Победителей не судят

      Ты знал, что подходить к Игрушечной Фокси — плохая идея, Лу?       Ты знал, да и знаешь сейчас, но ведь техник оставил ее включенной, а роботов нельзя оставлять на ночь работающими. Может случиться ошибка в системе или что-то вроде нее. Ты просто нажмешь на несколько выключателей. Ты знаешь, что делать, Боже, это не так сложно, как преподносят это ваши механики. Они просто два придурка, ставящих себя выше остальных.       Лу Каптор, ночной и временами дневной охранник второй (более новой, вообще-то, и этим он тайно гордился) пиццерии сети Фазберов, двигался к Детской Бухте в кромешной темноте. Он проработал тут почти год и сто раз успел изучить строение здания изнутри. И давно уже грезил о повышении. Жаль только, начальство все никак не могло его выслушать.       Он вообще считал, что вполне подходит для работы каким-нибудь важным менеджером, и все ждал, когда это поймут и другие. Ну ничего. Может, его заметят, если он начнет исправлять бока за Генри.       Игрушечную Фокси сегодня не сломали. Детей, должно быть, было не так много. Или у них просто было хорошее настроение.       Свет в комнате не горел: Лу, идя сюда, забыл зайти в подсобку и включить рубильник. Возвращаться теперь было лень, да и ему хватит света от фонаря. Под потолком красной лампочкой мигала камера наблюдения: после того убийства в старой пиццерии полиция заставила управление повесить в ресторанах камеры, и только благодаря одной из них в Бухте Каптор и увидел, что про лису забыли.       Она заканчивала рассказывать какую-то историю. Что-то о сокровищах: ее голос под вечер всегда начинал издавать помехи, и слова разбирать становилось сложно. Благо посетителей тогда было уже совсем мало, и все они сидели у сцены. Они не знали о тех мальчиках — Фазберы каким-то образом договорились с прессой, а всех сотрудников заставили дать обет молчания, — но будто бы чувствовали, что что-то в этих пиццериях неладное, и ни на шаг не отпускали от себя детей.       Лиса активно жестикулировала руками. Плавные, будто бы живые движения, — чудо робототехники. Она всегда нравилась Лу. Возможно, именно поэтому он был единственным, кто никогда не называл ее насмешливой кличкой «Мангл».       Она не была «искалеченной». Ей просто не повезло.       Лу подглядывал за Генри, когда тот показывал строение внутренностей лисы своему стажеру: надо просто нажать на две кнопки под челюстью и на две под глазами, и откроется внутренний отсек.       Правая, левая, левая, правая. Глухой стук отпавшей розовой пластмасски на грудине робота. Она все еще разговаривает, только вот головой уже не так активно машет. Квадратный двигатель там, где у человека было сердце, слишком сильно нагрелся, и торчащие из него выключатели оказались раскаленными. Лу не знает, какой дергать — не увидел за спинами механиков, — поэтому нажимает все.       Ведь, действительно, что может случиться. Генри ему еще спасибо скажет.       Лиса останавливается мгновенно. Остается открытой челюсть на упавшей голове. В глотке Фокси видно динамик, что издает несколько последних хрипов-тресков и замолкает. Он покрыт слоем пыли. Надо его почистить. Техники были такими халатными.       Лу раздвигает челюсть лисы и пролазит головой внутрь, светя фонариком сбоку, чтобы рассмотреть лучше.       Железо будто бы недовольно и угрожающе тихо скрипит.       Генри говорил, что Фокси закрывается полностью с опозданием: у нее проблемы с челюстным механизмом. Что у нее твердые и острые металлические зубы. И что в эти моменты они с легкостью могут раздробить кость.       Только вот Лу вспомнил об этом слишком поздно — уже по шею оказавшись в железной пасти лисы. В этот самый момент он слышит громкий щелчок и даже не успевает понять, что произошло.       Утром дневной охранник находит Лу Каптора зажатым в челюсти Игрушечной Фокси.       Они назовут это Укусом 87.

***

      Винсент Уильям Афтон упал с кровати под оглушающий звон телефона. И проснулся, лишь уже лежа на полу с тупо болящим затылком и запутавшимися в одеяле ногами.       После того разговора на его день рождения дети пропали. Вовсе. Даже больше не мешали спать, и все неполных три недели после этого Винс только и делал, что отсыпался и пытался восстановить свой режим. С переменным успехом, то и дело случайно засиживаясь до двух часов ночи, а потом подрываясь с кровати в семь утра, но и это казалось райским блаженством.       Он не знал, как это работало, и почему они ушли именно теперь, но старался не думать об этом лишний раз. Главным было одно: этот кошмар закончился. На этот раз — точно. А ведь стоило просто поплакаться в жилетку Скотту Коутону.       Юноша, вспомнив об этом, стыдливо поморщился и снял телефонную трубку.       Он не понял, о чем конкретно говорил сбивающимся голосом Генри, — сказалось до сих пор не проснувшееся сознание и истеричный тон на другом конце провода — услышал лишь «происшествие», «Фокси» и «Адамс-стрит» и буркнул в ответ, что скоро будет.       На Адамс-стрит находилась их вторая пиццерия. Она называлась так же, но была больше и имела в арсенале Игрушечных аниматроников. Все тех же Чику, Фредди, Бонни и Фокси, но уже отчего-то превратившегося из лиса в лису, которую чуть ли не каждый день разбирали дети, однако с добавлением в команду пугающего мальчика с шариками и раздающей подарки Марионетки. Они были похожи на куклы с пластиковой (или железной, но сделанной под пластик — юноша собирался вникнуть в такие мелочи лишь когда закончит стажировку, и пока что такими вещами себя не мучил) кожей и неприятным красным или розовым румянцем на щеках, а их предшественников, старый добрый квартет, лишь немного отличавшийся от тех, что до сих пор работал в пиццерии Винса, спрятали в рабочих помещениях. И юноше эти обновки вообще никогда не нравились.       И сквозь сон натягивающий на себя свитер, брюки, кроссовки, а после — и пальто Винсент не знал, почему должен с утра пораньше в понедельник (в свои буквально сегодня начавшиеся честно заработанные студенческие каникулы!) ехать разбираться с новыми проблемами начальства.       Заснеженная улица была смазанной, и путь от дома до станции метро показался чем-то вроде некачественной видеозаписи зимнего отдыха из чьего-то семейного архива. Разница была лишь в том, что на фоне теперь не смеялись дети.       А в ресторане были все: оба Фазбера, Генри, дневной охранник, куча официантов, которых Винсент видел впервые в жизни, уборщик и даже гребаный Скотт Коутон. Винс услышал их непривычно тихие, но гудящие в воздухе переговоры, еще когда только открывал отчего-то запертые входные двери, и это заставило напрячься. В прошлый раз такая толпа была, когда он убил тех мальчишек. Только вот теперь он никого не убивал.       Коутон, заметив юношу, подзывающе махнул тому рукой. От этого стало немного легче: у того не тряслись поджилки, значит, дело было не настолько плохо.       Вообще-то после случившегося Винс стал относиться к Скотту крайне тепло. Даже любовно как-то: несмотря на то, что тот теперь при любой возможности увивался за ним хвостиком, раздражения внутри, как это было бы с кем-то другим, совсем не возникало. Он не чувствовал чего-то настолько светлого уже так давно, если вообще чувствовал, что теперь это показалось настолько занимательной новинкой, что хотелось то ли изучить это, то ли забыться и наслаждаться добром на душе, пока оно не закончилось. Шутка ли, но Винсент стал искренне улыбаться ему при встрече.       Впрочем, какое еще может быть отношение к человеку, который не дал тебе покончить с собой и спас от призраков детей? Так странно было теперь вспоминать об этом: решение порезать вены теперь казалось таким по-детски глупым, что становилось безумно стыдно каждый раз, когда Коутон мельком вспоминал об этом.       Забавно, что ничего этого бы не было, не побоись Афтон убить Скотта еще тогда, когда-то давно, когда тот кричал о детских смертях.       Забавно. Винсент бы просто истек кровью на свой собственный день рождения.       Скотт, уже отвернувшись, мялся у сцены и говорил с Генри, и Винс не задумываясь направился к ним. Солнце поднялось всего часа три назад и только начало выглядывать из-за крыш высотных домов. Единственное, что не любил в зиме идущий по освещенной лампами — и этот свет казался каким-то болезненным и тяжелым — пиццерии юноша, — поздние рассветы. Выходить из кампуса, когда еще солнце не встало, было будто пытке подобно, а по выходным подрываться еще раньше и идти на работу было еще хуже. Зато свои кроссовки — такие белые и совсем не греющие в мороз — он любил: они не стучали по кафелю, и получалось двигаться почти бесшумно, словно тень, незаметно проскальзывая мимо окружающих, прямо как сейчас. Стук каблуков форменных туфель придавал глупой уверенности, но казалось, что он привлекал слишком много внимания. А ощущение, словно на тебя смотрит каждый первый в помещении, с недавних пор стало коробить еще больше. Тем более в этой пиццерии.       Дело было в том, что персонал этого ресторана и ресторана Винса заочно не ладил. Здешние придурки считали себя в чем-то лучше их ребят просто потому, что работали в более продвинутой пиццерии, и их отношение свысока распространялось в том числе и на техника-стажера. Не то чтобы это было настолько ярко выражено, но сам техник-стажер (в силу своего дрянного характера, в общем-то) с радостью скалился в ответ.       Юноша для проформы стрельнул глазами в какого-то официанта, что говорил громким надломным басом, как первогодка в старшей школе. Тот глянул в ответ и закатил глаза. Тоже как школьник.       Они с Коутоном не здоровались за руку, а ладони Генри были спрятаны в карманы.       — Доброе. Вы можете объяснить, что стряслось? — У Винсента со своим куратором уже давно были крайне высокие дружеские отношения, но обращаться к нему до сих пор приходилось на «Вы».       — Здравствуй, Винс. Честно, это легче увидеть. Скотт, пожалуйста, ты бы не мог.? — Генри выглядел совершенно помятым. Так сказалось происшествие с детьми? Юноша не знал: они с куратором начали нормальную работу только после его дня рождения, и Винс, к своему стыду, занимаясь своим режимом и кое-как закрывая сессию, совершенно не интересовался состоянием своего старика.       Странно было думать, что он называл «своим стариком» не своего отчима, а сорокалетнего куратора.       — Без проблем, — тут же откликнулся Коутон. В то же мгновение он схватил Винса под руку и потащил в сторону, кажется, Детской Бухты. Неужели вчера дети слишком сильно повредили Игрушечную Фокси, или Генри вчера оставил ее работающей, и у нее сгорел процессор вместе с половиной обшивки, эндоскелетом и кучей проводов? Это бы даже объяснило скопление людей: ремонт лисы был бы слишком дорогим и долгим.       Юноша и глазом моргнуть не успел — и уже оказался в добрых пяти метрах от куратора. Скотт тащил его, словно тяговая лошадь, и Винс еле успевал перебирать ногами, чтобы позорно не упасть. Да что, к чертям, тут произошло?       — Эй, а ты можешь сказать? Знаешь, это довольно фигово находиться в не-       — Слушай, из-звини, но тебе действительно будет легче у-увидеть.       Он заикался? Напуган или нервничает. Значит, лиса сильно погорела. Генри точно спихнет ее ремонт на Винса: он давно хотел научить стажера составлять сметы по починкам и разбираться с такими проблемами самостоятельно.       Скрипнула дверь в комнату, где стояла и рассказывала пиратские истории Игрушечная Фокси. Они в шутку звали ее Мангл.       Был включен свет.       Ну и чт-       Лиса не была разобрана. И не была тронута огнем ее белая пластиковая обшивка. Винсент Уильям Афтон еще никогда так сильно не ошибался.       Сначала он увидел распластанные, словно игрушечные — ненастоящие — ноги. Они в безумной позе полувисели, будто бы стоя на коленях на кафельном полу. Черные квадраты его оставались неизменными, но белые окрасились в красно-розовый. Рядом лежал до сих пор работающий фонарик. Он светил в никуда серой стены за спиной лисицы.       Воняло кровью.       Потом он поднял глаза. Пластиковая — Игрушечная, слащаво бело-розовая — обшивка, заляпанная кровью. Каплями, подтеками и пятнами. Человеческие — уже побледневшие — руки. Одна, свисающая вплотную к телу, и вторая, застрявшая во рту Искалеченной — искалечившей — Мангл. Острые железные зубы, вонзившиеся в зажатый слишком сильной челюстью череп. Раздробившие кости, вонзившиеся в вещество мозга.       Мгновенная смерть.       — Э-Это Л-Лу Каптор. Н-ночной охранник.       Скотт не смотрел на свисающее из лисьей пасти безвольное, словно ватное, такое нереальное, не имеющее право на существование тело. Лихорадочно глядел в глаза Винсенту, зачем-то криво, будто бы ободряюще, улыбаясь, а тот взгляда отвести не мог от ставшей бордовой форменной рубашки и слипшихся в уродливые, сальные сосульки русых волос.       Это случилось несколько часов назад, а он слышал хруст костей и человеческие крики, словно был там. Такого не было с теми мальчиками. Тогда он не чувствовал, как встают на затылке волосы и немеют пальцы.       Ему было страшно.       — Д-Давай, пошли, с теб-бя хватит. — Коутон, будто прочитав мысли, опять схватил его за плечо. Словно это было лекарство от всех болезней. Плацебо. Это лекарство оказалось плацебо.       У убийцы четверых детей тряслись руки. Он не знал, почему. Он не пил кофе уже почти месяц, это не могла быть передозировка. Юноша глядел на дрожащие пальцы и не мог отвести взгляда, как не мог перестать смотреть на свисающий из пасти аниматроника труп ночного охранника несколько мгновений назад.       Скотт выводил его из той комнаты обратно в зал. Там до сих пор был лишь персонал. Они не откроются сегодня. Да и завтра — тоже.       — Где полиция? Или скорая? Или кто-черт-возьми-угодно, Скотт?!       Его тошнило.       — Я не…       — Винс, успокойся, мы уже все вызвали. Они просто задерживаются. — Фред материализовался рядом как по волшебству. Вытирал рукавом пиджака пот со лба, даже не старался улыбаться и бегал глазами в разные стороны. Его лицо было слишком красным. — Парни, слушайте, лучше идите по домам.       — Но меня Генри… — Юноша чувствовал, как горло начинало пощипывать.       — Да-да, Генри хотел, чтобы ты помог ему с, ну, телом. Я договорился, ему поможет полиция, а тебе такими делами заниматься не стоит… Иди домой лучше.       Временами юноше казалось, что он — сын Фазбера. Возможно, поэтому он так и не смог возразить и оказался на улице под руку со Скоттом раньше, чем смог придумать вразумительный ответ.       Не то чтобы он хотел перетаскивать трупы. Просто он, опираясь рукой на стену пиццерии и пытаясь не вырвать от одного лишь мимолетного воспоминания о кровавом месиве в пасти Мангл и чувствуя сочувствующие похлопывания по спине, считал, что должен находиться там.       Просто отчего-то — даже сквозь туманящую мысли тошноту — нужно было посмотреть на мертвого ночного охранника еще раз.       Коутон предлагал зайти в кофейню. Винсент просто пошел домой.

***

      Укус стал последней каплей для них всех.       На следующее утро Винсент вновь проснулся от телефонного звонка. У Фреда чуть не случился инфаркт, и он решил отойти от дел. С ним уволился Генри. Один гребаный день — и обычная жизнь с ног на голову стала.       Но разве это было не тем, чего они хотели?       Он нашел себя тем же полуднем стоящим в пиццерии. На небе не было снежных туч, и холодное солнце освещало главный зал, но все равно юношу бил озноб. Лучи попадали в глаза, он не мог перестать щуриться.       Впереди была толпа. Сандра тихо утирала слезы. А старик Фред Фазбер, раскрасневшись в толпе уже не своих работников, все пытался поговорить со всеми вокруг. Он грустно смеялся и хлопал стоящего рядом Генри по плечу. Генри улыбался уголками губ и давал говорить своему старому другу. Между ними была разница в десять лет.       Они прощались.       А Винсент стоял сзади основной гущи — слишком далеко, чтобы получилось поговорить с начальниками, — мялся, теребил рукава черного свитера и молчал. Рядом, почти касаясь руки Винса своей рукой, стоял Джошуа Фазбер. Забавно — раньше юноша даже под пистолетным дулом отказался бы стоять рядом с директором, а теперь понимал: даже окажись тут ныне отсутствующий Скотт Коутон или семья, он бы не предпочел их.       Они не были друзьями и, Винс считал, никогда ими не станут, но это было только их дело. Это не касалось ни Скотта, ни полиции. Только они вдвоем были виноваты в том, что происходило сейчас. Фред и Генри уходили не из-за них, но это они были виноваты в том, что Укус стал для них последней каплей. Наверное, Винсент осознавал это только сейчас, слушая сбивчивые прощания и тупо глядя в лицо уже бывшего хозяина сети ресторанов «Фазберс». И от этого становилось так плохо.       Почему-то раньше Винс думал, что в этот день увидит злое удовлетворение на лице директора ресторана, — теперь он стоял, почти такой же потерянный, как и юноша, и о чем-то думал. Винсент исподтишка глянул на него — на щеке был порез от бритвы, сильнее проявились мешки под глазами, а серо-коричневые, почти черные волосы были уложены как-то не так, как обычно, и лишь рабочий костюм оставался неизменным. Лишь потому, наверное, что с костюмом мало что можно сделать. Возможно, стоило поговорить — в конце концов, это они теперь были главными в этой пиццерии, — но не было желания и мысли, о чем говорить. И они, даже не поздоровавшись, до сих пор стояли в полной тишине.       Так противно. Юноша скривился и сглотнул.       Солнце слепило и совсем не согревало лицо. Хотелось спать. Или глупо плакать в рукав чужого костюма, хотя в глазах было сухо. Винсент продолжал стоять, как провинившийся ребенок, чуть опустив голову и расцарапывая заусенцы, рядом со своим нанимателем и просто закрыл глаза. Дрожали и не могли расслабиться веки.       А потом он почувствовал слабый толчок со стороны Фазбера.       В их сторону шел Генри. Он снисходительно улыбался и смотрел в упор на юношу, а у того даже щеки покраснели — вздумать дремать, когда с работы уходит твой куратор и почти что друг, было так глупо.       У него в руках был большой черный ноутбук.       Винс видел его раньше — Генри говорил, в нем коды для роботов. А еще шутил, что он достанется Винсу, когда он, Генри (кажется, его фамилия была Эмили?), умрет. Куратор не умер, но от этого воспоминания все равно стало только грустнее.       — Ну что. — Он старался улыбаться, как ни в чем не бывало. — Теперь ты-       А Винс обнял его раньше, чем тот успел закончить.       Он никогда не находил в себе сентиментальности — просто не обнять человека, который чуть ли не растил его два года и теперь уходит, было невозможно. Да, сначала юноша отвечал ему взаимной неприязнью, а потом, когда они все-таки прижились, постоянно дулся на кураторскую дотошность, но старик ему нравился. Просто Винсент понял, что, оказывается, все же привязался к нему.       — А Вы точно должны уходить? — Он спросил это тихо. Словно это могло сработать.       Он ни за что не хотел, чтобы это коснулось Генри. Он бы скрепя сердце пережил уход Фреда, но не их вместе.       — Ты хорошо справишься, Винс. — Он похлопал юношу по спине. Не как это делал Скотт Коутон — как-то по-отцовски. Хотя Генри и годился в отцы юноше.       Расцеплять руки совсем не хотелось, но не повернуться на почти ласковое «Эй, сынок» оказалось просто невозможно.       Лишь только налетев с прощальными объятиями на Фреда Фазбера, Винсент Уильям Афтон понял, что не пережил бы даже только его ухода.       …       Был вечер того же дня. У Скотта была смена, и они сидели в темной каморке охраны. Не то чтобы света не было — они просто его не включили и сидели, освещенные лишь голубоватым свечением большого ноутбука (того самого, что сегодня днем отдал Винсенту Генри), что стоял на столе, и настольной лампой, которую сегодня притащил Скотт. Он всегда говорил, что яркий свет потолочной лампочки неприятно бил в глаза, да и поспать не давал.       Зажигалка громко щелкнула, и из нее вырвался огонек. Винс игрался с ней уже непонятно сколько, отчасти понимая, что таким путем газ скоро закончится и придется либо покупать новую, либо напрягаться и заправлять ее заново. Второй вариант был даже более вероятным: уж слишком Винсенту приглянулся нарисованный огонек на ее резервуаре для газа.       Юноша поднял зажигалку вверх, напротив глаз.       Глянул сквозь пламя на лицо читающего газету Скотта Коутона. Оно почти потерялось в потоке горящего газа: нахмурилось и, кажется, немного поплыло.       — Мистер Афтон?       Зеленые глаза заговорщицки зыркнули в сторону Винса. А тот лишь на секунду — но слишком, неестественно ярко — представил, как плавится в огне голова его друга, как кипящая кожа слезает с черепа расплавленным пластилином, и, зажмурившись, мотнул головой. Вчерашнее зрелище не прошло бесследно.       Картинка исчезла не сразу. Словно медленно затухла, но отпечаталась где-то в подкорке мозга.       В то же мгновение Винс отмер, как ни в чем не бывало, лишь на секунду тайно укорив себя в том, что представил умирающим человека, спасшего его собственную жизнь:       — Да ладно, я же просил.!       — Да ладно, босс, ты домой пойдешь? — Коутон улыбнулся. Когда он не нервничал, он не заикался, и этот спокойный, ровный голос было так непривычно слышать. Его не было в пиццерии, когда уходили Генри с Фредом, но Винсент, ясное дело, при первой возможности рассказал ему обо всем, что было. И теперь Скотт считал возможным по-доброму подтрунивать над новой должностью друга.       Будь он тут в полдень, он бы не шутил.       Но от таких шуток становилось даже легче. Когда все разошлись, уехали Фазберы и Генри, и Винс остался один в пиццерии, на душе было одно лишь чувство неопределенного страха. Словно с уходом прошлого начальства заканчивалась жизнь. А потом пришел Скотт Коутон, выслушал всю тираду юноши о том, что он не понимал, что Фред действительно может уйти, пошутил о чем-то глупом, и на душе стало легче.       Ну, разве что, кроме того момента, когда Скотт спросил о том, кто нанял Винса и как к убийству относился Фред. Винсент в ответ напомнил о том, что дело еще не закрыли, и отшутился тем, что его самого убьют, если что пойдет не так.       Ну, или не отшутился: юноша старался не думать о том, что ему может сделать Джошуа Фазбер, если он облажается на финишной прямой.       — Да, думаю, да. Мне с роботами еще разбираться. — Винс все же закрыл освещавший комнату ноутбук и похлопал по его железной крышке, как хозяева хлопают по голове своей собаки. Тот еще немного погудел и замолк. Все же Генри умел держать электронику в прекрасном состоянии.

***

      А всю следующую неделю Винсент вступал в новую должность.       И оказалось, что на уходе Генри и Фреда жизнь не закончилась. Скотт действительно помог тогда, — в который раз? — и Винс больше почти не корил себя чувством вины. Правда, лишь иногда называя себя из-за этого бесчувственным. Но ведь… все в жизни заканчивается, так ведь? Просто было так странно теперь думать о том, что теперь вместо гениального техника, создателя их аниматроников, был… Винсент.       Просто Винсент. И это звучало так ничтожно, что граничило со злой шуткой, иронией. Вторые части фильмов всегда были хуже первых, и ужасно было видеть себя той самой второй частью.       Отрадой в этом кошмаре было одно: Винс, оказывается, был не один в своей гадкой участи. Был еще Джошуа Фазбер. Если раньше он приходил в пиццерию едва ли только чтобы поговорить с юношей насчет убийства, то теперь можно было в любой момент зайти в бывший кабинет Фреда и найти его с кучей каких-то бумаг. А заходить приходилось по несколько раз в день.       Каждый раз они разговаривали даже спокойно. Без уже ставших привычными и почти не пугавших угроз, без тотального контроля. Винсент видел, что начальнику было тяжело, и, возможно, дело было в этом, — Винс не знал: тот не говорил о своих проблемах, а юноша не считал правильным спрашивать.       А возможно, все эти неприятности, что доставлял Джошуа, закончились тогда, когда почти подошло к концу дело с убитыми мальчиками. Потому что Винсента больше не нужно было контролировать. Винс уже просто не мог сделать что-то такое, что сломало бы им жизни. Он даже успел растрепать все Скотту Коутону, и полиция не явилась за ними на следующий же день.       Юноша понимал эту тактику — он бы сам ее придерживался, будь он на месте Фазбера. Легче запугать мальчишку, чтобы он и не вздумал врать или что-то недоговаривать тебе, чем потом расхлебывать последствия оказанного невовремя доверия.       Не то чтобы Винс перестал считать Фазбера козлом после этого (уж безразличие явно не было моментом воспитания, а к безразличию в свой адрес юноша относился очень болезненно) — просто теперь он стал чуть понятнее. И оказалось, что в делах, не касавшихся убийства, Джошуа давал Винсенту, как главному инженеру, чуть ли не полную свободу. Хотя, возможно, ему просто снова было все равно. Он разрешил юноше делать то, что тот сам посчитает нужным, лишь бы это не было во вред предприятию. А юноша по привычке каждый раз рассказывал Фазберу о своих планах.       Фазбер глядел на него скучающими глазами и угукал, попутно заполняя бумаги, но Винс чувствовал себя вруном, если забывал рассказать о любом минимально важном изменении.       Бывший кабинет Фреда Фазбера не изменился: квадратный и совсем не большой, он отчего-то казался просторным. Стол до сих пор был как новый: из темного дерева, без единой царапинки и достаточно широкий, чтобы за ним могли работать как минимум двое. Он стоял почти в центре, но все же ближе к противоположной от двери стене, а за ним было широкое завешенное жалюзи окно с совсем не интересным видом на двор. Слева был длинный черный кожаный диван — тоже до сих пор в достаточно приличном состоянии, но кое-где потрескавшийся.       И каждый вечер этой недели Винс заносил в этот самый кабинет начальника отчеты за день и говорил. О том, что теперь лиса Мангл будет конструктором и уж точно никого не укусит. О том, что производительности Игрушечных роботов хватало, чтобы работать по несколько суток подряд, и Винс будет навещать их лишь раз в два-три дня. О том, что в их пиццерии все останется неизменным, потому что старые аниматроники не хвастались производительностью, да и Винсу не сложно было пройти десять метров с утра. И лишь однажды, тихо, еле слышно, в минуту помутнившего рассудок душевного порыва — о том, что он совсем не подозревал, что Генри может уйти, и теперь ужасно жалел о содеянном. И тут же понял, что сказал, и вышел из кабинета.       Странно было понимать факт того, что он вообще собрался сделать. Возможно, это случилось оттого, что уставшее лицо Джошуа за столько посещений просто стало привычным. Возможно, оттого, что из-за работы Винс общался со Скоттом или семьей лишь по разу — и то по телефону. А возможно, дело в том, что Фазбер, оказывается, был человеком. Самым обычным. У него была маленькая дочка.       И на эту дочь ему, оказывается, было как-то все равно. Винс не мог осуждать Фазбера за это — просто грустно подумал, что с Майклом Афтоном они бы чудесно спелись. И что было бы даже забавно, убей девочка лет через десять каких-нибудь четверых мальчиков, потому что ей будут нужны деньги.       Юноша узнал о ней случайно: просто, однажды вечером рассказывая об аниматрониках, стал честным свидетелем разговора Джошуа с его бывшей, как оказалось, супругой. Ее звали Тина, и говорила она таким высоким голосом и так громко, что Винс почти что мог разобрать слова. Хотя, возможно, это рабочий телефон так пропускал звук. Фазбер слушал ее с выражением усталого безразличия и таким же тоном вставлял что-то о том, что ему на что-то там «все равно». А потом положил трубку и, забывшись и тут же принявшись вновь разглядывать бумаги, сказал о том, что дочке, оказывается, скоро исполнялось семь, и Тина решила напомнить, что справляются они хорошо и без Джошуа, и подарки от него девочке не нужны. Будто бы он собирался что-то дарить.       Последнее он сказал, высоко, будто бы возмущаясь, подняв брови. И от этого стало еще неприятнее. Просто так — Винс даже не успел начать сочувствовать девочке.       А потом Фазбер поднял глаза на не менее удивленного от факта того, что он вообще все это рассказал, Афтона, поднял брови еще выше и буркнул «Забудь». Юноша кивнул, мысленно облегченно вздохнув, и в тот же момент продолжил говорить о Мангл.       Больше к этому вопросу они, ясное дело, не возвращались. Кое-как закрыв сессию, Винсент Уильям Афтон мог позволить себе потратить две недели каникул на то, чтобы войти в должность, которая до сих пор казалась ему чем-то настолько нереальным, и у него совершенно не было времени на дружбу с начальником (правда, не то чтобы они вообще планировали дружить).       И он тратил. Тратил с трудоголичным (а юноша даже как-то и не подозревал в себе трудоголика) упоением, словно рожден был для того, чтобы бегать по пиццериям, проверять аниматроников и писать отчеты. Почему-то это звучало даже унизительно.       Тратил. До восьми тридцати трех двадцать третьего декабря 1987 года.       Он отчетливо помнил то утро. То, как проснулся непривычно рано и не запомнил сна. Как в спальне было по-зимнему темно, и хотелось проспать еще пару часов, но не получилось, да и нельзя было. Как на улице завывала метель, а в окно бил веткой растущий перед дорогой ясень. Как давила на лоб простуда. Он не знал, когда успел заболеть.       Он тогда сидел в кровати, выпрямив ноги (отчего-то эта поза казалось смертельно неудобной, но двинуться лишний раз было так тяжело), и слепо глядел в оконное стекло, сначала собравшись полюбоваться со скоростью света пролетающим мимо снегом. У юноши всегда не выходило созерцать природу — это слишком быстро наскучивало. Пальцы вырисовывали круги на ткани теплого одеяла. Не выходило расслабиться.       Он совершенно ни о чем не думал. В голове было черным-черно. Только в затылке что-то словно тихо закручивалось — пружина или, быть может, черная дыра, заволакивающая в себя зачатки мыслей.       И из этой бездны вдруг выглянуло что-то неправильное.       Интересно, он бы смог снова убить кого-нибудь?       «Что?»       Это было бы… довольно интересно. Было бы круто попробовать.       «Что, черт возьми?»       Закручивающаяся в голове пружина соскочила.       И в голове всплыла простая в своем виде картинка: зареванные глаза Клэя; рука в синей перчатке на детском рту; булькающая, толстыми ручьями утекающая кровь. Его не тошнило, как при виде мертвого охранника. Он бы вечно смотрел на то, как красная жидкость попадает на резину перчатки и впитывается в ткань детской футболки. Он больше не боялся призраков детей — на самом деле их никогда не существовало. Винс победил. И никто больше не посмеет с этим спорить.       Ведь теперь они должны бояться.       «ЧТО?»       И картинка пропала.       Руки сжимали одеяло. Ткань болезненно скрипела, но не рвалась.       И что это, блин, было?       …       Он не помнил, как мылся перед работой, как закрывал ключами дверь и закрывал ли вообще, и как оказался на работе.       Двадцатилетний мальчик — главный и единственный инженер, на совести которого были сотни посетительских жизней. Подумал, что убить кого-нибудь — крутая идея. Это слово горечью оседало на языке, словно было сделано из лимонной кожуры. И на весь день выбило из шаткого душевного равновесия. Если Винсент вообще приходил в него с августа.       Пальцы постоянно роняли гайки и резались о бумагу, а в мастерской весь день сидел Скотт Коутон и болтал о чепухе. Страшно было понимать, что именно в этот день постоянное присутствие Коутона стало раздражать. Страшнее было, всю смену находясь на месте преступления (шутка ли — преступник действительно вернулся), вспоминать отрывки — картинки, кадры из снафф-видео — того самого дня.       Четыре сидящих под стеной тела — четыре мальчика, так похожих на простые куклы или манекены. Сейчас там, очень близко к тому самому месту, раскачивался на стуле Скотт. Юноша моргнул и резко отвернулся, уткнувшись в учебник по механике.       Запах книжных страниц напоминал об университете. Университет — о ночных кошмарах, а кошмары — о том, как рука в перчатке зажимала Клэю рот, а нож так легко перерезал ему глотку.       Убивая мальчиков, он словно глядел на все это со стороны — был наблюдателем в теле убийцы. Тогда ему было все равно. А теперь постепенно осознавать то, что руки в воспоминаниях были его, было так страшно.       Страшно и трепетно.       До бабочек в животе и встающих на затылке волос. От этого становилось еще хуже.       Юноша вновь и вновь глядел на свои руки. Хмурился, разглядывая длинные тонкие пальцы и почти безволосые по-подростковому худые запястья, словно что-то понимая. Например, то, что это были руки убийцы. Что Винс мог убить этими руками.       Два похожих предложения и два совершенно разных смысла.       Юноша еле заметно мотнул головой и выругался себе под нос. Помогло.       Это было не тем, о чем он хотел думать.       Это было не его.       Это было словно подсажено кем-то в его голову. Он просто должен стараться не думать, и это пройдет. С этим покончено раз и навсегда. Винсент не хотел убивать кого-то снова. Ни за что на свете.       … или все же хотел?       — Черт возьми. — Винс сказал это прежде, чем гаечный ключ больно ударил по выступающей косточке прямо перед началом запястья.       — Все в порядке? — Сидящий за столом в мастерской Коутон перевел полусонный взгляд на Винса.       Если ты считаешь за норму то, что я представлял, как сжигаю тебя.       — Да, да, просто задумался.

***

      Винсент Уильям Афтон отмечал в пиццерии гребаное Рождество.       Оно наступило так внезапно — юноша напрочь забыл о нем. Просто оказалось, что он весь день провел в самокопаниях насчет убийства за два дня до главного праздника в году. И что охранника укусили меньше чем за неделю до него. И что у Винса не было времени и желания отмечать.       По собственной, блин, инициативе он всю ночь пил сладкий чай, читал дотошные записи Генри о строении роботов, изучал такие же дотошные чертежи и пытался разобраться в коде, потом решив, что перепишет его под себя. Ему все равно не хотелось отмечать в этот раз — с двадцать третьего мысли об убийстве больше не посещали, но настроение испортили, тем более мама говорила, что Дикон не приедет в этом году, — а это было первым, что пришло в голову.       Джошуа Фазбер смотрел на него с нечитаемой смесью удивления и странной жалости, когда юноша еще днем в ответ на разрешение уйти с работы пораньше сказал, что, в общем-то, домой сегодня вообще не собирался. Неофициальный (начальник говорил, что отец все-таки не переписал на него фирму, но отдал ее в полное пользование) хозяин пиццерии тогда, скорее всего, лишь для галочки спросил, все ли в порядке, а потом до чего-то додумался и, странно прищурившись и даже по-человечески улыбнувшись, узнал, не планировал ли юноша приглашать в закрытый ресторан своих друзей.       А юноша улыбнулся в ответ и сказал, что было бы проще сразу уволиться.       А потом подумал о том, согласился бы Фазбер помочь ему во второй раз. И зачем-то, оказавшись в одиночестве, за это побил себя по губам, словно сказал что-то очень глупое или невежливое.       Значит, период в два дня. Может, стоило выпить каких-нибудь легких успокоительных — ему хватило отвратительного дня на нервах еще в первый раз.       Но, быть может, это было нормально? Это же были всего лишь мысли. Какого убийцу, наверное, не посещали мысли о повторном преступлении?       Да никакого.       Разница была лишь в том, что у Винсента не получалось это контролировать. Но, наверное, это не так страшно, как он себе накрутил?

***

      У Винсента не получалось это контролировать.       И он почувствовал весь ужас этих слов на себе лишь немного позже, уже после совершенно не отпразднованных Рождества и Нового Года. Когда подходили к концу университетские каникулы, когда эти мысли стали посещать немного чаще.       Когда они действительно стали навязчивыми. Юноша не видел во снах, как убивал кого-то, — просто, идя по улице, он однажды понял, что вертит в кармане пальто нож. Что отчетливо знает, как ударит идущего навстречу мужчину коленом в живот и будет бить-бить-бить его ножом в спину, пока тот не истечет кровью на холодном асфальте. Тогда мужчина, ничего не подозревая, просто прошел мимо, а Винсент, с круглыми от удивления и ужаса глазами, дошел до своего дома, глядя в землю. За несколько дней до этого, возвращаясь из магазина, он десять минут не мог перестать думать о том, что ребенок будет плохим вариантом, потому что они постоянно гуляют в кучках или с родителями, а девушка будет более легкой добычей, чем мужчина, но на ее крик сбегутся быстрее. Один раз, совершенно не видя Скотта Коутона тогда чуть ли не несколько дней, он подумал, что теперь-то его можно было прикончить, потому что свою миссию по спасению Винса от самоубийства он успешно выполнил. Он больше был не нужен.       Это не было таким наваждением, как было с детьми. Просто в голову приходили ужасные мысли, и ничего не получалось с этим поделать. Они давили, словно грозовым облаком кружась над головой, и с каждым днем было страшнее, что Винсент рано или поздно поддастся им.       Ну, что же, пока что он не поддался.       То была среда. Тогда пиццерия уже работала, дел не было, и Винсент коротал время в каморке охраны, потому что дома было скучно.       Скотта не было: он где-то пропадал, и Винс был даже рад этому — присутствие друга до сих пор действовало почти раздражающе. И будило навязчивые мысли. Винсент действительно не понимал, в чем дело, и это вселяло даже какое-то чувство вины. Ноги были заброшены на стол; на телевизорах, что передавали картинки с камер, мерцала сине-красно-зелеными огнями простенькая гирлянда. Юноша повесил ее просто так, от скуки, но она вселяла еле ощутимый рождественский дух, и от этого становилось легко на душе и в теле.       Он не дремал, но лежал в кресле с закрытыми глазами и пытался абстрагироваться от исходящего из зала для посетителей еле заметного шума.       Сначала было даже почти тихо.       А потом он почувствовал, как его ткнули в ногу, и, открывая глаза, дернулся.       — Мистер?       Бога ради, Винсент на мгновение подумал, что Джошуа заговорил тонким девчачьим голосом.       Но это все же оказалась девочка.       Маленькая девочка не старше шести. Теребила большой кармашек детского джинсового комбинезона и глядела в глаза юноши светло-карими, как молочный шоколад, глазами.       Винсент спрыгнул с кресла почти мгновенно. Стукнули каблуки рабочих туфель. Он сел на корточки перед ней и улыбнулся.       Так, как обычно делают это злые работники. Елейно, когда будто бы и улыбаешься, а других от тебя воротить начинает. Это была простая привычка: завидев такую мину, посетители всегда быстро отставали с вопросами про аниматроников.       — Да, милая? — Он не знал, почему обращался так к ней: слово «милая» отдавало чем-то липким и неприличным. Просто так говорили родители, чужие мамы, любые другие взрослые… Наверное, взросление состояло именно в этом.       — Вы ведь охранник? — Она говорила неожиданно четко для ребенка.       — Да, конечно. — Единственный техник на предприятии и гарант твоей не-смерти от лап Фокси, солнышко, но для тебя пусть будет охранник.       — А у вас камеры есть?       — Есть, а что ты хочешь?       — А вы, а вы можете мою маму найти?       — А она потерялась?       — Ага.       — Давай лучше в зале поищем, хорошо? Так удобнее будет.       Он взял ее за руку — отчего-то это показалось даже неловким. Они быстро прошли коридор и оказались в большом зале. Народу было действительно многовато. Дети носились между столами, стоял гул кучи голосов, играла песня аниматроников — специально все еще новогодняя. Юноша любил рождественские мелодии, и теперь он решал, до какого числа января им играть.       А потом взгляд мельком, случайно упал на дверь мастерской. И словно по голове ударили огромным молотом.       Твою мать. Нет, Винсент. Не смей. Слышишь?! Нет, нет, нет!       Посетителей в тот раз было меньше, а он все равно смог украсть у них из-под носа четверых мальчиков. Теперь детей слишком много, и никто не заметит пропажи одной единственной девочки. Тем более, потерявшей мамочку.       Зато внутри пропадет странное желание. Сгорит с маленьким детским телом в старой железной бочке и зароется под землю с пеплом. И об этом никто не узнает: ни Джошуа, ни Скотт Коутон, ни родители.       Душа на успокоение — плохой обмен, Винсент. Просто отвратительный.       Но он снова победит. А победителей не судят.       Шутка ли — вспомнился и показался таким правильным его давний бред про ключи к спокойной жизни. Наверное, желание убить преследовало его все это время, а он, глупый, и не замечал. Но какая теперь уже разница, если теперь бред оказался правдой, а пятым ключом к умиротворению (а юноша и не знал, что эта метафора окажется настолько буквальной) мог стать не свидетель Скотт, а ребенок.       Внезапно девочка дернула его за край рубашки.       Он, забывшись, посмотрел на нее почти удивленно. Словно забыл, что «ключик» все еще был жив. И что это еще нужно было исправить.       Ему нужен был один единственный толчок. Он чувствовал: ему просто нужно было решиться. У него бы получилось.       Заложило уши, словно рядом что-то взорвалось. Возможно, это взрывались остатки его человечности.       Один шаг. Он почувствовал, как нога сама еле заметно двинулась в сторону двери мастерской. Словно само его тело приняло это решение до того, как мозг отдал команду.       — Мистер!       Ты кричишь, потому что я уже убиваю тебя, или потому, что я тащу тебя в кладовку? В любом случае замолчи, и мне не придется душить тебя.       — Мистер?       Уши разложило.       Винсент стоял на месте. Он быстро моргал. Были сухими глаза.       Девочка была все еще жива. Она озабоченно указывала пальцем на женщину в толпе и пыталась потянуть его к ней. Мамочка все-таки нашлась.       Она оказалась рядом быстрее, чем Винсент Уильям Афтон успел шагнуть. Улыбалась, благодарила его и нежно отчитывала дочку.       А он натянуто улыбнулся, кивнул и ушел.       И они никогда не узнают, что, пропав из поля зрения, Винсент прижался спиной к холодной стене коридора и не мог отдышаться, по всему телу била дрожь, а ладони были полностью мокрыми.       Что сегодня в «Пиццерии Фредди Фазбера» не произошло новое убийство.