Стоя на краю света

Альфред говорил держаться шоссе 80/90, которое обходило по дуге город Толедо и соединялось с магистралью 80 неподалёку от Кливленда. Оттуда они должны были направиться на юго-восток в сторону Питтсбурга, а из него по прямой дороге — в Вашингтон. Тревожность заставила их ехать без остановки всю ночь. Франциск, чьи пальцы уже практически приклеились к рулю, подпрыгнул, когда голос Артура прорезался через многочасовую тишину. — Франциск, ты уже клюёшь носом. — М-м? — проворчал Франциск, чувствуя, как глаза слипаются на ходу. — Выезжай на обочину. Тебе надо отдохнуть. Франциск припарковался и тут же сполз по стенке, смертельно уставший. События предыдущего дня утомили его больше ожидаемого, а бесконечные белые линии дороги только больше склоняли в сон. Остальные припарковались за ним. Артур посмотрел на Альфреда, сначала уснувшего у окна, но после сдвинувшегося на плечо британца. Артур смахнул с его заплаканного лица прядь, выбившуюся из чёлки, уложил младшего брата на кресло, поцеловал в лоб (предварительно убедившись, что Франциск не смотрит) и вышел из машины. Он открыл дверь со стороны водителя, но Франциск не двинулся, продолжая опираться руками и лицом о руль. — Давай, лягушка, вырубай двигатель. Мы не сможем двигаться дальше, если не отдохнём. Франциск что-то прокряхтел, выключил зажигание и протянул ноги к выходу. Он попробовал встать, но мышцы не выдержали тяжести истощения, сопряжённого с непрекращающейся скорбью. Артур бросился Франциску на помощь, вновь удивляясь тому, насколько естественным для него стало ему помогать. Он поймал его, ужасаясь, насколько лёгким тот оказался, и усадил обратно в кресло водителя. — Хотя знаешь, оставайся лучше здесь. Ты вряд ли сможешь сейчас чем-то помочь. — он обернулся, чтобы поздороваться с остальными, как вдруг почувствовал на своём запястье чужую руку. Пальцы, обхватившие его запястье, дрожали, но находили силу сжиматься крепче, будто изображая собой всю суть самого Франциска. — Я… — начал он, но не смог выдавить из себя ничего кроме саднящего кома в горле. Артур понимал его без слов. Он взял его руки в свои, крепко сжав. — Je suis ici, Francis. Франциск сбивчиво ответил, однако слова его были обращены не к Артуру: — Je suis désolé, mon ami cher. Артур ещё какое-то время смотрел на француза, не поднимавшего головы, а затем оставил на его лбу поцелуй и помог залезть обратно. — Здесь холодно — нечего тебе на улице сидеть. Артуру не нравилось, как тело его партнёра тут же будто слилось с креслом, словно не желало больше никогда с него сдвинуться. Немного помедлив, Артур тихо закрыл дверь и вышел к остальным, зарывшись в воротник своей куртки. Ветер был настолько сильным, что сбивал с ног наиболее лёгких из них, и мороз нещадно бил по ушам и глазам. Яо замахал руками издалека и что-то крикнул Артуру, но из-за ветра ничего не было слышно. — Повтори! — …есь… лагерь здесь? — Да! — крикнул Артур в ответ, идя на голос, боясь, как бы ветер не содрал с него кожу заживо. — Сегодня разбиваем лагерь здесь! Никто не горел желанием спать в машинах, где ещё несколько часов назад гнездилось зло, пусть там и было бы теплее. Их тела были готовы рухнуть на месте от изнеможения. Никакое количество отдыха, которое они получили за время поездки в машинах с Жанной и её прихвостнями, не сможет отменить того факта, что они потеряли двоих членов отряда: Садыка и Гилберта. Там, где раньше был полный контроль, сейчас зияла растущая чёрная дыра. Никто не смел задаваться вопросом, как скоро она поглотит их. Забывать своих погибших они тоже не торопились. Почему-то могилы, которую они оставили в память о Садыке, казалось недостаточно. Мэттью отказывался отпускать его чёрную бандану и всё ещё носил её на своей руке. Канадец понимал, что важно уметь отпускать и двигаться дальше, но пока что был просто не в силах это сделать. Какое-то время спустя им удалось с помощью зажигалок выжечь на стволе дерева звезду и полумесяц в память о Садыке. Затем Мэттью вырезал на коре слова «В память о том, что будет длиться вечно». У соседнего дерева, древнего и изувеченного, но всё ещё крепкого, они решили похоронить Гилберта. Его ствол расходился на два, и зимой, когда не было листвы, луна светила прямо между двумя стволами. Дерево подходило Гилберту — такому же древнему гиганту, колоссальному и громкому, куда бы он ни приходил. Мышцы Ивана начинали привыкать к ритуалу копания могил. Все знали, что Иван был ранен, но никто не торопился помогать: роль копателя могил была сравнима с ролью палача. Иван игнорировал боль. Стало слишком много смертей. Альфред направился, чтобы принести Гилберта, Людвиг настоял на том, чтобы помочь. На обратном пути его ноги тряслись. Иван заметил первым и предложил помощь, на что немец лишь издал сдавленный хрип и отошёл к дереву, чтобы отдышаться и вытереть глаза, осознавая что сейчас он будет прощаться с братом в последний раз. Альфред отказывался смотреть ему в глаза, отчаянно стараясь обращать внимание на всё, кроме Ивана. А Иван, несмотря на тело в своих руках, чувствовал, что в душе оплакивает связь с Альфредом, которую от потерял по собственной вине и по вине своих чувств. И всё же его чувства тоже были важны. И всё же Альфред был непробиваемым придурком. Даже конец света не мог сблизить их по-настоящему. Иван знал, что останется один. Он всегда был один. Тот, кого он любил больше всего, его ненавидел. Чего ещё он ожидал? И почему от этого было больнее, чем от всего, через что он проходил раньше? Ловино был молчалив, мёртвыми глазами наблюдая за процессом похорон. Он ненавидел то, каким знакомым казалось ему чувство утраты, ненавидел, как скоро оно наступило вновь. Они стояли в тишине и смотрели на тело. Бледная кожа Гилберта завораживающе светилась, будто сотканная из лунного света. Все ждали, когда Ловино и Людвиг начнут говорить, но никто не решался начать первым. Людвиг одной рукой хватался за голову, другой цепляясь за кору дерева, пытаясь сдержать слёзы и жжение в горле. Ловино стоял недвижимо, как статуя. Феличиано стоял вдалеке от обоих, не решаясь подойти к кому-либо, чтобы успокоить. Внезапно, Ловино развернулся на 180 градусов и… ушёл. Не издав ни звука, он ушёл прочь, пройдя мимо Людвига, который не мог поверить своим глазам. Он не сдержался и крикнул ему вслед: — У тебя совсем совести нет? Вернись сейчас же, бессердечный ублюдок! Ловино даже не дрогнул. В голове была только одна мысль: он должен убраться оттуда как можно дальше и как можно скорее. Он пытался сбежать от того, от чего сбежать было невозможно. Это было бессмысленно, но он знал, что если не сбежит сейчас, не сможет уйти никогда. Людвиг не мог в это поверить. Как он смеет? Уйти, не дав Гилберту ни слова, ни даже слезы. Не в силах сдержаться, он пошёл было за ним, плотно сжав челюсть и кулаки, но Феличиано крепко обхватил его за пояс. — Пожалуйста, дай ему время, Люд. Он в смятении. Людвиг сомневался в этом, но не двинулся дальше. Вместо этого он снова повернулся к могиле своего брата. Пальцами в кармане он нащупал старинные часы, плотно сжав их, и заговорил: — Я бы сказал, что любил его, но вы это наверняка и так знаете. Было бы неправильно сказать, что я знал о нём всё — даже для меня он был аномалией. У него были хорошие и плохие стороны, и он был максималистом в каждой из них. От него было столько проблем, но он был мне братом, и это перекрывало всё остальное. Он всегда был рядом, поддерживал, обучал, пусть и в своей странной манере. Когда я подписался под его ликвидацией в 1947 году, я думал: он будет в ярости, — Людвиг наконец перевёл глаза на бледное лицо Гилберта, и его голос сбился, — но он не был. Он расстроился, да, но он не злился ни дня. Он лучше всех знал, что его время подошло к концу. Он сказал, что пришло моё время. Он надеялся, что я воспользуюсь тем, что он в меня вложил, чтобы стать лучше, чем он сам когда-либо был. И я поклялся, что сделаю это, — не в силах больше смотреть, он отвёл взгляд от синих губ и следов крови в волосах. — Говорил, что он сам — расходный материал. Обещал, что если настанет время выбирать между мной и собой, то он сделает всё, чтобы я выжил. Но он не понимал, что сам — не пустое место, по крайней мере, для меня. Он никогда не был пустым местом. Понимаю: я — его младший брат и он чувствовал ответственность за меня. Но он не заслуживал такой смерти. Никто из них не заслуживал этого. Людвиг чувствовал, будто его грудь сдавливают внутрь и воздух выходит из лёгких. — Я бы хотел, чтобы он был жив, чтобы я мог сказать ему, что я люблю его. Я недостаточно говорил это ему при жизни. Почти никогда, — его голос наконец сломался, а с ним сломался и его фасад. Из глаз потекли слёзы, и Людвиг закрыл лицо ладонью. — Даже когда он не был страной, он был рядом. Из-за меня его расформировали, и он сделал это. Для меня, — Феличиано обнял Людвига со спины, и немец удивился, насколько крепкой была его хватка. Наступила тишина, такая, что казалось, будто они там одни. Тишина была непривычной, и от этого становилось только больнее. Людвиг на минуту забылся, прежде чем вытереть слёзы и выпрямиться. — Давайте закончим, пожалуйста. Я не хочу больше видеть его таким. Иван ничего не сказал и лишь продолжил свою работу. Феличиано продолжал обнимать Людвига за пояс, и только это держало его на плаву. Никто больше ничего не добавлял. Что им оставалось говорить? Что Гилберт был хорошим человеком? Что его смерть была жестокой? Что они обещают всё исправить для него? С каждой смертью звучали одни и те же пустые обещания. Какая была им цена? Людвиг и Феличиано ещё какое-то время оставались у дерева, пока остальные разбивали лагерь. Ветер сильно замедлял процесс, и перед установкой палаток пришлось долго расчищать от снега место между деревьев. Каждое движение затягивалось из-за холода и чувства вины. На ужин пришлось делить каждую банку напополам с соседом. Ивану пришлось делить ужин с Мэттью, который всё ещё отказывался с ним разговаривать, а Альфред съел половину своего ужина в одиночестве, прежде чем подняться и отнести остальное Ловино, который к тому времени уже ушёл в палатку. — Ловино, это я, — Альфред объявил о своём прибытии. Ловино лежал на своём спальнике и молча сплетал вместе тонкие обрывки верёвок, найденные в доме. Альфред не стал задавать лишних вопросов, чтобы не отвлекать Ловино от работы руками, которая его успокаивала. Альфред поставил банку с ужином рядом с ним. — Твоя порция. Тебе стоит поесть, если не хочешь устроить своему братцу сердечный приступ. Ловино не ответил, даже никак не отреагировал на его присутствие. Альфред вздохнул и вышел на улицу, укутываясь в воротник куртки сильнее. К этому времени в лагере осталось всего несколько человек, и Альфред пошёл к палатке, которую всё ещё делил с Иваном. То, что они в ссоре, не значит, что Альфред сбежит от него. Он никогда не сдавался первым — не станет и сейчас. Они будут спать рядом, и Иван будет знать, что ему нисколько не больно. Нисколько. Альфред остановился в метре от входа, понимая, что Иван наверняка заметил его тень. Лицо покраснело от раздражения, но он отказывался признавать, что происходящее его хоть сколько-нибудь расстроило. Он юркнул в палатку, не удостоив русского даже взглядом, разложил свой спальник и начал снимать с себя одежду, чувствуя на себе чужой пристальный взгляд. Его сердце забилось сильнее, но не от тревоги. Однако он оставался непоколебимым, постепенно раздеваясь без единого слова. Иван должен был увидеть то, что могло бы принадлежать ему, если бы только он изменился. И Иван покорно смотрел. Его глаза запоминали каждый дюйм, и пальцы чесались от желания прикоснуться, крепко прижать его к себе и утянуть в свой спальник — в их спальник. Но он знал, что ему было нельзя. Так что он продолжал наблюдать за тем, как Альфред залезает в свой спальный мешок и поворачивается к нему спиной, закрываясь с головой. Иван лёг на своё место, не в силах оторвать уставшие глаза от копны пшеничных волос и медленно поднимающейся груди от каждого бесценного вздоха. Альфред же не мог уснуть из-за мыслей о Гилберте и о Ловино, плетущем вместе обрывки пеньки с мёртвыми глазами. Если он позволит себе привязаться к Ивану, его ждёт та же пустота мёртвых глаз в случае, если русский погибнет. Ему придётся жить дальше и избавляться от воспоминаний об их былой близости. Слишком многое пришлось бы забыть.

***

Слишком много придётся забыть. Это не давало спать никому в ту ночь. Альфред и Иван были заняты своими чувствами друг к другу; Ловино — плетением пеньки; Феличиано успокаивал Людвига; Яо мучился от безэмоциональности Кику; Мэттью сжимал в руках черную бандану, как последний оплот мужества; Артур держал в своих перебинтованных руках Франциска, всеми силами стараясь его утешить, каждый раз замирая от страха, когда дыхание француза становилось слишком редким. Каждый в какой-то мере сдался в ту ночь. Говорить, что они горели желанием продолжать свой путь, было бы ложью. Решимости не оставалось, пусть им и предстояло выдвигаться в путь с рассветом. Артур понимал, что Людвиг явно не в состоянии вести группу и что вновь пришла его очередь. Придётся преодолеть свой страх потерять контроль. Он не позволит себе исчезнуть, уйти во тьму просто так. — Франциск, — голос Артура хрипел после долгой и беспокойной ночи. Он инстинктивно сжал француза сильнее в своих руках, — эй, Франциск, вставай. Пора идти. Франциск не двинулся, и Артур заметил, каким холодным он казался на ощупь. Не осознавая, что это может значить, он потерял контроль над своими эмоциями. — Франциск, прекращай. Проснись, чёрт возьми. Пора уходить. Франциск! Француз поморщился, и из лёгких Артура вышел весь воздух. — Не кричи. Рано ещё. Артур задрожал так, что рёбра заболели, будто его сердце пыталось сбежать из груди. Он не мог успокоиться, прижимая Франциска к себе всё сильнее. — Какой же ты дурак… — Нет. Но мне холодно, — голос Франциска был отстранённым. Артур тут же начал ругаться на их спальник и его бракованную молнию и притянул Франциска грудью к себе, поёжившись от того, насколько холодной была его кожа. — Иногда ты меня пугаешь, — признался Артур, зарываясь носом в золотые кудри. Франциск ничего не ответил и лишь притёрся ближе. Он не скажет Артуру, что всю ночь мечтал раскопать могилу Гилберта и лечь рядом, обнимая бездыханное тело своего лучшего друга, пока он сам не издаст последний вздох и не воссоединится со своими друзьями на том свете. Он никогда бы не смог сказать Артуру правду. — Я люблю тебя, — сказал Артур, нисколько не стыдясь этого. Говорить это значило не сдаться, это значило развиваться дальше, не оглядываясь на прошлое, — я знаю, что тебе больно, но нам нужно двигаться дальше. Франциск вцепился пальцами в грудь Артура и прижался к ней лбом, нервно сглатывая. Артур дождался прекращения дрожи Франциска и повторил: — Давай, пора вставать. Франциск прогнал в голове все разы, когда он мечтал услышать эти слова. Он представлял, что они будут лежать рядом на тёплой постели, а не на холодной земле, а в глазах Артура будут тепло и нежность, а не тревога и страх. Он потерял Тони и Гилберта, но Артур всё ещё был с ним, он лежал в его руках и признавался ему в любви. Это звучало почти так же невероятно, как и всё остальное, что случилось с ними. Франциск прижался своими губами к коже Артура, прежде чем выкарабкаться из спальника. Артур тут же вытащил его одежду, начиная в спешке помогать ему одеваться. Когда он уже закончил натягивать на него свитер, Франциск взял его за руки, останавливая. — Я могу сделать остальное, amour. Артур воспринял это как намёк одеваться самому. Сдерживая дрожь от холода, он закончил одеваться и оставил на сухих губах Франциска поцелуй. Француз ответил сухо, совсем не так, как обычно. Артур отстранился и взял его за руку, крепко сжимая. Он не позволит ему закрыться в себе. Они вышли из палатки, держась за руки. Они знали друг о друге всё, веками жили, отталкиваясь от друг друга, пусть и не осознавали этого. Артур понимал, что если Франциск уйдёт, то он последует за ним. Никогда в жизни он не был таким несчастным и таким любящим. Людвиг спешно собирал вещи, плотно сжимая челюсть. Прошлая ночь была последней, когда он позволил себе такую слабость. Он закончил скорбеть и не хотел возвращаться к этому. По крайней мере не раньше, чем он своими руками придушит каждого члена Организации. Феличиано не отходил от него, но боялся помогать из страха разрушить хрупкий фасад уверенности, который построил вокруг себя Людвиг. Всю ночь Людвиг не расслаблял мышцы, и всю ночь Феличиано не отходил ни на миг, не давая Людвигу сделать что-то опрометчивое. Феличиано раньше никогда ни о ком не заботился — обычно опекали его. Но он любил Людвига, и этого было достаточно, чтобы найти в себе силы его поддерживать. Но Ловино тоже нуждался в нём. Он знал, что с его братом что-то не в порядке. Он собирался медленно, отрешённо. Закончив со сборами, он лишь стоял, сутуло, недвижимо, будто придавленный весом всего мира. Он выглядел так, будто малейшее дуновение ветра свалит его с ног и он не потрудится встать обратно. Когда ему задавали вопросы, он лишь кивал или мотал головой. Ловино позволил Феличиано держать себя за руку, что уже было большим шагом. Но слабость в его хватке больше тревожила Феличиано, чем успокаивала. Чем больше Феличиано смотрел на страдания своего брата, тем сильнее хотел растрясти его — разбудить, ведь то, что происходило сейчас, жизнью назвать было нельзя. Артур прочистил горло. — Ну что ж, — он сильнее сжал ладонь Франциска в своей, — кто за рулём?