Победителей не судят

«Первое убийство — это как первая любовь. Я очень долго оставался под впечатлением, убив близкого мне человека»

— Александр Пичушкин

      Шла середина второй пары. В освещенной выглядывающим из расположенных высоко над головой окон солнцем аудитории колледжа стоял тихий, еле различимый гул. Он отражался от длинных деревянных парт, теряясь между их рядами и утопая в стенах или чьих-то сумках, лишь иногда долетая до кафедры и смешиваясь там со скрипом мела. Студенты выглядели более живыми, чем пару часов назад. Кто-то записывал конспект, большинство просто слушали или делали вид, что слушают, тихо переговариваясь между собой, а один, затесавшийся в ряды последних, но спрятавшийся в углу, просто-напросто спал, умостив голову на толстенную тетрадь. Винсент еле заметно улыбался чему-то своему. Профессор ему нравилась. Со своих задних рядов он никогда не мог разглядеть ее лица, а ее имя уже давно позабыл, но голос у нее был громким и приятно высоким, материал по мехатронике она читала весело и непринужденно, иногда даже надиктовывая конспекты, как в школе, а к своим студентам относилась с добротой и пониманием. Прямо сейчас она рисовала на доске какой-то чертеж. Свой колледж студент второго курса факультета контроля Винсент Уильям Афтон любил, как любит повторяющийся каждую ночь счастливый сон глубоко несчастный человек, и понял это лишь три дня назад, первого октября, когда с утра появился в здании университета. Потому что тогда, впервые за учебный год переступив порог аудитории и внимательно выслушав первую пару, лекцию по бионике, он понял, что до этого вечно лезущие в голову мысли о случившемся в «Пиццерии Фредди Фазбера» куда-то пропали, отступили на задворки сознания. Весь следующий день они пытались выглянуть обратно и впихнуть в мозг воображение того, как в любой момент все идет не по плану, а Скотт Коутон оказывается предателем, и тут же, внезапно, неожиданно быстро исчезали, будто бы таяли, стоило юноше вдохнуть запах пыли или взглянуть на какого-то студента. В эти моменты внутри разливалось тепло. На следующий день плохих мыслей уже не было. И через день — тоже. Внезапно жизнь показалась такой, какой была год назад, прошлой зимой и даже этим июлем. Правильной. Тогда не было никакой истории с убийством, тогда трава была зеленей, солнце грело сильнее, а в голове была куча пустых, максималистичных, но таких приятных амбиций. Тогда все было хорошо. А теперь никто не вспоминал ни о каком инциденте в пиццерии, будто бы его и не было, теперь окружали все те же знакомые лица, теперь было чертовых плюс двадцать три. И пару дней назад, на большом перерыве выйдя на открытый воздух и почувствовав, как ударил в лицо и распушил челку теплый ветер, Винсент почувствовал, что снова находился на своем месте. Что теперь все снова будет хорошо. Потому что это действительно закончилось. Он победил. Авторучка оказалась разобранной и собранной заново. Даже правильно. Названия сегодняшней темы Винс не запомнил. Возможно, оттого, что она оказалась очень длинной и труднопроизносимой. Скорее всего, потому, что пару дней назад случилось бабье лето, и теперь на улице было чуть ли не по-апрельски тепло и беспечно, удушающий запах парфюма одногруппника, что сидел двумя рядами ниже, щекотал нос, и все это совсем не помогало учиться. Утренняя лекция, хоть и была повторением прошлогоднего материала перед чем-то очень важным, проникала в мозги со скрипом и скрежетом, и юноша слушал ее разве что вполуха, целиком и полностью отдав себя утомительному безделью. Винс игрался со все той же авторучкой: теперь, превращая ее в импровизированную ракету, заставлял подпрыгивать на несколько сантиметров вверх над столом и пытался умоститься на своей правой ноге так, чтобы не замазать штаны и чтобы не болел копчик. И если первое выходило с удивительным успехом последнюю минуту, второе получаться отчего-то не хотело. По обеим причинам иногда на него злобно зыркали — тогда в ответ он улыбался самой противной своей улыбкой и начинал шуметь сильнее. А их любимая староста сонно глядела на него, полуулыбалась и рисовала в тетради каракули и кружочки. Ее звали Беверли, как девчонку из «Оно» — книги Кинга, что вышла год назад, — только вот волосы у нее были ужасно светлыми и собранными в неаккуратный хвост, глаза темными, узенькое личико было до сих пор покрыто прыщами, и никто никогда не травил ее. А она была к своей группе очень привязана. Девушек на кафедре вообще можно было сосчитать на пальцах одной руки. А Винсент теперь вспоминал глупые школьные шутки, вновь разбирал ручку, отрывал от края страницы тетради маленькие полоски бумаги, скатывал их в шарики, смачивал слюной и стрелял ими в пустой ряд спереди, пытаясь попасть в нарисованный на парте неизвестный круг. Потому что всего несколько лет назад, еще в школе, он был обычным подростком. Подростком, отвратительным во всех смыслах этого слова. Потому что был слишком агрессивным, слишком вспыльчивым и временами переживал эти тупые вспышки гнева буквально из-за того, что в очереди в школьной столовой кто-то нечаянно задел его локтем. Это происходило лишь среди сверстников, случалось ненарочно, неожиданно, ограничивалось толчками, пиханиями в плечи и пустыми, но произнесенными очень злым и убедительным тоном угрозами и заканчивалось так же быстро, как и начиналось. После вспышек в голове всегда было приятно пусто. Через несколько минут всегда посещала испуганная мысль о том, что это могли увидеть учителя, юноша осматривал «место преступления», встречался глазами с парочкой школьников, что напряженно глядели ему в спину, и временами чувствовал укол неловкости, случайно глянув на жертву. И это было одной из единственных причин, почему Винсент Афтон находил свои вспышки гнева ужасно неприятными. К несчастью, на свой дрянной характер повлиять он не мог. И поэтому свыкся с ним, быстро научившись сдерживать себя, когда боялся взорваться при взрослых. Конечно же, ни разу он не извинялся: не считал нужным. Не стоит путать неловкость с виной. В последние дни он чувствовал вину, возможно, впервые в жизни. Нет, это не пугало. Он не пропадал из дому на пять суток, не пытался украсть свою девушку из-под носа ее родителей и не торчал под ее окном с гитарой (в частности, его первая и единственная школьная подружка, всегда ярко накрашенная готка Мэвс, сбежала от него через месяц, когда он опять без причины сорвался и отчего-то решил сказать ей, что однажды вечером ее папаша-алкоголик перережет всю ее семью, как свиней, если ему не дадут бутылку), но дружил с теми, кто предпочитал ради шутки избивать первые три категории. Школьных хулиганов веселили его вспышки, он чувствовал себя значимым и влиятельным потому, что пил с ними пиво после уроков, участвовал в травле и постоянно таскал парочку из них с собой по школе. Единственным местом, где от участи школьного задиры Винс отходил, был клуб робототехники, куда он записался на третий год старшей школы. Парни там были забитые, странноватые и со своими шутками, и Винс с ними почти не общался, потому что приходил не дружить с ботанами, а играться с электроникой, ведь только за два года до поступления внезапно заинтересовался робототехникой, и нужно было нарабатывать опыт. Ну, правда, однажды они вместе сконструировали даже настоящего робота, подключенного через провод к пульту управления. Проектом руководил Винс, к слову. Робот умел делать хуки правой и левой и еле-еле ходить, и именно благодаря ему Винсента, додумавшегося прикрепить к своему мотивационному письму видеокассету с записью их «комнатного бойца», приняли в университет. Парни из клуба, наверное, тогда себе все локти искусали. После выпуска они не общались, а «боец» остался у кого-то из них. А Мэвис он не любил. Просто Винсу было шестнадцать, и он начинал чувствовать дикое смущение от того, что друзья меняли девчонок, как перчатки, а его отчего-то к ним никогда и не тянуло. Тогда было решено хоть бы попытаться с кем-то повстречаться, и выбор пал на готку: ей было пятнадцать, у нее было милое личико и черное каре, она казалась не глупой, но немного забитой (при ее-то вечной боевой раскраске) и временами исподтишка пялилась на юношу. Отношения были в тягость. Встречаться с кем-то оказалось совершенно обыденно: юноша так и не получил обещанных бабочек в животе. Искра не разгорелась даже после того, когда Винс потерял с Мэвс девственность. Когда они расстались, Винсент даже не попытался сделать вид, что сожалеет хоть о чем-то. Больше отношений он не заводил. Однажды все зашло слишком далеко. Был конец десятого класса, и его дружок, Уолтер, кажется, украл у отца громадный складной нож, весь день носил его в заднем кармане джинсов и вертел в руках при каждой возможности похвастаться. Именно тогда они по какой-то причине доставали тройку мальчишек несколькими годами младше. Был теплый солнечный день, был конец года, и Винс с приятелями, сбежав с урока испанского, случайно наткнулся на них на дороге из школы. Тогда настроение было поганое: Мэвс, будто с цепи сорвавшись, отличилась и наговорила ему гадостей о том, что в душе он неуверенный и жалкий и не представляет собой ничего, кроме комка подростковых комплексов, которые так старается спрятать, а он так и не смог ответить ей, потому что свидетелем сцены оказался директор. Очнулся Винсент уже тогда, когда кричал мальчикам в спину что-то оскорбительное. Тот мальчишка был помельче остальных, на голову ниже низкорослого Винса, но он остановился, обернулся на пятках — из-за этого и Винсент, и три других его друга, быстро идущие за ними, неловко остановились и отошли на шага два — и сказал юноше в ответ, чтобы тот засунул эти слова себе в задницу и пошел и дальше служить подстилкой своим поганым недодрузьям. На мгновение Винсент замолчал. Не потому, что его задели чужие слова — абсурдом, бесконечной дерзостью показалось то, что мальчик вообще посмел ответить. В кармане у Уолтера был огромный складной нож. Глаза тогда вновь застелила красная пелена. В тот день оказалось слишком много накопившегося внутри. Он очнулся лишь тогда, когда пригвоздил мальчишку к кирпичной стене переулка и давил лезвием чужого охотничьего ножа на его шею. Слепой ярости тогда уже не было. Было ошеломление, незнание, что нужно делать дальше, и еле заметное, тихое, но будто бы свербящее нежелание убирать нож, хоть это и было единственно верным решением. Помутнение сознания, наверное. Как когда стоишь на балконе, и в голове возникает стойкая, но глупая идея спрыгнуть. Винсент застыл лишь на несколько мгновений, удивленный, наверное, даже больше, чем его приятели, стоящие чуть подальше, и даже два других мальчика. В то же мгновение ребенок дернул ногой, ударил его в живот, вырвался и убежал с друзьями. А Винс стоял на месте, отпрянувший от не болезненного — неожиданного удара, не понимая, что произошло, и ощущая пустоту после пропавшего помутнения, а потом молча бросил нож в руки Уолтеру и пошел домой один. В тот вечер родителям позвонила мать того мальчишки и кричала, что их сын чуть не убил ее ребенка. Винсент не хотел убивать его тогда. Ни за что на свете. Он просто хотел напугать. Просто у него случилась вспышка. Просто его разозлила дура Мэвис. Он бы никогда не пошел на убийство. Это всегда было… своего рода табу. До сентября 1987 года. Женщина была у них дома на следующий же ужин. Весь вечер до этого Винсент валялся в ногах старшего брата и умолял сказать, что они шли из школы вместе, а потом обзванивал всех своих дружков, чтобы знать, что они, черт возьми, не сдадут его. Он всегда умел притворяться. Будучи сыном полицейских и одним из школьных придурков одновременно, не уметь это равнялось смерти. В вечер встречи с матерью мальчишки он помылся, отыскал чистую шерстяную рубашку, и даже зачесал челку назад, и выглядел тогда то ли как подонок из кино, то ли как клишированный трусливый пай-мальчик, который по сюжету либо меняется в характере, либо предает главных героев. Даже открыл женщине дверь. Весь вечер он уверял взрослых в том, что никогда и никому не делал ничего плохого и даже не видел школьников в тот день, а они из-за переходного возраста просто захотели внимания к себе. Мамочка тогда смотрела на сына с гордостью, а женщина все больше убеждалась в том, что юноша говорил правду. Ведь кому поверите вы? Ребенку, пусть и своему, или хорошему, взрослому, благоразумному мальчику из благополучной полицейской семьи? В тот вечер женщина пообещала, что накажет сына — оказывается, у него даже царапины не осталось — и даже предложила на выходных принести яблочный пирог — своего рода извинение. А когда родители ушли спать, старший брат, Ричард (Винс почти никогда не называл его полным именем, ограничиваясь коротким «Дик» и вычитанным из какой-то книги «Дикон»), до этого подтвердивший алиби юноши, дал Винсенту в глаз. Это было справедливо, но Винс, в два часа ночи сидящий на кухне, прикладывая к левому веку пакет с замороженной брокколи и глядя на спокойно пьющего чай Дикона, мог только корчить обиженную мину и вздыхать. Конечно, они и раньше, когда были помладше, дрались, но до того вечера это никогда не было чем-то действительно серьезным. Брата он бесконечно любил (правда, показывать это не собирался), а тот отвечал ему взаимностью. Правда, несколько иначе: на два года старше, он после развода родителей отчего-то взял на себя роль опекуна Винсента и следил за тем, чтобы тот не сильно зарывался. Юноша был благодарен, но временами это было действительно неприятно и больно. Теперь Ричард жил в другом городе, учился на юриста, и виделись они только на Рождество. А Винсент собирал свои вещи в небольшую сумку и стремительно уходил с пары. Конечно же, он не стал лучше сейчас. Просто изменились обстоятельства, закончился переходной возраст, не бурлили гормоны, и не было больше школьных приятелей. Просто в последнее время на то, чтобы показывать свой поганый характер, не было сил и времени. Просто в последнее время было слишком страшно. Теперь все вернулось на свои места. … Он пришел в общежитие часов в восемь. В комнате было пусто. Сосед, крупный, хорошо сложенный добрый парень Кевин с факультета менеджмента, тогда сказал, что вернется поздно. Он был в городе: развлекал свою девушку, кажется, в парке аттракционов. Винсента на самом деле не интересовала причина отсутствия сожителя, да и он вообще не обязан был рассказывать, но они были кем-то вроде приятелей, а Кевин был по уши влюблен. Тогда в комнате показалось чуть более одиноко, чем обычно, а солнце уже почти село. На двоих рабочих столах у противоположных стен бездушно аккуратно была разложена канцелярия. Обои были все такими же тускло-желто-оранжевыми в редкую тонкую полоску. Были открыты жалюзи, за окном на газоне сидели люди, в коридоре кто-то переговаривался и спешил в сторону лестницы. Винсент лежал, прикрыв глаза и обняв руками живот, на своей одиночной — соседская была напротив — койке и смотрел в прожилки потолка над головой. Возможно, даже полуспал. Они с Кевином жили вместе со случайного распределения соседей на первом курсе и еще тогда договорились сожительствовать до выпуска. В силу этого они имели чуть больше предметов общего быта, чем те, кто-либо переезжал в дома своих братств, либо перебирался из комнаты в комнату чуть ли не каждый год. Одной из таких вещей был маленький беленький телефон на светло-коричневом подоконнике. Общий телефон располагался в гостиной на этаже, большинство пользовалось им, и, чтобы поговорить с кем-то, часто надо было выждать час очереди. Юноши не хотели так мучиться, поэтому еще прошлой зимой купили себе свой. И, Господи, Винсент ударился косточкой на ноге о прикроватную тумбочку, когда этот самый телефонный аппарат громко зазвонил. Поднимая трубку, он точно знал, что это родители решили все-таки устроить сыну тираду о том, почему он не позвонил, как только переехал в общежитие. — Вин-н-н-нсент, я т-тебя-я ненави-и-ижу. Но вместо грозного маминого голоса что-то прошипело-провыло в трубку. — Извините? — Э-это я, С-Скотт-т. К счастью ли, это оказался Скотт Коутон. Злой, как собака, Скотт Коутон. Правда, с этими своими заиканиями он сейчас напоминал не какого-нибудь бультерьера, а эдакую умирающую бешеную дворнягу. Они не общались после разговора в пиццерии (и, признаться, это было одной из причин хорошего настроения), и от первого контакта получить можно было всякое, но после обещания Коутона молчать Винсент ожидал от него чего угодно, но не этого. На последнюю реплику юноша промолчал, давая Скотту развить мысль. Тот гмыкнул, шмыгнул носом и продолжил в разы спокойнее: — И-Извини. — За что он вообще извинялся? — Сорвался… Но ты х-хоть знаешь, где я сейча-ас?! И продолжил, даже не дав рот раскрыть: — В деп-партаменте! — Погоди, что ты…?! — Был на д-допросе у какого-о-то козла и пытался доказать, что н-не убивал детей, к-которых убил ты! Это был почти конец. Снова. У Скотта не окажется алиби, и он сдаст его. Винсент не скатился вниз по стене лишь потому, что ухватился ладонью за толстый подоконник. — Ты ведь ничего не сказал, правда? — Почти мольба. — Нет. — Скотт даже успокоился. Разве что до сих пор был немного взволнованным. — Я поговорю с родителями об этом, они меня послушают… наверное. У тебя же есть алиби? — Да, да. — Ладно, это уже хоть что-то. — Спасибо… И и-извини, что накричал. Сейчас и, ну, тогда. Сам п-понимаешь, я просто н-не знал, что делать. Пока. Коутон повесил трубку быстрее, чем Винс успел что-либо ответить. Как глупо — извиняться за то, что ты, перенервничав, накричал на убийцу… Новая мысль с треском ворвалась в голову и выпихнула страх на задворки сознания. Да ладно, как он вообще не заметил этого раньше?! Скотт Эверетт Коутон. Высокий, черноволосый, худой, с правильными чертами лица, умный, общительный и исполнительный. Староста группы, золотой медалист. Всегда боится обидеть, всегда поможет, со всеми пойдет на контакт и ни за что, даже во вред себе, не откажет. Сначала юноша принял это за великую доброту. А все было куда проще, и ублюдок Коутон оказался неуверенным в себе. Он просто слишком хотел всем нравиться все это время. Даже малолетнему убийце: наверное, откажись Винс прийти на встречу, Скотт бы все равно ничего не доложил полиции, а потом как-нибудь обмолвился приятелю, что обо всем знает. Если бы Винс удосужился обратить на это внимание раньше, не было бы сказано столько лишних слов. Но друга он выбрал правильно. Скотт Коутон не сдаст его. Не теперь, когда пообещал. *** Май. Теплый, солнечный май. Легкий белый тюль отодвинут в сторону и не закрывает открытое окно; липа тянет свои необрезанные, пучками растущие листья, что чуть ли не светятся, к подоконнику; пробивающиеся сквозь ярко-зеленую крону лучи согревают лицо и солнечными зайцами играют на веках. Как же хорошо. На периферии зрения — что-то настолько вычурно, неподходяще яркое, и голова поворачивается в сторону даже неосознанно. Обычный деревянный стол. Темно-коричневый, лакированный, с такими знакомыми серыми и светло-коричневыми прожилками и в одном месте с почти идеально круглым черными пятном — от уроненной Диком свечки. На нем — не скатерть, не тарелка, не одна из так нелюбимых отцом газет — ваза. Без рисунка, белая, высокая и узкая, а в ней — две длинные веточки ярких, ядовито-фиолетовых мимоз. Ха-ха. Фиолетовых. Он не знал, почему это заставило улыбнуться: просто в голове возникло что-то мимолетное настолько, что даже осознать не получилось, и уголки губ сами потянулись вверх. Пурпурные цветки-шарики отчего-то будто бы рябили и притягивали взгляд, и, казалось, на их фоне все становилось таким размытым и блеклым, что взгляд просто не мог — не хотел — различить что-либо еще вокруг. Неожиданно тихо шуршит ткань, а сверху раздается спокойный голос. Слов не разобрать. Он моргает — интерьер старой квартиры родителей принимает свой исконный пустой вид. Такой, каким Винсент запомнил его в самый последний день. Правда, тогда был конец ноября и раннее утро. Грузчики тогда вынесли из гостиной почти все, что было, — оставалось лишь небольшое кофейного цвета кресло и тот самый стол, на котором до сих пор стояла та самая ваза. Теперь цветы в ней (ныне поблекшие, принявшие свой природный светло-фиолетовый оттенок) не показались интересными — были естественными, лишь частью воспоминания. Правда, у них дома никогда не было мимоз: у мамы была аллергия. Наверное, Винс просто нафантазировал их себе, а потом подумал, что они на самом деле там стояли. Голос над головой доносится до ушей словно бы через гущу воды, пальцы сжимают что-то настолько мягкое и лишь немного колючее. Свитер, кажется. Он поднимает голову — перед лицом оказывается отец. Молодой. Ему не более двадцати шести, он снова не бреется вторые сутки и выглядит очень сонным, но как же сейчас он похож на Ричарда с этой еле кудрявой русой копной. Он смеется и что-то рассказывает. Только вот тогда ему было тридцать с чем-то. Только вот в тот день его не было дома. Он уже уехал. Винсент ерзает, и тут же уши прорезает его собственный тонкий, детский голос: — Па-ап? — Отец с вопросом глядит на него, но голоса не подает. — А как это, умереть? Пятилетний — почему только? — мальчишка так невинно, так заинтересованно смотрит в его почти ошарашенные голубые глаза. — Что-то случилось, Винни? — Нет, просто… у… у Лу умерла собака, и я… — Как и мы. Голос доносится сбоку, из-за спины. Кажется, это брат пришел из школы и решил глупо, так по-детски подшутить. Только вот голос у него совсем другой. В дверном проеме в гостиную стоит мальчик. Намного старше, со спутанными черными волосами и уставшими, покрасневшими, с залегшими сине-серыми кругами узкими светло-карими глазами, со странной бордовой, чуть ли не черной полоской на шее. Взгляд у него спокойный, отрешенный, будто бы пустой, направленный прямо в глаза маленькому Винсенту будто бы в попытке выпытать что-то глубоко в душе. От этого по спине пробегает холодок, а в голове просыпается лишь единственная, тут же ускользающая и оставляющая за собою гадкую полосу из тихого страха мысль: должно произойти что-то плохое. Пальцы рефлекторно, с силой врезаются в свитер. Только вот больше нет мягкой колючей ткани. Есть что-то жесткое и шероховатое. Другой мальчик. Наверное, повыше стоящего, с растрепанным светлым ежиком на голове. Он с теплом, с нежностью глядел серыми глазами на пятилетнего Винни и улыбался, будто бы готовясь сказать что-то ободряющее, что-то о том, что все будет хорошо. На мгновение показалось, он защитит от непонятной, неизвестной, нависшей над головой угрозы. И след из страха стал медленно, будто испаряясь под солнцем, пропадать. Распрямлялись собственные плечи, и Винсент, наполняясь уверенностью, совсем не замечал сухой холодной крошки под пальцами и того, что руки больше не обнимают спину. Он просто… робко улыбался в ответ. Оказывается, под скулой мальчишки — полоса, похожая на ту, что на шее у первого мальчика. Только вот кожа вокруг нее исходит волнами. Будто бы под ней что-то копошится. Чистая тонкая бордовая полоса. Не длиннее половины пальца. У Винсента были сотни таких. А потом незарубцевавшаяся кожа в одном месте совсем у края приподнимается. Короткие черные усики, искривленной радугой блестящее в солнечном свете гладкое, твердое, сегментированное тельце. Жук вылезает из запекшейся раны лишь наполовину. Застывает на мгновение, перебирая лапками. Копошение под кожей становится активнее. Один бугорок быстро пробегает по лицу мальчика и застывает прямо под добрыми серыми глазами. А потом широкое черное тельце вылезает полностью и медленно карабкается вниз по шее мальчика. А тот и не замечает: будто бы застывший с одним выражением лица, он так и глядит на Винни. Будто бы ждет чего-то. За жуком следуют второй и третий. Десятый. Тридцатый. Сначала выходя поодиночке, идут парами, а потом — и десятками, вылезая из полосы в половину пальца. Настолько быстро, что кажется, словно из чужой скулы вырывается не рой насекомых — цельная жидкость. Она льется будто бы волнами, твердыми и холодными. Они перебирают лапками и тихо стрекочут, медленно облепляя незнакомого мальчишку с головы до пят. Оно касается коротких детских пальцев, так и сжимающих футболку, и льется вниз искаженной радугой. Бензином. Через мгновение нельзя разглядеть и кусочка загорелой, морковной кожи. Больше нет добрых утешающих глаз. Через мгновение — хватает одного лишь моргания глазами, — жуки пропадают, будто бы их никогда и не было. И от увиденного хочется закричать, но не двигается ни один мускул в теле. Это был не отец. Это был не двенадцатилетний мальчик. Все это время Винсент сидел на коленях у обуглившегося трупа. Черные кости, черная крошка — некогда кожа — на вцепившихся в грудину детских пальцах. Пустое, безволосое, безглазое лицо. Отвисшая, беззубая челюсть. И тихий, еле различимый замогильный шепот: — Это ты убил нас, Винни. — Я не…! Винсент Уильям Афтон с криком проснулся в холодном поту. Насквозь промокла футболка. Руки до боли в костяшках сжимали тетрадь с конспектом по программированию. Страницы в клеточку смазались и погнулись, коды и переменные на них теперь казались каким-то старинным алфавитом. Но выпустить листы не было сил, будто бы пальцы сжались в судороге. Давило в груди. Воздух вырывался из легких с сипением, словно Винсент был чем-то очень болен. На плечи будто бы свалилась гора. И было неописуемо страшно. Это был сон. Это был просто чертов ночной кошмар. В комнате студенческого общежития стоял полумрак. Жалюзи на окнах были плотно закрыты. На улице громко завывал ветер. Слабо горела небольшая настольная лампа. Электронные часы показывали три часа ночи. Все еще было начало октября 1987 года. Это был всего лишь глупый ночной кошмар. На кровати с другой стороны узкой комнаты уже давно спал его сосед. И, похоже, совсем не заметил чужого крика: как и каждую ночь, он был обращен лицом к юноше и лишь иногда похрапывал. Это немного, на пару секунд умерило скачущее сердцебиение. Только вот… лишь на мгновение показалось, что лицо Кевина озаряла неестественно широкая улыбка. Юноша вжался в стенку комнаты общежития в тот самый момент, когда рассеялось видение. Тихо, жалобно скрипнули пружины. В грудине что-то будто бы колыхнулось. Спать больше не хотелось. *** Определенный процент убийц приходят в полицию с чистосердечным признанием, потому что во снах их мучают их собственные жертвы. Винсент Афтон точно знал, что не будет в их числе. Кошмар с убитыми детьми, Клэем и (о Боже, он уже начинал забывать их имена) Робом, ничего не значил. Винсенту полжизни из снов запоминались одни кошмары, и он, конечно же, не стал бы бить тревогу, если бы вдруг ему приснилась какая-нибудь плесень или начальник. Даже пусть и после убийства. И сейчас тоже не станет. Однако всю оставшуюся ночь внутри все трусилось. Такого никогда раньше не было, но ведь все бывает впервые, правда? Внутренности заполнила непонятная нервозность, будто бы посреди легких возникла дыра, будто бы что-то должно было вот-вот произойти. Юноша отчего-то побаивался глядеть в темноту и в то же время раз от разу переводил взгляд на не освещенные коридоры этажа общежития, словно хотел увидеть там что-то или кого-то, хотя страха лишился в свои десять. Сна не было ни в одном глазу, и до утра Винсент сидел в общей гостиной (придя туда лишь для того, чтобы выпить воды и умыться, а потом вернуться в кровать) и читал одну из книг для ролевиков, случайно забытую кем-то на диване. Принц какого-то выдуманного острова самозабвенно махал кулаками по великанам и пиратам*, а Винс так и не притрагивался к чашке с кофе и чувствовал себя почти не напуганным, перечитывая одно предложение по два раза. Чтение фэнтези не спасло от тревоги, но пробившийся сквозь большие, светлые окна рассвет — хоть как-то. В свою субботу Винсент вошел одновременно невыспавшимся и как никогда бодрым. В глазных яблоках полопались сосудики, опухли веки, он постоянно зевал. Все утро перед глазами стояли обуглившиеся кости Роба и блестящие спинки толстых жуков. И Винс не знал, почему. На выходных он всегда должен был сидеть на работе: проверять, чистить аниматроников и бегать по указкам Генри. Но после того, что ему приснилось, но от мысли о том, что недолгое студенческое счастье заканчивалось, и предстояло прожить — выжить — два дня в стенах здания, где прошли последние — неправильные — недели жизни, где теперь чуть ли не все вопило об убийстве, на душе становилось невыносимо гадко. Поэтому он решил впервые в жизни прогулять смену. Когда, поняв, что даже днем поспать все-таки не выйдет, юноша все же отважился позвонить родителям на домашний и сказать, что уже переехал в кампус, он пять минут слушал мамину ругань о том, почему он не позвонил сразу же, как разложил вещи, и что она могла беспокоиться. И еще пять минут вникал — уже с интересом — в то, как двигается дело. Скотта Коутона действительно считали главным подозреваемым и прямо сейчас держали под наблюдением, но у него было алиби, которое полиция и проверяла. Официантов, работавших в прошлую субботу, в день убийства, на этих и прошлых выходных собирали в участке и сотый раз задавали им одни и те же вопросы в надежде, что их скудный коллективный разум вспомнит хоть что-то об аниматоре в костюме золотого кролика. Они вспомнили, что его звали Пол, что он заикался и появился в зале только три раза, но это все уже доложила красотка Бланш (Винс предпочитал не занимать мозги глупостями о том, что она была даже немного похожа на Мэвис, а значит — в его вкусе: он еще с первого раза понял, что отношения ему не нужны, да и сейчас дело было куда важнее) в первый же день. Второй подозреваемый, Генри, в тот день общавшийся с поставщиками запчастей, продолжал утверждать, что никому не рассказывал о старых костюмах в «Безопасной комнате». Ему поддакивали Фазберы. Они оба не подходили по габаритам, да и голоса у них были совершенно не те. Ведь действительно, официально никто не говорил стажеру о том, что два аниматроника до сих пор были в пиццерии — только о том, что их не использовали уже четыре года. Да и с какой стати ему вообще нужно это знать? Золотой Дуэт уже давно вышел из строя и не подлежал восстановлению. Но Винсент знал. Джошуа говорил об этом. Еще в самом начале, когда еще не оставил юношу составлять план своих действий самостоятельно, он обмолвился о том, что для чего-нибудь могут сгодиться Золотые Аниматроники, а потом, намного позже, дал ключи от запертой комнаты и еще долго убеждал, что Винс ни за что не должен давать кому-то знать, что в курсе. Они с младшим Фазбером не беседовали с прошлой субботы. Это тоже было причиной хорошего настроения, но оказалось записано в несуществующий блокнот с причинами, из-за которых на Джошуа следует тайком обидеться и ни за что этого не показать. Да, Винс понимал, что начальство общается с полицией, но он мог хотя бы позвонить. Или еще как-нибудь узнать, все ли в порядке. И в том числе рассказать о том, как идет дело. Это ведь не он, это Винсент целый день проходил в костюме, который в любой момент мог его убить. Это Винсент убил четверых подростков. Это Винсент собственными руками перетаскивал их на задний двор и сжигал в старой бочке. И это Винсент умолял Скотта Коутона ничего не рассказывать полиции. Вот же старый мудак. Мог хоть бы сделать вид, что ему не все равно. На работе в первый день выходных юноша так и не появился. *** Он был в мастерской. Кажется, сидел на столе. Одиноко горела, слабо помигивая, лампочка под потолком. Вокруг лежали аниматроники. Кто где. Старые, обшарпанные, будто были забыты лет на тридцать. У Бонни не было лицевой панели, левой руки и глаз, и он сверлил потухшими, когда-то красными, камерами потолок. Чика, согнув колени, сидя у стены, лишилась обеих кистей, а ее кекс был выпотрошен. Сидящий рядом с цыпленком Фредди был почти не сломан — лишь покрыт дырами в обшивке, из которых торчали порванные провода; включи его кто-нибудь сейчас, он бы стал похож на одну огромную палочку бенгальского огня. Фокси лежал на боку, свернувшись в подобие калачика; как и раньше, с голыми тонкими железными балками ног, теперь с еще более настороженным взглядом и длинными неровными зубами. Винсенту почти жаль роботов. Ты всегда невольно привязываешься к вещам, которые тебя окружают, даже если это немного пугающие, но любимые детьми маскоты пиццерии. Он не мог повернуться и оглядеться, даже если и хотел. А потом отворилась дверь. За ней — черная пустота, но в дверном проеме показались почти сливающиеся с пустотой темные волосы. Это оказался мальчик. Обычный мальчик. Ему не больше одиннадцати. Одетый в костюм Золотого Бонни, он медленно, осторожно заходил в мастерскую и улыбался, держа в руках голову аниматроника. И знакомые узкие карие глаза, опухшие, красные, так радостно прикрывались от улыбки. И казалось, что она — последнее, что должно было быть на лице у этого ребенка. С потолка капала вода. И как Винс не заметил этого раньше… Потолок в некоторых местах был покрыт мокрыми пятнами и дырами. Из них временами, разбиваясь о потускневший кафель, падали капли дождя. Но его звука не было. «Влага может ослабить пружинные замки, поэтому мы и перестали их использовать» — все, что сказал Генри о костюмах. Мальчишка неожиданно оказался совсем близко, будто бы просто переместился от входа к столу. Почти касался золотой шерстью его колена. Еще шире улыбался и призывающе протягивал Винсенту закрытую костюмом аниматроника руку. А юноша хотел — настолько сильно хотел протянуть свою ладонь в ответ, словно от этого зависела его собственная жизнь. Только не мог и пальцем двинуть. Ребенок смотрел удивленно. Не осуждающе, но не понимая. Прямо на светло-желтом брюхе костюма было засохшее красное пятно. Мальчик отвел взгляд, будто бы задумываясь о чем-то. А потом округлил глаза и растянул улыбку еще шире, одергивая руку и удобнее перехватывая голову аниматроника. Лишь тогда Винсент заметил, что из карих глаз текли слезы. Подросток улыбается и плачет. Улыбается и плачет, когда надевает на голову маску Пружинного Бонни. Улыбается и плачет, даже не закрепляя фиксаторы, присоединяющие маску к остальному костюму. Слезы градом, клубнями стекают по щекам и падают с подбородка, утопая в костюме. Влага может ослабить пружинные замки, поэтому мы и перестали их использовать. Винсент чуть ли не чувствует, как чужие слова мельтешат, исходят помехами, танцуют в голове, касаясь мозга острыми буквами шрифта. Секунда. Скрип. Единичный, тихий, еле заметный, тут же утихающий. Молчание. Опухшие веки. Широкая находчивая улыбка. Все обошлось. Хочется тут же вытащить мальчика из костюма и отвести как можно дальше отсюда, туда, где будет безопасно. Как только мысль об этом появилась в голове, раздался хлопок. А за ним второй, такой громкий, словно способен разорвать ушные перепонки. Хлопок. Хруст. Бульканье. Из пустых отверстий для глаз тонкой, раздваивающейся струйкой льется кровь. Один штык насквозь пробил левую глазницу чуть выше зрачка, и тот намертво застыл, глядя в глаза Винсенту; второй, с другой стороны лица, вонзился в висок. Откуда-то снизу раздаются всхлипы, хрипы пробитой гортани. А губы открываются, обнажая ровно пронизывающие их пять тонких балок и залитые кровью шатающиеся зубы в тихом, срывающемся шепоте: — Это ты виноват. — Это был не я!.. Винсент Уильям Афтон просыпается, падая с кровати, и не сразу замечает, что кричит от ужаса и что это уже не сон. С другой кровати на него со страхом смотрит Кевин. — Винс? С тобой все нормально? Ты кричал во сне. *** Этой ночью он снова не спал. Сказал сожителю, что просто кошмар приснился, и уверил в том, что все в порядке, а сам два часа пролежал в кровати в попытке уснуть. А потом плюнул на все и опять до рассвета сидел в гостиной, на этот раз без книги, с кофе и тихо играющими по телевизору комедиями. Специально лечь спать в десять, чтобы отоспаться после вчерашнего кошмара, и проснуться в одиннадцать от нового сна. Отвратительно. Внутри опять копилась тревога, полночи мутило. И Винсент действительно не знал, почему не мог заснуть заново. Сон просто не шел. Будто бы где-то что-то перекрывалось, и Винс, как при температуре, просыпался и чувствовал себя резко бодрым и одновременно уставшим. Бодрость пропала на рассвете. Болели глаза, в глотке уже отчетливо ощущался вкус кофе, но юноша через тошноту вливал в себя чашку за чашкой и закусывал магазинными сэндвичами просто чтобы не чувствовать себя настолько сонным. Это были просто сны, но они становились достаточно раздражающими. Усталость и тошнота пропали часам к девяти. В ресторан он снова не поехал. Этим же утром ему все-таки позвонил мистер Фазбер. … Он не спросил ничего о том, как юноша себя чувствует — просто требовал, чтобы Винсент явился на работу. И Винсент явился, без пререканий и прочего, спрятав нежелание появляться в пиццерии весь остаток своей жизни и ввалившись в парадные двери совершенно в не рабочей форме: в любимых брендовых спортивках, с недовольной миной и с энергетиком в руках. Джошуа в пиццерии не было, ровно как и всех остальных. Генри работал со следствием, Фред был с ним же, официанты и Скотт Коутон сидели по домам, а Винс, как придурок, закончив наспех перепроверять аниматроников, полдня сидел в каморке охраны в гордом одиночестве. А потом все же явился младший Фазбер и притащил коробку камер наблюдения, маленькие экраны и новости по делу. Полиция нашла следы крови Клэя на обшивке Бонни и отпечатки Эрика на гаечном ключе на сорок два. Роб и Оливер оставались пропавшими без вести. Следствие должно было заметить их кровь на тряпке, но отчего-то экспертиза подвела. Отпечатков пальцев убийцы или других улик не нашли даже внутри костюма. Декан университета Коутона подтвердил, что Скотт был там целый день и помогал готовить какой-то фестиваль. Дело медленно заходило в глухой угол. Нашли лишь двоих детей, главный подозреваемый оказался невиновен, а других и не было, и что нужно делать теперь — непонятно. И за попытками показать бурную деятельность полиция принудила Фреда все же поставить в пиццерии камеры наблюдения, а тот, вместо того, чтобы нанять какую-нибудь компанию или профессионального электрика, занял этим недоучку инженера Винса и своего собственного сына. Ведь им обоим действительно не было, чем заняться. Прямо сейчас Винсент Уильям Афтон стоял на шатающейся стремянке, искренне боялся упасть и прикручивал видеокамеру к потолку в подсобке уборщицы. Джошуа стоял снизу и, вертя в руках провод, который потом будет соединять камеру и один из кучки маленьких экранов, что уже стоят в офисе охраны, следил за качеством чужой работы. Они молчали. Спать не хотелось, но Винс точно тупил, не мог четко сконцентрироваться на деле и боялся соединить провода как-то не так и получить заряд тока. А он мог, потому что электрику проходили они достаточно поверхностно. А еще нужно было сказать Фазберу про Скотта. Про то, что он знал об убийстве и будет молчать. Винс бы не хотел, чтобы начальство внезапно впутало в их дело Коутона, да и сам не собирался это делать, но об этом нельзя было не сказать, потому что Скотт действительно мог расколоться, если вдруг на него надавят, — а это мама умела, — и если они не будут готовы к этому, может случиться непоправимое. Конечно же, если Винсента задержат, он при первой возможности сдаст Джошуа и сбросит всю вину на него. Самостоятельно отдуваться за то, что затеяли они вместе, юноша уж точно не собирался, а начальник не выглядел как человек, который бы помог ему. Но их небольшая игра шла как нельзя лучше, а значит, пока что они были на одной стороне. — Мистер Фазбер? — неожиданно даже для себя вякнул Винс, переставая подсоединять провода, но не оборачиваясь. Камеры были самыми обычными: просто передавали изображение на мониторы и даже не записывали данные за какой-нибудь последний час. Но теперь от охраны действительно был прок. И больше никаких убийств. В ответ босс просто угукнул, даже не подняв голову. — У нас, м-м, кое-что произошло на днях. — И? — Кажется, он был совершенно не настроен на беседу. Но отступать было поздно. — Скотт Коутон. Он… в общем, он обо всем знает. Начальник внезапно случайно шатнул стремянку. Винс уже даже собрался лететь вниз, но ненадежная железяка сразу же приняла нормальное положение, и больно падать на холодный пол не пришлось. — Извини?! — Он не извинялся. — Все под контролем, н-не переживайте! — Юноша, с дрогнувшим от испуга от несостоявшегося падения голосом, все же повернулся к начальнику и теперь хоть когда-то смотрел на него сверху вниз. У Винса были определенные проблемы с ростом, и такой случай выдавался совсем не часто. — Мы говорили в ту пятницу, он сказал, что не скажет полиции. — И ты ему веришь?! Вопрос не должен был стать неожиданным, но будто бы ударил оплеухой. Винс замялся. Он не то чтобы верил Скотту, но хотел верить тому, что правильно сумел прочитать его. Что опасности не было. Что придурок действительно боялся не оправдать ожиданий Афтона и «предать» их недодружбу. — Ну, он, кажется, слишком дорожит нашим с ним общением. — Когда окажется, что Коутон тебе наврал, я лично тебя закопаю, слово даю. Научись советоваться со старшими перед тем, как карты своим дружкам открывать. И, надеюсь, ты не… — Извините. И я не говорил, что Вы заплатите мне за детей. Вы ведь..? Заплатите же, мистер Фазбер? — Да, да. Деньги получишь, как дело закроют, — сказал, как отмахнулся. И добавил: — Все сорок. Наличкой. От озвученной цифры приятно скрутило живот, как при влюбленности. Все было в порядке. Босс помнил, скоро расследование закончится, они расплатятся, Винсент положит деньги в банк или заплатит за квартиру чуть ли не на год вперед, и все будет хорошо. А с этими тупыми кошмарами Винс разберется. Остаток смены они молчали. А Винсент Афтон прокручивал в голове их диалог и только заметил, как тяжело ему было разговаривать. *** Следующие два месяца слепились в монстра, жалкое подобие нормальной жизни, и пролетели перед глазами. В свою третью ночь он проснулся, не проспав и получаса. И даже не запомнил кошмара. Просто по всему телу был пот, оглушающе билось сердце, а в сознании было ощущение такого первобытного страха, словно Винсент столкнулся с каким-нибудь злобным богом. Спасибо, Кевин тогда спал, и, уже даже не попытавшись заснуть вновь, юноша просто несколько минут отдышался, обняв самого себя и зачем-то растерев плечи, встал и как ни в чем не бывало побрел в гостиную. Тогда до утра его снова окружала за прошлые две ночи ставшая привычной тревога. Винсент вновь был ужасно бодрым и уставшим, уже почти не побаивался глядеть в темноту коридора и смотрел телевизор, но теперь еще и отчего-то наматывал круги по комнате во время рекламы. И пошатывался. Зачем-то постоянно случайно засматриваясь в пол, вечно натыкался на диван или стулья. В тот понедельник он запоминал лекции лишь потому, что записывал их. А ведь раньше проблем с памятью никогда не было. В среду у него ужасно дрожали руки, и то была точно не передозировка кофеином. Каждый вечер до самой среды Винс чинно ложился в кровать и почти сразу вырубался, в итоге подрываясь с кровати через несколько десятков минут без видимой на то причины. Не помнить того, что мучает тебя каждую ночь. Господи… Это были просто сны. И они должны были оставаться просто снами. Должны были рано или поздно исчезнуть, отпустить юношу. Но они не заканчивались. Винсент не запоминал их, но, просыпаясь, он каждый раз видел перед глазами мельтешащие, ускользающие детские образы. Дети. Дети. Дети. Это всегда были они. Иногда по одиночке, иногда в парах или все вместе. Они плакали, смеялись, обвиняли его в убийстве и тут же умирали, крича проклятия ему в уши. Каждую ночь. И Винсент больше не хотел спать. Он не боялся подростков из снов, нет, но находить себя в холодном поту и с чувством всепоглощающего, необоснованного ужаса в собственной кровати так не хотелось. Просто от этого больше не было смысла. Он совершенно не спал почти две недели. До самой середины октября. Сутками сидел на кофе и энергетиках, ел в два раза больше и чувствовал себя почти бодрым. Днем пытался сконцентрироваться на учебе и запоминал материал лишь благодаря конспектам, ночью играл с парнями с верхнего этажа в «Подземелья и драконы» или сидел в своей любимой гостиной. Но это оказалось еще хуже. Винса с головой выдавало бледное, с синяками лицо. Почти полное мнимое отсутствие усталости не помогало сделать признаки бессонницы менее заметными. К счастью ли, западный менталитет учит не влезать в чужие проблемы, и о его внешности спросили лишь однажды. Но это не отменяло того факта, что вместе с этим его еще больше стало качать, сконцентрироваться было почти невозможно, начала стремительно ухудшаться память, и Винс теперь с трудом мог вспомнить, что происходило на прошлых выходных и даже день назад. А он не мог позволить себе не помнить. В середине декабря у него должна была начаться сессия. Он не мог завалить. Он не мог вылететь из лучшего технического колледжа штата. И ему пришлось. Чертовы дети заставили его начать пить снотворное. Чертовы сны о чертовых детях. Интересно, сдайся он полиции, они бы перестали ему сниться? Снотворное было самым обычным, одним из дешевых. И… Винсент так и не получил должного эффекта. Просто стал спать на пару часов дольше, чем раньше. И потом все равно просыпаться от нового сна с подростками. Если съесть даже полпачки после этого — не заснешь. Он проверял. Добавление успокоительного тоже не помогло — он просто стал тупить еще сильнее. Однажды, в субботу, полдня читал какую-то пару тем конспекта. Он не хотел спать, он не видел в этом никакого смысла. Но вырубался с таблетками на два-три часа, просто чтобы не завалить. Просто чтобы случайно не забыть о каком-то гребаном зачете. Но этого оказалось достаточно, чтобы его состояние перестало стремительно ухудшаться. Он все еще не мог нормально концентрироваться и часто залипал в одну точку, а его лицо было все таким же серо-фиолетовым (серо-фиолетовое лицо у Фиолетового Человека, какая ирония), но память стала лучше. В таком состоянии он теоретически мог не завалить экзамены. В таком состоянии прошел целый месяц. Потом наступила середина ноября. Ничего не изменилось, болезненное состояние даже стало привычным. Только теперь он видел то, чего на самом деле не было. Потому что трех часов с таблетками было недостаточно для того, чтобы мозг не разрушался от недосыпа. Сначала — как при долгом нервном напряжении. Просто черные точки и белые вспышки временами маячили на периферии зрения. Это раздражало. Это действительно пугало. Это вселяло мысли о том, что Винсент медленно, но верно сходит с ума. Временами даже казалось, что на самом деле его мучили души детей, а не покореженная после убийства и от недосыпа психика и полумертвая совесть. Винсент каждый раз отмахивался от этих мыслей, как от мух, и продолжал заниматься своими делами. Бредовая догадка стала походить на реальность, когда точки на периферии зрения, пританцовывая, стали принимать очертания нескладных тел подростков. И внезапно во всех детях Винс стал узнавать Эрика. А у половины людей на земле волосы стали русыми и лохматыми. Такие видения пропадали в то самое мгновение, когда Винсент переводил на них взгляд. Мальчишки маячили перед глазами тенями на стенах, а потом превращались в шуршащую на ветру листву дуба или вовсе исчезали. Они никогда не появлялись живыми фигурами, — нет-нет, так им было бы не так весело, — но Винс постоянно чувствовал, что на него кто-то смотрит. И это ощущение преследовало его везде, где бы он ни был. Тогда Винсент Уильям Афтон понял, что или действительно сходит с ума, или мертвецы действительно пришли за ним. И все больше, с каждым днем, с каждой новой не-галлюцинацией уверяясь в этом сильнее, склонялся ко второй догадке. Потому что просверливающий спину злой, мстительный взгляд не мог быть выдуманным. *** В колледже тогда объявили праздники, и Винсент был свободен от учебы с четверга по само воскресенье. То была пятница. Фазберы дали ему выходной в четверг, но остальные три дня он должен был играться с полусломанным и давно неисправным Фокси: составить смету нужных для починки запчастей и написать отчет. Работы на дня два-три. Если он выполнит раньше, начальство разрешило не приходить в субботу и воскресенье, а свою плату за эти дни юноша все равно получит. Этим они должны были заниматься с Генри: прошлая, сентябрьская, кардинальная работа с аниматрониками не коснулась лиса, потому что куратор считал важным разобрать его со своим стажером, а тот болел. Но теперь техник сам ушел в отпуск сразу после того, как перестал быть полезным копам, и Винсенту пришлось копаться в роботе самостоятельно, потому что ждать снова уже было нельзя. В пиццерию в тот день он опоздал, сначала засмотревшись сериалом по маленькому телевизору в своей гостиной, а потом полчаса сидя там и нервно щелкая костяшками пальцев просто потому, что в спальне, где был шкаф с одеждой, что-то с грохотом упало на пол. А юноша был достаточно умен для того, чтобы понять, что идти на шум нельзя и лучше переждать момент буйства. Винсент уже давно не понимал, происходило это на самом деле или нет. Стоило ему увериться в том, что это просто бред, и мертвые дети не преследовали его, в отражении столовой ложки за спиной оказывалась беловолосая фигура. Это каждый раз пугало, как впервые. И тогда он, честный атеист, точно знал: души детей действительно пришли за ним. Просто пока что решили проиграть со своим мучителем. Конец последнего месяца осени был холодным и ветреным, и Винс, пробегая несчастные сто метров от дома до пиццерии, кутался в легкую курточку и дрожал, как осиновый лист, припоминая, что еще давно, в сентябре — теперь это казалось будто бы другой жизнью, — хотел купить себе нормальное теплое пальто. Просто на это до сих пор не было времени и денег. У официантов были шкафчики в подсобке за кухней — Винсент должен был хранить вещи в столе в комнате охраны, что теперь имела смысл и располагала десятком маленьких экранов с изображениями с камер по всей пиццерии, и в мастерской. Длинными шагами вышагивая по клетчатому полу пустого ресторана, он раздевался, оставаясь в теплом колючем оранжевом свитере. В здании пиццерии было ненамного теплее, чем на улице. И, распахивая отчего-то уже открытую дверь в мастерскую, увидел его. Эрик Линдси. Расслабленно полусидел на столе. Держал в неаккуратных детских руках синий чертеж — прямо как тогда. Казался выше, чем был при жизни, и уже — будто бы еще несколько секунд назад знал о приходе юноши — сверлил своими спокойными карими глазами лицо Винсента. И на этот раз это был не ночной кошмар. А у Винса сердце ушло в пятки. Лицо то ли раскраснелось, то ли побелело, и ноги невольно попятились назад, пригвоздив юношу к уже захлопнувшейся двери. И показалось, с той стороны из замочной скважины послышался щелчок запирающегося замка. О нет. Нет. Нет. Нет. — Э… Э… Э… Это все, что смогла выдать будто бы хлебнувшая морской воды глотка. В гортани давило, жгло и клекотало, и не получалось даже глотнуть. Мальчишка продолжал заинтересованно глядеть на него. Юноша медленно стек по железу двери. Пол оказался холодным. По-осеннему холодным. А осенью все или умирает, или отправляется в спячку. Второго люди не умели. Дети впервые появлялись перед ним так. По-живому. Это был плохой знак, очень, очень плохой. — Т-ты ведь умер. Я… Я убил тебя… — тихо проговорил Афтон. Мальчик улыбнулся. Стали по-здоровому розовыми пухлые детские щеки. — Да. — Спокойный звонкий детский голос. Исходит будто бы из ниоткуда. Равномерно распределяется по всей комнате, как туман. — Но я выжил. Шея вжалась в плечи, и голова будто бы примерзла к толстому, крашеному в серый металлу двери. Юноша так и знал. Он не ошибался. К глазам подкатило что-то горячее, мокрое и щипающее. Будто бы морская вода из горла поднялась вверх. Он не будет реветь перед ним. Нет. Нет. Нет. Черт возьми, если это должно произойти прямо сейчас, Винс не умрет с опухшими от слез глазами. Он не умрет, как они. Как только первая капля уже была готова скатиться по щеке, Винсент протер лицо… … и увидел. Вместо Эрика на столе сидел Скотт Коутон и очумевшими, полными ужаса глазами смотрел на Винса. Скотт. Коутон. Скотт Эверетт Коутон. Черноволосый, с запотевшими, съехавшими на самый кончик носа очками и в совершенно не рабочей одежде. Они с мальчишкой были даже не похожи. Ни капельки. Эрик, ты сводишь меня с ума. Винсент не заметил, как Скотт оказался рядом. Просто почувствовал отрезвляющую, вытягивающую из видения тянущую боль в плечах, когда тот хватал его и поднимал вверх, то ли нервно взвизгивая, то ли взволнованно прикрикивая: — Что это вообще было, черт побери?! А Винсент, становясь на шатающиеся, будто бы ватные ноги, до сих пор в шоке, не имея даже малейшей возможности отвернуть взгляд, глядел на лицо человека, которого в последний раз видел в конце сентября. И выдавил из себя лишь жалкое: — Забей… Все в норме… Ты что-то хотел? … Стоило больших усилий выпроводить Коутона. И замять тему с мертвым Эриком. Винсент никому об этом не рассказывал и не собирается рассказывать в дальнейшем. Это его проблема, и решать ее он должен самостоятельно. Он разберется с этим один. Господи, да он в одиночку убил четверых мальчишек внутри работающего ресторана, он что, теперь не справится с их призраками? Они со Скоттом не пересекались с того самого разговора. Он учился, ему некогда было подрабатывать охранником, и в пиццерии он больше не появлялся. Но именно сегодня Коутон выделил время, заглянул в ресторан и хотел поговорить насчет дела и, вроде бы, даже сказать что-то важное, а Винсент бесцеремонно отправил его домой, сказав, что они все-все обсудят, но чуть позже и не под прицелом камеры наблюдения. Что сейчас юноша просто хочет заработать себе два выходных. Которые он проведет у себя дома, вновь дрожа от каждой упавшей склянки: звуки разбивающихся стаканов стали разноситься по квартире слишком часто. Правда, потом он никогда не находит осколков. Но пока что работа действительно отвлекала от плохих предчувствий, и, кроме почти приевшихся редких черных точек, перед глазами больше ничего не маячило. Юноша всегда знал, что был трудоголиком. У лиса Фокси оказались проблемы с механизмом ног — оно и ясно, на них обшивка давно протерлась, тут повреждений никак не избежать, пусть он и стоит уже полгода как без работы — и с… м-м… голосовым аппаратом? Черт возьми, за этот месяц Винс никак не взял себе в привычку записывать. Теперь же придется перепроверять — еще впишет чего-то ненужного, и из своего кармана платить придется. Внезапно по плечу быстро похлопали. От неожиданности юноша вздрогнул. Это новая ступень сумасшествия? Если за спиной опять Оливер, Винсент определенно скончается на месте. Даже не от разрыва сердца — просто потому, что потрясений на сегодня будет слишком много. Это оказался Джошуа Фазбер. Но Винс, оборачиваясь, все равно успел испугался. И лишь тихо удивиться своей невнимательности оттого, что даже не слышал звука открывающейся двери. — С тобой все в порядке? — Без приветствия, без любой заботы в голосе, но с чем-то, отдаленно напоминающим беспокойство и очень сильно — простой интерес. Директор оперся на стол перед юношей. — П-Простите? — В тот момент юноше действительно показалось, что это какая-то галлюцинация от недосыпа. Это мог спросить кто угодно, но не Джошуа. И если это сделал он, с Винсентом все действительно плохо. Просто, черт возьми, отвратительно. Юноша предпочел не думать о том, что еще месяц назад тихо обиделся на начальника именно за безразличие, и теперь вообще-то должен быть рад. — Эй, не делай вид, что не знаешь, о чем я. Ты выглядишь, как привидение, Винс. И почти не работаешь. Не то чтобы мне было дело до тебя и твоих проблем, но это меня в корне не устраивает. Винсент повел плечами и сжал губы. И, кажется, даже смутился. Он не помнил, чтобы его когда-либо отчитывали из-за качества работы до этого. И не хотел, чтобы это повторилось снова. Это было… просто-напросто унизительно. — И-Извините за это… я… я просто… — Если сказать Фазберу правду, будет немного легче, но почему-то было так страшно даже представить это, будто произойдет что-то ужасное. — Н-Ничего… просто, понимаете, у меня сессия скоро, готовиться надо, а я же еще, ну, сентябрь пропустил. Просто… боюсь… что не сдам. Вы же знаете мой колледж, я не могу допустить, чтобы меня, м-м, отчислили. Босс точно не поверил. Ну не поднимают так брови люди, которые поверили в то, что ты несешь. Особенно таким невнятным, сбивающимся, потерянным тоном. Хоть это и была почти чистая правда. — Просто не думай, что мы будем платить тебе за красивые глаза, начинай нормально работать. Выдели время и отоспись. И лицо в порядок приведи. — Хорошо. Извините еще раз. — Винсент на дух не переносил извиняться, но рабочий косяк был рабочим косяком. И глаза у него сейчас были совсем не красивыми — маленькими, красными и с синяками. Начальник кивнул и вышел из мастерской, не прощаясь. Он вообще не любил начинать и заканчивать диалог не его сутью. Или просто не любил самого Винсента. Юноша бы подумал об этом, но на такие размышления уже давно не было сил и задора. Скорее всего, это был просто вопрос для галочки. Просто Джошуа, обычно являющийся самым ярким представителем пресловутого западного менталитета, как хороший начальник, должен был спросить, услышать удовлетворительный ответ о том, что все в порядке, и удалиться. И за это его безразличие даже захотелось сказать спасибо: стало как-то легче оттого, что начальство, точно уличив его во лжи, до правды докапываться не стало. И этим, к тому же, оно спасло нервы им обоим: попытайся Винс объяснить директору, что его преследуют души четверых мальчишек, юношу бы, скорее всего, окрестили сумасшедшим, и жизнь из Лимба пала бы до самого Флегетона. Остаток дня Винсент действительно старался работать. Конечно же, не чтобы угодить Фазберу — просто два дня выходных получить все же хотелось. Он даже, никого не предупреждая, остался на ночную, чтобы дописать смету и сделать коротенький отчет. Все равно дома делать было нечего. Дома дети появлялись куда чаще. И уходя со смены в пять утра, оставив на столе в мастерской два листа: один, с кучей помарок и исправлений, — с нужными запчастями и чистенький второй — с отчетом по осмотру — он чувствовал себя даже воспрянувшим духом и почти нормальным. Пока снова не почувствовал на спине пронизывающий взгляд. Почему-то такие мелочи никогда не становились привычными, и лопатки нервно то съезжались, то разъезжались по спине, пока Винс доходил до дома, поднимался на восьмой этаж в грохочущем лифте и открывал входные двери. Дети сегодня оказались буйными. Им уже стоило бы оставить его в покое хоть бы до завтрашнего дня, как они делали раньше. Раньше они всегда знали, когда остановиться, раньше они являлись не больше двух раз за сутки и представляли собой лишь мимолетные видения и звуки ломающихся предметов. Так должно быть и сегодня. Сегодняшний день ничем не отличается от вчерашнего. Они должны дать ему проспать его законные два часа. Но на пороге в квартиру Винсента встретил звон падающего на кухне стакана. И еще никогда, никогда он не слышал такого четкого звука. Будто бы тонкие, острые, идеально треугольные осколки впились в ушные перепонки, и не разорвали — проткнули их насквозь, и теперь в кровь царапали среднее ухо, с чертовыми наковальней, молоточком и стремечком. Юноша даже дотронулся пальцами до ушной раковины, собираясь оценить масштаб ранения, но они оказались все такими же чистыми. А потом послышались тихие шаги. Одна пара ног кружила по кухне. И в голове возникла одна единственная мысль. Быстрая, лихорадочная, такая простая. Теперь все было не так, как прежде. Все было не так, как должно было быть, и больше никогда не будет. Дети, наконец, пришли за ним. Он не сходил с ума все это время. Они ждали этого момента целый месяц. Они были в его квартире прямо сейчас — духи или восставшие мертвецы из пепла и остатков несгоревших зубов — неважно. Они вернулись за ним. Победителей не судят, но Винсент умрет вслед за детьми. Сгорит. А остатков его тела никогда не найдут. Ставшие лишь точками, незаметными на черной радужке, зрачки следили за приоткрытой кухонной дверью. Ноги медленно, запутываясь, стараясь не издать и малейшего шороха, пятились в сторону спальни. И случайно задели вешалку. Она с прорезающим почти полную тишину грохотом обрушилась на пол, сбрасывая только что снятую с хозяйских плеч куртку и старый ненужный шарф. Сердце, лишь на мгновение остановившись, пошло вскачь; перебило дыхание; живот скрутило, будто бы его пырнули ножом. Шаги на мгновение затихли. Рассветные гости прислушались. Назад пути уже не было. Теперь они точно знали, что Винсент дома. Юноша долетел до конца коридора за два шага. Дверь спальни открылась со слишком громким щелчком дверной ручки. Тихая четкая поступь, ранее будто бы исступленно, безумно кружившая по кухне, стала приближаться. Винсент захлопнул дверь в тот самый момент, когда услышал, как начинает медленно, с громким деревянным скрежетом двигаться по ламинату та самая упавшая вешалка. Он смог отвернуться от светлого покрытия и оторвать руку от ручки лишь через несколько мгновений, когда немного успокоилось скачущее сердцебиение. В комнате было спокойно, темно и неожиданно убрано. Была аккуратно застелена двуспальная кровать. На прикроватном столике было пусто, лишь тихо цокал будильник и не светила небольшая лампа. На стуле у шкафа висели брюки и водолазка. На секунду показалось, что это был будто бы другой мир, куда они не доберутся. Их голоса гулом, воем ветра и грохотом падающих камней заревели в голове в то же самое мгновение. «Винсент, мы знаем, что ты здесь» Вытеснили мысли. Саму возможность их существования. Заставили все нейроны мозга кричать от ужаса и одновременно вместе с ними. Заставили черные пятна головокружения крутиться перед глазами будто бы в осмысленном танго. Танго чертовой смерти. Окно все это время было не завешено шторой. И это были не отблески автомобильных фар. Это блеснули в темноте и тут же пропали светлые, почти белые волосы. Вторая ясная, осознанная мысль за все это время. Три коротких, убегающих предложения, что тут же перебились гулом в голове. Они были в комнате все это время. Они ждали его. Он попался в ловушку. «Хватит прятаться». Один голос, спокойный, четкий, тихий, но на его фоне адские крики в ушах показались отдаленными и не такими ужасными. Будто бы за спиною. Юноша обернулся к двери, почти подпрыгнув. Она оставалась закрыта. «Это ведь ты убил нас, Винсент». Из пустоты перед глазами. Я не..! Я, я, я должен был! Мне нужны эти деньги! Он шаг за шагом отступал от дверей. «ТЫ УБИЛ НАС, ВИНСЕНТ» Это не мог быть его голос в голове. Просто не мог. Это предсмертные агонии в закрытой комнате мастерской. Муки ужаса. Боль. Золотой костюм. Лужи крови. Страх, страх, страх. Так заканчивают жизнь неудачливые убийцы. Винсент медленно пятился в сторону кровати. Будто бы можно было спрятаться от заполонивших черепную коробку призраков детей, зарывшись под одеяло, как в детстве — от монстров, что под кроватью. Ровно до того момента, когда услышал тихий скрип пружин. Здесь были все четверо? Громко, слишком громко шаркнув ногами и запнувшись, он обернулся. Кровать оставалась неподвижной. Просто тьма над ней была светлее. Так похожа на спокойно лежащего человека. Лучше бы его зажало в костюме Золотого Бонни. Винсент знал, что виноват. Знал, знал, знал. Но он не хотел умирать. Не хотел. Не хотел. Не хотел. И теперь пятился от кровати. К двери, к углу, к чертову окну, чтобы выпасть и умереть быстро и безболезненно — не важно. Дети кричали и кричали. Надрывали глотки, уничтожали все остатки рассудка. Он уже даже не мог разобрать слов. Просто бесполезно затыкал уши и пытался осипшим, дерущим горло голосом переорать их голоса. Просто чтобы знать, что до сих пор не оглох, что до сих пор жив. Они в муках горели в старой железной бочке. Он сжег их заживо. Сжигает прямо сейчас. Раз за разом. Когда свет над кроватью поменял форму, будто бы выпрямился — встал, — Винсент оступился. Запутался в собственных ногах, зажимая уши ладонями, царапая ногтями нежную кожу за ушными раковинами и даже не крича — всхлипывая, воя от ужаса. И даже не понял, что падает. Затылок больно ударился о твёрдую стену. Какофония голосов в голове внезапно замолчала. Винсент, забившийся в угол, как поганая крыса, осторожно открыл глаза. Занимался розовый рассвет. Заканчивался ноябрь. Дети снова пропали.