Si vis pacem, para bellum

      «Я надеюсь, что это письмо до тебя дойдёт и не пропадёт по дороге или ещё где-то и даже не знаю, с чего мне продолжить своё прошлое письмо. Наверное… Атака на Коллус с самого начала пошла не как запланировано. Подкрепление Галлии поспособствовало быстрой атаке, но ещё быстрее отреагировал Тибальт, выслав новых паровых рыцарей. На этот раз я не лез в гущу, план был прост: использовать мой отряд, включающий Саманту с Вудроу, как приманку, чтобы выманить тибальтовцев и посмотреть на их вооружение полностью. Посмотрели так, что всех размазало.       Рейес умер первым, получив пулю в лоб. Вольфганг оттащил его к медикам, но те не смогли что-либо сделать, и Рейес в предсмертных судорогах скончался. Белинду раздавил паровой рыцарь, Эдварда расстреляли. Ты знаешь, как странно ощущается война, когда ты видишь, с какой лёгкостью она забирает жизни, и понимаешь, что на месте тех же Белинды или Эдварда могла быть… ты? Вольфганг дал приказ отступать, а потом меня поймали и дали выбор: из всех пленных в Коллусе после этой битвы я могу выбрать лишь одного, кто останется в живых.       Ты можешь винить меня, называть ублюдком и презирать, но я выбрал Вудроу. Главное, чтобы он никогда не узнал. А остальное так ли важно?       Лерайе мы так и не нашли. И кажется мне, что её сожгли. Наверное, сжигание — единственный традиционный способ избавиться от вампира… Как вампир может возродиться из пепла?       А что с той жуткой лабораторией, я так и не понял. Сначала, как только нам удалось освободить Коллус и вытащить пленных, специальный отряд Колумбии закрыл нам доступ. Затем туда прибыли какие-то агенты в чёрном, и всё на этом закончилось».       В Латерано пахнет ванилью и теплом. Летом здесь особенно хорошо, можно сказать, даже жарко. Руперт, опустив тлеющую сигарету, поднимает голову к ясному небу. Лазурь разлита от края до края, воздушной кистью выведены белые облака, как сахарная вата. О, Латерано… волшебство.       «Война пронеслась мгновенно. Я всё больше начинаю понимать, что в тот день вместе с Лерайе я потерял чувство времени и забыл, за что вообще сражаюсь. Это не война за независимость, это просто… война. Такая же, какие время от времени развязывает Урсус. Такая же, в которых тонет Каздель. Просто война. Вудроу сказал, что я поступил отвратительно, использовав его как приманку и оставив в концлагере на целых два года.       Я предложил ему поселиться в моём коттедже на юге Колумбии; война уже заканчивалась, это все знали. Но Вудроу даже не послал меня, а молча встал и ушёл. Он оставил меня. И самое страшное не то, что мне грустно… а что я… ничего не чувствую. Так быть не должно. Это Вудроу, он мой друг, а когда он переступил порог палатки и ушёл, не оборачиваясь и даже не собрав вещи, я просто помолчал минуту и затем отправился раздавать команды. Солдаты не могут долго ждать. Война была почти окончена, и нужно было довести её до конца.       Я пытался что-то объяснить ему, но это бесполезно. Ни тогда, ни потом, ни сейчас. Я лишь верю, что со временем он сам всё поймёт».       У белого прямоугольного надгробия — ни имени, ни годов жизни и смерти — Руперт и Вудроу стоят в тишине. Ухоженное кладбище сегодня пустует. Маленькая территория захоронения, огороженная чёрным низким забором, проминает мысли и тянет сказать очередную глупость:       — Она мечтала побывать в Латерано.       Вудроу не реагирует. Руперт кусает щёку изнутри и болезненно морщится.       «Я не считаю себя виноватым. Как и в случае с Лерайе, с Вудроу нельзя было поступить иначе. Его пришлось оставить, чтобы спасти большинство, и в третий раз мы наконец-то закончили этот цирк и смогли взять Коллус. Так почему же Вудроу винит меня? Он же тоже был командующим, управлял разведчиками в своё время, разве он не понимает, как всё устроено?       Одному я рад: Вудроу позволил оказать ему помощь и найти хорошего врача, который нормально перешил и кое-как восстановил отрубленные пальцы. Я не хочу, чтобы он страдал, однако за рисование он так и не взялся».       Ветер, ласковый и прохладный, проходится по зачёсанным волосам и посылает по загривку мурашки. Война никогда не заканчивается. Колумбия для Руперта продолжается и по сей день. Когда Бэббедж взяли, Тибальта разгромили, а солдаты подняли знамя Колумбии и целые сутки отмечали победу, пили, танцевали и кричали-смеялись, он отчаянно избегал шумных компаний и прятался в штабе. Никого рядом не было, и только беспокойные мысли роились в голове: что теперь-то делать? Вокруг свет, тепло и радость. Война выиграна. Тибальт отброшен. Виктория открещивается от военных преступлений Тибальта и на дипломатическом уровне нагло заявляет Марку Максу, ставшему президентом, что Тибальт действовал без её ведома, но все знают, что это не так. Удобно прикрыться и спасти аристократичную задницу, когда тебе это надо. Тибальт — просто отступник и вообще преступник даже на родине. Что вы, Виктория ни в чём не виновата.       Ни в том, что именно она спонсировала Тибальта, ни в том, что грёбаные паровые рыцари доступны только Виктории. Конечно же. Виктория великая. Боже, храни Викторию.       «Я не знаю, куда теперь иду. Правильно ли я вообще поступаю. Ты не знаешь куда и как идти, у тебя рядом нет никого, но ты всё равно идёшь дальше, потому что нельзя иначе. И нет какого-то страха и паники, только совсем немного тревоги и непонимания, на что ориентироваться. Словно идёшь во мгле и не видишь ничего, но чувствуешь твёрдую почву под ногами, и этого достаточно, чтобы идти дальше и пытаться нащупать хоть какую-то поддержку и опору».       Когда Терезис нападёт на Лондиниум и развернёт пушки на город, Клифф, к сожалению, почувствует прилив злорадства и даже будет улыбаться. Виктория заслужила за всё, что сделала, сполна, и пусть Терезис со своими демонами выжрет из неё всё живое.       Руперт прикрывает глаза, а слышит грохот паровых рыцарей и хруст костей. Он вдыхает, но чувствует не сладкий аромат кладбищенских цветов, а кровь и вонь металла и горящей резины. Руперт открывает глаза и видит не санкт на улицах, а викторианцев, кричащих что-то о том, что Колумбия должна подчиниться Виктории.       Клифф, честно говоря, присоединился бы к Терезису, чтобы отрезать кусок — большого мясного пирога — плоти королевского двора Виктории и насладиться горящим Лондиниумом. Криками мирных жителей. Плачем детей и тем, как нахцереры распространяют гниль, а сарказы мародёрствуют и безжалостно разрывают ослабевшую лондиниумовскую армию на лоскуты. Клифф никогда не мог понять мотивов Виктории и Тибальта. Клифф никогда не мог понять, почему война в Колумбии была такой жестокой, а к концу закончилась по щелчку пальцев.       Руперт не спал сутками. Этой ночью атака дронов. На утро нападение викторианцев. Вечером короткий отдых, а ночью опять дроны. Утром опять солдаты. Днём артобстрел. Вечером отдых. Ночью снова чёртовы дроны. Утром сучьи викторианцы. Днём снова артиллерийские установки, и — твою же мать — не определишь сразу, откуда они палят, всё время перемещаются. Но Руперт вёл солдат дальше и своим стойким видом вселял уверенность. Он не подвёл их. Он дал им победу. У него не было времени на горе и сожаление. После ухода Вольфганга Руперт остался один, и психика перестроилась исключительно на работу.       А потом Виктория заявляет, что Тибальт действовал без её контроля. Аристократы как один сожалеют о произошедшем, принося извинения за разрушения и раздавленные трупы, будто мёртвым сдалась их вежливость. Марк Макс молча глотает всё, что викторианцы щебечут о каком-то там предательстве Тибальта и прочей херне. Виктория никак не пострадала, а Руперт не может находиться в Латерано и спокойно спать, потому что каждый чёртов час он вздрагивает и в спешке смотрит на небо, опасаясь увидеть хвосты ракет. Руперт идёт по улице и внимательно прислушивается. Он не может жить в громкой столице, не может находиться на площадях, а ползает по переулкам и переходит из одной деревни в другую, где тише всего. Руперт терпеть не может детские крики и выстрелы, когда очередное здание рушится или веселящиеся санкты палят в воздух. Мучительно. Он дрожит, на глаза наползают слёзы, в ушах появляется писк, тело дёргается. Искорёженный разум инстинктивно ищет укрытие поблизости.       Клифф бы пожал Терезису ладонь и поблагодарил бы его. Хоть кто-то взял дело в свои руки и показал Виктории, что не она одна может диктовать условия, захватывать что-то и открещиваться от своего же дерьма. Да только как-то это, наверное, неправильно. Око за око, и мир ослепнет. Круг ненависти нужно ломать.       Клифф устал. Разве не целесообразно будет, если Виктория немножечко — совсем-совсем чуточку — пострадает после всего того, что творила в прошлом и от чего так спокойно ушла, и никто в мире не стал настаивать на справедливости?       — Парламент Колумбии сделал мне неплохое предложение: организовать военное подразделение. Частную наёмническую силу.       «Все мертвы. Саманту измучили до смерти… Про остальных ты знаешь. Я потерял Вольфганга сразу после смерти Рейеса: он ушёл, а когда закончилась война в Колумбии, я не смог найти его ни в Лейтании, ни в Галлии. Мне страшно думать, что он спился в одиночестве и застрелился, хотя что тут думать? Его решение. Хватит с меня.       Вудроу не хочет меня видеть, и я благодарен лишь за то, что он согласился посетить могилу Лерайе. Однажды она сказала, что хотела бы побывать в Латерано. Я похоронил её рядом с отцом Изабель, Энрике, и Жозефиной. Никто не задавал лишних вопросов, да и деньги, скажем, открывают любые двери даже в раю…       Я хочу идти дальше. Я не хочу останавливаться, но один не справлюсь. На таком уровне уже не справлюсь».       Соблазн велик. Наслаждение кризисом в Лондиниуме, направленных в город пушек и валяющихся на улицах гражданских лижет изнывшееся за десятилетие сердце. Когда-то колумбийцы валялись на полях, а Руперт не мог их собрать и передать хотя бы куски тел семьям, чтобы те похоронили их. Надвигалась Катастрофа, или викторианцы мародёрствовали. Когда-то паровые рыцари расстреливали лагери всего за несколько часов. Когда-то Руперт с другими солдатами стоял в ледяной воде по пояс целые часы, отстреливаясь и удерживая позицию. Когда-то изнывал от жары и валился с ног на сухую степную почву, пока перед глазами от жажды всё плыло, а в пыльном воздухе свистели пули и крики его людей закрадывались глубоко-глубоко в душу, беспощадно её терзая.       Соблазн велик. Клифф бы успокоился, увидев, как викторианцам тяжело и плохо. Как им больно. Насколько сарказы жестоки к ним и насколько щедр Терезис, позволяющий демонам делать всё что они хотят.       Это… кажется, неправильно… Но почему это зло приносит такое удовольствие? Клифф не чувствовал сочувствия, когда ответственные за поддержку Лондиниума до расторжения контракта приносили пугающие — по идее — новости о происходящем на улицах столицы. Даже к Боливару у него куда больше эмоций.       — Они хотят, чтобы я применил свои таланты на благо сформировавшейся страны. Тогда я в ближайшие пару лет не смогу вернуться в Латерано. Ты… останешься здесь? В Колумбии.       Вудроу не отвечает. Он смотрит на могилу Лерайе не моргая, и Руперт, разглядывая его со стороны, замечает, как тот изменился. Не сейчас… нет.       Давно.       «Однажды я вернулся в Бэйсвуд. Разрушенный, обугленный лагерь. Руины. Сейчас Марк Макс делает всё, чтобы из участков по типу Бэйсвуда сделать небольшие мобильные города. В жизни не вернусь туда. Я так и не смог даже во время войны дойти хотя бы до обломков нашего небольшого, но уютного штаба командующих. Так и застыл на границе руин и едва мог дышать».       Вудроу растрёпанный и хмурый, как сгустившаяся грозовая туча. Он стал чуть больше и шире в плечах — в отличие от Руперта, который так и остался сухощавым, — внешне огрубел и посуровел. Руперт, поджав губы, смотрит с глубоким сочувствием, но Вудроу будто его не видит.       А ещё он закрылся. Руперт не может и даже не пытается подобраться к нему санктовской эмпатией. Вудроу для него теперь совершенно чужой санкта, словно всего, что было раньше, вообще никогда не существовало. Будто Руперт не шутил с ним поздним вечером в Бэйсвуде, разыгрывая роль Лерайе и пытаясь научить общаться с ней, не пил с ним, Бетти и остальными холодными вечерами, не стоял плечом к плечу, когда Бэйсвуд атаковали. Ничего.       «Я бы хотел с тобой встретиться, Куи’лакахкат. У меня есть одна идея, которая тебе может понравиться. Ты говорила что-то о том, что не хочешь рисковать головой просто так и быть забытой далеко от родины?       Пожалуйста, мне очень нужно с тобой встретиться.       21 мая, 1026 год».       — Вудроу…       Вудроу, погладив безымянное надгробие, отворачивается. Ветер перешёптывается в колючих кустах и ядовитых кровавых цветах. Руперт моргает.       Небо чёрное и красное от дыма и огня. Паровые рыцари зажимают колумбийцев. Лейтанийские кастеры и галлийские инженеры не позволяют кастерам Тибальта дотянуться до солдат. Грохот артиллерийских установок. Уши закладывает, в висках стучит кровь. Вольфганг кричит приказы, держа на руках Рейеса с простреленной головой. Белинда не успевает отбежать, и тень парового рыцаря накрывает её. Где Вудроу и Саманта?..       Руперт, выбегая из горящего разрушающегося здания, резко останавливается. Лерайе. Улыбающаяся Лерайе вскидывает раскрытую ладонь, будто желая атаковать его сарказским колдовством, и Руперт, пропустив по телу крупную дрожь, зачем-то поднимает руки и закрывает лицо, будто это спасёт.       Свист, теряющийся в воплях, криках и гуле артса, и следующий за ним треск. Руперт не чувствует боли, раскрывая глаза. Арбалетный болт торчит из ладони, пронзённой насквозь. Отчётливо звучит смех Лерайе. Руперт, разозлившись, резко приходит в чувства и здоровой рукой вскидывает револьвер, целясь на перезаряжающегося стрелка, у которого заклинило арбалет.       — Я… я не жалею о том, что сделал. Нельзя было поступить иначе. Ты должен это знать! Я бы ни за что не изменил прошлое, но если бы я мог объяснить, почему сделал именно так…       Вудроу останавливается на секунду. Ветер треплет колючий кустарник и аккуратные кровавые цветы вдоль могильной плиты.       Руперт прижимает ладонь к груди, уцепившись за тончайшую нить надежды. Сердце ноет. Но себя виноватым он не ощущает, более того, освободившись от груза в виде муторной колумбийской войны, Руперт полон сухих стремлений и бесплодной надежды. Он не чувствует радости или счастья. Он не чувствует разгорающегося в мыслях огня.       Только мертвенный холод и понимание, что надо двигаться дальше.       Вудроу тяжело вздыхает и идёт по брусчатой дорожке к выходу с кладбища. Нить выскальзывает из пальцев, оставив разочаровывающее жжение. Руперт обиженно прикусывает нижнюю губу и смотрит на спину Вудроу почти что злобно. Он… он ненормальный. Руперт не мог поступить иначе.       — Радуйся тому, что он хотя бы вздыхает, а не жаждет тебя убить, как я.       Руперт, игнорируя иллюзорный голос Лерайе, радуется уже тому, что Вудроу выжил. И то, что выжил он только благодаря Руперту, он будет хранить до конца своих дней. Незачем Вудроу знать о таких деталях.       Иначе Вудроу в самом деле захочет его убить.       Руперт отворачивается к белому надгробию. От Лерайе не осталось ничего, и если он всё-таки умрёт, то хотелось бы, чтобы Вудроу похоронил его рядом с ней. Тоже с безымянным надгробием. Тоже с отсутствующими годами. Просто плита, как знак того, что когда-то в этом отвратительном мире жил Руперт, который любил и продолжает любить Лерайе.       Просто Руперт, который стал жертвой общественных конфликтов и постоянных войн, пока гении этого мира разбирали артефакты и передовые механизмы.       Технологии приносят разрушения.       Руперту начинает казаться, что Лерайе не так уж и ошибалась, когда заявляла, что желает уничтожить все технологии, которые терранцы получают при археологических и не только раскопках. Зачем им эти технологии?       Грош цена этому миру, пока в нём идут войны.

/ / /

14 июня, 1026 год / 5 PM

Колумбия / Макс, Федеральный округ Колумбия

Белый дом

      Почему резиденции большинства правителей выкрашены в белый? Руперту никогда не понять этих стремлений политиков выбелить свои дома, официальные костюмы, речи… свою репутацию. Они могут делать свою жизнь роскошнее, свет может литься с хрустальных люстр, украшая улыбки и блестящие глаза, но на самом деле все они живут только ради денег.       Научные разработки, технологии, мероприятия по борьбе с распространением орипатии, попытки создать лекарство, чтобы потом продать его за большие деньги. Спонсирование мобильных платформ — Бэйсвуд, Дэдхорс, Коллус… Кредиты под высокие проценты. Проектирование оружия. Освоение ранее непригодных из-за войны территорий. Конечно, непригодных. Как можно жить на земле, в которую только-только впиталась кровь, а если начать раскопки, то можно наткнуться на не разорвавшиеся снаряды, чужие кости или сломанные артс юниты?       — …отличная инвестиция. Пяти лет будет вполне достаточно, чтобы мобильную платформу Бэйсвуда заселили переселенцами.       — А что им делать потом? Вы уверены, что за выделенное банком время они смогут покрыть кредит, если платформа только-только начала развиваться?       — Вы подумайте, какое это гениальное решение: переселенцы начнут развивать бизнес и сами поднимут экономику мобильных платформ. Переселенцы, нуждаясь в деньгах, сами создадут для себя рабочие места и начнут развивать экономику своих же платформ. Этот проект окупится!       Всё ради денег. Терра — огромный бизнес, Колумбия — копилка, золотая свинья, и совсем неважно, что открывают, как делают и ради чего. Всех волнуют только деньги и власть.       Стоя вдалеке от собравшихся по кучкам важных политических и не только деятелей в официальных костюмах и красивых платьях — каприны, фелины, люпо, либери… здесь есть почти все, и каждый так или иначе важен для Колумбии, — Руперт чувствует себя бельмом. Он не смущён своим видом: вместо строгого костюма на нём парадная военная форма со знаками отличия и наградами, среди которых особенно выделяется орден, врученный самим Марком Максом после окончания колумбийской войны. В зале, кроме Руперта, есть парочка военных, тоже колумбийские ветераны, только он их не узнаёт и видеться с ними не хочет.       — Тоскливо, да?       Руперт, покачивая бокал с шампанским, улыбается в ответ мягкому голосу. Фелин, юноша в выглаженном костюме-тройке, причёсанный и аккуратный, но с усталыми глазами, без особого интереса смотрит на гостей. Возможно, именно это и зацепило Руперта, отвлекая от губительных размышлений о том, какие же они все в этом Белом доме почерневшие. В том числе Руперт, но форма у него хотя бы чёрная.       — Простите?       — Берни Бринли, сын Оуэна Бринли, если вдруг слышали о таком. Он с Генри Блошем основал «Raythean Industries». — Увы, Руперт не слышал. Берни быстро продолжает, не дав вставить и слова: — Я генеральный директор этой компании. Разработка военного и оборонного вооружения в промышленных масштабах. Пока не слишком известны, только начали свой путь, но через пару лет всё изменится.       Берни протягивает ладонь и улыбается. Руперт, отпив шампанское, непонимающе хмурится и пожимает руку.       Берни Бринли, отец Джессики, тогда был молод, но время и постоянные трудности уже измучили его. Об Оуэне, герое революционной войны, Клифф узнал после, а с Генри познакомиться не успел: тот умер от орипатии. Берни был первым, кого Руперт встретил на том вечере, и единственным, с кем Клифф продолжил поддерживать не просто деловые, а дружеские отношения до поры до времени. После Вудроу встреча с Берни повлияла на него и стала глотком свежего воздуха, распрямившего дрожащие крылья-голограммы за спиной.       — Руперт Клифф.       — Что вас привело сюда?       Берни Бринли был одним из немногих, кто, увидев парадную военную форму, не лез с типичными расспросами о том, каково было на фронте и чувствует ли Руперт себя героем. Ему казалось, что спустя столько лет он обрёл нового друга.       Но Вудроу никто никогда не заменит. Берни, понимающий добродушный фелин, наверное, благодаря отцу-военному знающий, что воспоминания о войне далеко не самые приятные и редко приносят гордость, особо о колумбийской войне не расспрашивал, однако…       — Я должен организовать военное подразделение.       — И вы готовы?       Шампанское покалывает язык, расплываясь холодной сладостью во рту. Руперт продолжает улыбаться. Алкоголь расслабляет, делает мысли легче, нервы — мягче. Всё хорошо. Теперь беспокоиться не о чем. Второй колумбийской войны он не допустит.       — Конечно же. «Blacksteel».       — Интересный выбор названия.       В далёком будущем Руперт надеется получить от колумбийского правительства мобильную платформу и разместить «Blacksteel» на ней, чтобы она могла свободно перемещаться между странами и помогать другим мобильным платформам. Мобильная платформа будет из чёрной стали. Основной цвет «Blacksteel» будет чёрным. Форма у наёмников будет чёрная. Всё будет чёрным, потому что на нём тяжелее заметить кровь. Чёрный — скорбь, элегантность и авторитет.       Руперт, выпив шампанское, ставит бокал на круглый столик и обращается к Берни уже напрямую, а не разглядывая помутневшим взглядом зал:       — Как насчёт сотрудничества?       — Это отличная идея, — улыбается Берни. — Военное подразделение и военное производство… мы сработаемся.       — Сначала мне нужно подписать десяток бумажек, а потом я буду весь ваш, — шутит Руперт. Берни забавно дёргает чёрным кошачьим ухом, заинтересованно подняв гладкий хвост.       — Конечно, Руперт, конечно. Я вас подожду. Не хотите потом продолжить вечер в более свободной обстановке без этого… общества? — Берни окидывает насмешливым взглядом собравшихся в зале выбеленных преступников и алчных политиков.       — Если только за ваш счёт, я оставил свою карту дома и планировал вернуться со служебной машиной. Путь неблизкий.       — Само собой. Кто приглашает, тот и платит.

/ / /

14 июня, 1026 год / 7 PM

Колумбия / Макс, Федеральный округ Колумбия

бар «Laurel Jeffries»

      — …а потом Вудроу говорит, что я не должен был так поступать и это низко. Это последняя капля. Он поднимается… и просто уходит.       — Мне жаль.       — Да нечего и некого тут жалеть… Ничего Вудроу не понимает.       Мягкая музыка — незамысловатое ретро — мешает слова в, как кажется Руперту, нечленораздельную кашу, каким-то образом выходящую изо рта. Вся проблема в количестве выпитых рюмок и стаканов. Руперт, заняв с Берни барную стойку, честно пытался выглядеть как можно более скромным и не просить слишком много. Но сначала Берни взял какой-то хороший ром. Затем — бренди. Потом снова ром, опять бренди… И вот уже Руперт бесстыдно просит у бармена ещё и ещё, а Берни, опьяневший и улыбающийся, как налакавшийся молока кот, даже не против.       — Я… не хочу вас рассорить или тебя задеть, — говорит Берни и наклоняется, чтобы играющая музыка не мешала его слышать, и Руперт искренне благодарен за это, потому что от количества выпитого слышать становится всё труднее и труднее, — но… Вудроу можно понять…       — Что?.. — осоловело спрашивает Руперт, не ожидая, что Берни, выглядящий как чуткий слушатель, разделяющий его обиду, скажет такое. — В смысле?       — Ну… он же любил тебя как друга. И ты ему был дорог. Конечно, когда ты видишь, как твой близкий друг сначала бросает девушку, которая нравится вам обоим, а потом бросает и тебя, как настоящую приманку…       — Да не было другого выбора! — восклицает Руперт, не обращая внимания на покосившегося в его сторону бармена, уже достающего новую бутылку рома. — Меня взяли в плен, а освободили после издевательств и пыток. И то освободили… я даже не понял почему. Я же командир. Меня должны были сразу же убить.       — Я-я не говорю, что ты не прав, Руперт…       — Я знаю! Я не прав. Никто здесь не прав. Но я…       Голова кружится. Руперт сглатывает. Мундир давит, Руперт оттягивает тугой воротник. Наверное, бармен в некотором шоке — перед ним безбожно спиваются военный в парадной форме и викторианский аристократ, — но Руперта это не беспокоит. Он пристально, с нетерпением смотрит на разомлевшего Берни и жаждет, чтобы тот его выслушал.       Чего не сделал Вудроу.       — Это просто война, Берни, друг мой… просто дерьмовая война. Грязь. Мясорубка. Сплошная кровь. Постоянные потери. Сегодня тебе улыбается девочка-либери, такая чудесная, с сияющими глазами, и просит научить стрелять, а завтра у неё заклинивает ружьё и её разрывают на куски тибальтовские кастеры. И ты ничего не можешь сделать, нужно только идти дальше, — Руперт вымученно выдыхает, упирается локтями в стол и закрывает ладонями лицо. Берни кладёт ладонь на его плечо и сжимает. Бармен льёт в стакан ром. — Нельзя ни горевать, ни плакать. Можешь только побывать на похоронах, когда колумбийцы выкапывают могильники за лагерями, а потом задаваться вопросом: зачем тратить на захоронения места? Марк Макс дал согласие на освоение земель, Бэйсвуд сделают мобильной платформой… А кладбище, знаешь, куда денут? Снесут. На войне нет виноватых или невиновных, только если ты не из управления или правительства. На войне ты… добровольно сидишь в мясорубке и видишь, как всех проворачивает в ёбаный фарш, а твоя цель — не оказаться в нём и не дать попасть туда другим. Мне бесконечно жаль каждого, но я ничего не могу сделать. Одна моя подруга сказала, что не хочет меня ни в чём обвинять и слишком много думать, потому что она просто солдат. Я тоже просто солдат. Просто оружие. Мне жаль, всегда будет жаль до конца своих дней, и всё…       И на этом Руперт, закончив монолог, раздирающий грудь изнутри, хватается за полный стакан и под сочувствующим взглядом бармена, выслушавшего тяжёлую тираду, опустошает сразу наполовину. Стакан теперь наполовину полон. Берни гладит его по плечу, сжимая ладонь крепче.       — Хочешь… навестим твою подругу?       — Она в Казделе, — хмыкает Руперт, ставя стакан и жестом прося бармена долить. — Я туда ни ногой.       — Другую. У тебя же ещё была… какая-то чёрная лиса.       — Бетти? А, Бетти, — выдыхает Руперт и чешет лоб. — Да, точно… Винсент однажды написал в письме, что если я захочу к ним зайти, то должен запомнить адрес…       — Давай к ней сходим, — упорно настаивает Берни.       — Зачем?       Берни улыбается. Глаза у него зелёные, как у настоящего кота.       — Предложим вступить в твою новенькую организацию.       — У неё есть дочь… — Руперт утомлённо качает головой, не разделяя его стремления. — Жестоко делать ей такое предложение.       — Так ей не обязательно быть наёмницей! — восклицает Берни, возбуждённо вскидывая хвост. — Она может работать в администрации или ещё где-то, чтобы координировать работу. А если не сможет, то просто погостишь у неё. Я думаю, тебе давно пора проведать тех, кто ещё… жив. Нужно беречь бывших сослуживцев, Руперт.       Он поднимает на Берни полный надежды взгляд. Его слова необычным теплом ложатся на сердце. Нужно беречь своих бывших сослуживцев… если они не как Вудроу и ещё желают его видеть или хотя бы выслушать. Руперт не оправдывается, он ненавидит оправдания, но желает, чтобы его хотя бы услышали.       А не повернулись к нему спиной, обрубая любые контакты, и молча ушли. И неважно, что было в прошлом. Неважно, что их связывало.       Руперт не ненавидит Вудроу. Он злится лишь потому, что ему больно смотреть, как разрушилась их дружба.       — Если Бетти меня пошлёт… и тоже, как Вудроу, скажет, что не хочет меня видеть, я всё свалю на тебя.       — А давай поспорим, что она тебя примет и на твоё предложение согласится?       На протянутую ладонь Руперт смотрит с сомнением. Алкоголь коченеет в мыслях. Пожимать руку не хочется: конечности налились свинцом.       — Не хочу спорить. Бетти меня пошлёт.       — Не пошлёт.       — На что спорим?       — На то, что штаб-квартира в Марке будет моей.       — Нет! — смеётся Руперт и всё-таки находит силы пожать улыбающемуся Берни ладонь. — Она будет моей… Она мне нужнее.       — Вот у Бетти мы свой спор и разрешим. Эй, бармен! Ещё бренди мне и моему расстроенному другу!

/ / /

15 июня, 1026 год / 7 AM

Колумбия, Нулейтебург

      Руперт и Берни торопились: нужно же узнать, кому всё-таки достанется штаб-квартира в Марке, удобная и находящаяся так близко к парламенту. Они не переоделись, в тот же вечер купили билеты до Нулейтебурга, который только-только начинал строиться как мобильная платформа, отдохнули в дороге и к утру были почти свежими. Берни поторапливал азарт, Руперта — долгожданная встреча с Бетти, которая одновременно и радовала, и пугала.       Руперт проводит Берни по пустым улицам, наслаждаясь свежим летним утром. Минует круглосуточный магазин, в который хочется зайти, чтобы купить перекус, не реагирует на маячащую на периферии Лерайе и чувствует себя так, словно вернулся в далёкое-далёкое прошлое.       Прямиком в Латерано, когда он возвращался с Вудроу с занятий и спешил заглянуть в ближайшую кофейню, чтобы ухватить пару сладких булочек с кофе. До вечера оставалось достаточно времени, и Руперт наслаждался журчащей множеством ярких голосов улицей — ещё не слыша в них вопли умирающих солдат и крики командующих, — вдыхая сладкий аромат сахара, слыша, как где-то вдалеке раздаются выстрелы. Обычные мирные выстрелы, а не военная перестрелка и ожесточённый бой. Вудроу эти выстрелы не нравились, он предпочитал спокойствие, а у Руперта был период, когда он мечтал стать стажёром Нотариального Холла, чтобы разрушать с ними здания и слышать их грохот на всю столицу.       Теперь он дёргается от выстрелов в мирном городе и машинально хватается за револьвер. Расслабленное тело, не знающее, что находится всего лишь в райском городке, напрягается и изо всех сил пытается вернуться обратно в кровавую утробу войны.       — Это здесь. Улица Нортвест, дом пять…       Руперт останавливается у двухэтажного домика с аккуратным светлым фасадом и подстриженным газоном. Над чёрной лакированной дверью вывеска — позолоченная «пять», номер дома. Руперт, оглянувшись по сторонам, нервно поправляет ветровку.       — Красивый у неё забор. Ровный и будто вчера только покрашенный.       — У них. Здесь не только Бетти живёт, — поправляет Руперт шёпотом.       — Ах, точно. Ты что стоишь? Идём.       Берни вообще не беспокоится. Руперт напряжённо кусает щёку изнутри.       — Она тебя прогонит. Выгонит взашей, как Вудроу, и тебе не столь важна эта штаб-квартира в Марке, сколько сам факт встречи с Бетти. Бедняга, ты веришь, что она тебя примет.       Руперт останавливается на крыльце. Лерайе, прижавшись плечом к стене, улыбается. Лерайе. Он, уставившись на неё, сглатывает ком и не слышит, что говорит Берни.       У неё яркие алые глаза и мягкие серебристые волосы. Выпендрёжная одежда в чёрных и красных тонах, бутафорский генеральский костюм, какой бывает у актёров. Кровавая накидка на одно плечо и руки, сложенные на груди. Кончики прекрасных белых ушек покраснели. Руперт может коснуться её щеки. Потрогать ушки, такие чувствительные и нежные, что всегда вызывало у Лерайе смущённую улыбку.       — Руперт? Эй, Руперт… ты чего? — отвлекает его Берни, щёлкнув пальцами перед глазами. Руперт резко оборачивается и с улыбкой мотает головой.       Лерайе нет.       — Что там? Что ты увидел? — удивлённо спрашивает Берни, пялясь на пустую стену. Руперт усмехается, приподняв ладонь к дверному звонку.       — Ничего. Просто показалось…       Он начал сходить с ума, вот и всё.       Они ждут недолго. Сначала Руперт слышит шаги и напряжённо выпрямляется. Горло сводит, язык сворачивается в узел. В панике он перебирает варианты, которые скажет Бетти при встрече, но в голову ничего не лезет. Что ей сказать? «Привет»? «Прости, что много лет назад я повёл себя как ублюдок, потому что у меня не было выбора и никто не может этого понять»?       А что, если выбор был? Что, если проблемы можно было решить как-то иначе, но Руперт просто не знает об этом?       Дверь открывается, и Руперт видит… не Бетти.       Он видит маленькую чёрную лисичку. Девочка, приоткрыв дверь, смотрит на Руперта и Берни снизу вверх и дёргает длинным ухом, как у матери. И хвост у неё тоже пышный, материнский.       — Что это за милый лисёнок… — умиляется Берни. Девочка щурится и скрывается за дверью наполовину, продолжая смотреть на гостей. — Привет, лисёнок.       — Мам… мама! — кричит лисёнок, обернувшись. — У нас ещё гости?       У Руперта сердце колотится как сумасшедшее. Бетти правда… родила. От Винсента. И лисёнок красивая, здоровая и безо всяких отклонений. Хотя откуда взяться отклонениям, что за глупость?       Если бы Лерайе дожила до конца войны, она бы могла тоже… родить от Руперта. Времени прошло много. Сердце щемит, Руперт сглатывает.       — У меня предчувствие, что я даже знаю, кто это…       Улыбка напрашивается сама по себе. Руперт поджимает губы в нервной улыбке, с благодарностью быстро кивает Берни, и лисёнок раскрывает дверь шире. В небольшом коридоре с лестницей, ведущей на второй этаж, появляется Бетти в домашнем платье, а за её спиной Куи’лакахкат. Уже без глаза на той половине головы, где спилен нижний рог. Когда она успела?       Сердце падает в живот. Лисёнок устремляется в смежную комнату, окликает Винсента, чем-то занятого, а Бетти не может сдвинуться с места. Куи’лакахкат, клыкасто улыбнувшись, хлопает Бетти по плечу, из-за чего та чуть ли не падает, и быстро обходит её.       — Что за номер, Бетти… К тебе приходит наш несносный дурачок, а ты ни «привет», ни «пошёл к чёрту»!       Куи’лакахкат хватает ладонь Руперта, который не может отвести от Бетти взгляда, и грубо пожимает её. Всё ещё лыбится, чертовка, и машет хвостом. Хоть хвост уцелел…       — Кого привёл? Кто это? — спрашивает Куи’лакахкат, бросив на Берни заинтересованный взгляд.       — Я Берни Бринли. Его друг.       — Какой котик-красавчик… Я Куи’лакахкат, — облизнувшись, она оставляет Руперта в покое и протягивает горячую ладонь для рукопожатия смущённому Берни.       Похоже, что на гражданке Куи’лакахкат чувствует себя совершенно спокойно. Но оно и понятно. Всё то, что она делала на войне, осталось на личности Пенелопы. Куи’лакахкат чиста. И разве могут сарказы чувствовать боль и волнение, как Руперт в Латерано, если сарказы рождены для войны?       — Впервые пожимаю ладонь сарказу…       — Сейчас ещё за стол со мной сядешь и можешь считать, что породнился. Идём. Бетти, чёрт, хватит стоять, как вкопанная!       — Руперт… Руперт!       И едва Руперт перешагивает порог следом за Куи’лакахкат, резко потянувшей его за запястье, как попадает в объятия Винсента. Дыхание перехватывает: Винсент обнимает его, отпихивая Куи’лакахкат, и сдавливает крепкими руками, которые за столько лет на гражданке нисколечко не потеряли в силе. Руперт улыбается, кашляет, неловко приобнимает его в ответ. Краем глаза видит, как Куи’лакахкат, игриво улыбнувшись, дожидается, пока Берни разуется, и тащит его в комнату, минуя так и не пошевелившуюся Бетти.       В груди цветёт тепло. Руперт жмурится, проникаясь радостью Винсента, и позволяет его счастью пробрать себя до затёкших костей. Завявшая санктовская эмпатия снова начинает оживать.       — Живой… Почему не сказал, что приедешь? А если бы нас не было дома? — спрашивает изумлённый Винсент, отстранившись, и кладёт широкие ладони на плечи. Из комнаты, куда Куи’лакахкат увела Берни, доносятся голоса и смех. Мелькает тень лисёнка. Она убегает к ним, миновав Бетти.       — Я думал… вы всегда дома. Ты же говорил, что с рождением дочери никуда особо не выезжаете.       — Вот дурак, правда! — смеётся Винсент и хлопает по плечу, разворачивая к Бетти. — Бетти, почему ты стоишь? Это же Руперт.       А она всё стоит и стоит. Пушистый чёрный хвост опущен, и Руперт не видит на её лице жуткой апатии и безэмоциональности, что когда-то в Бэйсвуде страшно раздражало. О нет, Руперт… действительно ошибся. Ему нельзя было выгонять Бетти.       Теперь он, чувствуя, как сладкое тепло сочится патокой по жилам, понимает, что всегда нужно слушать Лерайе. Она говорила ужасно мудрые вещи. Не нужно было и думать о том, чтобы прогнать Бетти.       По её худым щекам скатываются слёзы. Руперт только сейчас замечает, что со времён войны она заметно исхудала, хотя мех на хвосте не потерял прежней лоснящейся красоты. Руперт улыбается ей, и Бетти, поджав дрогнувшие губы, смаргивает слёзы.       — Бетти… — шепчет Винсент, едва делает шаг, как она срывается и накидывается на Руперта. Он чуть ли не падает: может, она и худышка, но силы в ней ещё остались!       И Бетти, заплакав, обиженно бьёт его по плечу. Руперт ойкает, морщится и крепко обнимает её, прижимая к себе так же тесно, как Винсент, чтобы не дралась. Бетти утыкается ему в плечо и, всхлипывая, начинает дрожать. Руперт невинно улыбается, поглаживая её спину и пытаясь ладонью растереть дрожь. Винсент смотрит на них с трогательным умилением и бесшумно отходит чуть в сторону, не мешая воссоединению.       Напряжение, сухой скорлупой залепившей сердце, щёлкает и трескается. Теперь Руперт почти спокоен.       — Ты просто… ты… — хнычет Бетти, её горячие слёзы пропитывают ветровку. Из комнаты — видимо, это кухня, судя по тому, что оттуда тянется запах вкусного завтрака, — с любопытством выглядывает лисёнок, и Винсент быстро загоняет её обратно. — Кто же так делает…       — Что?       — Пишет Куи’лакахкат целую поэму, потом вдруг приезжает без какого-либо письма…       — Я не думал, что письмо до неё дошло. И был уверен, что вы дома. Я бы попросил у вас связаться с ней.       — А если бы нас правда не было дома? Что бы ты делал? — втянув сопли, спрашивает Бетти и поднимает заплаканное лицо. Руперт, задумавшись, улыбается и большим пальцем стирает слёзы со щеки.       — Поискал бы отели поблизости.       — Ненормальный… Боже мой, какой же ты ненормальный. Идём лучше завтракать… Тебе повезло, что я приготовила с запасом, будет чем набить желудок.       — Спасибо, Бетти.       — Оставь благодарности, — в привычной командирской манере отмахивается она. — Не за что благодарить.       Он и правда ненормальный.       И вряд ли Бетти будет в восторге от его предложения, но деваться уже некуда. Руперту нужны люди, хорошие и стабильные, на которых он может положиться и с которыми сможет основать «Blacksteel».