Каждый оттенок чёрного

Ей, понимаете ли, совершенно было не к кому больше пойти.

  

Владимир Набоков, Лолита 

Она была будто вылеплена из снега или выкована из мрамора. Холодная и неживая. Все в ней отливало неестественной, хрупкой, как морская пена, белизной — ее молочная кожа, волосы, растёкшиеся по подушкам дымчатыми волнами, мертвенно-бледное лицо. Тело под тонким покрывальцем натянуто, как струна. Из-под краешка ткани выглядывали пальцы ступней — напряженные, подогнутые. Она замерла, казалось, даже не дышала, будто пыталась притвориться, что ее здесь нет, слиться с этими простынями, сделаться прозрачной и неосязаемой. «Ну и зрелище. Мученица. Лежит, будто агнец на алтаре, обреченный на заклание». Эмгыр невольно закатил глаза, раздраженно цокнул языком. «Это просто отвратительно. Это самое мерзкое, что я видел за сегодняшний день, это при том, что на меня валился нескончаемый поток приторной лести от искуснейших лжецов». — Вставай. Она не подчинилась, будто не услышала его, только сильнее сжала простынь. Эмгыр подумал, что должно быть сердце стучит с такой скоростью у нее в висках, что заглушает все остальные звуки вокруг. — Девочка, ты оглохла? Вставай. — повторил он уже мягче, с ноткой снисходительности. Она разлепила веки, и, продолжая придерживать шелк у своих ключиц, села на кровати, свесив плотно сомкнутые ноги. Двигалась она словно во сне — механически и искусственно. Эмгыр снял перчатку и кинул ее бархатную тахту. Подошел к столику, взял с серебряного подноса графин с Сангреалем. Плавный матовый звук успокаивал, и ситуация стала казаться ему чуть менее отвратительной. Неспешно разливая вино, он вдруг подумал, что девочка, должно быть, последний раз слышала родную речь целую жизнь назад. Может, дальше всё это безумство пойдет проще и естественнее, если к ней сейчас и впредь общаться исключительно на всеобщем, ее родном, языке. — Про императора Нильфгаарда ходит множество самых различных слухов. Какая-то часть из них является правдой, пусть и приукрашенной. Но могу тебя заверить — у меня нет привычки насиловать маленьких девочек. Судя по тени седого ужаса на ее лице, шутка вышла не очень удачной. Снова. — Я… Ваше императорское величество, я… Не могла бы и подумать о вас что-то столь непристойное, оскорбительное… Я клянусь, что не слышала подобных слухов, а если бы услышала, никогда бы не вняла им. Ваше императорское величество благородны и… — Хватит. Шелестящий лепет ее оборвался. Девочка опустила голову и снова замерла, прижимая покрывало к глубокому вырезу лифа. Какое-то время они оба молчали. В тишине трещали каминные поленья, вспыхивая огненно-красными витиеватыми жилами по темному стволу. Она сидела, окутанная тенью балдахина, и Эмгыр поймал себя на том, что наблюдает, как трепещут тревожные тени пламени свечей на ее молочно-белых плечах, на выступающих длинных ключицах и круглых детских скулах. Медленно, чтобы не напугать ее еще больше, он сделал несколько шагов к кровати. — Итак, сегодня ты стала моей женой, моей императрицей. Ты пока еще не вполне понимаешь, что это значит — быть владычицей такого огромного и сложного государства, как Нильфгаард, но очень скоро поймешь. Я уже говорил тебе, что это нелегкий кусок хлеба и тяжелое бремя. — Он сделал паузу, мысленно готовя себя и ее к тому, что скажет дальше, — и, раз уж мы вернулись к тому разговору… Императоры никогда не спрашивают дважды, но Эмгыр уже спросил дважды, трижды, четырежды… Каждый раз получая один и тот же ответ. Правило уже нарушено. За четвертым разом следует пятый. — Сейчас ты скажешь, как тебя зовут. Девочка отреагировала на изумление странно. Ничего общего с тем, как она отвечала раньше — отупленно выдавливая из себя слова чужого имени, отказываясь исполнять повторенный несколько раз приказ. То было граничащее с безрассудством упрямство, монолитная непреклонность, которая чувствовалась в ней даже тогда, когда надломился ее тонкий голосок. Сейчас же этом голосе читалось не упорство, а… Недоумение. — Цирилла Фиона Элен Рианнон, — ответила девочка так, будто Эмгыр спросил какой сейчас год, или в какой стране они находятся, или любой подобный вопрос с наиочевиднейшим ответом. — Я тебя понял. С трудом ему удалось подавить гнев, мысленно твердя себе, что перед ним всего лишь маленький ребенок, забитое жизнью созданьице, трижды выдресированное, до смерти напуганное. — Я тебя понял… — повторил он. — Тогда следующий вопрос. Сколько тебе лет? Назови дату своего рождения. — Шестнадцать, ваше императорское величество. Я родилась в мае тысяча двести пятьдесят второго года… — Дай угадаю, в Белетейн? Она кивнула. Эмгыр посмотрел на фужер в своей ладони и понял, что пальцы сжимают хрусталь с такой силой, что граненое стекло вот-вот треснет и кожа обагрится кровью и вином. — Может все-таки кто-то другой родился в Белетейн тысяча двести пятьдесят второго? Или ты тоже? Какое чудесное совпадение. Я почти поверил. В Белетейн, должно быть, рождается много детей. — Совпадение… Ваше императорское величество, я… Простите, если я вас не так поняла… То есть, я хотела сказать — вы правы, в Белетейн рождается много детей. «Решила дурочкой прикинуться, мотылёк? Ну хорошо, значит попробуем по-другому». Эмгыр ничего не ответил. Подошёл к кровати и сел у ее ног, близ полога длинного полупрозрачного балдахина. Протянул руки — она сразу поняла что от неё требуется, выпустила шёлк покрывала из пальцев и осторожно положила свои ладони в его. Маленькие и почти такие же холодные, как мраморные напольные плиты. Лицо ее было сейчас совсем близко. Маленькое, сердечком, с еще детской припухлостью — кошачий очерк высоких скул, миловидный изгиб вздернутой верхней губы, и огромные широко посаженные глаза, чуть раскосые, словно в ней тоже был слабый раствор эльфской крови. Она дрожала от собственной робости, кожей чувствуя, что он внимательно рассматривает ее. Взгляд был обращен куда-то мимо него, в пустоту. — Посмотри на меня, — тихо попросил Эмгыр. Она повиновалась. — Сейчас я разъясню тебе несколько простых правил, на которых будет держаться наш брак. А ты будешь очень внимательно слушать и запоминать. Она кивнула. Зрачки ее были такие огромные, что от радужки остался тоненький бледно-зеленоватый ободок. Эмгыр стиснул ее пальцы до хруста. — Правило первое и самое-самое главное. Оно важнее, чем все, что ты знаешь обо мне, Нильфгаарде, и Цирилле, оно важнее чем все тонкости этикета, что ты усвоила, важнее чем все имена, что ты запомнила. Забудь все наставления Стеллы о поведении со мной наедине. Важно лишь то, что я скажу дальше: Вот там, за этими дверьми, ты — «Цирилла Фиона Элен Рианнон», внучка Калантэ. Но здесь, наедине со мной, — он окинул взглядом всю комнату, задержался на кровати и кивнул в ее сторону, — и в особенности здесь, ты никогда, ни при каких обстоятельствах не Цирилла из Цинтры. Кто угодно, но не она. Он протянул руку и коснулся мелово-белой щеки. Девочка вздрогнула, как от ожога. — Ты хорошо поняла меня? Я не хочу наедине с собой видеть «Цириллу Фиону». И если уж быть с тобою до конца откровенным — это не правило… Он обхватил пальцами ее подбородок и приподнял голову навстречу себе. Добавил своим обычным, хлёстким тоном, которым сотни тысяч раз произносил эти два слова: — Это приказ. Веки девочки вдруг дрогнули и она быстро-быстро моргнула несколько раз подряд. Странно, будто непроизвольно, качнула серебристой головой и жемчужинки в ее волосах заблестели, заискрились влажной перламутровой пылью. Она моргнула снова. Эмгыру показалось, что взгляд ее на долю секунды расфокусировался, а когда вновь стал ясным, осознанным — уже был немного другим. Что-то изменилось и в ее глазах, и в лице, и в ней самой. Но от Эмгыра безнадежно ускользнуло, что именно. — А кого бы вы хотели видеть наедине с вами? — еле слышным, но четким голосом спросила она, смотря императору прямо в глаза, сама, без его наводки или приказа. Эмгыр вдруг узнал этот взгляд — чистый, смелый, и настоящий. Точно такой же взгляд он видел в Дарн Роване, при первом разговоре с будущей женой. Он убрал пальцы с ее подбородка и осторожно коснулся обрамляющих лицо прядок, даже более мягких, чем ее кожа. Локоны ее — плавленное серебро с холодным атласистым отливом. Дотронулся до одной из жемчужных нитей, невероятным образом закрепленных в распущенных волосах. Кому пришло в голову их вплести? Стелле, кому же еще. Стоит отдать должное ее безупречному вкусу. Он молчал, должно быть, довольно долго, потому что девочка не дождалась его ответа: — Ведь если я не «Цирилла Фиона», то… — Не «никто». Нет. И не смей так себя больше называть. Наедине с собой я хотел бы видеть кого-то… — медленно произнес Эмгыр, перебирая в пальцах жемчуг. — Кого-то… Уверенного, преданного, и смелого. Он почти с усилием оторвал взгляд от волос и снова взглянул в ее глаза: — Кого-то, кто меня не боится. Девочка резко опустила голову. Сидела так секунд десять, двадцать, тридцать. Начало даже казаться, что она не дышит. «Она вообще здесь?» — подумал Эмгыр, и хотел уже было приказать ей снова взглянуть на него, но она вскинула голову и сделала это сама. — Хорошо. Как прикажете, ваше императорское величество, — мелодично пропела девочка, широко улыбаясь. В глазах ее сиял странный, дикий блеск. Вдруг она сама сжала его руку. В этом жесте не было ни оттенка робкой дрожи, но была решительность и одновременно какая-то даже нежность. Улыбнулся ей в ответ: — Вот так гораздо лучше. Думаю, мы друг друга поняли. Она кивнула, продолжая улыбаться все той же диковатой улыбкой. Непринужденно уперла ладошку в кровать и склонила голову. Грудь ее двигалась так плавно и ровно при дыхании и все в ней выглядело настолько безмятежным и расслабленным, что Эмгыр сам невольно почувствовал умиротворение — на душе у него отлегло. Император прекрасно знал, что невозможно приказать кому-то не испытывать страх, но перемены в ее поведении были настолько разительные и убедительные, что он позволил себе поверить, что все-таки можно. Он встал, прошелся по комнате, остановился у выхода на балкон и посмотрел в майскую ночь, теплую и темную. Продолжил, уверенный в том, что дальше беседа пойдёт куда продуктивнее: — Второе правило: ты не должна ни на секунду забывать, где ты оказалась. Я достаточно прямолинейный человек, это одна из моих лучших и худших черт. Я не хочу пугать тебя страшилками, лишь развеять иллюзии, если таковые у тебя ещё остались. — У меня нет иллюзий, ваше императорское величество, — ответила девочка все тем же высоким, напевным голоском. Эмгыр обернулся и увидел, что она лежит на животе, подперев кулачками лицо. «Сущий ребенок. Надеюсь, тебе хотя бы четырнадцать есть». — Прекрасно. Потому что это место — сборище чудовищ, мнящих себя лучшими представителями человеческой расы и с чего-то решивших, что их разведённая в слабом эльфском наследии кровь — особенная, а они сами — достойны всех благ этого мира. И каждый из них сделает все, чтобы урвать себе кусок, — он помолчал немного, смотря в пустоту перед собой. — Ты знаешь, что случилось с моим отцом. И уж тем более ты знаешь, что я сделал с моим предшественником. Это далеко не единственные случаи в богатой истории моей… нашей великой страны. Но таковы реалии. И раскрытый накануне заговор это ещё раз подтверждает. Теперь ты делишь это бремя со мной и должна быть готова ко всему. Стелла рассказала тебе, какое мое решение кучка «благородной» оскорбленной аристократии сочли настолько непростительным, что решились на государственную измену? — Это из-за меня, ваше императорское величество. — Из-за тебя, мотылёк, — вздохнул он, но девочка отчего-то заулыбалась. Эмгыр подумал, уж не пришлось ли ей по нраву это наивно-нелепое прозвище. — А я ведь даже никакая не Цирилла! — веселенько воскликнула она так, будто бы этот факт ее теперь не смущал, не разжигал в ней обиду и боль, а забавил. Эмгыр мысленно улыбнулся — теперь точно удостоверился, что она его поняла. Он вынул из ножен спрятанный за плащом стилет и протянул его девочке инкрустированной рукоятью. — Держи. Сделай надрез где-нибудь не на видном месте и промокни о простынь, только немного. Поняла, зачем это? — Конечно поняла. — хихикнула она. — Это будет наш маленький секрет. «Куда мельче предыдущего». — Знаю, — вздохнул Эмгыр, — это пошло и необъективно, не говоря уже о том, что дремучее варварство. Но именно об этом я тебе только что рассказывал. Они тут все считают дикарями жителей Северных Королевств, и ты еще не раз в этом убедишься. Искренне уверены, что несут с собой культуру и просвещение. Но на самом деле… Девочка, что ты делаешь? Я же сказал, не на видном месте! Она откинула крылышко рукава, обнажив правую руку, и вот-вот собиралась сделать надрез прямо на запястье, около тоненькой косточки. Эмгыр отметил про себя две вещи — еле заметные в полумраке белесые нити шрамов на ее предплечье. И то, что она совсем не испугалась его грубого возгласа, даже не вздрогнула. Виновато глядя на него, она убрала лезвие от своей руки. — Сама справишься? Не хотелось бы еще в первую брачную ночь тебя резать, — не сдержался он от усмешки. Девочка села, поджав ноги. Кинжал она неумело сжимала в левой ладони и неосторожно размахивала рукой, разглядывая себя и энергично соображая, что же в его представлении могло означать «не на видном месте». Эмгыр подумал, что с такой беспечностью это созданьице ненароком порежется, глядя на просвечивающую сеточку синеватых вен ее пока еще целых запястий. — Я не в восторге от того, что тебе приходится причинять себе вред. Я мог бы это сделать вместо тебя, но нужна именно твоя кровь. Потому что они умеют определять, кому она принадлежит. «И кому принадлежат волосы». — Правило третье, — громко сказал Эмгыр и девочка вскинула голову. Лезвие очертило дугу в миллиметре от ее белой коленки. — Ты никак не контактируешь с чародеями. Если с аристократией еще можно договориться, запугать, умилостивить, одурманить чувством их собственной исключительности, или на крайний случай стравить между собой, то эти… От магов можно ожидать чего угодно, они абсолютно непредсказуемы. Даже источник своей силы между собой они называют «хаос», что отражает всю суть их искаженной, злонамеренной власти. И сила, сокрытая в них, куда могущественнее и разрушительнее, чем кажется. Пусть тебя не обманывает видимая покорность южных чародеев. Каждый из них, уверяю тебя, каждый — остается себе на уме. И каждый из них, даже закованный в двимерит, опаснее целого легиона солдат. Говорят, что я их недолюбливаю. И вот это уже не слухи. По правде говоря, если бы я мог — я бы их ненавидел. Но ненависть — эмоция низменная, недостойная императора. Он резко замолк. Девочка заправила за ухо прядь, оголяя плечо, и он заметил еще один ее шрам: свежий и оттого еще яркий, розовато-мрамористый, и такой причудливой, почти рукотворной формы — словно звезда с кривыми лучами разной длины или пойманная в моменте вспышки искра. — Ты все поняла? — Да. Вы не ненавидите чародеев, потому что эта эмоция… — Каждый твой контакт с магами ты согласовываешь со мной. Без моего ведома даже не смей и думать о том, чтобы обратиться к чародею по какому-либо вопросу. Она кивнула, показывая, что все поняла. На какое-то время воцарилась тишина, изредка нарушаемая далеким щебетом укрывшихся в ночи пташек. Кивком Эмгыр указал на стилет. Девочка встрепенулась, будто бы уже забыла о нем. Приподняла сорочку до бедра и сделала надрез над атласной подвязкой чулка. Выдохнула тихое «ой» и сморщила широкий лоб, увидев кровь. Глядя на ярко-красную полосу на фарфоровой коже Эмгыр невольно отметил про себя, что бедра у неё отнюдь не детские. Девочка промокнула простынь и на снежном полотне расплылось темное бордовое пятно. — Так достаточно, ваше императорское величество? — Да, пойдет, — он отвернулся, налил себе еще вина и подошел к алому бархатному креслу, стоящему у открытого балкона. Сел, вытянул ноги. «А почему ведьмам вообще пришла в голову мысль отрезать прядь ее волос для сравнения? Я во всеуслышанье дал понять, что поиски окончены и княжна найдена, но чародейки где-то почуяли подвох и ведь додумались проверить свои догадки. И главное — зачем? Я что-то упускаю». — А сорочку надо пачкать? — она капризно хмыкнула, проводя рукой по белому шёлку. — Я бы не хотела, она такая красивая. — Нет. Не надо. — Эмгыр закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. «Хувенагель попросил частичной компенсации за потерянные при репатриации переселенцев земли. Которые он скупил у этих самых поселенцев, а теперь остался ни с чем. Интересная схема, только я тут причём? И зачем Купеческая Гильдия подталкивала меня к заключению мира, если богатейшего человека империи (после меня, разумеется) его итог не устроил? И каких денег я должен ему платить, из своих собственных? Посмотрим, что удастся раскопать Ваттье, и может после я сам, лично загляну в Кламорн». Огонь в камине почти догорел. До рассвета оставалось не более двух часов. «Энид старалась сидеть с праздничным видом, и может ее красота кого-то и обманет, но я вижу, как ее терзают скорбь и горе. Чего она ожидала? Быть врагом Нильфгаарда — опасно, но быть союзником — фатально. Никто кроме тебя не виноват в том, что вместо королевы Долины Цветов ты стала владычицей Долины Пепла, дорогая Франческа. И без тебя у меня хватает забот. Леуваарден, Хувенагель, и ещё с десяток им подобных, каждый — с золотой звездой на груди, и каждый — с требованием, завуалированных под вежливую просьбу. И все это на моей собственной свадьбе. Стоит замешкаться, дать слабину один раз, и это станет началом моего конца. Сразу после поездки по приграничным провинциям и проверки состояния армии я займусь Гильдией». Сквозь этот шумный водоворот мыслей до сознания Эмгыра вдруг донесся плавный, цикличный скрип. Звук этот, держась в одном и том же темпе, все не прекращался. Не без раздражения пришлось открыть глаза.  Обескураживающе нелепая картина: девочка, придерживая длинный полог сорочки, прыгала на кровати. Волосы ее колыхались волнами ниже талии, а жемчужины мелодично позвякивали, ударяясь друг о друга. — Позволь узнать, что ты делаешь? — тон его получился почему-то не издевательски-строгим, а снисходительным, почти дружелюбным. — Ну как же, ваше императорское величество! — прерывисто захохотала она в такт скрипу, — Создаю иллюзию… — Здесь очень толстые стены. Этого все равно никто не услышит. — Эмгыр подавил усмешку и едким, звучным голосом добавил. — Я приказывал что-то такое делать, иллюзионистка? Немедленно прекрати. «По фигуре не меньше шестнадцати, а поведение десятилетки. Может, она просто умственно отсталая? Я слышал, что такое бывает — в теле взрослого человека навсегда заперт детский рассудок». Девочка с совершенно бесстыдной улыбкой слезла с кровати. В полный рост без каблуков она была совсем мелкая, еще ниже, чем он думал. Маленький глупый интерес государства. Откровенно идиотский проступок на удивление не вызвал в нем раздражения и Эмгыр с легкостью погрузился обратно в свои мысли: «А сразу после гильдии придёт черёд ведьм. Я обязательно выясню, какими мотивами они руководствовались, и зачем с такой бесцеремонной наглостью засунули свои носы в мои дела, в мой брак, к моей жене. Когда отряд Стефана Скеллена бесследно исчез, и моя собственная военная разведка не имела ни малейшего представления о том куда именно, помнится, с шутливой издёвкой я попрекнул Ваттье, что должно быть существует какая-то другая секретная организация, укрытая даже от меня? Теперь эта, казалось бы, случайная мысль не даёт мне покоя. Я однозначно что-то упускаю. И я однозначно пойму — что». Вдруг что-то тёплое коснулось его колена, и Эмгыр вздрогнул. Снова открыл глаза. Девочка сидела перед его креслом, и тонкая ее кисть лежала у него на колене. «А может, у меня просто паранойя»? — Вы очень устали, — она улыбнулась и неотрывно смотря ему в глаза, медленно опустила голову рядом со своей ладонью. Локоны скользнули по плечам и уложились на полу платиновыми кольцами. Даже через ткань он ощутил, какая щека у нее горячая и нежная-нежная. — Я смотрю ты весьма наблюдательная девочка? — усмехнулся он, проводя рукой по ее волосам. Она смотрела на него снизу вверх, глаза ее были как два искрящихся зелёных огня, почти такого же насыщенного, пронзительного цвета, как камни в колье. «Какая банальщина, — вынес вердикт император, — изумруды к изумрудным глазам». — Ваш фужер пуст. Налить вам ещё вина? «И впрямь наблюдательная» — подумал он, протягивая ей фужер. Она вспорхнула, подбежала к столику с графином. — А мне, можно мне тоже вино, Ваше Императорское величество? Краем глаза Эмгыр увидел, что она уже успела налить два бокала, но не подал виду, что заметил, а просто кивнул. Девочка вернулась, держа в руках хрустальные фужеры, и опустилась на то же место, вплотную к нему, на мраморный пол. Камни, давно остывшие после жаркого южного дня, должно быть очень холодные. — Встань с пола. Она немедленно подскочила. По этикету ей следовало бы остаться стоять или изящно присесть на соседнюю софу, но она опустилась на подлокотник его же кресла, бедром касаясь его руки. Носочки ее узких ступней, обтянутые белым шелком, едва касались пола. Эмгыр указал на ее бокал: — Давай выпьем за наш брак, девочка. В немом согласии она улыбнулась и подняла свой фужер, а он — свой. Звякнуло стекло. Тепло, то ли от вина, то ли от ее кожи, теперь медленными ласковыми волнами растекалось по телу. Эмгыр позволил себе окончательно расслабиться. — Давай решим, как я буду к тебе обращаться? Это пресное «девочка» мне очень быстро наскучит, и, если честно — уже. Не использовать же мне в самом деле все время «мотылёк»? Это ведь метафора. Сорить одними и теми же метафорами в речи — китч и пошлая безвкусица. — Вы можете называть меня как угодно, Ваше Императорское Величество, — с улыбкой она повела плечом. — Выберете любое имя, которое вам нравится. — Мне что, еще придумать тебе имя? — вскинул бровь Эмгыр. — Фантазия — не самая моя сильная сторона. Давай же сама что-нибудь сообрази, юная леди. Она прикрыла глаза нараспев повторила за ним: — Леди… — Леди? Что, прям так? — Я ведь теперь ваша леди. Это показалось ему странноватым, и забавным одновременно. Потом придумается что-нибудь более вразумительное. Горизонт одернулся предрассветной синеватой дымкой. — До рассвета около часа, — протянул Эмгыр, глядя на то, как мерцание звёзд становится все слабее, а Луна — прозрачнее. — Думаете всего час, ваше императорское величество? А мне кажется больше. — Нет. Солнце должно показаться около четырех. Осталось немного, еще минут пятьдесят, может сорок. Сверься по часам. — И вправду… — воскликнула она, глянув на бронзовеющую во тьме стрелку часов. — Как вы это так точно определили? Он ничего не ответил. Небо светлело с каждой секундной. — Могу я тоже предложить тост, ваше императорское величество? — Конечно. — Давайте выпьем за семейные тайны? У нас их уже две, — хихикнула мотылек. — Прекрасное начало. — Волшебное, ваше императорское величество! — не уловила сарказма девочка. Восторженно вскинула вскинула хрупкую кисть. — За тайны, и чтобы у нас их не было друг от друга! Она улыбалась слишком искренне, слишком наивно, и Эмгыр едва сдержал печальную усмешку. Но тост отвергать он не стал. — Вы не хотите спать? — спросила мотылек, вытирая тыльной стороной ладони вино с губ. — Ни капельки. И я смотрю, ты тоже. Чем же леди пожелает занять остаток ночи? Она резко встала, вприпрыжку подбежала к кровати и плюхнулась на живот. Облокотилась и подперла кулачками подбородок. — Расскажите мне что-нибудь. Что-нибудь… интересненькое, — задумчиво пропела она. — Ваше императорское величество много где были, много чего видели, много чего знаете. «Уснуть у меня уже точно не получится. Провести остаток ночи, рассказывая ей забавные небылицы не кажется мне такой уж плохой идеей. Найдется у меня для тебя пара историй, мотылёчек». Он подошёл, сел рядом с ней, и взглянул в глаза. И только сейчас понял, что за последние несколько часов не увидел в них и тени страха. *** Звенели колокола. Громко, раскатисто, заглушая грохот цокающих подков и стучащих по гравию колес. Колокольный рев нарастал по мере того, как императорская карета приближалась к Площади Тысячелетия. Император не сказал ей ни слова с тех пор, как они остались наедине. Он сидел почти неподвижно, словно каменное изваяние, правой рукой облокотившись на поручень и уперев кулак в подбородок. О том, что рядом сидит живой человек, напоминало лишь то, что мизинец его левой руки выстукивал ритм в такт колокольному звону, и при каждом движении огромный бриллиант на пальце мерцал радужными иглами. Их руки лежали на красном бархате совсем рядом. При очередном ударе колокола Эмгыр взял ее ладонь в свою. — Моей леди будет полезно узнать, за что именно Стефан Скеллен удостоился такой участи. Леди не вздрогнула ни от его прикосновения, ни от звука голоса. Она посмотрела на Эмгыра и сказала то, что уже знала: — Он приговорён к казни за участие в заговоре против вашего императорского величества… — Всего было тринадцать изменников из представителей древних родов, — сухо прервал император, — но Скеллен — особенный. Остальные будут казнены позже, в Цитатели, при крайне ограниченном количестве свидетелей. Таков обычай — особ благородных кровей не казнят с позором, под крики оголтевшей толпы. У Скеллена единственного из них нет и никогда не было титулов, он известен как Великий Императорский Никто. Леди внимательно всмотрелась в лицо Эмгыра, но в полумраке не смогла разобрать ни одной эмоции — через плотные карминовые шторки внутрь кареты почти не проникал солнечный свет. Колокола рокотали громче. — Но дело не в его происхождении и отсутствии титулов. Дело в мотивах. Если остальные были оскорблены моим решениям жениться на чужестранке, то Филин руководствовался совсем иными побуждениями. Им двигала не корысть, не жажда власти и близости к трону, не стремление вписать свой род в историю. Им двигала идея. Сладкая и утопичная мечта о так называемой, «демократии». Он ратовал за свержение самой института монархии, института сакральной власти, которую я собою олицетворяю, и теперь — и ты, моя милая леди. Скеллен — идейный. Такие, как он — самые опасные, потому что за свои принципы и идеалы они готовы умереть и утащить в могилу всех вокруг себя. Ты понимаешь о чем я? Леди не очень понимала, но все же кивнула. Провела пальцем по острым граням бриллианта, почти случайно коснулась руки Эмгыра. Кожа его была горячая и живая, а камень — холодный и мертвый.  Эмгыр какое-то время молчал, рассматривая ее лицо. Одновременно с новым ударом колокола наконец продолжил: — Скеллен сделал ещё кое-что. Он лично мне в этом сознался, почти с гордостью. Он придвинулся ближе. Глаза его были черные-черные. Ладонью обхватил ее подбородок, а другой коснулся левой щеки. Кончиком пальца плавно провёл линию от уголка глаза до уха, очерчивая дугу по скуле. — Он оставил ей шрам. — Эмгыр несколько секунд молчал, смотря на свою руку на белой чистой щеке, и взглянул Леди в глаза, — У тебя ведь тоже есть шрамы, мотылёк? — У каждого из нас есть свои шрамы, ваше императорское величество, — прошептала Леди. Он резко отстранился и отвернулся. До конца поездки не сказал больше ни слова. Колокола гремели уже совсем близко, и Леди наконец поняла, что звенящая песня их зазывает народ на площадь. Она слышала гул толпы — отзвук сотен голосов и топот тысяч ног. Леди аккуратно отодвинула уголок шторки и подтвердила свои догадки — дальше двадцати метров от кареты вокруг все собой заполонила пестрая и шумная толпа. Осознание себя в самом центре густой людской массы отчего-то поселило в груди у Леди ощущение странной, истошно щемящей тревоги. Она спешно задернула шторку. Успокоила свое сердце — ее отделяют от всех этих людей толстые стены литого металла, а также десятки всадников с крылатыми шлемами, в тяжелых блестящих латах с серебряными саламандрами на груди, и у каждого из них — острый меч, украшенный золотым Солнцем щит, и первостепенная цель защищать императора. И ее, разумеется, и ее тоже. Когда Цирилла вышла из кареты, колокола уже оглушали. Толпа поглотила пестрой галдящей массой Площадь Тысячелетия — идеальный прямоугольник, вымощенный чёрным гладким гравием. Люди проталкивались со всех сторон — с юга, где мраморной глыбой громоздились здание Сената с треугольной крышей; с востока — где возвышалась статуя императора Торреса со вскинутой в немом призыве рукой на север; с запада, где над городом нависает Императорский Дворец. В восточной части Площади блестят раскаленные купола Собора Великого Солнца. По ступеням Цирилла поднялась следом за мужем на широкую открытую кафедру Собора, длинный шлейф алой парчи шумно скользил за ее спиной. Император и императрица были облачены сегодня в багряные одежды и Цирилла подумала, что они видимы сейчас с любой точки Площади яркими кровавыми пятнами на белом мраморе. Свои места на кафедре уже заняли представители знатных домов и купцы. Цирилла узнала круглолицего, в лазури и серебре, который сдал заговорщиков. Чуть поодаль — лысоватый, помпезно разодетый человек со свисающими, по-бульдожьи мясистыми щеками. Чета Воорхисов. Анна Генриетта, сегодня в изумрудах и бронзоватом сатине, с еще более тоскливым взором, чем вчера. И десяток других, присутствовавших на свадьбе. Прекрасной эльфской королевы Цирилла не увидела. Стелла стояла неподалеку, в тени колоннады, и улыбалась императрице глазами. Верховный Жрец, второй в иерархии культа после императора, стоял вблизи объемной скульпторы Солнца: множество пересекающиеся окружностей, объятые холодным пламенем. Эмгыр вар Эмрейс неспешно прошелся мимо своих кланящихся приближерных, и остановился аккурат по центру кафедры и перед изваянием, так, что золотые языки пламени развивались у него за спиной. Цирилла заняла свое место по левую руку от него. У подножья Собора выстроились шеренгой офицеры Имперы, выставив блестящие тяжёлые панцири, и вторым рядом перед ними — длинный ряд копейщиков, облачённых в серебряные плащи. Колокола вдруг смолкли. Оглушительная тишина немой волной рассеялась по площади, передаваясь сквозь толпу. Пробежал рокот приглушённых вдохов. Люди расступались, по очереди, как домино, поворачивая головы навстречу — сквозь площадь двигалась упряжь с осужденным. Медленно-медленно, чтобы все могли рассмотреть то, что осталось от некогда столь великого и славного человека, чтобы все могли увидеть, что бывает с предателями, с врагами интересов империи. Эта унылая, жалкая и яркая процессия двигалась долго, почти бесконечно, будто искусственно растянуто. Близился полдень. Солнце пекло. «Поскорее бы это кончилось». — эта мысль пронеслась в голове у Цириллы и тут же была задушена ею самой, — «Нет. Я императрица… Я — императрица. У императриц есть обязанности. Мое место здесь». Подняться на помост осужденному помогли гвардейцы — левая нога его была неестественно вывернута, на ступенях он споткнулся, нелепо упал, рассек нос о перекладину. Но тут же поднялся, вскинул голову. На лице его не было живого места — кровь темными корками запеклась на брови, слиплась в волосах, заливала ноздри. Но к виселице, навстречу смерти, он ковылял уверенно, будто делает это добровольно. Почти гордо. Не мешала тому ни сломанная нога, волочащаяся следом, ни камни, свистящие у его лица, ни улюлюканья и свист на площади, ни тычки в спину от палача. Толпа взревела с новой силой и вошла в какой-то исступленный раж. Полетели камни. Крики, гул, свист — все смешалось посреди этого жуткого гама, но испугало Цириллу другое: взгляд осужденного направлен на Собор, на кафедру, прямо на них. Очередной камень попал ему в лицо, выбил глаз. Человек чуть дернулся, лицо его на секунду исказилось, но он тут же выпрямился вновь. И продолжил смотреть на кафедру уже одним глазом. Цирилле сделалось не по себе — от солнца, от шума, от этого предсмертного вызова, гордого взора, хоть и направлен он был не на нее. Эмгыр вар Эмрейс вскинул руку. Алмаз заискрился мириадами огненных бликов, преломляющихся о солнечные лучи. Толпа вмиг умолкла. Но император говорить не собирался. Из стоящих на кафедре сделал шаг мужчина в черной ритуальной мантии, и глас его рокотом прокатился по площади:  - Стефан Скеллен, сын Бертрама, предатель. Я, председатель Верховного Трибунала Империи, осуждаю тебя, в последний раз произношу твое имя. С сей минуты да будет оно предано забвению. «Ему не дали последнее слово» — подумала было Цирилла, и одновременно с этой мыслью человек на помосте улыбнутся дикой, безумной улыбкой во весь рот, и она увидела, что вместо зубов его кровянистое месиво, а вместо языка шевелится короткий обрубок. Он продолжал улыбаться, пока затягивали веревку на шее. Улыбался своим беззубым ртом и одним глазом, когда пинком палач выбил бочку из-под его ног. По законам природы, гуманизма, и элементарной физики сейчас шейные позвонки должны сломаться и смерть эта быть легкой и мимолетной, но что-то пошло не так. То ли палач слабо затянул петлю, то рывок был недостаточно рьяный. Стефан Скеллен, сын Бертрама Скеллена умирал долго, минут пятнадцать или больше. Вечность для задыхающегося. Ноги его судорожно барахтались, все тело тряслось в предсмертной агонии, он то делал вдох, то снова угасал в безнадежном приступе удушья, лишь оттягивая неизбежное.  Только одно оставалось неизменным и сама смерть не могла повлиять на это — умирая, он улыбался, глядя на кафедру, одному конкретному человеку в глаза. Наконец уставшее горло издало что-то похожее на хрип и он замер. На лице застыла посмертная маска кровавой усмешки, а остекленевший глаз все также был обращён в сторону Собора. Цирилла украдкой взглянула на мужа. Лицо императора ничего не выражало.