Победителей не судят

«Утихни, мой Афтон, в зеленом краю,

Утихни, а я тебе песню спою.

Пусть милую Мэри не будит волна

На склоне, где сладко уснула она»

— Роберт Бернс, «Над рекой Афтон»

            Чик!       Сталь была не медицинская, конечно же. Пластик был черный, скользкий и лишь кое-где в пупырышках, чтобы было удобнее держаться.       Лезвие блестело в холодном свете потолочной лампы. Два блика — от одной лампочки. Оно плавно двигалось в руках, плыло, медленно, уверенно, заученными движениями рассекая воздух.             Чик, чик.       Локон упал в белую раковину.       Юноша пропустил челку через пальцы и остался доволен получившейся длиной. Самые длинные пряди опускались лишь немного ниже глаз.       Ножницы легли рядом с мыльницей, но соскользнули и упали в саму раковину. Зажужжал триммер. Его шум за четыре года так и не стал привычным.       Винс стригся самостоятельно уже несколько лет. Не было ничего сложного в том, чтобы обычными канцелярскими ножницами подрезать челку и машинкой укоротить отросшие на затылке волосы раз в пару месяцев, тем более, что парикмахерам он не доверял со своей неудачной последней стрижки в салоне.       Триммер, срезая волоски и иногда проходясь по почти голой коже, заставлял ее покрываться мурашками. Юноша передернул плечами и отогнал мысли о том, что машинка для стрижки может в любой момент каким-нибудь образом соскочить и изрезать ему весь затылок. Такие фантазии возникали каждый божий раз, но пока что никаких порезов не было.       Была середина января. Закончились университетские каникулы, но сейчас была суббота. Совсем сошел снег. Временами невольно казалось, что было что-то вроде просто холодного октября: сухо и даже солнечно. Будь температура воздуха не минус один, а хоть бы градусов на десять выше, Винс назвал бы это очень даже комфортными условиями.       Сбривать много было не нужно, но даже если так случайно и выходило, прическа Винса всегда выглядела почти что идентично. Лишь сантиметр срезанных волос упал на пол и за шиворот домашней майки, оказался собран веником в совок и смыт в унитаз.       Такие сложные приготовления были только ради того, чтобы пойти в супермаркет на какие-то двадцать минут, а потом просидеть полдня над чертежами в пиццерии и еще часа четыре — пялясь в давящий на глаза светом монитора громоздкий ноутбук. Потому что его основной задачей, как техника, все еще оставались попытки держать аниматроников в рабочем состоянии, пытаться сделать их лучше и на досуге разбираться в хитросплетенном коде Генри. Последнее было особо тяжелым, потому что этот самый код был написан хоть и правильно, но от этого не менее непонятно и пугающе, а Винсент был второкурсником и видел его впервые. Все другие манипуляции конечном итоге упирались в покупку новых запчастей. Денег на них мистер Фазбер выделять не хотел.       Когда Винс уже надевал куртку и ботинки, позвонил телефон.       Юноша закатил глаза. Сделал это во второй раз от того, что телефон не показывал номер звонящего, а говорить со скучающим в общежитии Коутоном, если это был он, не хотелось. Он вообще до сих пор напрягал юношу своим присутствием.       Ровно как, в общем-то, идиотские мысли об убийстве.       — Алло? — Он все же взял трубку.       — О! Винс, привет! — А голос на той стороне провода резанул по ушам.       — Ри- Да ладно, ты?!       Ричард учился в Вашингтоне. Заканчивал последний курс экономического, поступив на полное финансирование, и готовился подавать документы в юридический. Винсент действительно не помнил, когда говорил со старшим братом в последний раз.       И он был рад. Он действительно скучал по Дикону.       — А кто ж еще? — Брат улыбался. По голосу слышно было. Он всегда улыбался.       — А, э, это ж сколько мы не говорили-то? Полгода или что-то вроде этого?       — Да, прости, я видел твои пропущенные, хотел перезвонить, а потом забывал. Ты знаешь, учеба. Все ведь хорошо?       Я убил четверых детей, пытался убить себя и хочу убить кого-нибудь еще.       — Да ладно, все в порядке, я понимаю. Все в норме, не переживай. Как жи- хотя, нет, слушай…       — Да? Что такое? — Голос Ричарда в одно лишь мгновение из радостно-расслабленного стал озабоченным. Он все еще любил своего младшего брата. От этого становилось даже виновато. Винс не знал, почему.       — Давай я сначала в магазин сбегаю и тебе перезвоню? Я просто уже оделся, а тут ты позвонил. Это буквально минут двадцать.       — А, хорошо, без проблем, жду.       Винс расскажет ему все, что только может. Как Джошуа до сих пор должен ему сорок тысяч, как во сне из раны Роба вылезали толпы жуков, и как в огне зажигалки не-сгорала кожа на лице Скотта Коутона. Расскажет и, как в детстве, просто попросит не говорить родителям.       Но сначала пойдет и купит молока и арахисового масла.       Было солнечно и холодно, и от ветра дрожали ветки деревьев. Винсент кутался в воротник куртки, впервые за всю самостоятельную жизнь жалея, что, уезжая из родительского дома, зарекся носить шапки. На бульваре Мартина Лютера Кинга было даже людно: может, из-за того, что в субботу была открыта «Пиццерия Фредди Фазбера», может, потому, что судьбе нравилось мучить сознание Винса мимолетными возникающими в голове жестокими картинками каждый раз, когда тот глядел на людей.       Спасибо, он не видел убийства во снах. Юноше даже казалось, он почти свыкся с тем, что не может выйти на улицу, ни разу не представив себе, как убивает какого-то ребенка. Правда, признаться, это все равно держало в напряжении каждый день. Из-за этого юноша заметил, что стал срываться намного чаще.       Вспышки все еще не были такими сильными и частыми, как во времена пубертата средней и старшей школы, но Винс слишком привык к тому, что последние два-три года они почти не беспокоили. Было так в новинку не иметь возможности перестать бить уголок дивана просто потому, что на ногу упала банка. Он разбил о стену костяшки лишь потому, что Джошуа Фазбер сказал остаться на ночную смену. Даже не приказал — почти попросил!       Большой супермаркет был в миле. Рядом, прямо под домом, были магазины поменьше, но юношу никогда не удовлетворял ассортимент.       Тротуар под ногами был чистым, таким же было небо, и все равно что-то было не так. Отчего-то хотелось, чтобы дома в Бостоне были чуть более однотипными. Высоченными и однотонными. Потому что красная четырехэтажка была слишком примечательной, и на ее фоне казался примечательным и сам Винсент. Он, сам того не замечая, горбился, уткнувшись в воротник носом.       Улица казалась слишком открытой. В другие дни это даже нравилось, сейчас — заставляло чувствовать себя слишком неуютно. Пальцы правой руки перебирали в неглубоком кармане нож — он стал какой-то антистресс-игрушкой. Рисунка не было, поверхность рукоятки была совершенно гладкой, и проводить по ней пальцами иногда было ужасно приятно. Сбоку была кнопка без предохранителя, ее края были острыми и холодными, а если ее нажать, то лезвие продырявит карман.       Нужно было расслабиться. Винс глубоко вздохнул и, прикрыв глаза и выпуская из пальцев рукоять ножа, выпрямился. Ветер забрался за ворот куртки и прошелся по спине, но в то же мгновение пропал. Это было даже приятно.       Тут же его схватили за локоть.       — Извините, молодой человек! — … и над ухом раздался высокий женский голос.       И у Винсента Уильяма Афтона дрогнуло сердце.       Перед ним стояла женщина. Даже девушка. Ростом, как сам Винсент, и, может, даже немного старше его, с длинными светло-русыми волосами, носом с горбинкой и россыпью родинок на лице. Она уже убрала руку с его локтя и смотрела на юношу даже неловко.       — П… Простите? — Он еле смог совладать с тоном.       — Ох, эм, Вы не знаете, как пройти на Третью улицу? — Она была такой взволнованной.       — Э-э, — конечно, он знал, уже тыча пальцем в сторону, куда шел сам, — сейчас прямо мили две, на перекрестке дорогу перейти и налево, и там мили тоже две еще по прямой идти надо, а потом опять налево.       — Э, спасибо. А можно как-нибудь срезать? Просто я очень спешу.       — Разве что по переулкам… но Вы не разберете, я думаю.       — А, может, тогда покажете, пожалуйста? Ну, если Вы не спешите…       — Ох, да, конечно. — Винс сам не ожидал, что скажет это. — Я сейчас не занят.       — Серьезно? Правда, большое спасибо! — Губы девушки растянулись в широкой улыбке и обнажили ровные белые зубы.       — А как Вас…       — Ох, простите! — Она опять лучезарно улыбнулась и хихикнула. — Меня зовут Мария.       — Ма-ри-я? — Он знал, что сейчас, переспрашивая, выглядел как полный кретин, и ненавидел себя за это.       — Да, я знаю, экзотическое имя. Можно просто Мэри. — Мария хихикнула и протянула ему руку.       — Винсент, очень приятно. — Он улыбнулся в ответ и пожал ее ладонь. — Можно просто Винс.       На самом деле пройти по переулкам было довольно легко: нужно было просто идти по прямой и иногда ненадолго поворачивать в сторону, но Винс вспомнил об этом слишком поздно. Он даже не успел понять и осознать, что произошло, а Мэри уже семенила рядом, улица вокруг сузилась до ширины в три метра и стала грязно-серой, и солнца стало намного меньше. Этот переулок вел на Кленовую, которую и улицей-то назвать было неловко.       Улочка была даже короткой — они прошли ее за пару минут. Потом в глаза ударили солнечные лучи, и легкие наполнил свежий морозный воздух, и они перебежали через узкую пустую дорогу. Просто молча: Мария кокетливо хихикала, Винс улыбался ей в ответ. Тянул уголки губ вверх, искренне стараясь хоть бы повеселиться, пропуская девушку вперед себя между домами, а сознание было где-то далеко.       Оно упало и камнем, выпущенным из проснувшегося вулкана валуном припечатало его к земле, когда через три мгновения они оказались в переулке между Кленовой и улицей Вашингтона. Было темно. Темнее, чем в прошлый раз, потому что дома здесь были выше. Многоэтажки с обеих сторон тянулись, кажется, будто до неба, и у них были рыжие кирпичи. Красно-рыжие. Потрескавшиеся.       Они давили. В ушах отчего-то застучала кровь, а девушка шла чуть спереди, и взгляда от нее оторвать не получалось. Это было… так ожидаемо, что он и забыл об этом.       В Бостоне многоэтажки стояли ровными рядами. По ряду, глядящему на одну улицу, и по ряду, сзади примыкающему к первому и глядящему на вторую. Между домами были переулки. Один, длинный и ужасно узкий, тянущийся вдоль ряда домов, и много тех, что пошире, которые капиллярами соединяли друг с другом две улицы.       Винс не заметил, когда солнце скрылось за тучей. Он вел Марию тем самым длинным переулком, потому что это был самый быстрый путь на Третью. Они могли пройти по нормальному тротуару — он не знал, почему предпочел ему затхлый переулок.       Но красный цвет кирпича бил по мозгам. Как железная бита. На каждый удар вещество мозга отзывалось металлическим звоном и словно гнулось. Воняло мусором. Окон над головой не было. На дорогах не было машин.       «Ма-ри-я»       Все-таки красивое имя. Оно бы красиво выглядело на обложке криминальной хро-… Винсент доведет ее до Третьей улицы, возьмет ее номер и никогда не позвонит, потому что не любит блондинок. На этом все.       Девушка лишь на мгновение глянула на юношу, чтобы проверить, где он, и тут же отвернулась.       А у него вечность слепилась в одно мгновение. И казалось, не было ничего после прямо здесь и сейчас. Лишь когда-нибудь Винс проведет, возьмет номер и пропадет навсегда, но сейчас он шел на четыре шага сзади и пытался запомнить Мэри до последней мелочи. А Мэри поправляла бесформенную пшеничную прическу и, лишь слегка, наверное, даже не замечая этого, повиливала бедрами, ухватившись рукою за ремешок матовой черной сумочки.       — Кстати, а Вы, если не секрет, куда так спешите?       Он был все еще уверен в том, что спокойно доведет ее до Третьей, когда спрашивал это. Когда в ту же секунду схватил ее за гладкие, длинные, шелковистые пряди и с силой дернул на себя — тоже.       Голова Мэри неестественно отклонилась назад, но не сломала шею — девушка лишь на мгновение чуть не завалилась на спину и тут же обернулась.       Ее нельзя было назвать красавицей, как дружинницу Ирму, нет, но было в ее лице что-то важное.       Глаза оленьи. Большие, широко распахнутые и карие. Они глядели очумело, испуганно и совсем непонимающе сквозь упавшие на лицо волосы. Да Винсент сам не понимал, что только что сделал.       Но дышал так, словно пробежал марафон. Они, в ступоре, глядели друг на друга лишь пару ударов сердца.       Прости, если из-за меня у тебя сорвалось свидание, или ты потеряешь хорошую работу.       Прости, тебе просто не повезло встретить именно меня.       Он все еще держал Марию за волосы. Дернул за них снова, и она, не удержавшись, полетела на землю.       Но оказалась пригвождённой к стене. С теплой кожаной перчаткой у рта. Без возможности даже ударить в ответ, потому что юноша, сам того не заметив, легко обездвижил ее руки своими плечами.       Если женщина и думает о своей смерти, то представляет ее никак не в темном, воняющем переулке от рук работающего в детской пиццерии малолетки.       Шаг в пропасть был сделан. Если бы Винсент и хотел отпустить ее, он бы просто не смог.       Так естественно щелкнуло, вылетая, лезвие ножа.       Она, отмерев от шока, уже плакала и лопотала что-то в ткань зимней перчатки, и до ушей доносилось лишь мычание. В тот момент Винсент Уильям Афтон понял, что хочет или слышать, что она говорит, или чтоб она просто заткнулась. Он понял, что напуганное мычание действует на нервы, и от него болит голова.       Она пыталась смотреть в его лицо и на нож одновременно. А он одним лишь движением убрал руку с ее губ — смазалась розовая помада — и с силой схватил за шею. Мэри попыталась что-то сказать. Может, даже закричать о помощи. А из глотки вырвались хрипы, лишь отдаленно похожие на человеческую речь.       Это тоже не понравилось. Не хотелось задушить ее. Не хотелось и просто перерезать ей глотку.       Тогда Винс попытался задрать ее свитер, а она начала брыкаться и бить его по груди почти полностью обездвиженным кулаком. Дура что… думала, он пытается ее изнасиловать?       Ха.       Будто в ответ на ее мысли он пригвоздил женские ноги своими к стене и медленно надавил ножом на ее живот. Глаза у нее были светло-карими, зрачки стали точками, а в глазных яблоках отражались такие же бешеные, как и у нее самой, черные глаза.       Нож не сделал надреза. Винсент надавил чуть сильнее и быстрее — лезвие оказалось внутри. Сквозь мясо — как по маслу. Интересно, он доберется до желудка?       Она хрипела и вертелась, и лицо ее становилось слишком красным. Юноша ослабил хватку лишь немного. Просто потому, что все же не хотел задушить ее до смерти.       Когда в кожу уперлась рукоятка, он быстро вытащил нож. Из тонкой, маленькой новоиспеченной розовой раны не успела вытечь и капля крови — нож до упора погрузился в плоть лишь в паре сантиметров от первого пореза.       Она плакала сильнее и жмурилась от боли, хватая воздух, как брошенная на берег рыба. Значит, Винсент был рыболовом.       Еще раз. Сильнее, быстрее, вкладывая в удары все то дерьмо, что он пережил за эти несколько месяцев. Приводя в жизнь то, что возникало в голове каждый чертов день. Еще. Еще. Еще. Она умрет от удушья или кровопотери? Винсент не хотел первого.       Возможно, поэтому он отпустил ее шею лишь на секунду. Она хотела согнуться и упасть, а у ее горла оказался нож. Одно движение — почти четко под челюстью, такое естественное, словно он учился убивать всю жизнь. Недостаточно глубоко, чтобы достать до трахеи, но чтобы перерезать вену — вполне.       Можно было уронить ее на пол. Винсент не двинулся. Лишь потому, что хотел увидеть момент смерти.       Мария плакала и от всхлипов не могла закричать. Размазалась по лицу тушь и помада, стали красными и опухли глаза и нос. Она больше не отпиралась, но Винсу было все равно, потому что его не возбуждала игра в борьбу.       А потом ее взгляд просто потух.       А Винсент Уильям Афтон не почувствовал озарения или ужаса. Кажется, его лишь на мгновение разочаровало то, что она просто умерла. Он отстранился, и ее тело глухо упало на бетонную землю. Как тряпичная кукла. Не как человек.       Ее сумочка теперь лежала на земле, до сих пор привязанная к хозяйке. Он вытащил из нее кошелек и забрал все наличные.       Он почти любовно поднял тело Марии. И бросил его в мусорный бак, закинув сверху несколькими крупными мусорными пакетами.       Вышел на тротуар и направился к своему дому. Лишь тогда поняв, что желание внутри пропало и на душе было очень спокойно.       Мистер Коутон, помните, я говорил, что больше никаких убийств?       Я соврал.