Жажда небытия

О том, какая я немочь, нечисть, как страшно мне умирать И как легко меня изувечить, да жалко руки марать, О том, как призрачно мое право на воду и каравай, Когда в окрестностях так кроваво — мне не напоминай. Я видел мир в эпоху распада, любовь в эпоху тщеты, Я все это знаю лучше, чем надо, и точно лучше, чем ты. Поскольку в мире твоих красилен, давилен, сетей, тенет Я слишком часто бывал бессилен, а ты, я думаю, нет. Поэтому не говори под руку, не шли мне дурных вестей Не сочиняй мне новую муку, чтобы в сравненьи с ней Я понял вновь, что моя работа — чушь, бессмыслица, хлам; Когда разбегаюсь для взлета, не бей меня по ногам. Не тычь меня носом в мои болезни и в жалоб моих мокреть. Я сам таков, что не всякой бездне по силам в меня смотреть. Дмитрий Быков — Послушай, друг мой: вся эта затея наводит на меня немалое волнение. Если уйдешь сей ночью, не убоявшись прогневать покровителя нашего Духа Древоточца, то напасть какую жуткую накличешь, верно говорю. А разве не хочешь ты пойти со мной вечером на священнодействие? — высокий юноша, ладный и жилистый, с угольно-чёрными волосами, вытянул шею, увлечённо вглядываясь вдаль. Он призывно махнул рукой нескольким мужчинам, сидящим неподалёку у дивного и непомерно большого проточного озера, что растянулось среди величественных полей, нетронутых лугов и гор, подле их деревни. Увидев вскинутую вверх руку Смотрящего, рыбаки поднялись со своих мест и принялись тащить тяжёлую сеть из глубокой воды. Каждый из них всегда беспокоился о своей сети, потому что дно усыпано острыми, как бритва камнями в двадцати-тридцати футах от места, где начинался песок. Мелкие и крупные горные притоки, что впадали в озеро, заставляли его бурлить и пениться, особенно по весне при таянии снежных вершин. Но местные опытные рыболовы прекрасно знали ход рыбы, поэтому с удивительной точностью расставляли сети в нужном месте. С осторожностью и заботой они забегали с берега на глубину до бёдер, чтобы приподнять ценный груз над камнями и вытащить сети невредимыми. Смотрящий — самый остроглазый среди их поселения, обладатель чудного зрения, дающего ему необыкновенную способность видеть сквозь бурные потоки и толщу водных массивов. Он видел всё до мельчайших деталей: каждый камень на глубине, любую тварь, притаившуюся в иле, каждую рыбью чешуйку — видел чётко, с берега. Благодаря его необычайной зоркости людям не доводилось проверять сети, всецело полагаясь на своего Смотрящего и тратя меньше времени на ловлю, но добывая вдвое лучший улов. Каждый раз острое дно водоёма доставляло им уйму трудностей, когда рыбаки осторожно заходили в воду в высоких башмаках с обитой деревом подошвой, чтобы выудить сети. Однако по широкой улыбке темноволосого, громкому смеху и одобрительным возгласам остальных становилось понятно, что сегодняшний улов не омрачить тяжкой работой — уж больно хорош. Но его связь с водой была намного глубже: она не только подчинялась рыбаку, но и открывала для него двери к неведомому. Благодаря этой уникальной связи он обладал редким даром предвидения, способностью заглядывать в будущее и прошлое, просматривая сквозь завесу времени. Каждая хворь, которую он предсказывал, каждое событие, которое он предвещал — будь то засуха, землетрясение или щедрый урожай — лишь подчёркивали силу его удивительного дара. Он мог видеть как предстоящие испытания, так и благословения, которые ожидали его народ. Второй юный человек мирно сидел на камне у озера, задумчиво подпирая рукою подбородок, не участвуя в рыбалке, а наблюдая за розовыми облаками, тающими в лучах солнца, в лазури красочных небес, даже не думая отвечать другу. Глаз дивился и радовался тому, насколько молод был каждый из них, и сколь самобытен: один — поджарый, ловкий, смуглый от постоянного пребывания на солнце, с длинными волосами, как из смолы сотканными, с ясными синими глазами, что излучали силу и доброту, завораживали безмерной глубиной, таили неизведанный секрет необычного зрения своего обладателя. У другого были изодранные светло-русые волосы, льняные, цвета молодого мёда и в лучах полыхающего солнца они отливали медью. Световидный юнец был невысок, крепок, однако страшно бледен, подобно утреннему туману над рекой, словно кожа его прибывала под сенью незримой хвори. Думалось, что даже яркие лучи светила проникали через прозрачный покров его тела. Невзирая на кажущуюся бестелесность этого человека любой, кто видел его, с лёгкостью мог учуять неладное — некую грубую мощь, притаившуюся злокачественность, неявно сокрытую за обманчиво отмеченным призрачностью нутром. Взгляды людей часто блуждали в поисках ответа, что же не так с ним: отчего глаза желчны и темны, а кожа сера, однотонна, без крови и прожилок. Женщины избегали его, боясь заразы, а мужчины сторонились, предпочитая даже не замечать, дабы не будоражить мысли странным присутствием диковинного сородича. Но всё равно естественный интерес приковывал их взоры к блеклому пятну поблизости. Вот и теперь рыбаки несмело и сердито поглядывали в сторону паренька, не забывая плеваться и тихо бурчать о странном недуге, поработившем оного. Он был для них как бельмо на глазу, о чём прекрасно знал, но также понимал, что более прочего, благочестивых оскорбляет не только его присутствие, а постоянное общение со Смотрящим — видным, неоценимым членом общины, которого никто не хотел лишиться, ежели невиданная хворь вдруг окажется заразной. Вопреки раздражённым перешёптываниям и злостным взглядам остальных, в душе и на бескровном лице окаянного расцветала улыбка, приходящая с нежностью весны, несмотря на неприятный разговор, что напряжённо завис между ним и его соплеменником. Темноволосый рыбак был единственным человеком способным находиться вблизи него, не ведая страха и отвращения, точно его очи особенностью своей видели не только сквозь толщу водной стихии и времени, а зрели истинно несчастную, страдальческую душу своего собрата, которого столь рьяно отвергали гонимые испугом люди их поселения. Они находились довольно далеко от других, а потому никто не мог слышать их разговор, но объектом для наблюдения эти двое выступали каждый раз, стоило им показаться вместе. В их краях весна была чарующим и крайне редким явлением — коротким мгновением торжества природы. Русоволосый отрок смотрел не иначе как завороженный на могучие жёлто-зелёные сучья, что раскинула липа, дышащая нежнейшим пышным ароматом. Над озером нависали огромные древние ивы, что появились здесь задолго до первых людских племён, во времена, когда всякое человеческое существо ещё не начало осознавать себя в окружающем мире. Ещё несколько часов назад солнце стояло высоко в зените, теперь день шёл на убыль, но по-прежнему жаркие, жгучие его лучи пробивались сквозь ветви деревьев. Горные речки, стекающие с окружающих хребтов, в долине разбивались на сотни мелких источников. Ручьи, впадающие в озеро, полны странно розоватой водой. По закраинам озера виднелись свободно нисходящие с горных массивов блестящие ленты рек и ручьёв, что наполняли его жизнью. Дивное, тончайшее благоухание пронизывало воздух. Под ногами в каменистом песке бескрылые насекомые и многоножки ползали по сырой почве, охотясь друг за другом. За спиной молодого мужа пышут жизнью красные гроздья лесных ягод, тянутся ввысь гигантские папоротники и хвощи, плавно переходящие в лесные заросли. Человек чувствовал себя превосходно, хоть и едва верил жадно обращённым очам. Наконец окончилась тяжёлая зимняя пора и весь живой мир заговорил с ним. Тягуче-сладостный аромат блестящих листков спиреи и налитых ярким цветом лепестков форзиции разлетался далеко по окрестностям. Времена мягкого солнца давно минули, теперь в их края пришла очень короткая и очень редкая весна. Вскоре это благодатное время сменится непродолжительным, но невыносимо жарким летом, таким засушливым, что засохнет и потрескается почва, а многочисленные потоки, сбегающие с гор — будут истончаться и исчезать. Каждые несколько лет жители ожидали прихода весны, как избавления от мрака здешних мест, как передышку, радуясь и с исступлением наслаждаясь её краткостью и скоротечностью. Особенно ощущалось, когда впервые после долгих морозов тёплые сумерки полупрозрачной мглой кутали землю. Рыбаки торопились вытащить рыбу и собрать сети, ведь с наступлением первых теней всем им было пора возвращаться домой, пока луна ещё не предстала перед жителями сияющим серпом. Ночами не только меркли яркие краски дня. В панике прятались привычные людям животные. Разряженные в пурпур и лазурь красавицы-бабочки, медлительно купавшиеся в лучах тепла и света, испуганно исчезали. На их место из тёмных убежищ являлись ядовитые крылатые существа; из каждого угла земли, из всех её отверстий и тайных ходов, выбирались твари, что волновали и заставляли содрогаться всё существо человека. Лес за их спинами всегда темноват и под кровом его грозным постоянно реет странный холодок. Даже весной в сверкающий полдень старый неприветливый лес в глубине своей слегка хмурился, ибо таил в себе тех, кто ожидали вязких сумерек ночи, и в ярости выходили из темноты. По ночам никто кроме охотников не ходил тропами древнего леса, боясь встречи с невиданными созданиями из его ледяных ветвистых чащоб. Пока ночь ещё не вступила во владения земным миром, человеческое создание силилось запомнить, как искрятся бесчисленные листки под жаркими лучами и, наконец прогретые насквозь, долго-долго горят как золото в ясном свете весеннего дня, изнывая от ласки солнца. Зелёные вершины, слегка покачиваясь, звенели чуть-чуть, и тысячи слабых, шепчущих, шуршащих лиственных голосов сливались в протяжный сладко-гудящий звук. — Эй, нет. Я ухожу на охоту едва низойдёт темень, — наблюдая за работой своих людей, хмуро отозвался собеседник темнокудрого рыболова, пока тот принялся тянуть свою сеть со дна, стоя по пояс в воде. — Да и вообще, мне нет дела до празднования. Вылюдье бесное, подобное мне, на ваших торжествах и службах — гость нежеланный. — Неужто так и нет дела? — рыбак коротко оглянулся через плечо и раздражённо хмыкнул. — Но помнится, четыре лета назад ты слово дал мне, что явишься на следующий праздник с прошением. Дабы избавили тебя жрецы от бремени. Но вот, ты вновь находишь себе отговорку. — Дак какой там! Жрецы не позволят мне присягнуть Древоточцу. Богомерзок я. Мне ясно дали понять, что остаюсь служить дальше. Безлетно ремесло моё — охота. Из чего понятно, что не покончить мне с этим тягостным промыслом, — устало промолвил второй парень, раздосадовано всплеснув руками и улыбнувшись пустой, крайне неприятной улыбкой. — Сколько всего я сделал во имя ваших мерзких колдунов, во славу вашего слепца-бога, а он всё так же оставляет меня за пределами своего света. Стоящий в воде пристально глядел на друга с неприкрытой горестью во взгляде странных глаз. Тягостное молчание разбивали лишь многочисленные обитатели камышовых плавней, скрежещущие в приозёрном тростнике: зудящие крыльями стрекозы, — крупные, размером с куриное яйцо, жёлтые, с поперечными чёрными полосами; острохвостые гигантские плотоядные лягушки, залезающие для охоты на стебли, которые прогибались под тяжестью их веса. В плавнях, у самых ног Смотрящего, копошились хищные водяные жуки, туловищем похожие на молодых черепах — громадные плавунцы, покрытые прочным панцирем, то и дело задевающие его высокие сапоги из промасленной кожи. Из плавающих растений к ногам парня метнулась овальная тень, и спустя мгновение огромный жук уже бился в челюстях жирной острохвостой лягушки. Рыбак осторожно отпихнул от себя сцепившихся в схватке водных обитателей, и помолчав какое-то время осведомился удивлённо и тихо: — Так ты всё же говорил со жрецами? Отчего же мне ни слова не сказал? — Говорил, было дело, — безразлично пожал плечами юный охотник, зло сплюнув. — Днём минувшим. Попортили мне всю обедню, скоты. От тебя укрыть это хотел, до поры до времени, ибо знал — горько будет. Прав был, вижу. А ведь праздник на пороге, негоже было тебе такое расстройство приносить накануне дня Духа Древоточца. Ну, сам поразмысли. И хватит дуться стоять, глядишь, лопнешь так от гнева! — Вот оно как, — медленно проронил тот, недовольно поджав губы. — Выходит, за заботу твою непрошенною, я ещё и кланяться должен? — Это было бы славно, признаюсь, — задумчиво отозвался белокурый, противно ухмыляясь и ловко уклоняясь от брызг, летящих в его сторону от разгневанного друга. — Но, пожалуй, не стану тебя порочить. Рыболов слегка улыбнулся, видя, как на блеклом лице расползаются в усмешке серые губы. Охотник с упоением вдыхал запах весны, явно веселясь их маленькой перепалки. — Знай же, паскудный ты! — не сумев подавить ответную улыбку, сказал Смотрящий, но быстро стал серьёзным и собранным под гнётом нарастающего волнения. — Я ждал их решения не меньше твоего, оттого я просто вне себя. Как мог ты утаить их ответ! И что же именно они сказали тебе? — Что и в прошлый раз. Не заслуживаю я снисхождения, даже после стольких лет службы. Вот оно как обернулось, Сиано… Ваш бог никогда не принимал меня, ведаться со мной не желал. И было мне сказано давеча: ни за какие блага, мол, не позволят мне просить Древоточца о праве жизни. Да и много раз уж просил, а толку… Неблагоутробный я — был и остаюсь. — Скверные, нечистые отметины твоего тяжёлого ремесла отбирают у тебя любой шанс просить права на защиту нашего бога, — знающе молвил Сиано, серьёзно и немигающе смотря на того глубоким, опечаленным взглядом. — А я ведь предостерегал тебя… — Мне не пристало привыкать, — огрызнулся окаянный, чересчур внимательно разглядывая свою батогу, взволнованно крутя в руках и избегая синий пропасти, что заглядывала в самую душу своей участливой нежной скорбью. — Таково призвание моё. Тварей меньше не становится. Стало быть, работы у меня навалом. Впрочем, как и всегда. — Вот ещё! Ты верно вышучивать вздумал? — в миг разозлившись, процедил Сиано, разом выдернув увесистую сеть на берег, чудом лишь не изрезав её острыми камнями, не замечая собственной разбушевавшейся силы. Даже удивление тёмных глаз напротив осталось без внимания, а негаданная мощь, поселившая в руках его от гнева — заставляла конечности мелко подрагивать от напряжения. Сиано сделал один неверный резкий шаг, забыв об опасности острого дна под собой. — Потише, Сиано, — примирительно начал охотник, успокаивающе вскинув руку. — Аль хочешь изрезать ноги до крови? Что ж после твои рыбаки будут делать без Смотрящего? Лечиться от яда каменного долго придётся, друг. Поганая болячка. Он многозначительно оглядел зевак, насмешливо вскинул голову и мерзко оскалил желтоватые крупные зубы так, что завидев его недобрый взор рыбаки поспешно отвернулись — никто из них не желал встречаться взглядом с вылюдьем бесным. — Они переживут, а вот ты — нет, — твёрдо, отрывисто бросил Сиано, однако двигаться и вправду стал гораздо осторожнее, ступая ближе к берегу, на ходу чеканя каждое слово: — Столько лет я прошу тебя остановиться. Не слушать жрецов, не подчиняться их приказам. Отказали тебе в прошении? Ну и пусть катятся! Они делают всё, чтобы запятнать тебя этой ужасной службой, чтобы ты уподобился злостным отшельникам, вроде них самих и служил им до конца своих дней. От того, что ты всё больше погружаешься во мрак, выполняя свою отвратительную работу — из-за этого метки зла на тебе растут и множатся всё сильнее с каждой прожитой луной. Ты прикасаешься к проклятым, живёшь среди них большую часть времени, теряешь себя, самозабвенно охотясь в подлунном мире. Ужель ты хочешь окончательно погрязнуть в этом страшном служении? Боги не примут Осквернённого. Вскоре, ты рискуешь оказаться одним из них. Ты болен. И сбился с пути, блуждая в темноте. Сиано не мог скрыть скорбное печальное выражение и его друг видел, как смуглое лицо того омрачено неотступными раздумьями и обидой. Поняв, что ему не обмануть своего собеседника, рыбак устремил тоскливый взор на ускользающий горизонт. Лёгкий вечерний ветер, тёплый и ласковый, заиграл с чёрными локонами, звякая мелкими речными ракушками, вплетёнными в них среди выцветших кожаных верёвок. Ниспадающие вдоль волос тонкие лоскуты шкурок разнообразных животных свободно покачивались на ветру, скользя нежным покровом по грубой щеке юноши. — Я охотник, таково моё призвание, — подал холодный голос бледнолицый, спрыгивая с камня и резво направляясь в воду, осторожно переступая острые камни. — У меня есть шанс поймать их, и я не вправе пренебрегать им. Поравнявшись с другом, стоя в воде по колено, он продолжил, заглядывая тому в лицо: — Я наконец-то сделаю это, Сиано, будь уверен. Сегодня будет самая длинная лунная тень за последние несколько лет, и я поймаю их. Поймаю, — говорил он сильным, полным и твёрдым голосом. — Может, тогда мне и позволят покинуть службу. Этим я докажу, что отметины мглы не властны над моей душой. Докажу, что я не Осквернён и мне позволят начать жить мирской жизнью. — Ты не успокоишься, пока не сделаешь, что должен, но всё же будь осторожен, — обречённо вздохнул Сиано посмотрев в упрямые карие глаза. — Поговаривают, что небывалое странное зло забрело в наши края. — Оно всегда было здесь, — покачал головой тот, усмехнувшись. — Ты похож на загнанного казуара… Не говори, что спустя столько лет страх одолел тебя. Неужто может явиться нечто ещё более зловещее, с чем бы мы не сталкивались ранее? Эта тьма не опаснее иной. Сиано оставил этот вопрос без ответа, с грустью осознавая, что они оба переполнены заботой друг о друге, и обоих терзает одинаковое волнение перед каждой лунной ночью, перед очередной охотой. Но ни один не мог изменить происходящее. Приходилось жить и мириться с тем, что в любой момент кого-нибудь из них может поразить ужасное проклятье и забрать навечно в свой жуткий подлунный мир. И Сиано было доподлинно известно, что эта участь ожидает его друга в скором времени. Эта пытка, что могла затронуть каждого, наполняла их жизни страшным смыслом — борьбой и выживаем; трепещущим от ужаса людским созданиям не было здесь места. Но какой сокрушительный и упрямый дух обитал в некоторых людях, что те готовы были, рассекая грудью хлёсткие волны мрака, сражаться до последнего вздоха. — Самонадеянность вредоносная тебя и сгубит. Разве не понимаешь, что тебе не справиться с этой дрянью? Не на этот раз! — вдруг разозлившись, Сиано с силой, резко схватил его за предплечье. Мокрые мозолистые пальцы сжали руку в порыве неистовой паники. Эти длиннющие пальцы словно те верёвки, которыми так ловко владеют, — держали жёстко, намертво приковывая к себе, подобно лианам — не расцепить. Охотник, поморщившись от боли, слегка дёрнул рукой, пытаясь высвободиться. Он знал, что силы в натруженных руках способны оставить нехилый след, ещё долго напоминающий о себе, но не от этого он тревожно вырывался. Всё внимание теперь было приковано только к ним, а ему бы не хотелось дозволять люду честному распускать поганые сплетни и домыслы о Смотрящем, который так опрометчиво прикоснулся к окаянному при соплеменниках. Рыбаки заинтересованно следили за юношами. Они продолжали глядеть во все глаза, строя догадки, что же теперь станется с их юным одарённым рыболовом, их предсказателем. По древнему поверью, дабы не заразиться, было небезопасно находиться рядом с проклятым, тем паче трогать его. Охотнику было не по себе от происходящего: он уже отвык чувствовать тепло человеческого тела. В редкие минуты их близости, когда они оставались наедине, скрытые ото всех, он мог совладать с собой и страхом быть отвергнутым, потому что Сиано не отворачивался от него, даже когда болезнь взяла своё, изменив его облик. Лишь единожды оставив его ненадолго, Сиано, вероятно, нашёл способ и дальше оставаться рядом. Но теперь прикосновения здорового юного человека к нему отзывались резью в жилах, доходящей прямо до изнывающего сердца. В последнее время удары становились всё медленнее, реже, едва заметнее, но сию минуту, от неожиданного прикосновения — сердце слегка встрепенулось. Непривычное чувство гонимой по венам горячей крови заполонило его блеклую оболочку, внезапно и рьяно пробуждая умирающие внутренности. — Сиано, прошу, — начал было он тихим, дрогнувшим от изумления голосом, всё ещё напрасно пытаясь высвободить руку, но был прерван. — Нет, это я прошу тебя! — хрипло молвил Сиано, ещё жёстче сжимая пальцы и встряхивая хладную руку. — Отрекись от охоты раз и навсегда. Ты уже достаточно послужил жрецам и цеху, отплатил за всё… Тебе пора начать жить, а не выживать, прислуживая и рискуя собой. Они учинили над тобою неслыханное преступление, коему даже нет названия! Обязали, поработили, обрекли. А ты всё так же продолжаешь готовиться к новой вылазке, идти в новое сражение, вместо того, чтобы остановить сие издевательство над собственной душой. Избавь себя от них! — Я же сказал уже. Они отказали мне… — Ты можешь просто отречься. Без покровительства. — И дальше быть безбожным исчадием? Ни в жисть! Взгляни же ты на меня! — прорычал охотник, делая шаг назад. Он тотчас почувствовал, как ядовитый камень впился в стопу через подошву ботинка. Ему не было дела до очередного увечья своего умирающего тела — каменный яд, что испускало остриё, был для него уже не страшен, ведь действовал он только на живых, а охотник давно застыл между жизнью и смертью. Сиано резко разомкнул стальную хватку пальцев-лиан, но руку так и не отпустил, устремив на парня нежный взор. Долго глядел, и тревога его была подобна туману, что мягко клубился над озером, поднимался по склонам холмов, а, достигнув вершины, сгущался и уплывал в небо причудливыми облаками. В карих глазах горел яркий обжигающий огонь, захватывающий сознание всякий раз, когда мысли молодого охотника возвращались к своему шансу на избавление: шанс этот был спрятан в охоте на дрянь, что объявится сей ночью. Сиано ощущал своё скорое поражение, зная, что ему не переубедить друга, и тот отправится на верную смерть, стоит только первой звезде взойти на небосводе. Риск, которому тот подвергал себя день изо дня, разбивался о твёрдость его духа, но Сиано видел, что тьма сгущается над ним, призывает к себе. С ужасом понимал, что охотник уже проигрывает в схватке с порождениями темноты, и вряд ли уцелеет опасной ночью. Предчувствие беды не давало ему покоя. — Сиано… — охотник на этот раз плавно, но настойчиво высвободил руку и, понурив голову, отступил назад, покидая тёплую воду. — Я должен сделать это. Покуда в том поклялся. Делая свою работу я пытаюсь достичь вершин любой ценой, не отвергая даже самых безумных средств, и каждая попытка заканчивается, к моей ярости, признанием собственного бессилия. Но сегодня, я знаю, что справлюсь… Это особенная ночь: она единосущная, стоящая на грани наших миров. Мне кажется, что у меня всё получится. Я уничтожу гнездо этих тварей раз и навсегда, и тогда, возможно, избавят меня от гнёта — признают достойным людской жизни. Это испытание и надо пройти его. Весь люд боится меня, а я устал. Я хочу покоя. Дабы тьма отцепила от меня свои когти, перестала завлекать. Мне опротивело быть вылюдьем бесным! Он видел, как Сиано изумлённо смотрел на него, но всё уже было решено. Он не мог отступиться от своих слов и от своей клятвы, которую принёс жрецам, и теперь обязан был служить народу, что принял его — рождённого во мраке, против естества людского, — покуда в нём ещё теплится жизнь и способность противостоять тьме, которая норовила сомкнуться над головою. Охотник бросал вызов судьбе, ведя ожесточённую борьбу с неумолимой силой, пытаясь тягаться с врагами на поприще зла. Час гибели его ещё не настал, хоть он и понимал, что друг прав и вскоре возмездие настигнет его — он слишком долго дразнил демонов своей дерзостью. Ему вряд ли удастся избежать кровавого пиршества, но парень не мог нарушить клятву и оставить охоту, несмотря на смерть, угрожающую со всех сторон. — Ты не ведаешь, что твориш. Это испытание — смерть! — вновь вскричал Сиано разом побледнев, словно невидимый палач выпустил всю кровь из его жил. — Глупая борьба и пустая трата сил. Нам никогда не изгнать зло из этих мест! Нужно уходить отсюда, как ты не понимаешь? Раз нет более надежды, что тебе позволят присягнуть Древоточцу, значит нет смысла оставаться тут и дальше. Жрецы лгут и издеваются — они не помогут тебе, сколько не старайся. Старики поговаривают о безопасных городах, кои за горами. Земли Предела — единственные, что подходят для людей. Сам знаешь о тех царствах человеческих — в них не добрались силы нечистые. Поэтому, прошу, давай хотя бы попробуем. Если бы ты только отказался от охоты… Ты оскверняешь себя этим! Скоро настанет тот час, когда тебя уже никто не спасёт: ни боги, ни колдовство. — Слыхал я о землях тех чужедальних, неизведанных, ещё бы. Да только вот не понимаешь меня ты и никогда не понимал! — сказал охотник, и с этими резкими словами попятился прочь, оставляя друга и свою боль в сгустившемся сумраке. Ноги его против воли замедляли шаг, не давая так просто уйти, и он опять упрямо посмотрел Сиано в глаза, злостно прошипев: — Я не уйду отсюда, Сиано, доколе не завершу начатое. Я должен отплатить им, это мой долг. Как ты не поймёшь? Нам некуда идти, проход в горах — лишь старые сказки сбрендивших старичин. Нет больше безопасных мест, всё это брехня. Тьма повсюду: она ширится, растёт. Если не станем сражаться, то погибнем — тут или в любом ином месте, но она настигнет нас. Хочешь сбежать — вперёд. Без меня. Он стоял как путник, утомлённый долгой дорогой, понурив широкие плечи и сгорбившись от усталости. Неподвижный, с остановившимся взглядом, похоже, Сиано не слышал слов, которые тот старался внедрить ему в голову. Он был рядом, но казалось — очень далеко. Охотника одолевала неутолимая боль от того, как смотрел на него Сиано, как от натуги и тяжёлых мыслей приливала к голове дурная кровь, когда приходилось выбирать между родным человеком и обязанностью, от которой не в силах отказаться. Непритворное раскаяние охватывало его стоило увидеть хмурое лицо смертельно растерянного рыбака. Божественная искра, таящаяся в каждом смертном, но оживающая так редко, в минуты вины, вдруг ярко вспыхнула в нём — увы, слишком поздно. Вялое сердце его не растрогается и не изольёт потоки состраданья и извинений на напрасно обиженного друга. Это была кровавая жертва его совести. Сиано был из тех доверчивых и добродушных созданий, что светились ярче утреннего солнца, кто вдохновляли жить и бороться. — Ты погибнешь, если пойдёшь туда! — возразил Сиано, нервно скрежетнув зубами, заклиная одуматься, но собеседник глядел на него враждебно, не внимая предостережениям. — А когда ты умрёшь, все станут превозносить твою доброту и самопожертвование. К погребальному алтарю твоему свалят целую груду лавровых венков и щедрых даров, восхваляя твою жертву! А что тебе с того, мёртвому? Но ты можешь закончить это всё сейчас. Ты сполна воздал им всем, — он был напряжён до предела, но было ясно, что из последних сил держался, не желая обременять того просьбами и слезами. — Просто откажись от службы. — Мне не было дано право на рождение, — охотник низко опустил голову, порывисто сжав ладонями виски, как если бы это была не мужественная попытка скрыть своё горе, а всего лишь знак, выдающий в нём усталость и раздражающую головную боль. — Я вынужден теперь страдать по вине того человека, который вернул меня в этот мир. Жрецы не дадут мне покоя, пока не отплачу им за позволение существовать. Они оставили мне жизнь, в обмен на службу. Это — изрядная обязанность, доставшаяся мне и незыблемым пятном поставившая клеймо на всю жизнь. Сам знаешь, и оттого горько мне, что на сторону мою не становишься, а покинуть хочешь. — Не хочу. Но, тебе нисколько не дорога твоя жизнь. И моя — тоже, — печально выдохнул Сиано: миловидное лицо исказилось, как от спазма, его охватило безнадёжное уныние, печаль сковала мышцы, и он стоял, не двигаясь, вперив взор в друга. — Давным-давно ты перестал походить сам на себя. Потому что это ремесло оставляет на тебе отпечаток сильнее и глубже, чем любые оковы долга. Скверна пожирает тебя, хоть ты говоришь, что справляешься, но это не так. Ты уже начал меняться. Все это видят. Потому тебе становится всё труднее находиться среди людей. Скажи, ты уже чувствуешь тление? Скоро час твой пробьёт. Неймётся умереть, как я погляжу? Тебя так влечёт тьма, что ты готов упустить последний шанс освободиться от неё. Начать жить человеком. В лучах заходящего солнца черты темноволосого отрока приобретали строгость, чёткость, оттеняемую багровыми оттенками закатных всполохов. Большие синие глаза сверкали, глядя на того, кто становился ветром, неудержимым в руках. — Я получил жизнь волею случая, — хрипло отозвался окаянный. — Не думай, что я доволен ею. И да, коли ты заговорил об это — то знаю я, что подыхаю от скверны. И ты видишь это. Но раз вы все знаете, что я обречён, так почему всё ещё не изгнали меня? Вон же! Лес ждёт очередную потерянную душу. Туда мне и дорога, да, милый друг? — судорожно вскинув руку и указав в сторону леса, зло выплюнул он. — Хватит! Вот только борзиться не надо тут. Я пытаюсь помочь. Тебе становится хуже. Ступив за порог сегодня ночью, ты только усугубишь своё состояние. Кто знает, что может статься, пока ты так уязвим перед злом? — Всё, что могло — уже стряслось. Полагаешь, я умру? Ну что же ты умолк? Ведь так и есть! Моё сердце уже замедляет свой ход, вскоре оно встанет мёртвым сном. А не изгнали вы меня, потому что только я способен защитить поселение. Мне же, окаянному, бесному — терять нечего! Шугаетесь, сторонитесь меня, но чтобы стало с вами всеми, вдруг пропади я пропадом? — мертвецки бледный юнец издал звук, долженствовавший означать грустный смешок, но прозвучавший как болезненный хрип. — Я всегда на твоей стороне, — обронил Сиано, делая неуверенный шаг навстречу. — Верно говорю тебе, ничто не изменит этого. — Разуй глаза! Не надо тебе такого. Аль скверну подцепить изволишь? Лучше беги от меня, как и желаешь. Ищи свои безопасные земли. А я займусь теми, в которых мне самое место. Сиано обессилено остался стоять на месте, чувствуя, как сердце обжигает резкая боль, но охотнику будто больше не было до него дела. Коротко махнув на прощание, скорее с издёвкой, чем из учтивости, тот направился к лесу, на ходу прихватив с земли свою связку ножей, не наградив Сиано ни одним больше взглядом. С тяжёлым загнивающим сердцем, разочарованный, полный ненависти к себе и к ближним, юноша запирал любое благоразумие в клетке отчаянной самонадеянности и упёртости, спешно уходя прочь. Странный звук чьего-то незримого присутствия раздался впереди, у самой кромки начинающегося леса и охотник осёкся, притормозив на мгновение, в нерешительности всматриваясь в чащу среди стволов густых деревьев. Он отчётливо слышал намётанным слухом треск сучьев под чьей-то увесистой поступью, но никого так и не узрел. Напряжённое ожидание разорвал отчаянный громкий свист пёстрой птицы, неожиданно выпорхнувшей из травы у подлеска. Чтобы там ни было — оно уже либо ушло, либо это было всего лишь наваждение замороченного, страдающего сознания всегда готового к опасности человека. Через краткий миг его больная решимость пересилила любые неуверенность и опасения. Парень вновь двинулся прочь, ускоряя шаг, словно бы опасность шла за ним по пятам, а не маячила впереди, среди ветвистых тайн страшного леса. Позади остался растерянный Сиано, готовый бежать не от него, а за ним вслед, не в силах сдержать ни льющихся из глаз слёз, ни рвущихся из груди чувств. Но видя, как тот упорно стремился покинуть его, опять вступить в неравную схватку со смертью, с горечью понимал — все его попытки бесплодны. В спину охотнику донёсся обречённый, надрывный крик, который разбился о его хладное безразличие: — Остановись, Клион!

***

Озулф резко распахнул глаза, не сразу осознав, что против своей воли погрузился в тяжёлый сон. Бессонница, которую он так рьяно оберегал столь продолжительное время, неожиданно покинула его, прямо на том же месте, где несколько часов назад оставил в замешательстве странный морской зверь. Озулф был бы и рад не изнурять себя беспрерывной работой ума, но независимо от его желания, помрачённые думы неотвратимо устремлялись всё по той же привычной стезе. Его разум не мог дать ни одного достойного ответа, а в воспоминаниях не возникало никаких образов, которые могли бы позволить оборотню понять, что за создание он узрел ночью. Над ним кружили стаи хищных птиц, охочих до кровавой пищи, принявших его за хладный труп, в его неестественном забвении. Полуистлевшие скелеты, обглоданные стервятниками, снова скитались по побережью, покинув затопленный город. В свете дня они выглядели ещё омерзительнее; при столь скупом количестве признаков жизнеспособности их существование казалось невозможным. Они беззлобны и тихи, вихляют позвонками, разносят зловоние, извиваются в своём страдании. Эти изувеченные формы жизни, как неумелые шуты, двигаются из последних сил, наводя на душу тоску и неприязнь. Их различные по тяжести и уродству увечья заставили изнурённого человека, поморщившись, быстро отвести взгляд. К покойникам, что таскаются по округе, он давно привык, но смотреть на них всё равно было неприятно. Они не причиняли ему никакого вреда: каждое такое создание, лишённое своей оболочки — боялось его, всё ещё воплощённого и телесного. Мёртвые жители окрестных мест смотрели на диковинного обитателя пустыми провалами глазниц, никогда не нарушая его покоя, и, может быть, просили о защите или боялись его чар. Озулф сам не понимал столь странного соседства. Непонимание и крайнее удивление другого характера заполнили ум и душу. Он самозабвенно думал лишь об одном. Озулф изумлённо сел, чувствуя невыносимую боль в черепе, как после сильного удара и, со стоном схватился за голову тощими руками. Одни боги знали, как страстно он этого желал — видеть сновидения. Однако за девять десятков лет своего существования ему ни разу не доводилось увидеть человеческий сон. В начале, после перевоплощения, в его снах царил подлинный хаос. Чуть позже они обрели и смысл, и логику, но понятные только его звериной сущности. Легионы сумрачных видений наполняли его разум, звериные сны разрушали его человеческое естество. Он боялся тех мрачных лиц, что смотрели на него из глубины веков и с высоты небесных звёзд, хотя были чётко различимы. Эти безмолвные духи стремились покончить со своей никчёмной призрачностью и войти в реальный мир через него, воплощённого. Они пытались прорваться сквозь ещё не отмершее сознание, заполнить его страданиями. Озулф во снах и наяву оценивал свои видения, не позволял ложной информации сбить себя с толку, и угадывал тех существ, которые наглым образом проникали на землю, пока он спал, в поисках души, способной провести их в подлунный мир из царства тьмы, куда они были заточены вечность назад. Такие посягательства разнообразных тварей на свой разум, он привык отражать и безошибочно угадывать, но видеть истинные сновидения — было в новинку. Озулф не мог понять, что произошло, почему спустя мучительно долгие десятки лет безмолвия, его память вновь ожила, показав причудливые воспоминания, казалось бы, давно утерянные — мёртвые, пустые. На него обрушилась сокрушающая лавина просыпающейся убийственной памяти, и не существовало бальзама от таких потрясений и горечи. Он давно потерял связующую нить с минувшими годами своей людской жизни, смирился, пробираясь сквозь боль и разочарование с тем, что больше не сможет обитать среди людей. Проклятье лишило Озулфа способности видеть сновидения, но какая-то древняя сила, столь мрачная и первозданная, заставила тьму расступиться, и на мгновение озарила его чарующими видениями былой жизни. За столько лет жалкого скитания среди проклятых, оборотень забыл не только свою жизнь, но и людскую речь. В его голове застыл образ человека, которого довелось узреть во сне, и он чувствовал всем своим нутром, что тот значил для него гораздо больше, чем он мог себе сейчас вообразить. При пробуждении он чётко помнил суть разговора, имевшего место в этом ярком сне, и, утопая в тонущем наваждении, понимал, что говорил ему тот темноволосый юноша, знал смысл его слов, облачал звучание низкого голоса в реальное понимание, которое сейчас утратил. Как не силился Озулф восстановить эти шаткие слова в уме — у него не получалось, а только сильнее начинала болеть усталая голова. Он не мог совладать с той знаковой системой, что была понятной и привычной когда-то давно, но теперь лишилась любой логики, вытесняемая поганым животным началом. С возвращением в эту жуткую явь, он вновь потерял способность понимать человеческий язык, и смысл странного сна стал медленно ускользать прочь. Высокий, юный, чёрные волосы с вплетёнными ракушками, исполосованные сетью жилистые руки, пронзительный синий взгляд, едва различимые, смазанные черты чего-то столь близкого… По истечению долгих минут бодрствования, всё хуже помнился внешний облик того человека, но хорошо запомнилось последнее слово, застывшее где-то на задворках уставшего сознания — Клион. Но оно, имевшее такое колоссальное значение несколько минут ранее, в данный момент, казалось, стало таким же призраком, как и те, что скитались рядом. Озулф не понимал, что оно значит, но старался из последних сил не позволить подлому забытью увести от него это странное слово и лик того парня из сновидения. Он смотрел в небо, а перед взором всё ещё стоял этот неведомый зверь, подобный чёрной комете. И Озулф знал, что ещё очень долго будет вспоминать об этом моменте, бредя по миру — неприкаянный и равно чуждый и добру, и злу, но навсегда запомнивший пугающее отродье, вышедшее из глубин какого-то невообразимо мрачного пространства. Озулф не мог понять, что с ним происходило. Он ещё ощущал эту полосу, что тянулась из моря, пролегая над лесом и уходя дальше, облачая следы морского демона в сплетение запахов. Чувствовал безмерную силу, что принёс с собой невиданный и нежданный гость из глубин морских, и единственным разумным объяснением его помутнения, что вызвало человеческий сон, — было влияние этой силы. Озулф не представлял, что это всё значит. Боль усиливалась. Оборотню казалось, будто голова его втиснута в раскалённый железный шлем, в глазницах угнездились скорпионы, больно жалящие нервы; ему, в самом деле, больно, словно кто-то мощными щипцами рвал глаза. Он сидел на камнях, что впивались в тело и оставляли кровавые подтёки, которым суждено исчезнуть бесследно через пару секунд, ведь омрачённое проклятием тело лишь внешне походило на человеческое, но излечивалось неестественно быстро, не терпя на себе посторонних отметин. Он с отвращением испытал близость какого-то гниющего существа, чьё глухое дыхание, прерываемое хрипами и бульканьем, уже ощущал у себя на затылке. Так дышали те, кто не имели лёгких — не дышат вовсе, а глотают воздух, не осознавая, что значит сделать настоящий вдох. Озулф рыкнул, вытянул вперёд руку, чтобы оттолкнуть зловонный призрак, придвинувшийся так близко. Длинные тонкие пальцы коснулись слизистого сгустка и с омерзением отпихнули гниль в сторону. Озулф поднялся на ноги и дотащился до полосы леса. Весь в грязи, качаясь, приблизился к круглому пространству, увенчанному каменной фигурой волка или шакала, когда-то огненного цвета, а ныне — цвета пепла, поросшего мхом и вьюном. Очевидно, тотем некогда принадлежал жителям затонувшего города и возвышался у самого порога в дремучий лес. Этот круг, на котором он стоял, был раньше храмом, но его выжгли давние пожары, сгубила гнилостная тьма здешних мест, загубила морская вода, давно уже отступившая, а бог его не почитался больше людьми, а, подобно остальным духам, скитался в земных лесах — озлобленный и опасный. Озулф чувствовал, как силы его покидают. Он едва мог передвигать ногами. После ночного всплеска чёрной энергии, высвободившейся из глубин моря, он, к своему изумлению, не мог совладать с собой и лёг у пьедестала, стараясь передохнуть. Было стойкое ощущение, что зверь из пучины, осознанно или невольно, забрал его силы с собой, вытянул из него последние остатки духа. Утреннее солнце пекло голову и изнуряло. Оборотень раздражённо попробовал восстановиться, собирая себя по частям, понимая, что в данный момент беззащитнее обычного волчонка, но выбора не оставалось — он даже не мог подняться с земли. Сомкнул бесцветные глаза, утратившие зелёный блеск и чёткость виденья вместе с остатком сил и снова погрузился в дремоту, но не от слабости, а усыпив себя усилием воли, ожидая, пока его внутренняя энергия высвободиться, уступая дорогу зверю, которого так долго и упорно сдерживал внутри себя. Вопреки своему желанию, он должен был дать чудовищу выйти на свободу, чтобы укрепиться и не погибнуть прямо сейчас, ещё до наступления темноты, у ног древнего тотемного сооружения. Этот храм был местом, куда его вело необоримое желание; он знал, что алчные деревья ещё не удушили там, ниже по течению реки, развалины другого храма, который тоже влёк его, с сожжёнными и мёртвыми богами. То место было сохранено лучше, не тронутое морской стихией, но там Озулф бывал только при свете дня, опасаясь ночью скитаться по лесу, а сейчас, обессиленный, туда бы не смог добраться. От древних святилищ остались лишь фундаменты, да груды битого камня, обильно припорошенного серой пылью и травой. Он не знал, сколько столетий назад и какие племена возвели эти капища, не совсем ясно понимал их истинное предназначение, но рядом с ними чувствовал и поглощал ту тайную энергию, что позволяла ему без особого труда залечивать раны и восстанавливать силы каждый раз, когда человеческое тело истощалось от ежедневной невыносимой внутренней борьбы за власть над рассудком. Древние боги благоволили ему, но редко показывались на глаза. Не удивляясь, он почувствовал, как зверь внутри вздымается, с наслаждением глотая лесной воздух. Озулф открыл глаза и заметил, что раны без следа зарубцевались, а предметы вокруг стали приобретать свои очертания с той сверхъестественной точностью с какой оборотень видел их обычно. Он стремительно утрачивал своё естество, разум наполнялся пагубными животными желаниями. Его сознание медленно заволакивали жестокие причуды существа, что так бесстыдно и нагло поселилось в нём, и Озулфу оставалось принимать это, скрепя сердцем пожинать кровавые плоды безмерной злобы, что тот нёс в мир. Он больше не мог принуждать себя находиться в облике мужчины. Тварь внутри скалилась, входя во владения телом, желая скорее облачиться в свою истинную форму. Оборотень медленно поднялся на ноги, держась за каменное изваяние, чувствуя, как тело становится чуждым, начинает приобретать другое обличье. Раньше он всегда испытывал ужасающую боль каждый раз, когда вынужден был превращаться в волка, и если бы мог умереть от боли, то непременно бы погиб, но тело его, отмеченное чёрной меткой зверя, всегда было готово вынести столь жуткие страдания и принять новый, желанный вид, залечиваясь и продолжая своё противоестественное скитание. Но душа его — раскалённая пустыня, и, словно яростное солнце, днём и ночью её жжёт тягучая боль — неизменно страдала, теряя свой первозданный образ. Ей нет покоя. Сейчас, спустя много лет, ему стало легче и быстрее совершать это действие, но боль, отголоском наполняющая тело, не спешила отступать. Он становился воплощением смертоносной силы, что возгоралась внутри, обволакивая органы — человек в нём должен был дать выход этому огню, иначе едкий обжигающий поток, живущий внутри слабой плоти мог растерзать его на части. С отвратительным звуком рвалась и трескалась бледная кожа, кровь, уже давно бесцветная и прозрачная просачивалась сквозь мелкие трещины на поверхности костлявого тела. Он протяжно застонал, зашатался, когда слаженный человеческий организм его впустил в себя грозную силу. Озулф открыл рот, издав низкий рык, когда нижняя челюсть хрустнула, с мерзким звуком отсоединяясь от сустава, хрящи разошлись, опуская челюсть вниз, давая возможность зубам расшириться и медленно вытянуться. Сперва окровавленные нижние человеческие зубы упали в песок, но он не обратил на них внимания. Вслед за ними выпал весь верхний ряд, оставив ротовую полость опустевшей, готовой принимать своё преображение. Озулф каждый раз терял все коренные человеческие зубы, не способные удержаться в ячейках, при резком движении челюсти вперёд и превращении рта в настоящую пасть. Они, расшатываясь, выпадали, чтобы уступить место иным своим формам. На их месте неизменно вырастали новые звериные резцы и клыки. Челюсти стали приобретать большие размеры, кости утяжелились, вытягивая лицо вперёд, подобно морде, что лишало его человеческой способности произносить членораздельную речь, зато давало возможность кромсать, рвать, кусать и измельчать сырую твёрдую пищу. За этим движением околоушная область затрещала, смещая височную долю кверху. Вытягивающаяся ушная раковина сдвинулась вслед за изменяющимся черепом, лобная доля выдвинулась вперёд, следуя за удлинившейся мордой. Озулф ненавидел то ощущение, когда новые зубы начинали прорастать и разрывать мягкие ткани рта. Слюна его солона, как морская вода, едкая, пропитанная железным привкусом крови, наполнившей новоявленную пасть. Он сплюнул сгусток крови и зарычал, объятый болью. Выросшие передние клыки были сильно изогнутыми: слегка уплощённые, массивные, бивнеобразные, располагались по бокам и спускались гораздо ниже челюсти, торчали наружу, к земле. Если бы зверю вздумалось прижать подбородок к телу, он бы проткнул собственную грудь. Клыки оборотня были не столько острыми, сколько длинными и прочными; он не использовал эти передние саблевидные зубы для того, чтобы кромсать и рвать добычу, для этого у него были боковые, более мелкие и удобные клыки. Самые длинные, передние клыки-бивни, были приспособлением для нанесения смертельного удара — чаще всего хватало одного, но при столкновении с крупным зверем, Озулф легко мог пустить их в ход, чтобы обездвижить жертву, сбить её с ног, прижать к земле, а после погрузить клыки в шею, таким образом перерезая артерии и раздрабливая трахею, что сулило противнику быструю смерть. Эти смертоносные орудия угрожающе торчали из закрытой пасти и приводили в ужас всякого живого и мёртвого. Однако для того, чтобы можно было ими пользоваться, пасть Озулфу необходимо было раскрывать как можно шире, отчего ему потребовалось немало времени, чтобы приноровиться откидывать свою нижнюю челюсть так, чтобы она становилась под прямым углом к основанию черепа. Одним быстрым и сильным ударом своих длинных верхних клыков, как парой кинжалов, он быстро и легко вспарывал животы своим жертвам. Поначалу Озулфу было невероятно сложно использовать звериную челюсть. Охота становилась для него настоящим испытанием. Часто он задевал бивнями свои собственные конечности, однажды раздробил себе кисть. Долгое время он голодал, питаясь мелкими существами, не способный поймать и умертвить большое животное, а в плохой период не отказывался и от падали. Но теперь он вполне совладал со своим новым телом и знал, как им управлять, умел пользоваться передними клыками-бивнями, с той же лёгкостью, с которой использовал боковые, более тонкие и удобные. При этом корни клыков так далеко проникали в верхнюю челюсть, что почти достигали верхнего края орбит, за счёт чего форма глаза видоизменялась. Костная орбита, сдвигаясь вверх, уступала место клыкам и сужала его глаза, вытягивая веко, покрытое двумя слоями кожи. Одно веко было как плёнка: он использовал его, чтобы закрыть глаза тонким слоем при моргании, как защиту при сильном ветре и пыли, что были нередким явлением в здешних краях. Оно также позволяло свободно видеть в воде, но плавать Озулф ненавидел, как и саму воду, поэтому на морских созданий охотился редко. Второе массивное, плотное веко было для него основным, походящим на человеческое, полностью закрывающим глаз, когда тот спал в животном обличии. Озулф попытался расслабиться, чтобы пропустить боль через тело и облегчить превращение — до сих пор деформация оставалась для него сложной задачей. Он почувствовал, как к горлу подступили слёзы и ярость захлестнула сердце: устрашающая, беспощадная сила разлилась по жилам, досадливо бухала кровь в висках. Он сглотнул, сделал пару жевательных движений и от ушей отлегло. С омерзением Озулф чувствовал, как позвоночник уплотняется, с хрустом двигаются шейные и грудные позвонки, изгибаясь дугой, вынуждая склониться, опершись руками о землю. Напряжённые, увеличившиеся мышцы шеи и груди протяжно заныли; по инерции он резко вывернул шею вбок, облегчая путь сместившимся позвонкам, что продолжали своё хаотичное движение внутри тела, и вскоре туловище вытянулось на ещё семь футов — рост его равнялся теперь двум человеческим. Из приоткрытой пасти вырывались струйки мелких пузырьков, с частокола острых зубов стекала слюна, окрашенная кровью, что сочилась из разорванных тканей горла, в котором разошлись хрящи и раздвинулись старые мышцы, образуя новый плотный слой. В нутро его ведут три прожорливые глотки, способные глотать сырую пищу, шерсть и даже мелкие кости. Звероподобное превращение занимало не более пары минут, и вскоре Озулф с тяжёлым утробным вздохом поднялся на задние лапы. Сдвинувшись назад в коленном суставе полусогнутые длинные конечности позволяли ему совершать большие прыжки и развивать огромную скорость, отталкиваясь сильными пальцами лап от земли. Длинный хвост помогал направлять массивное тело в процессе бега, словно штурвал, сдвигающий корабль по верному курсу. Но при двуногом хождении на задних конечностях он двигался очень неуклюже, пошатываясь, раскачиваясь и компенсируя неустойчивость сильными боковыми колебаниями туловища и хвоста, что выглядело крайне пугающе, или держась за что-либо передними лапами. Лапы его выглядят более развитыми, чем у ягуаров, львов или тигров, и своим развитием напоминают людские, но гораздо прочнее, мощнее, сильнее. Вид передних конечностей оборотня выдаёт в нём существо, схожее отдельными внешними признаками с человеком, разительно отличающееся от многих хищников, не похожее ни на что и ни на кого. Эта оставшееся особенность прошлого тела позволяла ему, как и раньше, совершать хватательные движения с той же лёгкостью, с которой делает их человек. Подвижные длинные пальцы дают Озулфу преимущество перед многими живыми существами и играют важную роль не только при захвате добычи, но и при подъёме на деревья, где он не брезговал проводить бесконечно опасные ночи. Довольно часто, почуяв приближение Вукулов, он использовал это умение, чтобы отсидеться наверху, прячась от страшных уродливых тварей в густой кроне. Озулф предпочитал передвигаться на четырёх лапах, изредка поднимаясь на задние, чтобы осмотреться. Тяжёлые шаги уводят новообращённого в лес, покуда он не опускается на передние лапы и срывается с места, дав выход своей спящей энергии и силе, уносясь в чащу, откуда исходят постоянные стенания, вопли бесчисленных проглоченных им проклятых душ. Там, вокруг волкоподобного зверя, сгущается массивная крона могучих деревьев, слёзы, мрак, скрежет зубовный, ледяной холод и жар нестерпимый, что объединяются в одно целое и совершенное зло, царящие в этом краю. Проклятый чувствует себя дома, мягко ступая по лесу, утопая лапами в толще давно опавшей листвы, принюхиваясь и обращаясь в слух. Где-то вдалеке воют и рычат другие порождения подлунного мира. Рычат они на горы, застывшие вдали мрачными громадами, на хладный ветер, что наполняет их грудь и обжигает красное нутро ноздрей; на безмолвие неба, на птиц, что со свистом прочерчивают в мрачном лесном царстве дуги, едва не касаясь крыльями волчьих морд и унося в клювах лягушек и мышей, живую, лакомую пищу; на опасных змей, скользящих меж стеблей папоротника, и заставляющих зверей скалить зубы и злобно ощетиниваться. Оборотни часто рычат на собственный протяжный вой, что пугает их же самих. Он слышит своих собратьев по несчастью, но знает, что все они так же прекрасно слышат его. Озулф поднимает морду вверх, глядя на плотные, громадные ветви, что скрывают не только солнечный свет, но и столько тайн, таких непостижимых таинств, в которые никому не дано проникнуть. Волк впивается глазами в колышущуюся листву и наблюдает за большими, размером с яблоко, коричневыми, скользкими пауками, что зацепились и повисли на долговязых ногах, усеянных тонкими когтями или спасаются бегством, карабкаясь вверх по древесным стволам. Укус этих пауков ядовит для любого: их когти и маленький слой иголок на пушистой спинке — может убить даже оборотня. Озулф спешно обходит стороной гнездо восьминогих тварей, отрешённо заметив, как несколько десятков пауков под самой кромкой деревьев отбиваются от воронов-стервятников, что маялись весь день, ища чем поживиться, а сейчас, голодные и чуть живые, разлетаются по гнёздам, унося с собой всё, что смогли раздобыть. Зверя влечёт особая могучая страсть, смутная и таинственная, как сон — охота. Им управляет жажда тёплого мягкого мяса, хруста костей своей жертвы: ему, во что бы то ни стало, надо овладеть чьей-то жизнью, дабы продлить свою. Над Озулфом яростно вьются и каркают вороны, пока он углубляется всё дальше в дремучую чащу проклятого леса, где царит сущий мрак, где обитает настоящее, неприкрытое зло. Озулф припадает к земле, чувствуя в ней силу, что передаёт ему тихое послание, выдавая биение живого сердца в полумиле от него, трепет плоти существа, не подозревающего о том, что страшная, неминуемая смерть вскоре настигнет и застанет врасплох. Волк поднимается с земли и принюхивается, его ноздри наслаждаются запахом живого тела, голова непроизвольно поворачивается к востоку, улавливая откуда доносится запах. Он, не мешкая, бежит, увлекаемый сладостным предвкушением скорой трапезы, искушёно сгорая в огне своего звериного голода. Бежит, и под его тяжёлыми лапами гудит земля, взрыхляемая когтями. Кости у него, как медные трубы, как железные прутья — прочные, тяжкие и от всего его лика тянет смертельным жаром, а лесные обитатели стараются скрыться из виду, едва заслышав его шаги. Озулф замедляется, бурая короткая шерсть встаёт дыбом вдоль изогнутого позвоночника, когда он видит свою жертву, сквозь редкие стволы деревьев: небольшое существо сторожит кладку уродливых яиц, крючковатыми прозрачными когтями поддевая свой клад и укрывая их мхом. Короткий хобот создания приподнимается, чуя неладное поблизости. Крупные глаза дают животному полный круговой обзор, поэтому оно не делает лишних движений, просто высматривает источник опасности. Лишь розоватое брюшко пульсирует, осторожно набирая и выпуская воздух. Нескольких минут неподвижности и оно замечает движение рядом с собой. Завидев волка создание обнажает длинные прямые клыки; шкура тонкая, без шерсти, светло-бежевого цвета, почти как у человека, и от этого кажется ещё слаще, имеет столь же приятный мягкий запах. Озулф с наслаждением прикрывает глаза, но всего на мгновение, и затем срывается с места, одним порывистым движением оттолкнувшись от земли и допрыгнув до своей жертвы. Существо взревело, когда оборотень настиг его, раздирая плотные связки и разрывая шею на отдельные кусочки. Послышался протяжный рёв животного, и Озулф ещё сильнее сжал челюсти, пока громкий жалобный звук не оборвался, утонув в толще окровавленного горла его добычи. Он обхватил нижнюю челюсть своей жертвы, разорвав мясистый хобот, тяжело ворочая головой, проникая всё глубже в плоть. Огромные зубы перекусили морду животного практически надвое и, уже мёртвое, оно упало на землю. Встряхнув окровавленной головой, Озулф довольно посмотрел на разорванное тело с мутными, как у слепца, глазами, похожими на какие-то бледные, затянутые беловатой плёнкой шары. Он был голоден, ему необходимо было восстановить утраченные силы и поэтому, не долго мешкая, он принялся огромными частями отдирать от туловища куски мяса, вытягивая сухожилия и отбрасывая их в кусты — он терпеть не мог их на вкус. Помогая себе передними лапами, пальцы которых были ловкими и длинными, он начал стягивать тонкую эластичную кожу. Острые, как ножи, зубы перегрызли прочные мышцы, и Озулф удовлетворённо отметил, что зверь внутри него был доволен и сыт. Через полчаса Озулф, разлёгшийся возле обглоданного тела своей добычи, даже не обратил внимания на такую сомнительную еду, как несколько белых яиц причудливой формы, из которых уже доносились похрюкивающие голоса просыпающихся детёнышей. Он равнодушно перевёл на них взгляд, но поднявшись на лапы, оставил в покое новорождённых, ибо его голод уже был утолён, а убивать сверх своей меры для него не было нужды. Оборотень встряхнулся, сбрасывая налипшие на шерсть листья и остатки раскрошенного мяса и направился прочь от места убийства, лениво наблюдая за размеренной безнадёжной жизнью, что мелькала вокруг него. Через несколько минут что-то странное привлекло его внимание и Озулф удивлённо замер, поднявшись на задние лапы, вытянувшись во весь свой рост. Он чувствовал запах человека. Отчётливо знал, что человек этот где-то поблизости и он хотел его. Так самозабвенно жаждал это тело, что в миг осознал, как давно не ел человеческое мясо — более четверти века прошло с его последней жертвы людского рода. Волчья душа уже практически позабыла этот сладостный вкус, а человек в нём всё ещё содрогался от вкуса свежей крови во рту. С тех пор его первозданная сущность, преобладая над зверем, противилась братоубийству, любой ценой вынуждая стискивать зубы плотнее и обходить людей, ведь монстр внутри готов был смести с лица земли целое человеческое поселение, просто ради удовольствия. Убийство животных его не радовало, а являлось необходимой рутиной, но убийство человека имело совершенно иное значени. Этот несчастный, кем бы он не являлся по сути своей, влёк с неведомой силой, притягивал какой-то неумолимой страстью, словно бы был единственным, что интересовало оборотня в этом мире. Его сладко-тягучий запах витал в спёртом воздухе, занимал всё внимание: прочно угнездился внутри черепа, продолбил насквозь оборону, раздразнил его ноздри своей досягаемой сладостью, укоренил в теле волка таинственную негу. Он вдохнул всей своей массивной грудью, ударил о землю длинным мощным хвостом и чувства его обострились, закружившись мелкими бесами. Мёртвое сердце не способно было устоять против такого обворожительно-нежного запаха, от этого притягательного соблазна, пляшущего потока чистого безумия. Озулф, с тихим довольным рыков склонил голову набок, позволив себе последовать за этими невидимыми тонкими нитями, увести себя куда-то на окраину леса, туда, где высилась гряда огромных чёрным гор. Он шёл, перебирая уставшими лапами, ведомый своей страстью до самых сумерек, прежде чем пришёл в себя и увидел горные массивы, усеянные у подножья гигантскими валунами и разбросанными иззубренными агатово-чёрными обломками, давно обрушившимися вниз с непроглядных высот, что утопали в мрачных облаках. Острые пики образовывали барьеры, чьи зубчатые тёмные линии упирались в красное и туманное небо. Эти смертоносные горы не были ему известны, ибо оборотень никогда прежде не заходил в эти земли, зная, что там даже ему не суждено было выжить, и одна жизнь знает, какие жуткие кошмары она породила по ту сторону. Он всегда чувствовал, как с этих гор разносится зловоние сгнивших останков, но никогда ещё за свою длинную жизнь Озулф не приближался к ним так близко. Не заметил поблизости ни одно живое или мёртвое существо, что изрядно озадачивало. В какой-то момент ему захотелось бежать отсюда, обратно во мрак своего родного леса, скрыться за его ветвями, но животное любопытство пересилило человеческое здравомыслие, вынудив ступить на потрескавшуюся, безжизненную земную твердь, что вела неприглядной широкой тропой к одной из самых высоких и мрачных скал. Озулф теперь ясно понимал, что ни один представитель людского рода не стал бы обитать в подобном месте, но всё ещё чуял запах человека, что привлёк его сюда, заманил в неизведанность. Волк ступал медленно, ощущая некий подвох, низко склонив голову, царапая кончиками бивней поверхность сухой, каменистой почвы, в которой не было ни малейшего намёка на жизнь. Лишь камни и серый песок, неспособные предостеречь его от чего бы то ни было. Он зорко всматривался вдаль, пытаясь обнаружить хоть какие-нибудь признаки жизни на просторах раскинувшейся перед ним горной долины. Но ничто не нарушало мертвенного покоя безотрадной, выжженной пустоши, вдоль и поперёк изрезанной пересохшими руслами рек, по которым некогда мчались бурные потоки. Он явственно чувствовал смрад мертвечины, но где-то в этом неприглядном глазу месте, сновала его добыча, однако, чем ближе оборотень подходил к скале, тем отчётливее понимал, что хищник медленно, но верно превращается в жертву. Теперь он с содроганием размышлял, а не идёт ли он навстречу своей кончине, и может быть какая-то зловещая сила решила сотворить с ним то, что он делает сам. Вопреки всякому смыслу, но подчиняясь желанию, скрытому от понимания, Озулф приблизился к горе и обомлел, увидев в ней нечто, походящее на большие округлые ворота, ранее скрытые какой-то могущественной силой от его острого взгляда. Ворота, высеченные прямо в толще чёрных камней, обрамляли большой широкий вход, а за ними раскинулось полуразрушенное строение, отдалённо напоминающее человеческое логово, вырубленное неизвестными гигантами в самой скале, застывшее устрашающей глыбой, неприветливо нависая над головой зверя. В смятение Озулф поднимается по разрушенным каменным ступеням на скалу, отчего-то не в силах заставить себя побыстрее покинуть это странное место. Кто бы не обитал в подобном жилище — он точно знал о силе, запертой внутри этих гор, что сулила любому пришедшему ледяное оцепенение, как и страшное сооружение, высеченное в чёрных массивах. Вслед ему отголоском доносятся лютые ветра, гуляющие в полых пещерных пространствах, что возникли перед встревоженным взором. В сквозных расщелинах поднимается дикий рев, и непонятный звук заставляет оборотня, испуганно зарычав, развернуться и броситься прочь от каменных ворот, что казалось, вели в самое сердце тьмы. Он не знал, что там находится, не знал, как бороться с этим, но точно понимал, что совершил ошибку, следуя своему пагубному зову и придя в это место, что сокрушало его сознание, давило на него своей необъятной, непостижимой опасностью. Он перепрыгивал через разрушенные ступени, цепляясь пальцами лап за сухую землю, чтобы удержать равновесие, но в последний момент, оказавшись подальше от страшных врат жуткой каменной обители, оглянулся, будто бы пытаясь убедиться в том, что никакое отродье не покинуло те мрачные чертоги и не гонится вслед за ним. Ветер, уныло завывая, скитается по долине, и до его слуха доносятся размеренные, чёткие удары откуда-то с боку. Озулф пятится назад, настороженно вслушиваясь и отойдя на большое расстояние от страшной расщелины, встрепенулся, резко повернул голову, заметив боковым зрением какое-то движение. Оборотень ощетинился, подобрался и, заставив взъерошенную шерсть улечься обратно на вспотевшую кожу, медленно приблизился к источнику шума, изумлённо уловив тот самый запах, что привёл его сюда. И вот уже осталось всего несколько шагов до прохода между скалами, за которыми открывался вид на земли, лежавшие по ту сторону гор. Он устало вскарабкался вверх на большой валун, который загородил ему обзор; трепеща от волнения, при свете заходящего солнца он увидел, как у подножья хребта какой-то человек сидит недвижимо, склонившись над свежевырытой ямой. Озулф вмиг позабыл о жажде и об устало ноющих мышцах при виде человеческих очертаний. Запах сводил его с ума, но страх, затмевавший рассудок, не позволял зверю спрыгнуть с камня и напасть: нечто неведомое удерживало на месте, стремясь сотворить из него очередное каменное изваяние, коими полна здешняя долина. В какой-то момент на Озулфа снизошло ужасное откровение, и он взглянул вверх, увидев, что солнце полностью скрылось и ночь завладела миром, обнажая его сокровенную суть. Земля прогнулась под тяжестью твёрдой тьмы, давление которой пересоздало всю окрестность на свой исковерканный лад, по иному подобию и в иных формах, чем было днём. Тьма разбросала новые дороги, которые явились из ниоткуда, дороги неверные и уходящие в неизвестное, прорыла новые впадины в долине, превратив их в пропасти, словно земля разинула свою пасть. Ночь вздула новые холмы, возвышенности, вздыбила отвесные кручи, удлинив овраги, нагромоздила стены скал, которые распахивались, отодвигались и теперь можно было пройти среди них, но не отыскать дороги обратно. Сплошная ночь, простор без границ, в котором разлетался ветер, наполненный тихим печальным шёпотом. Озулф широко распахнутыми глазами наблюдал как камни, ещё несколько минут назад неподвижные и безмолвные, вдруг пробудились, зашевелились. Он в ужасе спрыгнул с ожившего валуна, видя, как сквозь твёрдость формы прорезаются очертания неведомого существа, навеки запечатанного внутри своей страшной холодной тюрьмы, и оно смотрело на него мёртвыми, застывшими глазами — с мольбой и болью. Неслышно проникали сквозь тьму подобные призраки, и вся долина наполнилась гулом и невесомым страданием. Озулф понял, что ему уже не выбраться из этой каменной западни и теперь чётко осознал, что запах, которым он был опьянён, вовсе не принадлежал человеку, хоть глаза его видели иную картину. Тьма всё сгущалась. Чудовище в человеческом обличии зашевелилось, поднялось на ноги и пристально взглянуло на непрошенного гостя, который в спешке искал, какая из сотен ложных дорог, что возникли вокруг, уведёт его обратно домой. Озулф вскинул голову и протяжно, устрашающе зарычал. Рык, исходивший из самых затаённых глубин его трепещущего нутра, затмил призрачные стоны и пересилил могучий ветер. Он почуял впереди топь и гибельную трясину, в которых вот-вот сгинет. Озулф захлёбывался этой тьмой, что сочилась сквозь пальцы человека, стоящего перед ним в виде обычного мужчины, облачённого в серое, ветхое, истрёпанное одеяние. Оборотень едва ли мог совладать с собой, когда почувствовал тяжёлый, гнилостный запах рыбы и морской воды. Воспоминания о прошлой ночи встрепенулись в нём удушливой волной страха. В панике отшатнувшись от этого существа, как от пропасти, Озулф вдруг с ужасающей ясностью осознал, кто всё же стоит перед ним. Жёлтые пронзительные глаза морского зверя пристально изучали его, но стоило им заглянуть друг другу в глаза, и Озулф отпрянул, встретив взор, излучающий не жгучую злобу, но невероятную бурю разнообразных чувств, что были столь же непознанными и необъятными, как те морские просторы, с которых это чудище поднялось прошлой ночью. То, что он счёл демоном неотрывно глядело на него в упор, и в голове у Озулфа пронеслось понимание того, что значит, есть на свете существо, в ком силы больше, чем в любом другом, даже в обличии человека. И, наконец, в порыве страха, Озулф развернулся и кинулся прочь, ступив на первую попавшуюся тропу, ринувшись как можно дальше от жёлтых обжигающих глаз. Он знал, что это создание, кем бы оно не являлось, было ему врагом и нужно бежать куда глаза глядят, покуда хватит сил. Бежать от него. Оборотень резко, в ужасе затормозил, пошатываясь, словно лишившись рассудка: загнанный в угол зверь — он вновь предстал перед устрашающими воротами, заблудившись в сплетении извилистых дорог смертельной долины. Грандиозное строение в скале серебрилось в лучах ночного светила. Он оглянулся, с замиранием сердца увидев, как в лунном свете к нему медленно приближается человеческий силуэт, сверкая жёлтыми большими глазами. Цинково-белая луна лениво плыла по небу, и белила её лучей обливали всю долину призрачным сиянием, в котором волк с содроганием увидел, как губы мужчины сложились в усмешку. Неуловимо быстрым движением он стряхнул с плеч длинные чёрные волосы, непроницаемым полотном раскинувшиеся в стороны и замершие на мгновение в ровном безветренном воздухе, прежде чем упасть ему за спину. Озулфу мерещится, что чёрные локоны извиваются и шевелятся подобно тонким змеям, не повинуясь законам естества. Озулф глядел обезумевшими от страха глазами: для него всё слилось в сплошной бесформенный хаос. Вздувающиеся и мечущиеся стены в скале, словно стремясь разрушиться, скидывали мелкие камни, обрушиваясь рядом с лапами зверя, заставляя того метнуться в сторону. Мужчина смотрел неотрывно и подобно ящеру, ощетинившему свои острые чешуи, расползался поток извилистых теней по его бледному застывшему лицу. Озулф видел сходство лживых человеческих точеных черт с ликом его иной сущности, которая предстала перед ним ранее. Чует от него запах моря и смерти. Твёрдо, с упорной яростью приготовившись принять гибель лицом к лицу, Озулф готовился для последней своей схватки, заведомо зная её исход. Ноги древнего чудища скользили, едва ли ступая по земле. Руки его окровавлены и кровь ещё свежа. Голос мужчины раздался неожиданно, но вопреки всему не разлетелся эхом по пустынной долине, а живо проник в каждую клетку тела Озулфа, не рассеиваясь, а резко ударяя по слуху, будто сгусток живой энергии. Он говорил с ним спокойно, одновременно с его словами лунный луч скользил по лицу незнакомца, внезапно, как белый меч, рассекая тьму и Озулф видил странную улыбку, обнажающую ряд крупных желтоватых человеческих зубов. — Не ожидал повстречать тебя в здешних краях. Не так скоро, вернее. Озулф напряжённо ждал хоть какого-то действия. Человек слабо склонил темноволосую голову на бок, всё так же рассматривая его. Волк не понимал того, что было ему сказано, даже не представлял на каком языке звучат слова этого существа, ведь давно не помнил ни одного слова из человеческой речи. Он вздрогнул от сухого холода, что пронизывал до костей, и даже плотная шерсть не в силах отогреть его. — Озулф, значит, — вдруг задумчиво произнесли губы мужчины, растягивая слова, наполняя звуками застывшую в абсолютной тишине местность. — Что же, думаю, под покровом ночи обратной дороги ты всё равно не найдёшь. Пойдём со мной, ежели не желаешь погибнуть. В одно мгновение он обогнул ступени и, поравнявшись с вздрогнувшим оборотнем, вытянул руку, приглашающее указывая на врата. — Ты не понимаешь ни единого моего слова, — раздался низкий короткий смешок и человек, опустив бледную руку, заулыбался ещё сильнее, в упор глядя на зверя. — А я едва не позабыл об этом скорбном факте. Какая жалость. Озулф готов был умереть, лишь бы наконец-то избавиться от этого жгучего разъедающего взгляда — отчего-то он был невыносим для него. В какой-то момент ясно почувствовал, что от него требуется безропотно делать всё, что велит это необычное создание, если не хочет прогневать его и сохранить себе жизнь. Жёлтые глаза с немыслимой силой манили, притягивали, вынуждая следовать за собой во мрак горы. Озулф, с трудом заставив себя не заскулить от отчаянья, ступил следом, напряжённо глядя в прямую спину удаляющегося чудища.