Жажда небытия

Я на смерть поражен своим сознаньем, Я ранен в сердце разумом моим. Я неразрывен с этим мирозданьем, Я создал мир со всем его страданьем. Струя огонь, я гибну сам, как дым. И понимая всю обманность чувства, Игру теней, рожденных в мире мной, Я, как поэт, постигнувший искусство, Не восхищен своею глубиной. Я сознаю, что грех и тьма во взоре, И топь болот, и синий небосклон, Есть только мысль, есть призрачное море, Я чувствую, что эта жизнь есть сон. Но, видя в жизни знак безбрежной воли, Создатель, я созданьем не любим. И, весь дрожа от нестерпимой боли, Живя у самого себя в неволе, Я ранен на смерть разумом моим. Константин Бальмонт Озулф жил в пещерах так долго, что его существование приняло специфическую форму, став результатом расплывчатых дней и ночей, проведённых в этом необычном и таинственном месте. Теперь он был бесконечно удалён от ужасов прошлой жизни под проклятым небом и адаптировался к условиям, что предоставили ему эти подземные глубины. Озулф не знал, как выйти на поверхность, но это нисколько его не смущало. Ему более не хотелось покидать, на удивление, комфортные подземные лабиринты и возвращаться в наземный мир, окутанный злом и населяемый устрашающими тварями, среди которых он так давно потерял себя. Живя в этих пещерах, Озулфу вдруг открылось понимание собственных мыслей — само их наличие уже удивляло его. И эта вновь обретённая осознанность была неожиданной, но столь желанной; он лишился её после обращения в зверя. Прошло много десятилетий с тех пор, как он утратил способности к умственной деятельности и когнитивные навыки, и Озулф уже не мог припомнить, когда именно началось это угасание людского интеллекта. Когда волчья сущность выселила из головы всё, что связывало его с прошлой жизнью, сразу же пропала любая возможность думать. У него оставались голые инстинкты, рефлексы и мышечная память. Самосознание дремало в нём слишком долго, чтобы теперь он был готов отказаться от него. После своего погружения в загадочное подземное озеро некая лёгкость поселилась в теле, и воцарился порядок в голове. Озулф был убеждён, что именно мистические силы озера стали ключом его возвращения к сознанию. Вода, словно волшебное зелье, пробуждала дремлющую человеческую суть внутри. Погружение было как ритуал очищения, возвращающий ему способность быть живым. Он чувствовал, как начинали всплывать давно забытые эмоции, воспоминания, знания. Этот процесс был не просто физическим, но и глубоким душевным освобождением. Озулф заходил в озеро практически ежедневно, сидел на камнях, иногда заныривал ненадолго, пока чудодейственная магия выжигала в нём остатки звериного. С каждым новым погружением он начинал воспринимать мир более ярко, к нему плавно возвращались чувства и размышления, казавшиеся утраченными навсегда. Вода, касаясь кожи, вытягивала из глубин памяти фрагменты прошедшей жизни, которые он почти забыл. Озулф заметил, что вода в озере была солёной, почти такой же, как та, что раскинулась у его бывшего приюта — на побережье Четвероморья. Ещё недавно, подобно многим проклятым, он не переносил солёную воду, её величественного шума. Облачённый в волчью шкуру, он никогда не приближался к морю, избегая берега. Но стоило изгнать зверя, как Озулф сразу же направлялся к побережью, ближе к морской пучине, как к защитнице. Он дневал и ночевал подле заброшенного города-призрака, потому что только там был изолирован от других безжалостных чудищ. Пусть нечисть и не могла убить друг друга, но сильнейший из них был способен поработить волю другого. Озулф искал любую возможность избавиться от их тлетворного присутствия. Не считая неупокоенных духов и покойников, скитающихся рядом с затопленным городом, он большую часть времени проводил на пляже в одиночестве, покое. Древние существа не любили морскую стихию, вроде утративших себя оборотней Вукулов, которых Озулф обоснованно опасался. Пока он ещё мог сохранять рассудок, знал, что море — его союзник, а не враг. Он не ведал, что в тёмных глубинах скрывалось нечто невообразимое. И теперь, с упоением плескаясь в подземном озере, он размышлял, а была ли какая-то связь между этим источником и огромным чёрным морем, из которого вышел змей. Их воды солёны настолько, что аж горьки, — так горчит желч. Сущность воды никогда не менялась, даже если она выглядит по разному: когда на поверхности громадные волны бушевали и пугали проклятых, то в этих неизведанных горах вода лежала мирно, как мёртвая зыбь. Невозможно было измерить или узреть головокружительную глубину морской бездны, чья сила столь велика, что Озулф не в состоянии осмыслить это. Такое знакомое море столько времени скрывало неясное существо. И что странно, опускаясь в воды озера, Озулф почему-то явственно ощущал себя защищённым, хоть оно и напоминало ему безбрежные морские просторы, только безопасные. Этот морской монстр был столь необычным представителем потустороннего мира, что Озулф до сих пор пребывал в потрясении. Никогда прежде он не встречал подобное могущество. Первоначальный ужас уже отступил, и Озулф, заинтригованный, начал наблюдать за ним, желая понять его и узнать мотивы. Он видел змея не так часто. Теперь он появлялся в облике смертного, вероятно, стремясь выглядеть менее устрашающе, чем в своей истинной форме. Озулф тоже оставался в первозданном виде, уже практически не слыша, как пронзительно и протяжно воет волк, запертый внутри него. Змей говорил с ним, и не всё, сказанное Озулфу, удавалось осмыслить, но он точно понимал одно: это создание, кем бы оно ни было, не угрожало ему. Будучи в человеческом теле, тот больше не вызывал у Озулфа такого острого и неуправляемого страха и трепета. Стало проще воспринимать морского демона в таком обличии, и Озулф чувствовал, что они были на равных, пока выглядели одинаково. Оба скрывали свои звериные сущности за множеством засовов, оставляя понятную и безопасную оболочку. Чаще всего змей находился под водной гладью озера. Озулф много раз погружался, нырял, пытаясь отыскать дно, но казалось, что бездонная пропасть озера бесконечна. Он не видел змея, затаённого где-то на недосягаемой глубине, и задавался вопросом, что происходит с ним там, в этом безмолвном, сокрытом мире подводной бездны. Тот, кажется, имел особую связь с водой, которую Озулф не мог понять. Озулфа изумляло, что он, заходя в воду, всё ещё оставался в прежнем виде, растворялся в стихии, а спустя долгое время возвращался обратно, не претерпев ни единого изменения: ни жёсткой чёрной чешуи, ни гигантского гребня, ни длинного хвоста — лишь тело, свободное от жабр и плавников, будто бы застывшее между двумя мирами. Озулф пробовал отметить, как долго змей мог оставаться под водой, но ему было невероятно сложно ориентироваться во времени, так как он всё ещё не привык к необычным ритмам своей обновлённой жизни. Его сознание становилось размазанным, а мысли ускользали. Границам его восприятия не были известны законы времени и его ход. Чтобы как-то сохранить линейность происходящего, Озулф начал делать засечки на камне, лежащем рядом с озером. Он решил, что каждая полоска будет означать один день и одну ночь. Напротив полос он отмечал крестиком те дни, когда змей возвращался на поверхность, пытаясь обнаружить закономерность. Сквозь зияющий над озером разлом в пещерном своде он мог наблюдать, как сменяется время суток, и старался фиксировать это, пытаясь научиться улавливать течение времени. Когда он смотрел на свои засечки, они становились символом усилий, отражая не только бегущие дни, но и его собственные изменения. Это был не просто способ отслеживать время — это стало для Озулфа ритуалом, помогающим укрепить связь с миром. — Ты делаешь успехи, — довольно сказал ему змей в один из дней, с любопытством осматривая исчерченный камень у озера. — Успехи — что есть? — неловко произнёс Озулф. Его собственный голос звучал слабо, невыразительно и очень хрипло. Ему было сказано, что после многолетнего молчания это вполне обычное явление. Как и то, что Озулф не мог выражаться понятно и облачать свои возрождённые мысли в связанную речь. И, как ни удивительно, затруднения с выражением мыслей казались Озулфу почти естественными. Он не ожидал от себя многого, ему было по душе осваивать это умение заново. Ему нравилось говорить, нравилось расспрашивать о смысле и значении, нравилось, что его необыкновенный собеседник так терпелив и внимателен. Озулф был убеждён, что каждый вопрос приближал его к познанию себя. Змей улыбнулся, проводя пальцами по засечкам на камне. Он отмечал любой прогресс, признавал важность идей и мыслей, которые возникали в уме Озулфа. — Успехи — это достижения, то, что ты делаешь лучше, чем прежде, — доходчиво начал объяснять он, пристально глядя на Озулфа. — Ты добиваешься хорошего результата в обучении. Озулф задумчиво посмотрел на свои руки, сжимающие острый камень, которым делал отметки. — Результат… оно где? — снова попытался прояснить он непонятные слова. — Здесь, перед тобой, — змей с гордостью указал на камень. — Так выглядят успехи — это результат твоего наблюдения за временем. И за мной. Озулф вздрогнул, не ожидая услышать, что тому известно, чем он занимается часами, сидя подле озера и всматриваясь в воду. Он предполагал, что это существо не просто наблюдало — оно контролировало каждое его движение, даже находясь в подводных глубинах. Смущение постепенно пробивалось сквозь замешательство, и кажется, его растерянность была замечена. Человек тихо посмеялся, и Озулф заметил, как мягко и плавно звучал чужой голос, каким простосердечным он выглядел сейчас, сидя рядом с ним. — Сколько дней ты уж пробыл здесь? — с любопытством вопрошал мужчина. И хотя он сам видел количество отметин, очевидно, желал услышать это от Озулфа. Тот принялся медленно и вдумчиво подсчитывать и, спустя долгие минуты, поднял голову, уверенно заявив: — Сорок дней. Озулф не представлял, зачем ему это было нужно, отчего тот так настойчиво поддерживал его во всём, для чего вообще привёл сюда и совершал эти странные действия, почему позволял учиться и расхаживать по пещерам, будто в родном доме. Разумеется, он уже много раз пытался спросить о своём нахождении здесь, о сути происходящего, но ответа так и не дождался. Озулф чётко видел, что тот прекрасно понял его попытки разузнать правду; на удивление, он отлично воспринимал все его бессвязные бормотания. Однако, отмахнувшись, змей прерывал любые подобные вопросы, предвосхищал их и не желал углубляться в обсуждение. Это оставляло Озулфа в смятении — змей, очевидно, знал, что делает, но тщательно скрывал это. Очередной отказ лишь подогревал его любопытство, заставляя задумываться о том, какие тайны он таит и почему не спешит делиться ими. Чем глубже Озулф предавался размышлениям, тем яснее становилось, что их общение скрывает значительно больше, чем просто обучение и поддержку. Он не представлял, чего добивался загадочный спутник, но вся его помощь казалась всё более целенаправленной и продуманной. Озулф более не воспринимал змея как угрозу, подкупленный его добрым отношением, и всё же непонимание происходящего вынуждало испытывать тревогу и беспокойство. Он жил здесь так, словно это было предопределено изначально, как если бы это место ждало его появления. Озулфа терзали сомнения: человек привёл его сюда с какой-то конкретной целью, но что именно он от него хотел? Змей, казалось, был хранителем не только своих секретов, но и его собственного пути, что Озулфу был не ясен. Каждый день он пытался разгадать загадку своего бытия, и с каждым новым вопросом неопределённость нарастала. Подземелья стали для Озулфа не просто убежищем, но и пространством, где он смог найти утешение. Пребывание здесь не было обычным бегством из оборотного мира, а и становилось активным процессом самопознания. Проживание на поверхности могло быть полным опасностей и тьмы, а эти подземные глубины даровали ему возможность снова стать человеком, заново пережить свои чувства и осознать себя. Хотя Озулф жил в изоляции, в пещерах не было полностью пусто. Вокруг него обитали другие формы жизни, такие как летающие хищники и мелкие животные, с которыми он поддерживал определённые отношения — от тихого наблюдения до охоты и взаимодействия. Озулф был поражён, что никто в этом месте не желал ему вреда, ничто здесь не было похоже на то, с чем он привык сосуществовать на поверхности. Не было никаких хладных неупокоенных духов, проклятых чудовищ и прочих порождений зла, несущих страдания и разрушения. На земле процветал хаос, и даже смерть не была концом, а промежутком между новым бытием в сумрачном мире, но в этих пещерах царила безмятежность самой жизни. Озулф иногда вспоминал о своём скитании и понимал, что не хочет возвращаться обратно, чтобы изнывать в вечном своём бдении. Он опасался, что Тёмная Владычица, богиня всесущной тьмы, могла явиться за ним, стоило ей прознать, что его мятежная душа решила покинуть её скорбный чертог. Однако по истечению времени он убеждался, что Владычица уже не имела всесокрушающей власти над ним. И покуда проклятье оборотня отступало — ослабевала её мерзкое колдовство. Озулфу удалось вырваться из её неживого царства, и всё это с помощью странного незнакомца. Шум воды смешивался с шёпотом ветра, проникающего сквозь трещины в сводах, наполняя пещеры живыми звуками. Озулф постоянно слышал шорох мелких животных, которые с любопытством наблюдали за ним из укрытий. Впервые в жизни ему не было одиноко или страшно. Он чувствовал умиротворенность, защищённый и оторванный от кошмаров своей бессмертной жизни.

***

Потоки воды, стремящиеся вниз из самого верха пещеры, через колоссальную воронку, зияющую в чёрной породе, сияли мягким лунным светом. Озулфу не спалось, и он, по своему обыкновению, сидел возле озера, ожидая, когда мужчина снова появится. Он не видел его уже несколько дней. Хотя Озулф привык к одиночеству и жил в подземельях довольно долго, общество своего нового знакомого всегда было для него самым приятным явлением. Озулф всё больше погружался в раздумья, вспоминая моменты, когда змей возвращался к нему. Томительные дни ожидания сливались в один. Пусть Озулф знал, что змей не вполне честен с ним, всё же их общение помогало ему вспоминать речь и восстанавливать связь с миром. Их взаимодействие напоминало о давно забытых навыках, о том, что значит быть человеческим созданием. Его восприятие менялось, и эти беседы дарили ему больше, чем информацию — они возвращали ему уверенность и ощущение себя. Озулф вздохнул, понимая, что каждое мгновение, проведённое в ожидании, приближает его к чему-то важному — возможно, к самому себе. И он готов был ждать столько, сколько потребуется. Вокруг озера, между острыми сталактитами и обломками каких-то древних разрушенных построек, начали появляться небольшие светящиеся точки, которые, подобно звёздам, выстраивались в некую упорядоченную сеть. Они медленно плыли по воздуху, оставляя за собой тонкие полосы голубого света, точно невидимая рука рисовала необъяснимые символы. Озулф почувствовал, как его сердце забилось быстрее. Он не имел понятия, откуда берётся этот свет, но не видел в нём угрозы, потому что знал, что означало его появление. Свечение всякий раз извещало его о возвращении безымянного змея. Он сделал пару осторожных шагов к озеру, вглядываясь в чистую воду, которая переливалась всеми оттенками синего и зелёного. Мельчайшие пузырьки на поверхности создавали разноцветные блики. Озеро приковывало взгляд, его красота была столь поразительна, что сложно было оторваться от зрелища. Протянув руки к воде, Озулф с наслаждением прикоснулся к её холодной глади. Мгновенно, как только пальцы коснулись поверхности, его охватило чувство всепоглощающего покоя. Прозрачные, как стекло, моллюски ползали по камням у кромки воды, не производя ни малейшего шума, их полупрозрачные тела отражали тусклый свет. Хищные головастики и лягушки-привидения медленно плавали между пальцами, и с интересом следили за Озулфом. Вдруг, поодаль от Озулфа, из глубины вынырнула фигура — силуэт человека. Постепенно он стал подниматься из воды, и выходил так, словно каждый шаг был тщательно отмерен. Он плавно и уверенно шагнул на каменистый пол. Совершенно нагой, змей предстал перед ним. Вода стекала с кожи, оставляя за собой светоносные капли. Тело его было неземным — как если бы каждая линия и мускул были сотворены из стекла. В движениях была такая лёгкость и благородство, что они напоминали танец, были грациозными и спокойными, как скольжение, и в сочетании с его удивительной внешностью становилось сразу понятно, что перед Озулфом не обычный смертный. В нём переплетались элементы необычной красоты. Он выглядел не просто как невиданное существо, пришедшее из глубин, но как олицетворение самого океана — древнего, неизведанного и неумолимого, воплощённого в живом, дышащем теле. Кожа искрилась, как невидимая чешуя, переливаясь светом, исходящим из озера. На его теле не было ни одного шрама или следа времени; он был выражением чистоты и силы природы. Столько бы раз Озулфу не доводилось быть свидетелем его возвращения, он всё ещё не мог налюбоваться им. Змей всегда вызывал у него терпкое чувство смиренного трепета. Лишь его глаза неизменно внушали волнение: жёлтые и испытующие, они были огромными и округлыми, как у глубоководных животных, с яркими, узкими зрачками. Они казались сверкающими, как солнце, и пронизывали Озулфа своим вниманием. В них не было огня злобной ярости, не таилась опасность, но было что-то неуловимое и необъятное, как бескрайние водные просторы, полные чувств, многогранных и сложных, как океанская бездна. Озулфа по-прежнему сильно обескураживал этот змеиный взор, слишком явно выделяющийся на фоне мирной человеческой оболочки, но, кажется, это было единственное, что мужчина не мог скрыть от него. Озулф искренне обрадовался его возвращению и приветственно кивнул. — Здравствуй, Озулф, — сказал змей. — Сколько на этот раз? Озулф склонился над камнем и привычно поставил крестик напротив сто сорок девятой полоски. Вокруг него покоились другие камни, уже полностью исчерченные, мирно лежащие и напоминающие о множестве пройденных дней, хранившие в себе кусочек истории, отголоски событий, которые остались в прошлом. — Не видел тебя… — медленно и тщательно проговаривая, начал Озулф, внимательно считая отметины. — Четыре дня. — Звучишь всё лучше. Отрадно наблюдать, как ты меняешься, — заметил змей, скромно похвалив его развитие. Он, оставаясь на прежнем расстоянии, глядел за Озулфом с оттенком загадочной удовлетворенности. Змей двинулся вперёд, его тень ползла по камням, как что-то живое, и каждый жест излучал непоколебимую уверенность. В глубине глаз пульсировала неугасимая искра, как светлячки в подземных сумерках. Лицо, залитое лунным светом, оставалось спокойным и добрым. В уголках губ вновь появилась та странная, едва заметная улыбка, говорящая, что всё это его немало радует. Озулф припомнил свою заготовленную речь, и нечётко, прерывисто, но настойчиво заговорил: — Я… не могу знать, но ищу ответ. Что я здесь есть? Откуда ты произошёл? — Что ты здесь делаешь, — любезно поправил его собеседник, понимающе кивнув. — Ты всё ещё способен мыслить, и это уже кое-что. Твоя реальность снова привязана к миру, который ты не в силах полностью осознать. Это временно, и вскоре ты обретёшь понимание. — Вижу я. Что вижу, не постигну… когда темно, — произнёс Озулф, наконец, голос его был как ледяной ветер, разносясь под сводом подземелья — холодный и пробирающий до дрожи. — Хотел узнать, что оно во мне. — Ты видишь сны о прошлой жизни, — змей как-то бегло посмотрел на Озулфа и быстро направился к неприметному разрушенному сооружению в дальнем конце пещеры. — Когда ты спишь, в голове рождаются сновидения. И не всегда они приятны и милы. Озулф ощутил, как в груди всё ещё горит отголосок пережитого, несмотря на то, что он сейчас находился в безопасности, был сыт и здоров. Но в его сознании всё ещё клокотали осколки той непереносимой боли и ужаса, оставленные прошлым ночным кошмаром. Нападение проклятых тварей, раненые соплеменники, такое знакомое имя, застывшее на устах. Имя, когда-то значившее так многое, теперь вновь возрождённое в памяти. Даже лица толком не вспомнить, лишь очертания, подёрнутые дымкой сна. Кем был тот парень для него, братом ли, другом, быть может, — Озулф не ведал. Его разум всё ещё был неустойчив, зависнув на грани краха. Озулф почувствовал, как тело непонятным образом реагирует на эти воспоминания: руки холодеют, ноги покалывает, а в голове сквозит мигрирующая боль. Он всеми силами пытался припомнить имя, оно живёт и бьётся где-то в районе ключицы, но всё ещё не доползло до измученной головы. — Поговори со мной, — неожиданно чётко промолвил Озулф, сквозь силу воли заставляя себя говорить. — Что есть причина сих видений? Змей замер у каменной стены, прижав руку к холодной плите. Если он и был удивлён таким осмысленным и точным вопросом Озулфа, то явно не подал виду, молча разглядывая заросшие руины. Теперь едва ли можно было предположить, чем являлась эта груда камней и покосившиеся треснутые колонны. Озулф никогда не спрашивал об этом, зная, что честного ответа не дождётся. Однако он прекрасно видел, что змею известен всякий камень в этом месте. Что бы ни произошло в этих пещерах, это случилось очень давно и вряд ли сейчас имело хоть какое-то значение. Человек поднял ранее оставленный возле развалин свёрток с одеждой и молча облачился в грубую потрёпанную ткань. Озулф терпеть не мог, когда тот столь нагло и очевидно избегал его вопросов. Змей был приветлив и добр, но как только Озулф задавал вопрос, не относящийся к их занятиям, его собеседник резко преображался: становился молчаливым, недоступным и отстранённым. Эта отрешённость в поведении змея всё больше волновала Озулфа, и он не находил успокоения. — И что же явилось во сне, что так тебя встревожило? — не оборачиваясь, спросил мужчина, и его слова отразились в пещере глубоким эхом, как звуки очень далёкого грома. — Я не знаю, змей, — вздохнул Озулф, вставая на ноги и приближаясь к нему. — Люди обитают там? Были ли? Он не имел понятия, как выразиться, скованный своим невежеством, не знал, как описать увиденное. Мысли предательски путались, и горячая злость разрасталась в груди, как лесное пламя, поджаривающее всё вокруг. Озулф напряжённо смотрел на него, разглядывал ровную спину и широкие плечи, на которых, как обычно, не могли усидеть в покое длинные локоны. Они, прямые и юркие, как змеи, и каждая прядь жила отдельно от хозяина, то шевелилась без помощи ветра, то смиренно замирала при движении. Озулф тяжело вздохнул, почти смирившись с тишиной, уже не надеясь услышать ничего в ответ. Денно и нощно он так рьяно ждал его, жаждал общения и объяснений, искал ответы и понимания, как погибающий в пустыне — воды, но всегда получал лишь половину из этого. — Всё верно, это прошлое, — тихий голос раздался так внезапно, что Озулф не сразу понял суть сказанного. Озулф настороженно прислушался, ловя каждый звук, боясь, что он ускользнёт и пробудит ненавистное безмолвие. — Люди в нём были, теперь же их больше нет. Собеседник посмотрел на него в упор, и этот взгляд не понравился Озулфу. Он непонимающе нахмурился, подступив ближе, всматриваясь в узкий зрачок. Что-то притаилось внутри желтизны, невысказанное и печальное, что Озулф видел отчётливо, но не мог до конца постичь. — Они где? — хрипло уточнил Озулф, ловя короткий проблеск надежды услышать хоть какой-нибудь ответ. — Я вижу их, а значит они есть? — Они живут в твоём сердце и в твоей голове, — медленно ответил тот, задумчиво смотря перед собой, сквозь Озулфа, как будто больше говорил не с ним. — Покуда ты помнишь их — они будут с тобой. Не живые и не мёртвые. Озулф смотрел на него, осмысливая услышанное, и ему казалось, что за этим объяснением спрятано гораздо большее, чем он мог сейчас понять. Озулф разглядывал бледное лицо, невольно думая, отчего черты змея так неуловимы, расплывчаты, как водная гладь — стоит прикоснуться, и их сотрёт рябью. Если бы ему предстояло запечатлеть это лицо, Озулф не смог бы справиться с задачей — черты казались слишком неясными, они соединяли в себе сразу несколько личин, которые переплетались и сливались воедино, каждая скрывала и подменяла другую. Его лик был по-своему приятным, ведь сочетал в себе набор разнообразных элементов, но в то же время оставался абсолютно невыразительным. Как если бы неведомая сила попыталась слепить из разных людских лиц нечто одно, так и не придя к идеалу, оставив небрежный незавершённый эскиз. Каким-то порывистым, стихийным движением Озулф занёс руку, стремясь прикоснуться к его лицу. Он страстно хотел нащупать предел реальности, испытывая безотчётное желание стереть всё лишнее, что застилало настоящий образ, спрятанный под размытой поверхностью кожи. Резким, почти незаметным рывком змей перехватил его за кисть, не позволяя прикоснуться к себе. Его хватка была удивительно крепкой, и в ней притаилась сдержанная сила, едва улавливаемая, застигнутая врасплох, чтобы успеть скрыться. Змей инстинктивно защищал что-то важное, и Озулф озадаченно отступил назад. Прежде Озулф никогда не пытался дотронуться до него, но тот сам довольно часто мог похлопать Озулфа по спине, опустить худую руку на плечо или соприкоснуться случайно, просто сидя рядом и упражняясь в письме. Озулф застыл, а сердце забилось быстрее. Эта мгновенная остановка времени обнажила ту тонкую грань между ними — грань, которую ему не стоило пересекать. Его краткая растерянность смутила Озулфа больше, чем осознание того, что он был прав, и змей скрывает от него своё истинное лицо. Длинные волосы безжизненно упали на плечи и лоб, замерев будто в ужасе, и змей на миг осунулся, как под гнётом невидимого груза за спиной. Весь величественный стан его помрачнел, а огромные глаза потухли, прищурились, утратив желтизну и потемнев. Он молчал, погружённый в свои мысли. Затем медленно разжал длинные цепкие пальцы, отпуская руку Озулфа. Озулф стоял напротив, потирая кисть в месте, где тепло его тела столкнулось с ледяной хваткой. Внутри разгорелись противоречивые чувства: гнев на собственную несдержанность и тревога перед неизведанным. Озулф не представлял, что мог найти за пределами этого прикосновения. В этот момент все его эмоции переплелись в один поток, и мысли закружились, наполняясь вопросами. Что, если его стремление к близости могло обернуться ещё большей отдалённостью или даже агрессией? Ведь за дни своего пребывания в подземельях Озулф полностью отпустил страх перед морским змеем, так глупо позабыв, какая сила скрывается за этой маской. Он вспомнил, как пришёл сюда, ведомый ароматом людской плоти, столь обманчивым и коварным, едва проступающим сквозь запах соли и рыбы. Неожиданно Озулф испытал неконтролируемое желание такой силы, что не смог удержаться. Он поднёс руку к своему лицу и понюхал место, где холодные липкие пальцы ещё недавно сомкнулись стальным браслетом. Как и всегда, человек пах морской водой и водорослями; этот запах, смешанный с его собственной кожей, мягко расстелился в ноздрях. Змей коротко хмыкнул, глядя на его странное действие, но ничего не сказал. Озулф не мог отделаться от чувства, что за этой защитной реакцией скрывались тяжёлые раны, которые тот не желал обнажать. Озулф подумал, что, хотя они жили вместе в подземельях, их внутренние миры оставались изолированными, и эта преграда сильнее подчёркивала их различия. Тем не менее, это столкновение пробудило в Озулфе желание преодолеть барьеры, попытаться достучаться до своего собеседника, узнать, что скрыто за этой многоликой маской. В груди разгоралась печаль и острое желание узнать больше о его прошлом, о его природе и происхождении. С каждой секундой стремление Озулфа не просто к пониманию, но и к соединению, к возможности разделить с кем-то свои тревоги и надежды, становилось мощной силой, не позволяющей отступить. Он знал, с чего начать. — Как ты зовёшься? — сосредоточенно промолвил Озулф, уверенно вскидывая голову. — Дай мой ответ. Сейчас. Змей смерил его абсолютно нечитаемым взглядом и спокойно ответил: — Именем не наделён, но вполне устраивает, что ты зовёшь меня змеем. Если угодно, выбери любое другое — всё равно. Озулф на мгновение задумался, его внимание отвлекли мерцающие рядом голубые огоньки. В лунном свете они сияли ярко, подобно звёздам, и он зажмурился, утомлённый их колким светом. Вдруг до него донёсся какой-то звук, что-то стучало по камням — монотонно и звонко. Озулф резко распахнул глаза, всё ещё видя, как мелкие ракушки, вплетённые в локоны, бьются о землю у берега быстрой реки, а над ним, как и сейчас, висит луна и небо, усыпанное звёздами. Он видел перед собой такие же чёрные волосы, только длиннее, и в них не было ни единой ракушки. Мятежный сон принёс с собой шёпот давно ушедших дней. Озулф больше не хотел забывать, слишком утомлённый погоней за собственной памятью, поэтому назвал первое, что пришло в голову, весьма довольный своей находчивостью: — Я назову тебя Сиано. Услышав это имя, змей не изменился в лице, равнодушно повёл плечами и, похоже, больше от скуки, чем из интереса, уточнил: — Кому оно принадлежало? Озулф остолбенел и погрузился в размышления. Он отходил мыслью всё дальше назад, пока не уткнулся в своё недавнее сновидение. Призрачная пелена забвенья внезапно заколыхалась, пошла трещинами, приоткрывая завесу похороненных воспоминаний. Сдержанный гул раздавался в ушах, и из тесных рядов изуродованного сознания, как из-под земли, вырастает знакомая фигура, а с ней — синева глаз и звонкий смех. Теперь, наяву, он чётко увидел мягкое, благовидное лицо своего потерянного прошлого, и на этот раз Озулф мог разглядеть его детально. Губы призрака безгласны, слова падали, как цветочная пыльца, рассыпаясь в обнажённой реальности. Озулф вдруг слишком ясно вспомнил, как прижимался губами к чужим устам, как сам шептал и слышал в ответ то, что опьяняло мгновенным безумием. Озулф видел перед собой вой разбитых грёз, безбрежные просторы и пропасти страдания, ужасы и разрушения страсти, и в этом хаосе его голова покоилась на чьей-то груди. Погребённые заживо надежды протяжно закричали внутри черепа, каким пустым и разорённым показался ему мир, где он заблудился среди обломков похороненных чувств и вынужден был проснуться на пепелище собственной жизни. Крылатые видения прошлого вонзились так неожиданно, что Озулф утратил равновесие и облокотился на разрушенную стену. Неизведанное чувство, пробуждённое искорёженной памятью, привело Озулфа в замешательство, и только это имя могло возвысить его, укрепить и остановить гниение души. Из глубины его груди вырвался тяжкий вздох, как голос пожатой и отсырелой жизни. С дико стучащим сердцем, обложённым серым туманом боли, Озулф смотрел на змея, и в груди его разгоралась жажда, накопившаяся годами. Всё горе, все скрытые желания, которыми некогда он был ведом и увлечён, теперь отголоском терзали мысли, звенели едва различимо. Он не помнил, кем был прежний носитель имени, и не мог познать всего многообразия обрушившихся на него эмоций. Но в нём горело яркое желание сохранить это имя, наделить его бессмертным телом, увековечить и воскресить, лишь бы оно навсегда оставалось рядом. Озулф несколько раз моргнул, и иллюзия в облике позабытого юноши развеялась, как дым на ветру. Перед ним осталось морское создание, прежнее в своём спокойствии и отчуждённости. Глядя в его лицо, Озулф медленно выбирался из смутных видений, понимая, что в человеке перед ним и тем, в честь кого он теперь назван, не было ничего общего, разве что цвет волос: ни одной схожей черты, ни намёка, ни жеста — дружелюбная, но чужая оболочка, с готовностью согласившаяся принять новое имя. Он вглядывался в лицо напротив, и мираж прошлого отступал. Тот, что дремал в его мыслях, и тот, что стоял перед ним, были столь непохожи, как луна и солнце, но Озулфу было всё равно. Его волновало то, что только в единении с этим нетленным существом его Сиано мог вновь обрести жизнь. Змей не шелохнулся, молча наблюдая за ним. Должно быть, при одном взгляде на суровое, бледное лицо Озулфа он понял, какой смысл тот вкладывал в это имя, углубившись в горькие воспоминания, и благоразумно решил выразить поддержку, как и всегда. — Весьма достойное имя, благозвучное. Пришедшее к нам из далёких времён, — одобрительно, склонившись в подобии поклона, сказал новоназванный Сиано. — Я принимаю его, Озулф. Озулф внимательно следил за плавностью его движений, одновременно утопая в тоске и радости, разрываясь на части. Отрадно было видеть, что змей доволен его выбором, но больно было осознавать, что это просто дань уважения собственной скорби. — Времена до нас? — осторожно произнёс Озулф, постепенно обретая способность связно мыслить. — Верно. Древний язык ушедшей цивилизации, — змей медленно отошёл в сторону, смотря на падающие сверху потоки воды, которые с тихим ударом стремились вниз через разлом в своде пещеры. Озулф устало присел на ближайший камень, виски раскалывались от напряжения, а в ушах бурлила разгорячённая кровь. Он понуро склонил голову, ища утешение в земле под ногами, бездумно рассматривая трещины и узоры. В нём разразился шторм эмоций, тяжесть утраты зудела всё сильнее, воспламенённая от забвенья проклятья. Он точно знал, что скитался слишком долго, чтобы все, кто являлись к нему во снах, успели прожить свой людской век и покинуть этот порочный мир. Здесь, в черноте взбесившегося небытия пустоты и одиночества, всё оставляло мрачное чувство насыщенного уныния, разрыва с жизнью. То, чем он являлся теперь — не было человеком, как бы Озулф не стремился себя в этом переубедить. Ведь он пережил всех, кого знал, пережил собственную смерть, и теперь не знал, куда держать путь, не представлял, как справляться с призраками прошлого. От этого понимания ему становилось тошно, перед глазами всё мутнело и плыло, как от слёз, которые так и не нашли выхода. Кожура его существования постоянно крошилась внутри, однако он оставался твёрд, точно камень, и всё ещё жив, борясь за это право. — Сиано, — слабо произнёс Озулф, поднимая больную голову, на самом деле обращаясь вовсе не к змею. Это был отчаянный безотчётный порыв, в котором он печально призывал вернуться своё ушедшее видение. Человек резко обернулся. Озулф вздрогнул, не ожидая, что тот откликнется так мгновенно, без колебаний. Желтизна уже привычного немого взгляда обожгла его, проникая в самую душу. Но на этот раз Озулфу на миг почудилось в нём что-то иное, как если бы он уже видел это едва различимое изменение прежде, хотя готов был поклясться, что ему показалось. Неестественное, необъяснимое ощущение уже увиденного явилось из чрева его растерзанной памяти, но так же быстро провалилось обратно в объятия забвения, оставляя гулкую растерянность и тревогу. Озулф поспешно отогнал от себя безумную мысль, посчитав, что разум вновь подводит его. — Желаешь ли знать, что значит это имя? — без всяких эмоций спросил тот, и его голос был едва слышен в шуме воды. — Да, — Озулф сразу же встрепенулся и заставил себя подняться. — Прошу. — Оно означает «Последняя волна». Озулф с недоумением вскинул брови. Его сознание окончательно прояснилось, но в висках всё ещё тлела притуплённая резь. Он неожиданно воспрял духом, вновь увлечённый жаждой познания; озарение пробудило надежду. Озулф даже и не задумывался, что в их мире могли быть разные языки, ведь это знание осталось где-то там, за толщей лет, истлев, как и всё прочее. Он хотел выведать как можно больше об этом имени, о народе, что его создал, о древности и предках, среди которых, возможно, покоиться и его собственная история. Сиано вдруг развернулся и быстро направился к выходу из пещерного зала, к одному из проходов, что вели в недра горы. Озулф понял, что тот уходит к себе в обитель, демонстрируя, что разговор на сегодня окончен. Озулф обычно не следовал за ним, если тот изъявлял намерение покинуть его, потому что знал — змей всегда приходил, когда был нужен. Не было необходимости звать или просить; он неизменно оставался поблизости, но на расстоянии. Змей ступал босыми ногами, скользя по каменному полу, чёрные волосы зашевелились и слегка приподнялись над плечами, зайдясь в беспокойном вихре. Длинный подол его серого одеяния потемнел от влаги, грузно волочась следом. Озулф замешкался, обдумывая старательно и тщательно подбирая слова. Он был уверен, что ещё найдёт возможность узнать намного больше обо всём сказанном, но пока ему непереносимо хотелось сказать лишь одно. — Тебе оно подходит, — Озулф громко озвучил пришедшую мысль, обращаясь к спине уходящего. Тот, кого он наделил столь звучным именем, остановился, оглянувшись на Озулфа через плечо. — Да. Я тоже так думаю, — Сиано улыбнулся ему напоследок, прежде чем раствориться в сумраке тоннеля.

***

Сиано медленно двигался дальше, углубляясь в дремучие недра леса, где ночной мрак охватывал каждое дерево, обвивая его, как зловещая паутина. Влажный воздух напоминал дыхание какого-то чудовища, напоённый зловонными ароматами гниющих листьев и сырой земли. Под ногами пружинила глинистая почва, и шаги отзывались хрустом веток и шорохом листвы. Сиано ощущал, как лес сжимался вокруг, стремясь удержать его, поглотить, разорвать на части. Тропа, еле проглядываемая среди тумана и темноты, извивалась между мохнатыми стволами, как змея, готовая нанести смертельный укус. Низкие ветви тянулись к Сиано, словно призрачные руки, готовые схватить его и утянуть в объятия бескрайних лесных просторов. Это место наполняло тревогой и страхом, а тишина вокруг становилась оглушающей — лишь изредка прерываемая шелестом, напоминающим шёпот потусторонних существ — безгласых, хрипящих в безотрадном стенании. Мгла, будто насланная лихим колдовством, затаилась, чтобы в любой момент ринуться в атаку. Она сгущалась, пожирая тусклый свет от факела. Сиано чувствовал, как к нему подкрадывалась первозданная жуть, разъедая волю. Прошло несколько часов, как Сиано покинул своих соплеменников и в одиночку ринулся на поиски Клиона, направляясь к подножью Стонущих гор. Он пересёк ущелье и перешёл широкую реку Змеиную, омыл лицо холодной водой, желая усилить свой взор и увидеть что-нибудь, что ожидало впереди, но его дар тихо спал, убаюканный долгой дорогой. Он шёл по лесу на другой стороне ущелья, уже приближаясь к горной гряде. И вот, без того едва различимая тропа внезапно прервалась, оставляя его наедине с непролазной чащей. Шалиан не рискнул бы последовать за ним в пучину проклятого леса так же, как не сделают этого его отец и охотники. Если они и вооружат отряд для поиска, то только с наступлением утра. Сиано грустно фыркнул, представляя, как Багбард, собрав лучших охотников Гильдии — самых бесстрашных защитников и следопытов, отправится на поиски. Он был уверен в этом, но, вспомнив минувший день, испытал острое раздражение: ему едва удалось уговорить четверых из своих людей помочь в поисках Клиона. Шалиан и отец, скрепя зубами, согласились, а вот Багбард и второй охотник Гобинд категорически отказывались. Несмотря на то, что Багбард знал Клиона с младенчества и растил его на правах наставника, его жгучая неприязнь к Клиону только крепла с годами. Поэтому Сиано терпеть не мог заносчивого Багбарда, но признавал, что без его навыков не обойтись, повстречайся им на пути нечисть. Гобинд, тихий и незаметный, казался ему непроходимым глупцом, которого не стоит воспринимать всерьёз, но в случае опасности его присутствие могло оказаться полезным. Сиано необходимо было заполучить в свой поисковый отряд опытных охотников, чтобы дойти сюда, поэтому не гнушался прибегнуть к угрозам и шантажу; его врождённая добродетель угасала, терпение было на исходе, и Сиано считал, что имеет полное право требовать выполнения своих условий, чего бы это ни стоило. Никто из жителей не осмеливался игнорировать его предсказания о грядущих бедах, ведь его пророчества всегда сбывались. Его дар открывал перед ним завесу времени, позволяя видеть ответы в смутных видениях, где переплетались прошлое и будущее. В его разуме дремала летопись утраченных эпох, хранившая в себе мудрость и опыт поколений, даже те знания, которые навсегда исчезли из памяти мира. Всё, что было, и всё, что будет, представало перед ним, не всегда в полной ясности, но чаще в достаточной мере, чтобы осмыслить и найти искомый ответ. Пусть Сиано и видел многое, но также многое было скрыто от него. День изо дня Сиано всё больше убеждался, что ему нет среди людей места. Внутри росло и множилось желание уйти в тень, скрыться от тех, кто, казалось, просто ждал, когда он снова предложит свои знания и поддержку. Сиано уже не чувствовал себя частью общины — скорее, имелся в ней как инструмент, которым пользовались для решения своих проблем. Такой холодный расчёт и безразличие обжигали, и мысль о том, чтобы избавиться от этого ярма, виделась всё более привлекательной. Будь то судьба молодых или болезни детей — всё это больше не волновало Сиано. Он утратил всякую связь с милосердием и теперь был готов отвергать просьбы о помощи, скрывать бесчестные поступки и отрекаться от страданий других. В нём зародилась больная решимость: Сиано хотел устроить мятеж, чтобы всё поселение неминуемо испытало последствия его мести. Рыбаки слягли бы от каменного яда, оставшись без основной пищи, а больные не знали бы, как и чем лечить свои недуги. Участь пропавших осталась бы неизвестной, надвигающиеся угрозы — не озвучены, и страх овладел бы сердцами людей, заставляя их узреть, какими беззащитными они стали перед его гневом. Сиано мечтал, чтобы все, кто проигнорировал его просьбы о помощи, каждый, кто отверг Клиона и оставил на погибель, — почувствовал его силу и недовольство, ввергнув всё поселение в хаос и отчаяние. Сиано понимал, что только так мог вернуть утраченную власть над своей жизнью, пусть и через разрушение всего, что некогда было ему дорого. Он готов был отказаться от всего — от дружбы, от своего народа, от обычаев и истории, от привязанности и дома, стремясь стать отступником в этом мрачном мире. Сиано устал от людей, от их слабостей и страстей, от лицемерия, скрывающегося за обманчивой добротой. Тишина и одиночество стали для него желанным убежищем, где он мог обдумать свои истинные намерения, пока безысходность продолжала окутывать разум. Сиано мечтал о свободе. В его глазах мир выглядел как лабиринт, полный предательства и неискренности, и он всё больше желал покинуть его. Каждое новое взаимодействие с людьми подтверждало его опасения — их забота была притворной, их обещания пустыми. Нежелание соплеменников покинуть границы безопасных земель ради спасения пропавшего юнца лишь подчёркивало, насколько Сиано был изолирован в своём стремлении помочь Клиону. Люди, готовые заискивать ради его расположения, откровенно пренебрегали судьбой Клиона, которого с чистой совестью похоронили заживо. Всеобщее мнение гласило, что Осквернённый не имел права жить рядом с ними. Сирота, не их рода, появившийся прямиком из кошмара, никого не волновал. Казалось, все были уверены, что Сиано не достанет духу взбунтоваться и встать на защиту друга, ведь покладистый Сиано всегда был столь послушным и мирным. Хотя Сиано и был уважаемым и полезным членом поселения, он искренне верил, что Клион сделал для них гораздо больше, и эта обида разъедала сердце, оставляя горький осадок. Вся его доброта медленно гнила на этом пепелище. Внутри Сиано разгорался огонь — неистовый и неудержимый. Усталость от двуличия соплеменников превратилась в злобу, которая не поддавалась контролю. Он больше не мог оставаться в стороне, прячась и слепо следуя правилам. Сиано становилось ясно: никто, кроме него, не способен изменить эту жестокую реальность. Он хотел поступить правильно, привести Клиона к добру и вернуть к жизни, даже если ему придётся действовать в одиночку. Сиано просто безумно хотел спасти его, вылечить и забрать отсюда, уйти в безопасные земли Предела, как и мечтал уже много лет. Все попытки убедить Клиона уйти с ним потерпели неудачу, но Сиано надеялся, что после излечения от скверны их путь будет лежать подальше от этих проклятых мест, туда, где есть жизнь. Сиано грустно вздохнул, охваченный волной тоски из-за недавней смерти лекаря Иморе. После ухода старика на тот свет Клион совершенно потерялся, а Сиано лишился поддержки. Этот мудрый человек, всегда готовый прийти им на помощь, оставил в их жизни невосполнимую пустоту и растерянность. Сиано встрепенулся, собравшись с силами и отгоняя боль утраты. Упрямство заполнило его, наконец, обретая форму, злость пронзала, напоминая о том, как долго он терпел молчание, как долго позволял себе быть сломленным. Мысли о том, что его друг стал жертвой равнодушия, только подстёгивали решимость. Сиано уже не заботил мир, полный предательства и безразличия; ему был нужен один путь — путь спасения. Он отвергал общепринятые нормы, которые на протяжении долгого времени держали его в клетке. Путь к Клиону был для него актом восстания, вызовом всему, что он когда-либо знал. Силы, которые ранее подавляли его, стали топливом для решимости. Сиано не просто собирался действовать — он готовился сразиться, быть тем, кем его никто не ожидал видеть. В нём загоралось упрямство, и в груди раздавался гулкий ритм, призывающий к действию. Он не собирался позволять сомнениям победить, и теперь каждый миг, каждая преграда укрепляли его решимость идти до конца. Сиано знал, что делать, дабы спасти Клиона от проклятья, потому что уже видел это. Видения, обрушившиеся на него много лет назад, стали жутким откровением, а вместе с тем и планом. Никогда раньше и никогда после этого видения Сиано не мог заглянуть в судьбу Клиона или его происхождение, несмотря на все свои попытки. Он был единственным человеком, жизнь которого оставалась для Сиано непостижима. Единственный раз, когда ему удалось проникнуть в тайну злого рока и узнать о будущем друга, стал его самым страшным переживанием. И это напрямую было связано с ним самим. Сиано никому не открывал своего озарения — ни Клиону, ни Иморе, ни жрецам, пряча истину до поры. И вот время пришло. Сиано последний раз оглянулся на оставшуюся позади дорогу, гадая, найдут ли по утру его хладный труп где-то поблизости, или его людям придётся так же блуждать в здешних дебрях. Пусть он и видел себя в будущем, живым и невредимым, но судьба всякого человека была изменчива и коварна; с ним могло произойти что угодно, и Сиано это осознавал. В этом и заключалась проблема предсказаний — порой они могли вводить в заблуждение. Ноги вели его всё дальше от рубежей человеческих земель, и Сиано всей поверхностью кожи ощущал, как туман плотно обхватывал тело. Лес становился всё более непроницаемым, ветви переплетались в зловещие арки, как будто хотели запереть его внутри. Любой шорох являлся предостережением, вокруг глухо раздавались голоса — невидимые создания собирались, чтобы наблюдать за его страхом, упиваться властью над заблудшим человеком. Сиано продвигался вперёд, хоть паника медленно заползала в душу, обвивая её, как злая лоза, угрожая в конечном итоге задушить. Когда Сиано достиг болот, топкие воды выглядели как бездны, готовые поглотить его целиком. В воздухе витала зловонная влага, а лягушки, притаившиеся среди камышей, издавали низкие, тревожные крики, словно собирались призвать к жизни своих кровожадных сородичей. Под ногами вязкая почва всасывала шаги, как если бы вся природа этих земель желала удержать его здесь, навечно затянуть в свои липкие объятия. Каждое движение давалось с трудом и вызывало у Сиано отвращение — трясина цеплялась за обувь, как жадная тварь. Сиано устало остановился, по спине пробежал холодок. Он вспомнил о следах, которые встретил ранее, — странные, многопалые, принадлежащие животному из кошмаров. Не мог отделаться от мысли, что что-то поджидало его в этих лесах, и путь его, вероятно, приведёт лишь к неминуемым бедам. Туман, клубившийся над болотами, порождал неясный мираж, обвивая его воображение как ненасытный морок. Сиано чувствовал, как что-то угрожающее колебалось в воздухе вокруг. Вдруг, на краю зрения, уловил шевеление — тени, темнее ночной мглы, скользящие между деревьями, но, когда он обернулся, там никого не было. Сами деревья издевательски насмехались над испуганным путником. Он знал, что его преследует нечисть, ступает за ним, обходит со всех сторон, и чем больше он осознавал это, тем сильнее нарастало желание бежать прочь. Но Сиано точно знал, для чего ввязался во всё это. Мрак сгущался, лес тихо предупреждал о смертельной опасности, зная, что он приближается к неизбежному. И вот, наконец, перед Сиано выросли горы; чёрные пики казались живыми, охраняющими свои грозные тайны. Он никогда не бывал здесь прежде, хотя и знал дорогу. Всё в этом месте выглядело до боли знакомо, но совершенно безобразно, хуже, чем он запомнил из видения. Сердце неистово колотилось, дыхание перехватывало от волнения. Звенящая тишина, нависшая вокруг, была удушающей и напоминала о том, что за каждым деревом может скрываться нечто жуткое. Сиано медленно шагал у подножья Стонущих гор, колючие камни и холодный ветер пронизывали его. Он искал Клиона и хмуро думал о несправедливости их муторной жизни, и в этом глухом молчании его собственные мысли звучали как проклятие. Под его ногой раздался глухой хруст, как если бы Сиано наступил на что-то мягкое. Он робко взглянул вниз. То, что он увидел, вызвало приступ тошноты. Серое и слизистое, похожее на комок плесени, кое-как скреплённый ломким скелетом, дёргалось и извивалось, пытаясь уйти от света факела. Под подошвой лежало создание, чьи очертания расплывались, а блестящая от влаги кожа напоминала мёртвую плоть. Из множества маленьких глаз, полных ненависти и страха, катились слёзы — или что-то, что могло бы ими быть. Оно тихо болезненно постанывало, издавая хлюпающие звуки бесформенным телом. У слизня не было конечностей в привычном понимании, но его лицо отдалённо напоминало человеческое. Сиано заметил, как бледные безгубые уста искривились, и оно зарыдало, отчаянно вырываясь из-под его ног. Сиано отшатнулся, едва не уронив факел. Изумлённо оглядевшись, он поднял свет повыше. Вокруг, укромно спрятавшись между камнями и ветками, скрывались подобные существа. Их тела искривлялись и преломлялись, превращаясь в неразборчивую массу, а дряблые обрубки, вероятно, когда-то бывшие ногами, тянули их обратно к водам болота, оставляя за собой блестящие следы. Каждое движение издавалось с тяжёлым звуком, казалось, сами топи говорили через них. Сиано почувствовал, как внутри нарастает паника, а разум метался между инстинктивным желанием бежать и безумной решимостью продолжать. Но разве он мог уйти и спастись, зная, что Клион где-то в оборотном мире, окутанный терзанием, сжираемый отчаянием, обречённый на съедение своими кошмарами? Сиано знал, что это место полно горя и несчастья, где время и пространство теряли свои значения, а само существование превращалось в игру жизни и смерти, в которой не было победителей. Проклятые, замершие на грани миров, не имели шанса выбрать ни одну из сторон. Здесь обитали давно забытые, гнусные призраки, ожидающие непонятно чего в своём вечном мучении. Эти существа видели его — живого, во плоти, и заходились непереносимым плачем. Они были пленниками подлунного мира, и их жажда была не просто голодом, а чем-то более безысходным — жаждой бытия, жаждой разрушения. Сиано явил им подлинную жизнь, принёс в себе, пробудив их боль и зависть, вновь напомнив об утраченном, и теперь их страдания заполонили собой всё пространство. Он стоял на краю бездны, понимая, что подошёл слишком близко к загробному миру, и этот момент может стать последним. Среди извивающихся деревьев появилась фигура — женщина с длинными, спутанными волосами, которые казались слитыми с корнями, будто она сама была соткана из земли. Она ступала мягко и безшумно, словно парила над землёй, не касаясь её. На ней висела серая рваная накидка, из которой торчали длинные, оборванные волокна, напоминающие мелкие ветви. — Явился за ним, — произнесла незнакомка, и голос звучал нежно, как шелест листьев, и всё же в нём звенел холод. — Ты в поисках того, кто погружён во тьму. — Где Клион? — с вызовом спросил Сиано, уверенно встретившись с ней взглядом, однако страх скрыть не удалось. Она улыбнулась, но в её больших глазах не было радости — лишь бездонное зарево отчаянных страстей, сверкающее, как угли. Сиано не двигался, опасливо разглядывая неизвестную. Она была молодой, но выглядела нездорово тощей и бледной, точно сама жизнь покинула её тело, а все цвета, присущие живому человеку, стёрло невидимой дланью. Он знал, что это не просто очередная затерянная в лесу обречённая, а истинное божество — воплощение глубинных страхов и потерь, которые не оставляли в покое. Сиано видел её в видении. Оно было таким далёким, нечётким, почти сном. Знал, кто она такая, и что именно к ней ему предначертано было прийти в день, когда Клиона поглотит зло. Однако в её странном образе мелькнула неуловимая черта, которая показалась Сиано смутно знакомой. Он на мгновение застыл, пытаясь вспомнить, где мог видеть нечто похожее. Тогда, в видении, он едва ли смог рассмотреть её в полной мере, но теперь, когда она стояла перед ним, что-то в её выражении, в её движениях, пробуждало ощущение, что он уже встречал её. Где-то, в реальности, а не на просторах своей головы. Хотя это было невозможно. Пожалуй, разум просто подшучивал над ним. У Тёмной Владычицы были ответы. Невысказанное раздражение светилось на бескровном лице, когда она приблизилась к Сиано. Улыбка, застывшая на губах, сочетала в себе нежность и ужас, неся тяжесть непередаваемой скорби. — Слышишь ли ты их зов, как горько они взывают к небытию? Ты растревожил моих бедных детей, Сиано, — спокойно сказала она, оглядывая плачущие комки вокруг них. — Они лишились всего. Ты ведь и сам знаешь, каково это — терять всё, верно? Её дыхание колыхалось совсем рядом с лицом Сиано, и он уловил запах влажной земли и мокрых камней. Сотни душ тихо выли ледяными ветрами, их слёзные жалобы теперь почти не слышны. Сиано с жалостью взирал, как серые мясистые слизни медленно ползут к болотам, погружая свои неприглядные тельца в зелёную жижу. Мелодии плача и стонов сливались воедино, становясь траурной песнью, обращаясь шумом леса. Женщина провожала их печальным взглядом, как если бы в каждом из них заключалась часть её самой. — Сожалею, — неуверенно пробормотал Сиано, поёжившись. — Я не думал причинить им вред. — Они хотят, чтобы их услышали, чтобы их страдания не канули в бездну. И в этом безмолвии, в этой тьме, ты стал частью их мук, — продолжала она, и звук голоса нарастал в ритме мелодии боли. — Ты не можешь даже представить, какую цену они заплатили за твою беспечность. Каждая капля их слёз — повесть о надежде, угасшей во мраке. Я была рядом, когда свет погас. Поражённый услышанным, Сиано пытался найти хоть малейшую ниточку понимания. Его сознание удивлённо встрепенулось, но память оставалась пустой, как бескрайнее поле, засыпанное пеплом. Он не мог припомнить, чтобы видел хоть что-то из услышанного. Сиано понятия не имел о чём она говорит, в чём обвиняет его, но пронзительная обида и разочарование в её тоне были неподдельны. Окутанная ленивой негой, с величавой медлительностью, богиня наклонилась ближе, и её взгляд стал пронзительно пугающим. — Я ничего не делал… не понимаю о чём ты, — выдавил Сиано, страх заползал под ключицу и сжимал горло. — Я видел тебя в видении и знаю, что ты можешь помочь. Именно поэтому я здесь. — Видение, говоришь? — произнесла она с лёгким сарказмом. — Какой редкий дар для слепца. Разговор смущал Сиано с самого начала, как и само пребывание в этом месте. Теперь же он терял связь с реальностью ещё сильнее, запутываясь среди расплывчатых белых нитей тумана, что проникал в голову, как черви. Сердце забилось быстрее, закружились тягостные мысли, гонимые кровью, всё крепче разгоралось ощущение беспомощности. Ему стало не по себе. Уставшее тело ныло, умоляя о покое, а мысли просили тишины. Сиано резко встряхнул головой, стараясь избавиться от навязчивого шума в ушах. — Откуда тебе известно моё имя? — вдруг опомнившись, спросил Сиано. — А ты откуда знаешь моё? — Владычица усмехнулась, явно находя в его вопросе нечто невероятно шутливое. — Это мне не ведомо. Оставь свои игры, — грубо отрезал Сиано, забывшись, и на миг потеряв любой страх перед её грандиозной силой. — Ты просто хочешь запутать меня, но я не нуждаюсь в твоих загадках. Сиано твёрдо был убеждён, что Тёмная Богиня просто насмехалась над ним. Он даже сомневался, существуют ли у богов человеческие имена. Она наградила его озадаченное выражение снисходительным кивком и громко рассмеялась: её скрипучий смех напоминал треск веток в огне. Острый и напряжённый, он звучал как отражение обречённости, как если бы она знала что-то, что было ему недоступно. Сиано осёкся, почувствовав, как растерянность и недоумение сливаются, дрожит душа, готовая разорваться. Но в то же время его тянуло к её неясным речам и молчаливой печали. В этом странном мареве, полном призраков и теней, Сиано вдруг ощутил, что её страдания — это что-то более глубокое, чем простое горе. Она была как затмение, скрывающее свет, и Сиано не мог отвести от неё глаз. Это притяжение было болезненным, заставляющим задаваться вопросом, что скрывается за хитроумным, надменным взглядом, полным невысказанных тайн, вызывающим тревогу. Сиано становилось всё хуже. Он терял контроль, голова гудела, всё вокруг теряло смысл, а единственной точкой опоры оставалась она — призрак, завораживающий и пугающий. Между ними витала тишина, наполненная несказанным, и Сиано понимал: если не совладает с собственными сомнениями и эмоциями, то утонет в её подлунном царстве, так и не добившись правды. — Скажи мне, где он, — снова потребовал Сиано, пытаясь скрыть возрастающее волнение. — Я пришёл за ним, чтобы спасти и освободить от скверны. — Спасение, — голос богини прозвучал как горькое эхо. — Ты знаешь, что бывает с теми, кто пытается вытащить душу из бездны? Они сами погружаются во тьму, — сказала она, слова кружились вокруг, подобно пару. — Желаешь разделить его грехи, но зачем тебе это бремя? — Ты не понимаешь, — упрямо возразил Сиано, стараясь прервать её запутанные речи, охваченный смятением. Сжимал факел до судорог в пальцах, чтобы подавить дрожь. — Он мой друг. Я не откажусь от него. — Как трогательно, что ты столь настойчив. Интересно, что именно ты забыл на своём пути? — продолжала Владычица более резко, с явным обвинением. — Осталось ли хоть что-то от прежнего тебя? Сиано прерывисто выдохнул, стиснув зубы. В памяти вновь всплыло его долгое видение из детства — беспробудный сон о будущем, прежде казавшийся самой жестокой из реальностей. В нём не было этой путаницы; всё выглядело простым и осмысленным, хоть и нечётким, размытым. Он видел, как пришёл в это место, повстречал Богиню тьмы, однако не помнил этого сумасшедшего разговора. В памяти её образ был расплывчатым и молчаливым, будто он недосмотрел что-то чрезвычайно важное. Но среди неточных обрывков этих воспоминаний надёжно отпечатался Клион, запертый в горах и волчьей шкуре, и своё собственное отражение рядом. Сиано помнил долгие годы наедине и борьбу за право вновь вернуть Клиону человеческий облик и сознание. Сиано прожил пол жизни рядом с ним, но в своей голове, как в заключении, поэтому понимал, что делать. Их связь, выстроенная в будущем, была крепче и сильнее, чем та, что соединяла их сейчас, и, словно священный обет, Сиано нёс это воспоминание вместе с собой, ожидая возвращения, нового начала для них обоих. Теперь, когда богиня стояла перед ним, Сиано чувствовал, что должен использовать все силы, чтобы преодолеть её манипуляции и обрести свободу для Клиона. Все его мысли были сосредоточены на единственной цели. А теперь Сиано взбешён, разъярён, растерян и не ведает, в чём провинился. Она обвиняла его в злодеяниях, которые он не совершал, и потому не представлял, где искать подсказку, что делать и говорить. Это выбивало из колеи окончательно. В груди, раздираемой неведомыми угрызениями, усиливался тяжёлый рокот, не находя выхода. Владычица подняла худую руку и дотронулась до его губ, поглаживая нижнюю большим пальцем. Сиано нерешительно замер, хватая влажный воздух ртом. Сознание нещадно путалось, сердце кромсало рёбра и тошнотой пробиралось к горлу, подавляло любые вопросы. Богиня склонила черноволосую голову вбок, будто вид Сиано, испуганного и обескураженного, забавлял её. Рука беззастенчиво двигалась по лицу Сиано, обжигая хладным касанием. Ладонь спустилась вниз и легла на плечо, притягивая его ближе. Пальцы ласково блуждали на шеи, путались в жёстких волосах, игриво перебирая ракушки и камушки, вплетённые в редкие косы. Её прикосновения ледяные, как зимняя стужа, но они обволакивали сладкой истомой, утягивали всё дальше, манили и звали за грань действительности. Огонь внезапно погас, будто его разом задуло чьё-то дыхание. Сиано с трудом разжал пальцы и выронил факел на землю. Глухой удар рукоятки выдернул его из оцепенения. Стараясь отречься от земного и низменного желания, Сиано вывернулся из её прикосновений, нерешительно отступив назад. Тяжело дыша, он смотрел богине в глаза, и видел отражение жуткого леса и своего ошеломлённого лица. Её фигуру заливал сноп лунного света, в котором пляшут, как мотыльки, мельчайшие пылинки серебра, поблёскивая в тумане. Он испытал укол тёмной магии, задыхаясь от ощущений. Пробуждённые её касаниями, перед ним вспыхнули обрывки воспоминаний, словно осколки разбитого зеркала. Каждая мысль была как незаконченная фраза, ускользающая в самый момент, когда он пытался её поймать. Лица, знакомые и чуждые одновременно, мелькали перед ним, но Сиано не мог вспомнить ни имен, ни значений. Незнакомые дома и невиданные города проносились перед ним. Поток образов захватил его, унося за пределы собственного тела. Разум не в силах опознать воспоминания, а теперь, когда они прорвались наружу, собирал по кусочкам, как разорванные лоскуты. Сиано снова и снова задавался вопросом, что всё это значит. Неужто древняя магия богини поработила его сознание, приводя к безумству? Эта невыносимая неопределенность усиливала замешательство, и он жаждал одного — обрести ясность, но вместо этого его охватывал всё более густой морок. Он пытался схватить хоть что-то, но каждый раз это рассыпалось, оставляя пустоту. Среди нагромождения мыслей он слышал тихий голос, который накатывал волнами, как прибой на берег, умоляющий его вспомнить что-то важное, но каждый раз, когда Сиано приближался к пониманию, всё снова ускользало. «Что-то упускаю, что-то важное», — лихорадочно думал Сиано, но всё, что приходило на ум, лишь запутывало ещё сильнее. Он чувствовал, что вот-вот взорвётся от давления в висках, но не знал, как сбросить этот груз. — Достаточно! Ты молвишь неясные вещи. Я пришёл ради Клиона, — Сиано боялся напороться на немилость и понизил голос, стараясь звучать спокойнее. — Это единственное, что имеет значение. — Действительно, всё вокруг может исчезнуть, но вот ты, стоящий здесь, не замечаешь, как сам теряешься. Порой забытое возвращается в самый нежданный момент, — в глазах женщины мелькнуло весёлое озорство. — Я не боюсь трудностей. Он где-то здесь, в горах, проклятый тобой. Я видел это. Ты можешь вернуть мне его, верно? Просто назови свою цену. — Как смело. Ты ищешь Клиона, но что, если скверна изменила его, и он не тот, кем был? Известно ли тебе, что он за собой привёл в наш мир? — она произнесла эти слова, подобно заклинанию, и лес вокруг них замер, напряжённо ожидая ответ. — Нет, — покачал головой Сиано. — Но чтобы это ни было — он имел полное право бороться! Клион всю жизнь служил моему народу, защищал нас от таких, как ты. А когда пришёл час нужды, люди предали его, отреклись. Этот разговор не был просто спором; это было сражение за душу Клиона. Сиано понимал, что его слова должны быть как меч — острыми и убедительными. Он медленно позволял ярости выходить наружу. Каждый словесный выпад, каждая фраза становились выражением его готовности сражаться. — Что ты знаешь о настоящем предательстве? — она недовольно скривилась, а голос был пронизан лёгким сарказмом. — Ты можешь спасти его, но, возможно, это будет стоить тебе больше, чем ты готов отдать. — Я сделаю всё, что потребуется, даже если это значит столкнуться с тобой и твоими тёмными замыслами! — воскликнул Сиано, во рту совсем пересохло. — Говори, что тебе нужно. — Мне нужно, чтобы ты вспомнил, что произошло, Сиано. Помнить, чтобы понять. И только тогда ты сможешь найти путь назад, — ответила она почти шёпотом. Сиано нахмурился, не понимая, что именно она имеет в виду; беспокойство неприятно кололо в груди. Ему порядком надоели её головоломки — независимо от того, во что она играла с ним, это только запутывало ещё сильнее. Он предчувствовал надвигающуюся беду. Взглянув на горы, застывшие неподалёку мрачными громадами, внутри него заныла непомерная грусть. Клион был где-то там, Сиано это точно знал. Сердце сжималось от тоски и понимания, что путь впереди будет тяжёлым, но он должен найти Клиона. Что бы Тёмная Богиня ни хотела от него взамен, он был готов пойти на всё. Цены, которую она запросит, не было в его видении, и именно поэтому Сиано не мог предполагать, какой ужас может скрываться за её предложением. Он не собирался отступать, даже если его ждала непростительная плата. Сейчас, на пороге сумрачного мира, перед лицом опасного божества, в его сознании мирно плескались их с Клионом мгновения жизни: прогулки и учёба, смех и слёзы, радости и горести. Сиано не мог позволить этому всему закончиться, не борясь. Холод пробирался по спине, вызывая мурашки. Сиано отгонял сомнения: Клион нуждался в нём, но тревога росла и крепла, воля слабела под натиском непонимания. — Очередное видение? — Сиано устало пожал плечами и выжидающе уставился на Владычицу. — Что ж, я готов. — Нет. Не видение, а воспоминание, — сказала она, с явным удовольствием наблюдая за его реакцией. Богиня сделала шаг ближе, и болотная почва мерзко хлюпала под босыми ногами. — Глаза тебе для этого больше не нужны. — Что ты такое говоришь? — с безграничным изумлением спросил Сиано. Агония накрыла его мощной волной, заставляя вскрикнуть. Удар, как молния, пронзил голову, оставляя за собой следы невыносимой боли, которая с каждой секундой лишь возрастала. Колени подогнулись, и он упал на них, сломленный силой, исходившей от древнего колдовства. Сиано чувствовал, как что-то разрывается внутри, в ритме смертельного колокола в висках бьётся и гнездится боль, медленно сползая к глазницам. Мир вокруг него начал распадаться на части. Кашляя, он, весь поблёкший, зашёлся в приступе, не в силах сделать нормальный вдох. Глаза предавали, как будто были закованы в ледяную оболочку и не поддавались контролю. Сиано вскинул руку, но не мог различить собственные пальцы — всё сливалось в смутные тени и яркие вспышки. Чувство времени терялось, и он оказался в бесконечном водовороте, где реальность и память переплетались, создавая запутанный хаотичный узор. Сиано видел себя в каком-то другом месте, среди других людей, но не мог понять, как туда попал и кто они для него. Всплески незнакомых воспоминаний рвались наружу. Будто в чьей-то нерассказанной до конца истории, ему было больно, а теперь эта боль прорывалась в настоящее. Сиано пытался сосредоточиться, но этот беспорядочный круговорот не оставлял в покое. Резь в голове становилась невыносимой, выедала сознание изнутри. У него кружилась голова, а в животе закололо, внутренности скрутило в узел. — Остановись! Хватит! — его голос подрагивал от страха и ярости, а в груди разливалась горечь отчаяния. — Только так ты сможешь узреть правду, друг мой, — богиня смотрела на него с холодной усмешкой. Всё внутри Сиано вопило о помощи, но помощи ждать было неоткуда. Вокруг не было ни союзников, ни спасителей — только безмолвие и тьма, поглощавшая его. В этот момент Сиано осознал — мрак не просто окружает, он стал частью его. Он погружался в плен собственных страданий, в ушах звенело, словно целая армия голосов пыталась донести что-то важное, но всё сливалось в безумный шум. Пылающие глазницы мучили и истощали плоть. Слёзы лились по щекам, и Сиано, проморгавшись, понял, что мир для него померк. Он больше не видел. — Будь ты проклята, отродье! — крича, Сиано схватился за лицо ослабшими руками, в ужасе шаря пальцами по скользким векам. — Мои глаза! Я не вижу… — В тот страшный день свет погас не только для человечества, но и для тебя, — сказала она с невозмутимостью. — Смотри же, что ты сотворил.