. — Мое любимое время суток — ночь, а время года — зима. Мой отец был рыцарем. Благородным по рождению, но куда больше — по душе. Мать — женщиной с огромным и чистым сердцем. Она любила вплетать в волосы мне белые ленты. Эмгыр коснулся ее тонких пальцев и сжал их. — Спасибо. Я не могу обещать, что тебя никто не обидит, но я сделаю все возможное для того, чтобы предотвратить это. И защитить тебя. Ты мне веришь? Она кивнула. — Верю. Ведь императорам лгать не пристало. — Не пристало. — Солгал он. Помолчали. «Она не сказала, какие цветы любит, и что-то мне подсказывает, что это не ландыши». Мотылек отняла свою руку и оковы сентиментальности моментально спали с Эмгыра. — Я снова уезжаю на рассвете, мне необходимо закончить поездку. Но это не займёт много времени, я вернусь ко дню Летнего Солнцестояния. — Я родилась в этот день, — тихо сказала вдруг девочка. Она больше не выглядела взволнованной, напуганной, или опустошенной. Она выглядела грустной. Всё в ней — по-детски припухшее лицо, сложенные на черном шелке узкие кисти, шелест ее голоска — все в ней было невыразимо, неистово печальным. — Никогда не любила свой день рождения, — медленно добавила она и второй раз за этот вечер посмотрела на него. Когда взгляды их встретились, Эмгыр в очередной раз поразился тому, насколько у неё огромные глаза. — Почему? — Не знаю. Может, мне просто не хотелось взрослеть. Или потому, что это самый длинный день в году и самая короткая ночь, — она помолчала, и глядя ему в глаза, и добавила: — Ночь — лучшая часть суток. Ночью я чувствую себя более живой. Более… Собой. Цикады пели свою тихую песнь в отравленной ночи, звенел горький аромат ландыша, и пепел слез неоплаканного детства искрился в ярких глазах маленькой безымянной девочки. И что-то шевельнулось в ледяном сердце Эмгыра, погребенное под годами темных пятен, выжженных из его официальной биографии, под слоями уверенности и всей его императорской царственности. Что-то, несмотря на все усилия так и не забытое, больное и давнее, тщательно скрываемое от всего мира и от самого себя. — Я тоже. Я тоже больше люблю ночь.