Победителей не судят

«… ты отдашь мне юность,

Ты отдашь мне каждый свой страх»

— Френдзона — «Рано взрослеть»

      С того случая прошла пара недель. Начался декабрь. Приближалась сессия, а за нею — Рождество.       Винсент Уильям Афтон закинул ноги на подоконник, кутался в плед и глядел в серо-синее небо. Хлопьями падал снег. Он растает сегодня же, как и в прошлый, первый, раз, всего лишь через несколько часов, а с ним растает и трепетное новогоднее настроение, что он пробудил. Наверное. Винс не знал. Винс просто вслушивался в тихий шум и завывание ветра и ни о чем не думал.             Дети больше не появлялись. Будто бы поняли, что перегнули палку, и решили дать передышку своей жертве. Если духи могли думать, а не руководствовались слепым, всепоглощающим желанием мести, как в фильмах.       Юноша тогда подумал, что все закончилось, но это оказалось просто затишье. Перед бурей ли — неизвестно, но с тем лишь отличием, что это затишье не было безмолвным. Дети не пропали. Просто они не являлись перед глазами призраками, отражениями или живыми фигурами. Просто теперь вместо этого в ушах постоянно стоял тихий шум. Каждый день гул не сердцебиения, острое шуршание не сухой опавшей листвы или заледеневшего снега преследовали Винсента с момента, когда он открывал глаза после своего кошмарного трехчасового сна, и до того мгновения, пока он вновь не падал в совершенно нездоровую глубокую дрему.       Они напоминали голоса, и не хватало чего-то совершенно простого, чтобы разобрать слова. Как в ту ночь, только лишь не настолько агрессивно — как шепотки за спиной, которые получает в свой адрес девочка, доверившаяся совсем не тому мальчику. Они заполняли голову и мешали слышать то, что происходило вокруг. Они нервировали, заставляли вновь и вновь чувствовать себя совершенно безумным и, как в весну подросткового возраста, из последних сил проглатывать, прятать под легкими приступы гнева и грызть ногти. Но они были лучшим из зол. Хоть бы потому, что были стабильны. Их даже временами получалось просто не замечать.       Винсу даже показалось, что он стал чувствовать себя лучше: на одних выходных хватило сил собраться и все же купить себе теплое шерстяное пальто. Куртки давно приелись, да и он собирался сделать это последние два месяца. Оно было даже простым: черным, с широким воротником и до колена — но, придя в нем на работу, он почувствовал себя не по годам крайне важным и серьезным членом общества, и удовлетворенная мина не сходила с лица до самого вечера.       Тогда он на час даже совершенно забыл о том, что жизнь могла в любой момент вновь упасть в беспросветные, бесконечные тартарары. А потом он вернулся домой, и дневная радость просто сошла на нет. Будто ее и не было никогда.       Две недели прошли почти в полном спокойствии.       Сегодня шел крупный, мягкий, по-настоящему зимний снег и грозил превратиться в метель, а от окна веяло холодом.       Сегодня было второе число декабря.       Сегодня был его день рождения.       Когда тебе исполняется двадцать, ты перестаешь чувствовать себя подростком. Наверное, потому, что у числа твоего возраста меняется окончание, и из него вылетает заветный значок несовершеннолетия. Единица превращается в двойку, уже точно заканчивается переходный возраст, и родители начинают говорить о внуках.       Мама сказала об этом, позвонив ему с утра с поздравлениями. И Винс прекрасно знал, что это была простая шутка: Ричарда она родила в свои девятнадцать, и отцу, ее ровеснику, пришлось непонятно сколько совмещать юридический университет с работой без выходных, чтобы прокормить семью, а когда через пару лет старшенький подрос, и родителям стало легче, появился Винсент, и все пошло по новому кругу. Она действительно понимала, сколько забот приносил ребенок, и ни разу всерьез не торопила с этим сыновей. Да и не будет лет до тридцати точно. Правда, Винс был не уверен, что будет готов к отцовству хоть бы тогда. И вообще когда-либо.       За окном пролетали машины, и юноша корил себя за привычку вставать рано. Был понедельник, а он так и не явился на пары. Винсент не планировал устраивать вечеринку, приготовлениями к которой мог бы оправдать отсутствие, — он вообще не отмечал свои дни рождения последние несколько лет, вот и сегодня собирался целый день провести дома в тихом одиночестве. Без родителей, друзей и призраков хоть однажды в жизни.       Метель все не начиналась, а Винсент Уильям Афтон в совершенно умиротворенном блаженном состоянии сидел на своей кухне, пил чай и вслушивался в голоса в голове.       Слов он снова не понял.

***

      Тогда был уже вечер. Снег действительно растаял, не выдержав и часу после конца снегопада. Светились окна еще не закрытой «Пиццерии Фредди Фазбера». В квартире дома почти что напротив нее в совмещенных кухне и гостиной свет горел только над столешницей, и вся комната была погружена в теплый полумрак. Шумел телевизор.       Возможно, когда-нибудь Винс назовет этот день рождения худшим. Но пока что он валялся на диване в гостиной, жевал чипсы и смотрел телевизор. Уже устали глаза, село и почти не распознавало картинки и так за год напряженной учебы изрядно ухудшившееся зрение, но делать что-либо еще не было то ли сил, то ли желания.       Нарисованная азиатка на экране вытирала слезы и всхлипывала. Юноша, с абсолютно пустыми глазами глядящий на этот шум, не помнил — почему. Левая рука его была запрокинута за спинку дивана, правая — опущена в салатницу с разного вида чипсами, а обе ноги как-то случайно с подлокотника свалились на пол и больше не поднимались.       В попытке захватить острый край снека, пальцы царапнули по дну тарелки и захватили лишь мелкую соленую крошку.       О. Закончились.       О Боже, опять. Он определенно сидел так уже слишком долго. Если весь день глядеть в ящик, мысли почти не текут, как обычно, будто в черепной коробке образовалось такое старое, илистое, никому не нужное водохранилище, где в теплой воде живут громадные трехметровые сомы-людоеды. Это чувство каждый раз оказывалось просто отвратительным.       Хотя… сомы Винса уже как две недели спали, зарывшись в мутный песок дна, и будить их не хотелось совершенно, так что, возможно, телевизор сейчас как раз помогал не мутить воду.       Они же и так рано или поздно проснутся голодными, зачем их еще и злить.       Встать оказалось даже тяжело, и, если обычно у него бы потемнело в глазах на пару секунд, теперь шум в голове будто бы усилился и стал сильнее давить на виски. Винс вообще давно заметил, что звук неразборчивых голосов в голове зависел от того, что с ним происходит: когда он засыпал, они начинали чуть ли не кричать, во время бодрствования оставаясь просто раздражающим шумом на фоне. Глупые дети, оказывается, знали толк в пытках.       Нужно было найти хлопья или что-нибудь еще, чтобы вернуться к делу всего сегодняшнего дня и последней половины месяца. Потому что включать какой-нибудь фильм или рекламу на фон уже даже стало привычкой: когда не было слышно людских разговоров, за которые можно было ухватиться и занять ими голову, и юноша оставался в тишине один на один с самим собой, шум в голове слишком сильно давил на психику и заставлял думать о плохом.       Например, о том, пропадут ли голоса, если Винс продырявит себе ушные перепонки.       Открывая первый, самый крайний справа, шкафчик, он даже задумался о том, чего хотели дети, преследуя его. Раскаяния? Он уже сотню раз пожалел о том, что вообще согласился на убийство, но он… не чувствовал себя виноватым? Наверное, именно этого. Он знал, он осознавал, что совершил нечто совершенно ужасное, но ему было словно все равно. И это казалось таким… неестественно пугающим.       Шкаф оказался пустым. На двух полочках из темного дерева лежала лишь старая серая пыль. У него все еще не было столько посуды или еды, чтобы до конца обжить кухню.       А потом, уже закрывая дверцу и удивившись тому, как громко она скрипнула, он лишь краем глаза заметил, что в темной глубине верхней полки что-то блеснуло. И рука потянулась вглубь быстрее, чем ее хозяин побоялся наткнуться на мышеловку.       Секунда. Холод под пальцами. Не было слышно щелчка и смачного удара по пальцам.       Это оказалась… бутылка вина? Серьезно? В глубине пустого шкафчика лежала та самая, подаренная братом ровно два года назад, на совершеннолетие, бутылка портвейна. Винс тогда всячески прятал ее от родителей, а при первой возможности увез на квартиру дожидаться повода. И напрочь забыл о ней. И нашел теперь.       Красная жидкость заигрывающе плясала в бутылке. А юноша глядел в ее насыщенную глубину так, словно осознал что-то очень важное. Так странно.       Юбилей ведь считается хорошим поводом? Скорее всего. Двадцать лет бывает лишь однажды.       Дома нашелся один единственный бокал для шампанского, но призраки детей уж точно не осудят юношу за несоблюдение столового этикета. Винс бы налил им тоже, уже в обычный столовый стакан, но он пока что не настолько сошел с ума.       Теперь он сидел на кухне. Разницы особой нет, лишь пара метров, но комнаты он все же разделял, будто бы от этого что-то менялось. Кухонный диван (да, у него действительно было два дивана) достался от прошлых хозяев, был угловым, даже дутым, то ли твердым, то ли мягким и вполне удачно выполнял роль отсутствующих столовых стульев. Правда, временами казалось, что Винс был не у себя дома, а в кофейне, и чувства домашней защищенности это совершенно не придавало.       Будто бы он чувствовал себя защищенным хоть где-то.       На столе было привычно пусто. Винс, признаться, редко ел то, что принято есть за столом, и на нем никогда не было грязных тарелок и банальной салфетницы. В бокал с приятным звуком выливался бордовый портвейн. Названия Винс прочитать не смог: оно оказалось то ли французским, то ли итальянским, а в языках, кроме родного английского, он никогда не был силен.       Первый маленький глоток, второй, третий, и он сморщился, как впервые. Двадцать градусов крепости ударили в нос и обожгли горло, зарделись щеки, и сердце забилось, как бешеное. Такой позор. Юноша, признаться, давно не пил чего-то крепче пива. Если вообще когда-то пил.       Через несколько секунд стало не так больно. Даже приятно. Возможно, нужно было остановиться на этом. Винс знал, что быстро пьянел и становился слишком вспыльчивым, но ведь двадцать градусов это не сорок, и из-за одной бутылки портвейна ничего не случится? Зато, может, хоть раз удастся поспать не три часа, а законные восемь.       В то же мгновение он залпом допил бокал.       Горечь и сладкий душок вперемешку с нахлынувшим на лицо жаром даже, показалось, заставили голоса стать тише. Неужели?       Бокал наполнился снова и снова лихорадочно осушился. Для проверки. Снова скривилось лицо, а юноша весь обратился в слух. Поплыло перед глазами. Это хорошо или плохо? Черт знает. Просто показалось, что дети теперь говорили из-под толщи воды — действительно, намного тише, чем обычно.       Двух пока достаточно, Винс. Ты растянешь эту бутылку на весь вечер, как нормальный человек, а не выдуешь ее за полчаса. Даже если это глушило крики в твоей голове. Сегодня — плохой день, чтобы разбираться с этим; сегодня твой день рождения, и ты не должен провести его в лихорадочных опытах с призраками детей. Даже ты этого не заслуживаешь.       …       Уличное молчание прерывалось лишь изредка — гулом машин и чьими-то разговорами. В квартире же было могильно тихо. На кухонной столешнице тикали и показывали девять вечера маленькие часы. Был выключен телевизор. Неслышно залетал в еще давным-давно приоткрытое на проветривание окно холодный зимний ветер. Тогда юноша послушался самого себя.       И теперь, через тридцать минут после осушения второго бокала, он сидел за столом, — словно не мог найти себе места — глядел в пустое стекло бокала, на две капли оставшегося в нем вина, и ковырял пальцы. То была одна из нервных привычек, что недавно снова вылезла; временами он мог, не обратив внимания, доковырять до крови. Все так же шумело в ушах, но он искренне старался не обращать на это внимания. И даже вполне успешно: опьянение будто бы напихало в голову ваты, и голоса казались такими странными, будто исходили из нижней части мозга, будто бы сидящих там детей прижало слоем ваты к черепу, и кричать они могли лишь через силу.       Но они все еще кричали. И этот факт удручал.       Может, если Винс расскажет кому-то, они уйдут?       Ты этого не заслуживаешь, но ты это делаешь.       Скотт? Нет, унижаться перед ним юноша не собирался. Фазбер? Ему все равно, и лучше от разговора с ним не станет. Родители? Они вели дело по детям, и Винсент действительно не знал, как они поступят, а в тюрьму не хотелось совершенно. Дикон?       Дикон? Выложить ему все, как на духу, и попросить помощи? Лучший из вариантов. Он учился на криминального юриста, он знал, что делать, и тогда, если что, станет адвокатом Винса. Ричард ведь не откажет и не скажет родителям, он ведь всегда покрывал своего младшего брата. Он не Скотт Коутон, что может предать в любой момент.       Он не помог тогда, когда Винсент только соглашался на убийство, пусть поможет хотя бы теперь. Он должен.       Да, юноша позвонит ему прямо сейчас. У них нет разницы во времени, сейчас он должен был быть дома и отдыхать.       И почему Винс не додумался до этого раньше? Это ведь был единственный человек, которому он хотя бы пытался доверять полностью.       Коридор, в котором всего две недели назад Винсент сходил с ума. На столике — старые счета за июль, мелочь и запечатанная полоска жвачки. Шорох телефонного диска. Длинные гудки.       Гуд-ки.       Твою мать…       Почему каждый раз — чертовски длинные гудки?       Ответь, ублюдок, ты мне нужен. Хотя бы сегодня. Хотя бы в мой гребаный день рождения. Пожалуйста, Ричард.       Целая минута молчания. Громкое утробное дыхание в трубку. Сброс. Страдальческий треск телефонной трубки, когда ее бросили на держатель. Черт возьми.       Он уже чувствовал себя чуть более пьяным, чем должен быть. Возможно, потому, что чуть не упал, выпрямляясь. Возможно, потому, что внутри разлились плаксивая обида и отчаяние.       Он, шатаясь, шел в сторону кухни и включал на ней свет. Он задел пальцем ножку стола.       Он не успел даже вскрикнуть, а боль прострелила по костям прямо в мозг и взорвалась огромным фейерверком. Юноша сжался в судороге и тихо, сдавленно заскулил прямо посреди своей кухни. Почему это настолько больно именно сейчас?! Почему, почему, почему?!       И лишь потом заметил, что теперь в голове почти полностью пусто. Пусто. Их нет. Нет голосов!       Тишина, которую Винс не слышал чертовых две недели. Такая… тихая. Пустая. Без мыслей, будто бы стерильная. Ти-ши-на.       А потом палец перестал болеть. Быстро, словно бы специально. И шум в ушах вернулся, как ни в чем ни бывало.       А с шумом пришло осознание. Дело было в боли. Как просто. Глупые дети хотели, чтобы их убийце было так же больно, как и им когда-то?       Их убийца был достаточно пьян, чтобы согласиться. Это та цена, которую он был готов заплатить.       И с силой ударил кулаком о стол. Громкий деревянный звук. Упал, не разбиваясь, но разливая оставшиеся несколько капель, бокал. Дрожала полупустая бутылка портвейна. На лакированном покрытии не осталось и следа, а костяшки ныли и разбились в кровь. Она красивая. Насколько могут быть красивыми розовые трещины на руках.       Тише. Не пусто, но тише. Не то, не то, не то. Слишком слабо.       Еще один бокал. Налить и выпить — меньше минуты. Больше не горчило в горле.       Боль — спасение. Так просто. Истина нашлась в вине: когда больно, детей нет. Он просто должен делать это, пока они не посчитают себя отомщенными и не уйдут навсегда. Винсенту не было сложно, Винсент ждал этой разгадки два месяца.       И Винсент Уильям Афтон что есть силы влетел лбом в покрытую белыми обоями стену.       На секунду в глазах полностью потемнело, будто он ослеп. Вертелась вокруг комната. Больно, больно, больно, словно мозг проделал дыру во лбу и гадкой серой слизью выливался на пол. Винс со стоном, с писком упал на колени, до сих пор приложившись головой к стене и царапая пальцами молочно-белую ткань. На лице растянулась блаженная улыбка.       Чисто. Кристально. Идеально пусто.       Получилось встать не сразу. Лишь когда перестала кружиться голова и начал ныть лоб. Ноги были словно ватные, а все тело шатало. Винс пожалеет об этом завтра, но завтра голосов уже не будет. А потом взгляд упал на кухонную столешницу.       Нож.       Ножи у него тупые. Это хорошо.       Для храбрости — из горла бутылки.       Ручка — холодная, лаковая и деревянная, а лезвие — в царапинах, уже даже старое, но не ржавое. Подойдет.       Так трепетно, что в животе бабочки порхали.       Тонкое острие — медленно по тыльной стороне ладони. Больно. Оставшаяся после белая полоса стала розовой и слилась с кожей. Недостаточно больно. Дети не перестали говорить. Отчего-то отчетливо послышался веселый голос Оливера. Лишь на мгновение. Сразу же после этого Винс с силой надавил на кожу и медленно, злобно, вглядываясь в розовую дорожку, чуть ли не слыша скрежет металла, повел нож от конца прошлой царапины вниз, до середины предплечья. Похолодело в щеках, будто бы на них выступили мурашки. Дети стали намного тише. Уже лучше.       Достаточно больно, чтобы глушить шум, и недостаточно, чтобы убить себя. В то же мгновение нож сам, резко, произвольно оторвался от кожи. Выступила испарина на лбу. Встали дыбом короткие волосы на затылке.       Убить себя.       Убить. Себя.       Если воткнуть нож в запястье, все закончится раз и навсегда. Больше не будет детей. Всегда будет тихо.       На периферии слуха вновь засмеялся светловолосый мальчишка с веснушками. Это стало последней каплей.       Тело не слушалось. Юноша врезался в дверной косяк и снес ногой пару кроссовок. Тот самый выкидной нож нашелся на тумбочке у телефона. И как Винсент не заметил его еще тогда.       «Мексиканец», называется. Покупался для самозащиты и убил четверых детей. Убей и своего хозяина.       Как прозаично. Как мелодично щелкнуло вылетающее острие. Нож — подделка, у оригинального лезвие прячется сбоку. Но какая уже разница.       Интересно, это — именно то, чего хотели глупые дети? Умно с их стороны. Но какая уже разница.       Винсент хотел продырявить ножом руку — оказалось страшно. Он просто резко полоснул лезвием вдоль левого запястья.       Сначала показалось — ничего, пусто. Он даже не почувствовал боли. Потом стало печь. Потом место царапины стало бордовым. Тонкая бордовая полоска сначала становилась толще, а потом вылилась в два кровавых озерца. Мало. Одной царапины мало, чтобы умереть.       В одно мгновение мозг будто застелила пелена. Как тогда, в старшей школе. Он будто бы со стороны видел, как полосует запястье ножом.       Вторая. Третья. Пятая. Вдоль, поперек, наискосок — какая, к чертям, разница, если он хочет убить себя?!       Шума не было. Его заглушил звук лихорадочного сердцебиения в ушах. Будто барабанные перепонки, которые он когда-то хотел вырезать, пульсировали в невозможном, сбивающемся ритме такого же сиплого, громкого, прерывистого дыхания.       А потом раздался звонок в дверь. Разбил вдребезги гнетущую тишину самоуничтожения.       Что?       Дети вернулись? Ему показалось? Это к соседям?       Звонок повторился. Не показалось.       Какой идиот вздумал мешать ему?!       Измазанный нож — на стол. Юноша не помнил, как открыл замок. Помнил лишь то, как рука кровоточила и болела, настежь открывая входные двери в квартиру.       Лицо Винсента Уильяма Афтона было искажено гримасой раздраженной злости.       Он опирался рукой на открытую дверь, а по хаотично исполосованному запястью огромными слезами стекала темная кровь.       Скотт Эверетт Коутон был замотан в длинное серое пальто и выглядел намного старше своих лет. Стоял в общем коридоре и ошарашенно смотрел то на лицо Винса, то на его руку. Его палец так и застыл на дверном звонке. Не нажимая на него.       Они молчали лишь мгновение. Потемнело в глазах, и голова непроизвольно упала. Или он был слишком пьяный, или крови становилось мало.       — Что с тобой, черт возьми?!       Винсент услышал лишь звук захлопывающейся двери и не понял, как оказался прижатым к стене своей прихожей. И как его исполосованное запястье оказалось сжатым в пальцах Скотта Коутона, что своим плечом впечатал Винса в стенку, — тоже.       Эй, мудак, не трогай мои руки и не лезь не в свое дело!       Он не успел сказать этого. Картинка перед глазами размыто поменялась, сначала становясь изображением коридора, а потом — двери. Этот человек просто утащил его в ванную. Винсент не знал, откуда ее расположение известно Коутону. Он вообще сейчас ничего не знал. Он просто не мог.       Чужое запястье аккуратно сжимало руку, и раны начинали кровить меньше, когда Скотт одной лишь левой рукой шарил по полочкам ванной в поисках аптечки.       Аптечки?       Он даже не успел сформировать мысль. Просто мгновение — и Винсент оказался на все том же диване, во все той же позе, и показалось, что весь тот парад боли был просто сном пьяного мозга. Кружилась голова. Перед глазами были черные размытые круги. Потом отвратительно защипало запястье. Потом на него намоталось что-то белое. Не сон.       Скотт был испуган. Сжимал руками чужое предплечье и поднимал его вверх.       Зрение медленно сфокусировалось на его лице. Очки съехали на нос и перекосились, растрепались волосы, лицо покрылось испариной, а сам он дышал, как загнанный.       А следующее случилось неожиданно даже для него самого: Винсент рассмеялся. Устало так.       А Скотт Коутон глядел на него, как на сумасшедшего.       — Ты-ы-ы… совсем с катушек слетел?..       Винсент закрыл свободной правой рукой лицо и засмеялся громче. А Скотт внезапно начал тараторить, что глупая, надоедливая сорока:       — Э-Э-Это произошло из-за меня? Ты сделал это из-за меня?.. Я, я, я же говорил. Я никому не скажу, я же поо-       — О Боже! — Вырвалось само по себе, и Винс не знал, может ли продолжать смеяться. Поэтому замолчал. — Ты тут в ообще не при чем. Ты даже не представляешь-       — Тогда расскажи мне, ч-что происходит! В чем вообще пр-ричина!       Ты действительно этого хочешь? Ты это получишь, придурок.       Винсент встал с дивана и залпом выпил остатки портвейна.       Сказать это оказалось так трудно. Словно Винс ему в любви сознаваться собирался.       — Я вижу духов.       — Из-звини?       — Призраков. — В одно мгновение стало не до шуток. Он даже протрезвел и как-то не замечал вновь гудящих голосов в голове. Винсент упал на диван под бок Скотта Коутона. Случайно. Между ними оказалась стена из его, винсовой, руки, поднятой вверх рукою Скотта. — Призраков тех умерших детей.       — Э-э, в каком см-мысле? Ты же з-знаешь, что привидений не существует?       — Знаю. Или раньше знал — я не знаю. Я запутался. — Винс подпер щеку лишь правой рукой. — Они впервые приснились мне в… первых числах октября. Полмесяца подряд меня среди ночи будили кошмары, Скотт. Я просыпался в холодном поту и больше просто не мог заснуть, представляешь?       С плеч будто бы падала скала. Винс не ожидал, что после бутылки портвейна сможет разговаривать так внятно и слаженно.       — А-а-а если таблетки?       — Я до сих пор на них сижу. С ними — часа три. Разница небольшая, но… господи, я все равно медленно схожу с ума. Мозгам… просто не хватает времени, чтобы восстановиться.       Чужая рука легла на плечо и тихо похлопала по нему. Ты не умеешь утешать людей, Скотт. Совсем не умеешь.       — А потом я стал видеть их. В тенях, в отражениях, в других, мать их, детях. Я слышал, как они разбивали стаканы у меня на кухне!       — Значит, т-тогда, когда мы с тобой виделись…       — Ага. Тогда у них что-то переклинило. Я видел Эрика вместо тебя. Он говорил, что в-выжил, Скотт, ты не представляешь, он выглядел, как живой… В тот вечер я думал, что они убьют меня.       — З-значит, ты-ы… — Одна рука пропала с плеча юноши, а вторая наконец выпустила изрезанное запястье и обняла чужие плечи вместо нее. Теперь Винс почти лежал на чужих руках. Стоило признать, эта методика Коутона была почти действенной. — …из-за них?       — Они не появлялись после того случая. Просто, понимаешь, теперь они к-круглые сутки разговаривают в моей голове… И замолкают, когда мне больно — знаешь, я узнал это буквально час назад. Это произошло случайно… Просто… Просто я так устал от этого, Скотт.       Он не плакал. Просто зарылся носом в теплую ткань чужой рубашки. Винс не заметил, когда Коутон сбросил свое пальто.       — Ты не представляешь. Я, я уже тысячу раз пожалел, что на это согласился. Я д-думал, это ничего не значит, что мы все просто забудем это, и, и все будет, как раньше, что все будет легко и просто. Но ничего не будет, как раньше, Скотт. Ничего, понимаешь?       Нет, он не будет плакать. Нет, нет, нет. Он никогда не плакал.       По спине снова похлопали.       — С-Согласился?       Такой ты придурок… Полетели к чертям остатки выдержки. Свободная рука впилась в обивку дивана, а левое запястье выскользнуло из хватки и тут же, словно утопая, пальцами схватило чужое плечо. Горячие слезы в одно мгновение выступили из глаз, и юноша стыдливо спрятал лицо в ткани рубашки.       — Мне… нужны были деньги, Скотт.       Коутон промолчал. Лишь, кажется, тихо угукнул и кивнул головой.       Винсент плакал. Кажется, впервые в своей жизни. Просто тихо всхлипывал в теплую шерсть чужой клетчатой рубашки.       А Скотт робко, почти незаметно гладил его по плечам и больше не говорил ни слова.       Они не были друзьями.       Но, похоже, теперь ими стали.       В ту ночь Винсенту не снились дети.