Победителей не судят

Слепило глаза отчего-то яркое и теплое солнце, находящееся в зените. Дул слабый ветер и, зарвавшийся, путался в ветках деревьев — в ответ те недовольно шумели и сбрасывали листья. На улице было пусто, лишь с тихим гулом проезжались по дороге машины. Пахла недавно скошенная трава на узких газонах. Заканчивался сентябрь. Винса не сбил неосторожный водитель; он, задумавшийся, не налетел на мирно стоящий автомобиль — ему просигналили. Спокойно так, два раза. И настолько неожиданно, что юноша испуганно дернулся, запутался в ногах, одна из которых уже была поднята для шага, и чуть не упал на бетонные ступеньки полицейского департамента. Сдержать ругательство вышло. Спустя мгновение, когда ноги уже распутались и приняли свое нормальное положение, Винсент огляделся. Сдержаться получилось и в этот раз — уже с бо́льшим трудом. Потому что на небольшой стоянке, среди нескольких полицейских машин, обнаружился серебристый автомобиль. Потому что, к несчастью, к самовольно, не от раздражения, закатившимся глазам и к сжавшему плечи в холодные лапы напряжению, этот автомобиль он знал. По долгу службы. И человека, вывалившегося из двери Шевроле двумя мгновениями позднее, он тоже знал. Тоже по долгу службы. И сейчас Винс отдал бы все на свете, чтобы этот человек оказался не самим собой: школьными знакомыми, о которых лишний раз не хотелось вспоминать; Джошуа, которого стало слишком много; отцом, который появлялся девять лет назад и которому так сильно хотелось дать в нос; даже чертовым Роем Рэмси. Кем угодно. Однако Фред просто устало улыбнулся. — Мистер Фазбер? — Винсент замирает лишь на мгновение, здороваясь слишком удивленно и взволнованно. Так не говорят юноши, пусть лишь несколько часов назад заставшие ужасную картину в мастерской — так говорят только что разбившие любимую мамину вазу сыновья. Если четыре жизни были сравнимы с вазой. А старик ведь так любил детей… — Твои родители попросили тебя подвезти, — облокотившись на крышу автомобиля, хозяин сети пиццерий, все такой же добродушный, не заслуживающий ни такого сына, ни такого стажера, не заметил странной интонации в чужом голосе. Или предпочел сделать вид, что не заметил. — Ох, правда? — Афтон ответил с полуулыбкой. Дрогнул уголок губы. Надо было срочно успокоиться — ничего страшного произойти не могло. — Спасибо! Это было бы очень кстати. Ноги двинулись прямо по газону, отделявшему тротуар от стоянки, будто ватные. Нашел себя Винс уже вытянувшимся в струнку на мягком переднем сидении автомобиля. Бегали, лишь иногда попадая в глаза, по недавно отмытому лобовому стеклу и темно-серому бардачку солнечные блики. Тихо гудел мотор. Челюсти были плотно сжаты. Пальцы слабо, неслышно ковыряли обивку под цвет остального салона. Машина уже выезжала со стоянки. Они молчали. Фред будто бы и не знал о случившемся, а новоиспеченный убийца разглядывал его исподтишка, искоса, будто бы видел впервые в жизни. Непонятной формы квадратно-треугольное лицо было таким же, как и раньше – лишь немного сильнее проявились мимические морщины; были такими же влажными светло-карие глаза; так же, как и раньше, ритмично постукивали по рулю полные пальцы – он вообще постоянно вертел что-то в руках; щеки были розоватыми, пока что не начинался приступ – у старика была стенокардия, и то знали и Винсент, и Джошуа. И сделали то, что могло его убить. Юноша должен был, ему нужны были деньги, но на душе все равно вновь стало паршиво. Глаза резанул солнечный блик. Сквозь еле заметное дрожание, — правда, было совсем непонятно, дрожала машина или сам Винсент, — слишком зеленую траву, оставшуюся за спиной, и духоту от закрытых окон, которая будто бы впитывалась в тело сквозь тонкую ткань черной водолазки, дошло, что нужно сказать хоть что-нибудь: — Это… просто ужасно. — И бесконечно лицемерно. Фред Фазбер взглянул на него, тихо выдохнул и, лишь немного помедлив и отвернувшись к окну, будто бы что-то выглядывая, ответил: — Ты прав. А я почему-то надеялся, что этот кошмар закончился еще тогда. Кольнуло под ребрами — зарделись щеки и заморгали глаза. Винсент не хотел спрашивать и знал ответ заранее, но молчание, казалось, было на много хуже, чем пустые разговоры. — Вы ведь про Укус? — Да, да. И про то, что… произошло ранее. — Да, я слышал про Чарли. Не представляю, как Генри пережил такое. — При каждом разговоре об этой девочке Винс предпочитал делать вид, что ни о чем не знает, но сейчас строить из себя незнающего было просто неправильно — старик бы начал рассказывать и совсем расклеился. А Винсент не хотел попадать в аварию. Про Шарлотту ему еще давным-давно, когда они зачем-то пытались приятельствовать, рассказал Джо. То произошло в конце лета, за несколько недель до Укуса 83-го года, в среду. Тогда у какой-то девчонки была вечеринка с целой кучей приглашенных гостей. А пятилетней Чарли, дочери уже работавшего там Генри, не повезло оказаться в пиццерии именно в этот момент. Она захотела поиграть вместе с ними, а несколько детей решили, что было бы весело вытолкнуть маленькую девочку под проливной дождь. Нашли ее на заднем дворе пиццерии, у мусорного бака, всю в грязи и с разорванным платьицем. Избитую и задушенную. А насильника так и не нашли. После этого случая проход на задний двор, тот самый закоулок, через который проходил Винс, закрыли настолько, насколько было возможно. К несчастью, это не помогло. Далее диалог не шел, да и никто не хотел его продолжать. Винсент никогда не был стеснительным, но теперь сидеть в одной машине с этим человеком было предельно неловко и, казалось даже, неправильно. Возможно, из-за вновь проснувшихся остатков вины, что тут же перебивались внутренним «Я должен был!», возможно — просто потому, что Фазбер был намного старше. Возможно, одна девчонка еще в старшей школе была права, сказав, что он навсегда останется неуверенным в себе подонковатым подростком, не умеющим и слова вымолвить без сильных друзей за спиной. А возможно, просто стоило попросить открыть окно и проветриться, и вся неловкость бы пропала. Однако он промолчал и просто отвернулся. Тишина. Вокруг шумел город. Было около полудня, но солнца, видно, спрятавшегося за стенами многоэтажек, тогда было не разглядеть — оно лишь изредка отражалось в их окнах и тут же пропадало. Улицы за стеклом переливались разномастными домами из одной в другую, однако раз от разу тянулись, словно бесконечные. До набережной было все еще далеко. А у Винсента дрожали пальцы и кровоточили только что оторванные заусенцы. Резко захотелось сказать что-то ободряющее или хотя бы сменить зависшую в воздухе тему. То было слишком порывистым решением и даже не было подкреплено чем-то, резко проснувшимся на душе и дерущим ее, но внутри было ощущение того, что если он не скажет хоть что-нибудь, случится нечто отвратительное. — Я… Мне так жаль. Надеюсь, он получит по заслугам. К несчастью ли, но небо отчего-то снова медленно закрыли светло-серые облака. А он просто залип в это самое неравномерное, будто в складках, небо, подумав, что заснул. В салоне автомобиля стало несколько темнее, солнечные блики больше не попадали на лицо, и вместе с ними пропала неловкость. Показалось, что ехать они стали медленнее. — Ты в каком доме живешь? — спокойно спрашивает начальство, даже не глядя в сторону Винса. Вопрос неожиданным не стал: краем глаза юноша успел заметить в окне еще не светящуюся вывеску «Пиццерии Фредди Фазбера». Когда пиццерия только открывалась, «Фредди» не было именем аниматроника-медведя: хозяин назвал ее в свою честь, но потом приделал к вывеске морду бурого мишки, и это имя к нему намертво прилипло. То был просто неинтересный факт, а Джошуа все грозился сменить медведю фамилию. — В девятом. — Голос звучит сиплым, приглушенным. Не от недавно пережитой затяжной болезни — от внезапно волной накатившей усталости, но знать об этом окружающим не нужно. Они подъехали к многоэтажке на бульваре Мартина Лютера Кинга, улицы рядом с которым считались неблагополучными и даже опасными, даром что у скромной, но набережной, быстро распрощались, и Винс оказался в гордом одиночестве стоящим на тротуаре посреди все так же пустой улицы и кутающимся в легкую, немного великоватую осеннюю куртку. И вместо нее уже давно надо было купить пальто. Высохла выстиранная одежда, так и оставшись висеть на алюминиевых прутьях в ванной; о чем-то ругались соседи, а он заснул, провалился в холодную пучину без непонятных, бордовых снов и ощущений. Не раздеваясь, лишь скинув куртку куда-то на пол, не расстилая кровать и не убирая с нее завал ранее приготовленных вещей. И совершенно позабыв о том, что сегодня надо было уезжать. *** Проснулся Винсент вечером, где-то в шесть. Уже стемнело, развевались полупрозрачные белые занавески на еще утром открытом на проветривание окне, гудела голова, но руки больше не дрожали. И все размышления откатили — голова вообще была пугающе пуста, хотя, возможно, то всего лишь было заслугой головной боли. А еще звонил телефон. Неожиданно просыпаться всегда было мукой, улетела на пол смявшаяся после сна водолазка, а ламинат под ногами оказался мерзко холодным. — Да? — голос хрипит, и приходится прокашляться в кулак. Невысокая, где-то по пояс, тумба с черным (оттенком своим подходящим к светлым, почти белым обоям) громоздким телефонным аппаратом, которая вечно была завалена всяким нужным хламом, стояла в прихожей. Перед глазами в настенном зеркале, что висело прямо над тумбой, отражался девятнадцатилетний убийца. Не до конца сформировавшееся угловатое тело, замотанное в легкую белую майку, похудевшее и бледное круглое лицо с залегшими на нем красными полосами от подушки, невыразительные скулы, слабый подбородок, заправленная за уши тускло-коричневая челка и круги под заспанными чернющими глазами. От подобной картины почти отвратительно, но Винсент никогда не комплексовал по поводу внешности, нет-нет, — во всем виноваты убийство и недосып. Просто безумно хотелось закрыться дома на месяц-другой и отдохнуть. Юноша отворачивается от зеркала и опирается на стену. Голос с той стороны провода отчего-то показался внезапным. — Винс, привет, ты сейчас свободен? Звонил Скотт, какой-то взволнованный — однако не настолько, чтобы начать заикаться — и в то же время безумно спокойный, но на душе стало тепло даже просто от того, что это был он, а не кто-либо другой. Вновь слушать о мертвых детях и будущих планах Винсент бы просто не смог. — Ну, да. — Можешь сейчас в пиццерию зайти? Мне очень нужна твоя помощь. И Винс не знал, почему не послал Коутона куда подальше, хотя у него были совершенно другие планы на этот вечер. Лишь вздохнул и сказал, что скоро будет. Потому что внезапно стало безумно страшно от мысли о том, что своим отказом он может нечаянно лишиться человека, который получил чудное свойство спасать от неприятных раздумий. Резко стать зависимым от мнимой дружбы со своей игрушкой — страшно и по-детски неопытно, но Винс просто натягивает на себя толстовку, находит в спальне куртку и выходит из дома. На улице оказалось достаточно прохладно — лишь слегка теплее, чем вчера утром. Дождя все еще не было, однако в воздухе уже витал его запах. Замок пиццерии был открыт. В здании заведения было пусто. Разошлись официанты, пропала полиция, как знак своего присутствия оставив лишь желтую сигнальную ленту на двери в мастерскую. Редкие желтые отблески фар проезжающих по дороге машин лишь иногда пробирались сквозь не завешенные красными занавесками окна и отпечатывались на серых стенах. И от того в «Пиццерии Фредди Фазбера» не становилось светлее. Было душно и будто бы жарко, пахло затхлым воздухом и бытовой химией: только недавно провели уборку на месте преступления, однако не додумались проветрить помещение. Хотя какой от этого смысл — они не откроют пиццерию еще неделю, пока будут искать доказательства. Коутон встретил его в офисе. Тоже каком-то не таком: будто бы не полном. Хотя все казалось таким же, как обычно: на серой стене — все те же детские каракули и плакат с тремя маскотами; на шахматном полу — ни соринки; на все таком же полупустом новеньком черном столе — пара тонких буклетов, отодвинутых на самый край, не работающий в холодное время года вентилятор и лишь в редкие дни пропадающий с этого самого стола высокий бело-розовый картонный стаканчик — на этот раз без крышки и трубочки, но все так же до половины заполненный бесплатной для работников заведения содовой из автомата на кухне (то не было какой-то общей привычкой — пить содовую именно из таких вот стаканов, просто стеклянные чашки были предназначены лишь посетителям, а других сосудов для питья у них не было). Приятель, по привычке ссутулившись, присев на край стола и опершись руками на него же, возвышался над головой Винса и глядел поверх темно-красных дужек как-то по-странному выпытывающе, однако не на юношу — куда-то в тот самый полосатый стаканчик с ныне оранжевой газировкой. От того на лице показалась слабая, по-доброму насмешливая улыбка. Все будет хорошо. Хоть бы ненадолго. — Привет, — а голос у Винса отчего-то тише, чем требуется. Рук они не пожимают. — Да. Привет, — отмирает Скотт, отводит взгляд и поправляет отросшие черные волосы. На мгновение замолчали. — Тебе нужна была помощь, — вкрадчиво подсказывает Афтон. — Да, да. Мне нужно… мнение со стороны. — Ты не мог спросить по телефону? — Это почти упрек, но Винс улыбается, все так же стоя на месте в паре метров от стола и лишь пряча руки за спину. — Ладно, рассказывай. — Не мог. Это не телефонный разговор. — Юноша был уверен, что это не так, а приятель просто преувеличивает масштаб своей проблемы, но говорить об этом не стоило. Тем временем Скотт все-таки начал: — Я… тебе, наверное, не говорили, но я был на смене прошлой ночью. Ну, в тот день, когда детей убили. И я видел что-то… странное. — Шутка ли, но, знаешь, я видел человека. Фиолетового. Вернее, одетого во что-то фиолетовое. Часов шесть утра было. Я тогда вышел из туалета, а он проходил по главному залу и зашел в мастерскую. И не выходил до самого конца ночной смены, когда уже работники появляться стали — я следил из офиса. Официанты потом сказали, что не видели никого чужого — только лишь аниматора в костюме кролика, Пола… Случайно хрустнул сустав. Сердце пропустило удар, второй, третий, будто бы желая остановиться прямо здесь и сейчас, будто бы не хотело, чтобы его хозяин слышал то, что скажет сейчас коллега, а потом пустилось вскачь. Нет, нет, нет. Руки нырнули в карманы куртки, одна попыталась нащупать забытый дома нож. Это не то, что он думает. Правда ведь?! — А… когда я его увидел, был рассвет. — Коутон глядит на него тем самым странным испытывающим взглядом и одергивает рукав синего свитера. — Он проходил прямо под стеной и в один момент попал в достаточно… освещенный участок. Я увидел его лицо. Знаешь, вы с ним даже немного похожи. На лице вылезла глупая улыбка, стереть которую просто не получилось. Скотт еле видно нахмурился и приподнял острый подбородок. Ранее, мгновения назад, еще бы получилось переменить тему и отсмеяться, а потом бы сбежать под шумок — теперь было не до шуток, и все дороги были перекрыты. Теперь стало понятно, зачем его позвали сюда. Прямо сейчас Винса Афтона обвиняли в четверном убийстве. Хорошо не будет. Не сейчас. Никогда. — Ты знаешь, я был дома на больничном. — Руки сжимаются в кулаки, все так же находясь в карманах, большой палец расцарапывает ранку от заусенца, а продолжает юноша лениво: — Думаю, он просто немного похож на меня. Или светотень так сыграла, не знаю. Коутон дергает бровью, глядит с каким-то сомнением и почти полностью прикрывает светло-зеленые глаза. Сквозь стекляшки очков глядели лишь две почти невидимые щелочки. И отчего-то именно из-за их вида скрутило живот. — Я знаю, что это был ты, Винсент, — проговаривается тихим, спокойным, непривычно твердым голосом на выдохе. Перебивает дыхание, будто ударили под дых — резко, болезненно и так неожиданно. Если плеснуть ему в глаза газировкой, будет несколько секунд, чтобы повалить на пол или ударить головой об стол. Как грустно и по всем законам жанра правильно и логично одновременно: Скотт Эверетт Коутон, человек, который два месяца спасал «фиолетового человека» от самого себя, станет последней его жертвой и последним, пятым ключиком, который Винсент переплавит с остальными четырьмя и сделает из них один ключ к спокойной, счастливой жизни. Но как же не хочется снова марать руки в крови. — Это был не я, — четко проговаривает юноша настолько спокойно и убедительно, насколько был вообще способен. На мгновение воцарилась тишина. В окно одиноко ударили капли дождя — пять отчетливых, еле слышных ударов. А Коутон глядел на него так, будто бы застал за чем-то непристойным и позорным. Где-то в главном зале что-то упало. А лицо Винса покрылось белыми пятнами. — Ты вреш-шь, — произнесено, казалось бы, так же натужно холодно, только вот на последнем слове голос Скотта дрогнул, а сам он отступил на шаг назад. — Я видел тебя. Это ты убил их. — Я их не убивал. Никто не знает, кто это сделал, Скотт. Лица аниматора никто не видел, — продолжил гнуть свою линию Винс, для пущей достоверности разведя в разные стороны руки и говоря спокойным, даже успокаивающим голосом. Идея об убийстве свидетеля кажется все более возможной. — Хватит мне врать! — Он не взрывается, хватаясь руками за края стола, — лишь прикрикивает, не ведясь на чужое гнусное вранье, однако все равно непривычно настолько, что голова вжимается в плечи. — Ты думал, можешь обм-мануть всех вокруг?! — Я их не убивал! — Ты х-хоть думал, что делаешь?! Ты убил их! Четверых детей, Винсент! Детей! Все стремительно выходит из-под контроля. Как песок сквозь пальцы — юноша судорожно старался хоть как-то поймать его, а натыкался на бешено блестящие в свете лампы линзы очков. Движения происходят произвольно: просто Винс подлетает и хватает Скотта за руку, сам не зная зачем, лишь бы исправить то, что натворил, лишь бы уверить охранника в своей невиновности, сжимает чужое запястье и невидяще глядит куда-то в чужой лоб, все так же продолжая повторять: — Я никого не убивал. Я был дома все это время. Мне незачем врать тебе. Его отталкивают. Быстро, грубо, с силой. Так не отталкивают друзей или хотя бы приятелей. Все происходит не так, как должно происходить, нет, нет, нет. — Ты ублюдок, — цедит охранник, вновь странно и неожиданно успокоившийся, и отходит на несколько шагов вправо. — Ес-сли не хочешь говорить так, я з-звоню в полицию. — И хватает телефонную трубку. Нет! Нет! Нет! — Стой! — вскрикивает Винсент и хватает рукой спинку кресла, стоящего рядом, тут же отталкивая его в сторону. Страшно настолько, что начинают трястись колени. Сейчас двоих некогда приятелей разделяет лишь пара метров. Он пожалеет о том, что сейчас скажет, еще тысячу раз, но это было последним, чем можно было хоть как-нибудь исправить ситуацию.— Хорошо, ты прав!.. Э-Это я убил их!.. Не звони никуда. Пожалуйста. — Я знал.— А охранник, говоря это спокойным, настолько, что в голову приходят мысли и о его нездоровости, укоризненным тоном, будто бы и не слышит просьбы — дотрагивается пальцами до кнопок «9», «1» и только собирается нажать на еще одну единицу. В этот момент в мозгах что-то щелкает. — Скотт! — Винсент вновь подлетает ближе, вплотную к на мгновение замершему от неожиданности Коутону, пригвоздив того к столу, и судорожно, будто бы это он, а не очкастый сейчас находился на волосок от гибели, хватает вспотевшими ладонями чужие плечи. И, внимательно вглядываясь в чужие глаза сквозь стекла очков, тихо, отрывисто, сам уже не разбирая, где ложь, а где нет, проговаривает: — Я не мог по-другому, понимаешь? Прошу тебя… Я не хочу в тюрьму. — Дергается нижнее веко. Юноша хлюпает носом. Плакать не хочется, но ощущение в глазах такое, будто он сейчас разрыдается. Как странно и спокойно на душе одновременно. — Мы ведь друзья, правда? Я прошу тебя… В первый и последний раз, обещаю, этого больше никогда не повторится… Я не хотел этого. Пожалуйста, Скотт. Ты уже не сможешь спасти их. Спаси хотя бы меня. Коутон молчит. Глядит на него с недоумением и всепоглощающим недоверием. Его рука все так же сжимает телефонную трубку. Он не поверил. Нет, нет, нет. Последняя попытка впустую. Газировка в лицо, голова об острый угол стола, концы в воду — простое чувство самосохранения, как легко, понятно и правильно, но так не хочется… Белеют костяшки пальцев, сильнее сжимая чужие плечи. Черные глаза вглядываются сузившимися зрачками в потемневшие — теперь болотно-зеленые, отчего-то настолько знакомые. Полушепча, заплетается язык. — Прости меня. Пожалуйста. Я должен был. Больше никогда, я обещаю. Давай просто забудем об этом. И Винсент успел бы сказать еще бесконечность молящих, таких пропитанных страхом слов, однако его перебивает тихий, настойчивый голос: — Расскажи мне все. И на лице вылезает искренняя, не верящая улыбка. … Был вечер. Моросил заканчивающийся дождь. В мусорном баке копошилась пятнистая рыжая кошка, что ловила их мышей. Как только Винс обмолвился о том, что закопал пепел на заднем дворе, Скотт заставил его показать, где именно. Было темно, как ночью, под ботинками хлюпала размокшая земля, мелкие капли попадали в глаза, челка липла ко лбу и так и не отбрасывалась назад и не заправлялась за уши. Они стояли над небольшой, еле видной горкой без травы и молчали. Коутон о чем-то думал, Афтон чего-то ждал. То было просто чувство самосохранения — не сумасшествие и цинизм, а лишь беспокойство за собственную жизнь, тихо скребущее желудок, превышающее все пошатнувшиеся морали и установки, но все равно такое правильное и нужное. А Винсент Афтон испугался, не захотел, побрезговал прислушаться к нему и отдал свою судьбу в руки законопослушному Скотту Коутону. Глупо и страшно. — Скажи мне, зачем? — За спокойным, отрешенным вопросом последовал гул автомобиля далеко сзади. Бухнуло сердце. — Зачем ты это сделал? — Я… — Если Винс скажет правду, охранник посчитает его за последнего морального урода и расскажет полиции. Теперь шанса на промах не было. — …Не могу этого тебе сказать. Не сейчас. — Почему это «не могу»? — Он еле заметно кривится, не глядя в сторону бывшего приятеля, и снимает с переносицы запотевшие очки. — Ты все-таки настолько отвратителен? — Я же говорю: не сейчас. Потом, когда дело закроют, обещаю, я все тебе объясню. Хорошо? — Было ли это правдой, юноша не знал: заглядывать так далеко вперед было бессмысленно. — Просто поверь. Винсент поворачивается, не дожидаясь ответа, зарывается носом в край капюшона толстовки и идет в сторону входа в заведение. Он подождет Скотта в кабинете охраны: просто сейчас нужно было ненадолго оставить его одного и дать принять правильное решение. А еще в кабинете была газировка и острый угол стола. Если вдруг ответ окажется отрицательным. Отросшая трава мазала грязью ботинки. Подниматься по ступенькам оказывается невыносимо тяжело. Скотт стоит на месте, все так же слепо глядит в землю и лишь спокойно, устало произносит: — Я никому не скажу. Слова разносятся по голове, плещутся о стенки черепной коробки, а юноша, не в силах осознать только что услышанного, замирает у самой двери черного хода «Пиццерии Фредди Фазбера» и медленно оборачивается…