Жажда небытия

Моя весна была зловещим ураганом, Пронзенным кое-где сверкающим лучом; В саду разрушенном не быть плодам румяным - В нем льет осенний дождь и не смолкает гром. Душа исполнена осенних созерцаний; Лопатой, граблями я, не жалея сил, Спешу собрать земли размоченные ткани, Где воды жадные изрыли ряд могил. О новые цветы, невиданные грезы, В земле размоченной и рыхлой, как песок, Вам не дано впитать животворящий сок! Все внятней Времени смертельные угрозы: О горе! впившись в грудь, вливая в сердце мрак Высасывая кровь, растет и крепнет Враг. Шарль Бодлер Ему уже не раз случалось провести ночь на пустынном морском берегу, в уединении, без причины и замысла, когда в обычном порядке на него нападала тоска, пробуждающаяся из глубин неестественного существа. Это отмирание всех человеческих чувств было для него огнём, пылающим в ночи, маяком, что привлекал на побережье всякий раз, как самоистязание проникало в голову. Солнце давно погасло. На смену его ярчайшему блеску пришли трепетные, мягкие блики луны. Тёмная Владычица, богиня глубокой тьмы, согревала и купала своего покорного ребёнка в уюте и безмятежности, убаюкивая и разнося нежную колыбельную в шуме прибоя. Люди этих земель прозвали его Озулф. Едва ли он мог возразить им, ведь имя, полученное при рождении от матери или, быть может, данное кем-то иным, — забыл сразу же после того, как на него обрушилось проклятие Владычицы. Всё племя человеческое осталось далёким сном. Агония затухающих чувств и страстей замуровала его память; душа омертвела, нешуточно сопротивляясь самым святым и непоколебимым устоям, лишая его человеческого облика на протяжении уже девяти десятков лет. Он много раз пытался приспособиться к времени, в котором блуждал в своём бессмертном одиночестве, но это было напрасным трудом. Всё здесь было ему чуждо, и он сам был чужд всему. Его рассудок медленно иссыхал под гнётом болезненных, напряжённых размышлений — он стонал и вопил, словно человеческое создание, с которого заживо сдирают кожу. Вся суть сотворения его ума — это монстры, чьи окровавленные лапы кромсали всё на своём пути, каждый раз оставляя своего проклятого хозяина обглоданного, на самом краю смертоносной пропасти. Озулф подкармливал этих монстров, плодил внутри себя, чтобы найти занятие в вечном своём бдении. Он знал, что ему не избавиться от метки зверя, вонзившего ядовитые зубы ему в руку почти век назад. Утратив всякое природное несовершенство, он преобразился в чудище, одно из тех, что веками существовали в этих местах, и новая явь стала для него подлинной жизнью в теле оборотня. В его мозгу не уживались Зверь и Творец, и он выбрал то, чем был обречён стать, поскольку противиться отраве было невозможно. Воля Озулфа медленно, под натиском неведомой стихии, отступала и ослабевала после того, как его тело много лет назад превратилось в нечто ужасное, дышащее злобой и вечно ведомое голодом. Временами ему были не чужды человеческие желания, причуды, оставшиеся в тени подсознания, истинно людские потребности, но всё это угасло со временем, когда он переступил порог своего полного обращения в зверя, став навеки изгнанным. Затерявшись в лесах и горах, вдали от тех, кто выкинул его в сумрак, добела раскалив в душе ярость и обиду, — Озулф остался в одиночестве, а покров его человечности был изорван в клочья. Сердце ожесточилось в этой борьбе, и, уподобившись оборотням здешних мест, он медленно начал забывать минувшую людскую жизнь. С другими носителями древнего проклятья он не вступал в контакт. Как обоюдоострый клинок, ненависть навсегда разделила подобных ему: они неизменно избегали друг друга. Похоже, каждый из проклятых знал, как противен другому, не скрывая этого. Ни один не сделает шага навстречу противнику, уверенный, что мир, будь тот даже и заключён, будет краток, а в конце сильнейший поработит другого. Слабейшие примыкали к победителям, навечно оставаясь в подчинении. Озулф не терпел двоевластия и желал распоряжаться своей мерзостной сутью единолично, примирившись с необходимостью существовать демоном, скитаясь по чужому миру, наполненному миражами прошлого. Для себя он уже давно решил, что одиночество можно принять, если не думать о нём, как об острой утрате былой жизненной гармонии. В своей новой дикости и свободе даже почти смирился с горечью изгнанника. Одиночество стало привычным, но от этого не полюбилось. Озулф устало поднял голову, глядя на луну. Как мог, он старался казаться бесстрастным и холодным, как и подобало всем детям Владычицы, чтобы быть достойным её печального чертога. Свет луны заполнял пространство вокруг, и Озулф не мог обнажать сокровенные глубины своей души перед лицом древнего светила, страшась гнева Владычицы всего подлунного. Он был обречён вековать в её диковинном свете и, значит, строго придерживаться правил, если не хотел в конечном итоге остаться бестелесным духом, заточённым между бытием и смертью, наказанным за главную провинность проклятого — отчаянное желание снова стать человеком. В свете бледных лучей Озулф смирял свою кичливую гордыню, пороки и добродетель, втоптанную в грязь. Старательно душил своё первородное начало, убаюкивая рвение страждущей души к возрождению и жизни за пределами мрака и ужаса. Много лет назад он дважды узрел лик Тёмной богини, как предостережение, незадолго до гибели, и в момент своего превращения. Его тело заходилось от боли, суставы трещали, кожа лопалась от лихорадки, сочащаяся вместе с потом лимфа стекала по разгорячённой плоти, в ушах грохотал звук собственных ломающихся костей и рвущихся мышц, дёсны кровоточили, когда зубы, меняя форму, стали выдвигаться вперёд и удлиняться. Треснувшие рёбра уплотнились и, расширившись, пробили лёгкие, крадя остатки воздуха, передавили диафрагму, сдвигая её вместе с прилегающими к ней органами брюшной полости. Юноша хрипел от боли, умолял неведомые силы помочь ему и облегчить дикие муки. Чувствовал, как его гортань пульсировала и голос, срываясь, переходил в приглушённый клокочущий свист. Из раздробленной выгнутой груди со скрежетом вырывалось прерывистое хрипение. Кровь, горя рубиновым огнём, медленно поднималась по трахеи, заполняя её, словно раскалённая, бурлящая лава. Объятый ужасом Озулф дрожал в агонии, извиваясь, точно в железных тисках. Он мучительно умирал, крича и плача, но рядом с ним не было никого. В ту ночь ни один человек из его племени так и не узнал, что страшное проклятие одолело их молодого соплеменника. Потому что уже тогда он стал никому ненужным отродьем. Холодная, невозмутимая спутница, сошедшая к нему, склонилась над человеком, который в тот момент прощался с жизнью, отравленный меткой оборотня, сочившейся ядовитым гноем на изувеченной руке. С гибкой нежностью матери, ласковым движением она запечатлела свои краски на его бескровном лице. Скорчившись возле её ног, Озулф, чьё имя в его смертные годы звучало иначе, поднимал полные слёз глаза к бессмертному лику. Она, снисходительно улыбаясь, смотрела на своего новообращённого ребёнка, охваченного болезненной предсмертной судорогой. Владычица вновь и вновь завлекала людей в свои смердящие скорбью объятия, и Озулфу ничего не оставалось, как поклясться ей всеми клятвами в верности на веки вечные. Не погнушавшись поцеловать край засаленного одеяния этой отрешённой распутницы — её услуги того стояли: она предлагала бессмертие в обмен на свободу. Ведь не прельсти она его сладкими речами, не окропи своими мерцающими лунными перстнями, Озулфа бы не было на свете, ибо он — плод её животворного приношения мраку. Очередная обречённая душа. Так зачем было ему вступать в противоборство с самой Тьмой? В тот миг он так боялся гибели, что согласился на предлагаемое жуткое существование, о чём горько сожалел после. Без промедления дал её хладному дыханию задуть в себе огонь, чтобы Владычица без помех могла зажечь в нём иную жизнь — за порогом смерти. А вокруг богини-матери усталым хороводом кружили души усопших. Они шли унылой, молчаливой чередой, в изорванных погребальных одеждах — серых саванах, с распущенными сухими волосами, с поникшими и почерневшими цветами в костлявых руках, возносясь к старому кладбищу, скрывая себя в предрассветных сумерках. Кошмарные призраки останавливались в своём шествии к месту упокоения, обступали его и, повинуясь некой необоримой силе, то вкрадчиво и тихо, то оглушительно, подобно тысячегласному рёву грозы, не зная жалости, твердили Озулфу, что он теперь навеки проклят. Рассыпаясь на блики и всполохи, Богиня ночи произнесла, и весь этот неживой мир думал и говорил вместе с ней: — Ты останешься под властью света моего. Ты полюбишь ночь, возродишься для новой жизни в ней. Тебе не сомкнуть глаз и не лежать во тьме смертельной. Нет более её всесокрушающей власти над тобой. Не стать тебе холодным прахом и не уйти во мрак небытия. Глаза Озулфа с тех пор остались зелёными, хоть при рождении цвет их был тёмный, как блестящий плод каштана или старая янтарная смола. Теперь и кожа сделалась необычайно бледной, будто обескровленной, тонкой, прохладной и отчего-то постоянно влажной. От того, что единожды взглянул на свою ночную гостью, зрачки его теперь так странно расширены, выдавая в нём звериную суть, которую не скрыть. Рука Богини так нежно сжала его горло, что он навсегда сохранил желание выть от неутолимой жажды крови. Стоя у кромки воды, он опустил голову вниз и увидел своё человеческое отражение. Длинные, истончённые, местами неровные светло-русые волосы волнистыми, слипшимися прядями спадали на плечи. Такие же нездоровые внешне, как и их носитель: в свете ночного светила они мерцали жёлтыми бликами. Кое-где запутались частички листьев, песка и земли. Его худой, измождённый, сухощавый стан не походил на тело мужчины, даже в его человеческом обличье — полу-упырь, не иначе. Ведь ненасытное чудище внутри вытягивало силы, оставляя его сгорбившимся, едва заметным силуэтом в привычных бестолковых хождениях по округе. Тонкое, понурое мужеобразное существо в отражении презрительно скривилось, вспомнив, что приковано к тварной жизни мерзким колдовством, и отпечаток этой черни разит во всей его убогой внешности. Озулф резко отвернулся, зло сцепив зубы. Хотя он и не помнил точную дату своего появления на свет, весь его облик очевидно принадлежал некогда человеку юных лет, едва достигшему зрелости по людским меркам. Даже спустя почти век скитаний его вид оставался подобен человеческому, однако взглянуть на тщедушное тело без сожаления и отвращения было сложно. Потому, попадись он на глаза людям, как бывало по глупости в начале его бессрочного пути, и те сразу признавали в странном парнишке нечто ненормальное, больное, изувеченное магией проклятья, а оттого не якшались с ним, избегали, как всякую заразу. Ему казалось это столь привычным, будто бы и при жизни не ведал ни любви, ни понимания. Мерцающие зелёные глаза выдавали в нём мрачного демона: в них клокочут видения чудовищных бессонных ночей. Зверь внутри беснуется в припадках неуправляемой злобы — ему опостыло всё человеческое. Этот монстр жаждет признания своей силы, алчет крови, выжидает, пока сумасшествие, вызванное кошмарами такого существования, доведёт Озулфа до полного подчинения лишь данной воле — нальёт свинцом страдающий мозг и размягчит последний самоконтроль всё ещё сопротивляющейся людской души. Блажен тот, кто безмятежно спит в такие лунные ночи и во все остальные. Но пока горячий, словно расплавленный металл жизнетворный сок течёт в жилах его, проклятая душа, запечатанная в мертвенном теле, — не будет спать. Озулф не позволял своему утомлённому стану согнуться и уснуть на ложе из трав. В мире, которому он принадлежал, спать было опасно. Каждую ночь он заставлял свои воспалённые глаза неотрывно и упрямо наблюдать за небосклоном. Сон делал его беззащитным перед враждебным чудищем, что поселилось в нём, отдавал ему контроль над телом и гасил уставший разум. Озулф с содроганием видел, что происходит с оборотнями, которые жили в этом подлунном царстве сотни лет, и которых местные жители величали Вукулами — на деле просто нечисть, потерявшая последний рассудок, ведомая одним инстинктом. Ток крови в них несёт с собой чистое животное безумие. Эти злостные воплощения тьмы наводили дикий страх не только на племя человеческое, но и на Озулфа, который волей злого рока стал обитателем этого жуткого оборотного мира, полного устрашающих тварей. Сам же он ни разу не слыхал, чтобы люди окрестных деревень называли его Вукулом. Дабы избегнуть этих безжалостных созданий, Озулф, в отчаянии и страхе всегда держался ближе к могучим волнам моря, накатывающим на песок. Древние существа не могли переносить шум морской пучины, а, может, и её саму. Вукулы избегали троп, ведущих к берегу. Их отпугивал запах старой смерти, который не учуять человеку: запах гниения, разносимый ветром по всему побережью. Озулф после перевоплощения, подобно Вукулам, не выносил солёную воду, скорбные звуки её, стараясь не приближаться к морю, сам не ведая почему. Запах не так влиял на него, как на древнюю нечисть. Но что-то отталкивающее теперь было во всей водной стихии. Пока у Озулфа оставались остатки самосознания, ему было безопасно находиться всю ночь на побережье, зная, что сюда не забредут те, кого он так страшился. Стоило чудовищу в нём заполучить правление — как море становилось пугающей бездной. Пока он владел собой, то мог оставаться у моря в покое. И пока вынужденная бессонница истощала плоть, сила озлобленного зверя нарастала, давила и демон изгонял из него всё человеческое, когда-то дарованное природой. Он отправлялся на кровавую охоту каждый раз, когда, устав сражаться за свой рассудок, уступал тело второй своей животной половине, что рычит и скалится внутри. Но он больше всего на свете боялся утратить свою суть и, в конце концов, присоединиться к потерявшим себя монстрам, чтобы целыми ночами носиться под лунным заревом, не в силах больше изгнать зверя из своей головы. Над этими ночными кошмарами зависла зловещая луна — мясистая, яркая, нахлебавшаяся крови. И пока Озулф смотрел на волны, идущие от извивающихся внизу морских червей, что копошились у берега, он ощутил холод, пришедший издалека, откуда-то из-за моря. Всё его волчье нутро сжалось от неминуемой опасности, от надвигающейся бури, что грозила обрушиться в скором времени на его прибрежное укрытие. Озулф различал малейшие звуки на несколько миль вокруг, но неведомое нечто словно бы скрывало себя от его острого слуха, не давало проникнуть в тайну своего создания, пряталось. Тощее тело человека медленно подошло ближе к воде, вглядываясь в тёмный омут, видя, как морские черви-падальщики расплываются по сторонам, прокапывая себе путь в каменистое дно бушующего моря, встревожено извиваясь, ударяя острыми хвостами по кромке воды, поднимая брызги и водовороты зловонных пузырьков. Озулф почувствовал сильное напряжение в усталых мышцах, точно зная, что нечисть со дна морского не боится его присутствия, а значит водных обитателей напугало существо более ужасающее, чем те, что живут на берегу. Его тщедушная плоть испугалась ещё до того, как глаза заметили причину страха. Нос и слух, к великому изумлению, не различали тень, сгустившую мрак над морем. Что-то странное начало мерещиться усталому сознанию: земля, подобно палубе, уходила из-под ног. Озулф недоумённо оглядывался, принюхивался, силясь учуять поблизости нечто, что тревожило его покой. Это побережье заражено из-за гниющих трупов морских чудищ, постоянно выбрасываемых морем. Озулф точно знал, что в эту часть земель людской род не заходит, понимая, что в этом месте и в ясный день, и под покровом глубокой ночи орудуют проклятые души и какое-то злостное божество поджидает нерадивых. В западной части пляжа виднелась низменность, в которой мирно покоился город-призрак, уничтоженный много веков назад — нынче, обитель всех окаянных созданий, населяющих окрестности. Сюда, к этому затонувшему городу, прибывали все мёртвые, и хотя морские волны не скрывали более старые дома и украшенные зелёными водорослями и полипами некогда белые колонны — город по-прежнему наполовину затоплен. Озулф не знал, с какой стороны ожидать нападение. Он наблюдал за потоком чёрных вод, текущим под луной, и видел разрушенные шпили, башни и крыши безжизненного, залитого водой города обречённых. Пока он смотрел по сторонам, ноздри пытались закрыться, сопротивляясь давящему запаху мёртвого града. Поистине, в этом потерянном и забытом месте собрали всю плоть с кладбищ, чтобы одутловатые морские черви её глодали и насыщались. Эти тела должны были быть уничтожены, чтобы не угрожать подняться под лунным светом и принести новые напасти живым обитателям. В этих местах жило и процветало само зло, и даже смерть здесь не была концом, а лишь кратким промежутком между новым бытием в сумрачном мире. С унылым стоном трепал листья резко налетевший ветер, зловещим басом причитал филин в лесу за спиной Озулфа. Он отрешённо заметил, как призрачный туманный лунный свет магическим образом преобразил весь пейзаж вокруг: ползут камни вдоль берега, бегут, сплетаются и замирают странные тени, резвясь наперегонки. Нечто ещё более ужасное, чем сама его суть, приближалось. Оборотень призвал все свои силы, чтобы учуять опасность, и он чувствовал всех здешних обитателей, запах каждого из них и всех разом. Закрывая глаза и пропуская через себя обтекаемый смрад скользких морских тварей, Озулф, руководствуясь полученным знанием, в своей голове облачал этих безымянных созданий в образы. Видел, не прибегая к человеческому зрению, как они крадутся, с трудом двигаясь по слизкому дну, в панике уплывая вглубь моря, всё дальше от береговой линии. Озулф в удивлении открыл глаза, не понимая, почему его звериный нюх не в силах уловить столь сильный источник страха всех форм жизни — и в море, и на суше. Он чуял гнилостный запах морских водорослей и полип. С интересом и страхом он наблюдал, как всякая живность стремительно покидает берег, мчась в лес, раскинувшийся за пляжем. Напуганные и гонимые тёмной силой, они исчезали в чаще. Но он сам не мог сдвинуться с места — все мускулы внезапно одеревенели. За его спиной двигалась длинная процессия странных существ, извивавшихся, как в самом уродливом человеческом кошмаре. Неприкаянные души стремительно направлялись со всех сторон к своему городу, испуганно возвращались домой к незыблемым топям и развалинам. Грустно шептали, звали молодого оборотня за собой — следовать, не останавливаясь. Озулф давно привык к их загробному бормотанию, лишь рыкнув на неупокоенных, чтобы жуткие скелеты и полусгнившие трупы немедленно исчезли с его глаз. Упыри протяжно стонали и скрежетали, Озулф улавливал тонкой кожей их страх: он стелился плотным багровым светом по окрестностям, и всё вокруг приобретало кровавый оттенок. Это приводило его в немалое смятение, ведь разве было что-то способное напугать злостных духов ночи более, чем их собственное жалкое существование? Откуда-то из леса доносились хрип и рычание — даже звери в чащах на несколько миль почувствовали приближение опасности. В воздухе витал тяжёлый, невыносимо резкий запах гнилой рыбы и соли, от которого Озулфа замутило. Чуткое обоняние его не могло противиться мерзости, что поднималась со дня. Он слышал раскаты грома где-то вдалеке и прочие звуки, которыми природа выражала своё самое дикое расположение духа. Горящие приглушённым светом зелёные глаза чуть прищурились и тот, кто не ведает чувств, ибо привык прятать поглубже, огляделся и увидел, что явь — втрое страшнее всего, что доводилось видеть раньше. Босые ноги утопали в солёной воде, бушующей в неистовых порывах, и Озулф ощутил, как пучина тянет его в свои недра с неодолимой силой. Задрожав, он стремительно отпрянул от воды. Волны отхлынули, обнажая под своим покровом дно и бо́льшую часть огромного причудливого рифа, чей край он видел ранее много раз, во времена отливов. Но теперь вода разошлась, словно бы чья-то древняя воля сдвинула море по своему желанию. Озулф, привыкший к потусторонней жизни, впервые за девяносто лет действительно испугался тому, что явилось из бездны морской и предстало его изумлённому взору. Риф, который он столько раз видел на протяжении полувека, с тех пор как начал обитать в этой части берега, оказался лишь гигантским чёрным базальтовым наростом, напоминающим корону. Этот риф возвышался на голове пугающего создания, чья огромная морда теперь виднелась в тусклом лунном свете. Костные пластины на веках прикрывали мутные глаза, которые существо с трудом открыло, являя тёмно-оранжевую радужную оболочку. Огромные глаза демона сонно и заторможено осматривали окрестности, и оборотень, оцепенев от ужаса, медленно попятился к лесу, едва чувствуя своё скованное страхом тело, понимая, что этому созданию, чем бы оно ни было, лучше не попадаться в поле зрения. Он был один на один со смертью. Невиданный зверь резко встряхнул массивной головой, которая держалась на длинной шее и начал с силой ворочать ею, стряхивая остатки воды с роговых выступов, что когда-то были ошибочно приняты Озулфом за простой риф. Страшное создание лениво приоткрыло пасть, заглатывая воздух. Зрение, которым обладал Озулф, позволяло ему видеть всё с неизменной ясностью хищника, особенно чётко под покровом ночи, и то, что он узрел перед собой, заставило скинуть с себя окаменение и в панике кинуться прочь, к лесу. В полуоткрытой пасти сверкнули жёлтые зубы с пилообразными зазубренными краями, загнутыми внутрь. Его челюсти были настолько мощными, что очевидно это чудовище было способно не только разрывать плоть, но и дробить самые большие кости с той же лёгкостью с какой тот пролежал на дне морском полвека. Сгустки кромешной мглы поднимались в грозовой эфир, вместе с вонью страха и соли. Оно было подобно скале, чьи каменные мышцы внезапно пришли в движение: зверь медленно начал вставать и, по мере его тяжёлых перемещений, вода волновалась всё сильнее, отходя от берега и поднимая огромные волны в своей непроглядной глубине. Озулф никогда не встречал демона столь могучего и ужасного, как тот, что сейчас грозил расплескать всю всевластную стихию одним неверным движением своего гигантского тела, похожего на ярко окрашенную гору, покрытую зелёными и бурыми водорослями, за которыми виднелась каменистая, чёрная как смоль панцирная кожа. Тело зверя, от головы до хвоста, было усыпано плотными различного рода костяными наростами, шипами и буграми. Спинной хребет сильно выступал, возвышаясь над контуром спины, чётко вырисовываясь от шеи и заканчиваясь на конце длинного змеиного хвоста. Он был покрыт плотной кожей, образуя очертания гигантского паруса и формируя гребень, которым с лёгкостью перекрыл лунный свет, поднимая своё огромное тело из воды. Большие волны, раскатываясь, набегали на скалистые утёсы и песчаный пляж. Одна из них с головой накрыла бегущую фигуру, утягивая за собой в темноту морской пучины, в лапы к древнему чудищу. Озулф едва успел схватить ртом воздух, с горечью понимая, что настало время его бесславной кончины и сейчас он сгинет в пасти этого немыслимого создания. Душераздирающий, разносящийся по всей окрестности утробный рёв змея, слышался даже под толщей воды. Озулф вынырнул в сотне футов от берега, судорожно пытаясь грести к суше. Он рад скорее умереть самой лютой смертью, чем терпеть этот дикий рёв, что разрывает ему уши, принося жуткую боль, раскалывающую голову надвое. Но слабое, тощее тело его убого и спешно стремится продлить свою несуразную жизнь, истошно гребя длинными руками к суше. Озулф отчаянно пытался удержаться на волнах, оглядываясь на того, кто пробудился со дна. Он поражённо смотрел, как превосходное порождение неизведанных глубин расправило крылья, застилая ими горизонт, так что даже легионы демонов меркли перед этой слепой и безликой лавиной. Жёлтые внимательные глаза скользнули прочь от пристально глядящей предательской луны, и посмотрели на барахтающегося в воде человека, беспомощного перед могущественной стихией; такого маленького в сравнении с ним, что змееподобное исчадие не сразу смогло разглядеть свою жертву среди больших волн. Озулф, не останавливаясь, размашистыми движениями грёб к суше, пока волны милосердно не прибили его к берегу. Он, спотыкаясь и падая, выбрался на твёрдую землю. Захваченный врасплох, оборотень не знал, куда бежать, ведь пронзительные змеиные глаза наблюдали за ним неотрывно. Зверь, опираясь на четыре массивные лапы, увенчанные длинными крупными когтями на каждом из пяти перепончатых пальцев, шагнул прочь из воды. Одного шага его хватило, чтобы очутиться на земле. Из разинутой глотки вырвался пар, окутанный густым смрадом, исходящим от него, как от помойной ямы, — смрадом, в котором смешались гниль старого мяса и соли, сверкнули зубчатые грани клыков. Через мгновение он взлетел на своих широчайших чёрных крыльях, этот демон моря, вышедший теперь на земную твердь, являя миру своё устрашающее величие. Капли, срывающиеся с его гигантских крыльев, падали вниз, подобно дождю. Длинный хвост извивался в небе, задевая верхушки деревьев, что со скрипом гнулись под его ударами, пока странная тварь набирала высоту, вздымаясь к тяжёлым тёмно-синим небесам. Поблекшие уста Озулфа выдавили тихий стон, когда он без сил осел на мокрый песок, оробело сжав голову трясущимися руками. Он провожал напряжённым взглядом уносящееся ввысь чудовище, и не отводил от огромного змея слезящихся глаз, пока этот подвешенный в пространстве сгусток мрака совсем не скрылся за лесом, над которым уже мерцали первые лучи восходящего солнца.