Si vis pacem, para bellum

22 января, 1017 год / 8 AM

война за независимость

Колумбия, лагерь Бэйсвуд

      Жизнь в Бэйсвуде — постоянное ожидание трагедии и одержимое цепляние за мгновения счастья и спокойствия. Становится понятно, почему отпуск в Стевонусе прошёл так нудно и мучительно. В Латерано никто плохого не ждёт. В раю всегда всё хорошо. Переломанная личность, ожидающая нападений, перестрелок, стычек у линии фронта — ничего этого в Латерано нет и в помине. Разве что взрывы рушащихся зданий и стрельба ради веселья. Единственное, что может побеспокоить и взбаламутить пагубные мысли, напоминая о войне.       Бэйсвуд привычнее. Война пришита изнутри и дышит вместе с Рупертом. После окончания войны в Колумбии он никогда не сможет жить как раньше, а до тех пор…       Меньше думать. Больше делать.       Лерайе под ним гибкая и скользкая из-за выступившего на обнажённой спине пота. В коленно-локтевой она гнётся в пояснице, вжимается грудью в кровать и сладко стонет. Руперт оставляет на её боках синяки, заставляет стонать громче, стискивая белые — белые-белые-белые… — ягодицы и сжимая челюсти: Лерайе сгребает дрожащими чёрно-красными кулаками постель и утыкается лицом в подушку, заглушая стоны.       — Нет, — сбивчиво говорит Руперт, не останавливаясь; к тяжёлому дыханию и сдавленным стонам примешиваются влажные шлепки бёдер о бёдра. — Лерайе, нет…       Он, ускоряя движения, наклоняется и накрывает её, дрожащую и аккуратную, собой. Хватает за волосы на затылке, крепко сжимает спутанные пряди под её судорожный вздох и тянет на себя. Лерайе, оторвавшись от подушки, теперь сдерживаться больше не может, но всё ещё старается. Её голос недостаточно громкий. Руперт настаивает:       — Стони.       — Нас услышат, — не слушается Лерайе, и он, глубоко вдыхая тяжёлый запах возбуждения, ткнувшись ей в висок, ведёт носом ниже. Он целует её скулу, крепче сжимая волосы, и второй ладонью накрывает горло. — Руперт, чёрт, Руперт… чёрт возьми…       — Богохульница, — улыбается Руперт, мягко сжимая её шею.       И Лерайе наконец-то стонет: протяжно, жарко, так сладко, что на коже высыпают мурашки. Он сжимает её шею крепче, но без чрезмерной грубости, чувствуя бегущее по коже возбуждение и удовольствие Лерайе, понимая, когда стоит придавить сильнее, а когда ослабить хватку. Руперт целует её в острое чувствительное ушко и прикусывает его, и Лерайе сбивчиво шепчет, прогибаясь в спине сильнее:       — Ах, любишь как… как санкта… ебёшь как настоящий диабло. Серьёзно, я никогда не перестану это говорить.       — Лерайе… — усмехается Руперт; Лерайе тоже пытается, в её возбуждённом голосе плещется улыбка, но вместо смеха выходит очередной будоражащий стон.       — Да-а, пусть нас все услышат, пусть сам Закон увидит, что ты делаешь, и превратит тебя в падшего…       — Я бы с удовольствием стал сарказом ради тебя.       Руперт хочет сцеловывать каждый её стон, оставить на белом теле тёмные синяки, чтобы те на следующий день залились насыщенным фиолетовым и каждое прикосновение к ним вызывало острую боль, напоминая об этой ночи. Руперт хочет придушивать Лерайе так, как ей нравится, хочет вдыхать тонкий запах её волос, взмокших на линии роста по загривку, хочет вылизывать её плечи и шею, хочет, чтобы она стонала его имя, богохульничала, молилась Закону и говорила такие вещи, от которых в жар бросает.       Руперт бы съел Лерайе, будь она сладостью.       Ох.       Возможно, в какой-то из прошлых жизней он был вендиго…       Руперт резко разжимает хватку на шее, выпрямляется, вжимая ахнувшую Лерайе лицом в подушку, и делает ещё пару резких глубоких движений. Она стонет громче, кончает первой, а следом кончает и Руперт, вбившись в неё до сдавленного стона и схватившись за талию.       — Лучшая. Просто невероятная, — вздыхает он, любуясь красными следами. Лерайе дрожит, поворачивает голову, вжимаясь щекой в промокшую подушку. Колени, широко расставленные, едва её держат. Руперт гладит её костяшками по линии позвоночника, изогнутого в пояснице и проступающего между лопаток, целует в плечо и шепчет: — Трахал бы тебя вечность. Привёл бы в латеранскую церковь и разложил на аналое, сначала бы вылизал, а потом отымел.       Фантазии находят отклик. Лерайе сипло выдыхает, приподнимается на локтях, низко опустив голову, и Руперт нежно накрывает губами кончик покусанного уха, приятно покрасневшего.       — Нас выгонят… Меня убьют и повесят, а тебя изгонят… или ваш латеранский папочка тебя тоже убьёт.       Латеранский папочка. Ни стыда ни совести. Руперт с улыбкой трётся носом о белое плечо, отстраняется — Лерайе недовольно выдыхает, тут же сводя колени, — и бережно переворачивает её на спину.       — Латеранский папа, — поправляет он. Лерайе отвечает расслабленной улыбкой и сгибает колени. — Его преосвященство.       — Если бы ты занял его место, я бы называла тебя папочкой.       Ни стыда ни совести… И это Руперту нравится.       — Я бы сделал тебя кардиналом, — мечтает он и коротко целует Лерайе. Он гладит её по бедру, мягко сжимая и слыша, как она глубоко вдыхает, потому что пальцы давят на ещё не успевшие потемнеть синяки. — Ты была бы моим личным кардиналом.       — Конфессариус убьёт меня. И Терезис… размажет…       — Мы им ничего не скажем.       Глупые мечты. Глупые и совершенно абсурдные. Но в них так приятно погружаться, что всё плохое отступает.       Лерайе любит его тело. Она постоянно гладит, легонько царапает коготками, но в особенности ей нравятся его руки. Как-то раз она сказала, что у Руперта «сексуальные» крепкие руки. С тех пор он обожает обнимать Лерайе и ловить её блаженные улыбки, когда сдавливает в объятиях.       Он укладывается рядом, прижимает её, потную и взлохмаченную — жаль, что теперь отопление подаётся бесперебойно и в комнате жарко не из-за них, а из-за батарей… — к себе и любуется кольцом на её ладони. Лерайе так его и не сняла со вчера. Руперту не нужно спрашивать, любит ли она его или согласна ли на самом деле стать его невестой. Он видит, с какой нежностью Лерайе смотрит на свою ладонь.       И чувствует, как её доверие, тёплое и мягкое, окутывает его.       — Вудроу обидится, — шепчет Лерайе и поднимается, выпутываясь из объятий.       — На что? — удивлённо моргает Руперт.       — На то, что ты сделал мне предложение. Ты же говорил, что я ему тоже нравлюсь.       Лерайе берёт с тумбочки сигареты. Руперт, укрывая их одеялом по пояс, приподнимается на локте. Она подносит сигарету к его губам, и Руперт приоткрывает рот.       Вот и проблема. Свои необычные мечты Руперт озвучивал при Вудроу, но Лерайе так и не поняла, серьёзен он или шутит. Как, впрочем, и сам Вудроу. В это сложно поверить даже Руперту. Спичка чиркает. Он хмурится, затягиваясь. Лерайе забирает сигарету и закуривает, а следом тихонько покашливает и выглядит при этом напряжённо.       И как с ней поговорить на эту тему?..       — Он не обидится, — заявляет Руперт, наблюдая, как Лерайе нашаривает на полу содранную рубашку и накидывает на себя, пряча тело в метках.       — И не будет ревновать?       — Нет.       Лерайе смотрит с подозрением. Руперт не особо хочет портить момент и говорить о своих планах. Она снова упрётся рогом, будет жаловаться, что он врёт, что такого не бывает… Стоит радоваться тому, что Лерайе хотя бы согласилась стать его невестой.       — Тебе не хочется говорить о Вудроу? — удивляется Лерайе и предлагает сигарету.       — Меня немного другое беспокоит.       Он глубоко затягивается, выдыхает в потолок, прикрыв глаза, и облизывается. Вудроу… Вудроу — верхушка айсберга по сравнению с тем, что беспокоит Руперта на самом деле.       — Меня волнует Бетти.       — А что с ней не так?       — Она слабая. Как лишилась уха, так сама не своя. Я совсем не узнаю её.       — Бетти — всё ещё хороший координатор.       — Недостаточно. Ты же замечаешь это, — Руперт с интересом смотрит на посерьёзневшую Лерайе в режущем свете поднимающегося солнца. — Она разбита. И её нужно отправить на лечение или в долгий отпуск, иначе она сойдёт с ума.       Сказанное не слишком нравится Лерайе. С каждым словом Руперта она хмурится сильнее, а потом и вовсе отбирает у него сигарету и сердито давит её в пепельнице. Он теряется.       — Я что-то не так сказал?       Руперт ведь прав.       Дружба дружбой, соратничество соратничеством, но если они хотят победить, им нужны стабильные командующие и готовые ко всем трудностям солдаты. Бетти жаль, Руперт откровенно ей сочувствует, однако на войне необходимо отделять личное от обязанностей.       — Бетти подняла меня, когда я была на дне, хотя могла отправить в Каздель и ей стоило это сделать. Бетти — талант, Руперт. Она стратег и тактик, знает войну лучше, чем кто-либо из нас. Именно она перестроила Бэйсвуд и организовала его как военный лагерь, — заявляет Лерайе. — Её нельзя бросать. Без неё мы не справимся.       — Она ослабла.       — Если бы ты был слабым, она бы тебя не бросила.       — Я бы ушёл сам, потому что здраво оцениваю свои силы и возможности.       — Нет, Руперт, — выставляет ультиматум Лерайе, и он, стиснув челюсти, тяжело вздыхает. — И не вздыхай. Ты думаешь, что Бетти можно убрать, уверен в своей правоте, когда как на деле глубоко ошибаешься. Есть вещи, в ход которых вмешиваться нельзя.       — Ослабленная Бетти — одна из таких?       — Именно так. Одна из таких. Все мы, начиная от солдат и заканчивая командующими, живые. Мы не оружие, которое можно выбросить, когда оно потеряет прочность.       Оружие.       На войне нет ни сарказов, ни санкт, ни вульпо. Никого на войне нет. Ни победителей, ни побеждённых. Ни своих, ни чужих. Есть только оружие и методы ведения войны. Есть интересы, за которые необходимо сражаться. Есть тибальтовцы, которые всё чаще дезертируют из армии и сбегают к колумбийскому движению. Есть колумбийцы с пустыми глазами, которые подают увольнительные и покидают фронт.       Все они, так или иначе, материалы, которые надо беречь. Они думают, что сражаются с честью, правильно делают, раз убивают захватчиков Тибальта, но это лишь наркоз для совести. Ужасы смерти, убийств и войны наползают, превращая каждого солдата в оружие. Сегодня ты ратуешь за справедливость Тибальта, а завтра, увидев, как паровые рыцари стирают в порошок аванпосты и превращают в кровавую кашу солдат, бежишь с фронта. Сегодня ты бьёшься за свободу Колумбии, а завтра видишь, с какой жестокостью — не меньшей, чем у громыхающих паровых рыцарей — колумбийцы вскрывают тибальтовцев, как добивают отступающих, и что-то в голове перемыкает.       Но Руперт не спорит.       Он просто хочет дожить до конца войны, взять её в свои руки и, следуя зову в глубине каменеющего сердца, изменить мир. Должен появиться кто-то, кто сможет остановить этот хаос на фронте. Кто-то, кто будет всё контролировать. Кто-то, кто будет этот самый «материал» беречь, заботиться, чтобы солдаты не износились слишком рано.       — И чтобы я больше такого цинизма не слышала, — назидательно говорит Лерайе. Руперт улыбается. Не слишком искренне, но она не замечает. — Я выдвинула твою кандидатуру на управляющего лагерем.       — То есть?.. — Дыхание перехватывает. Руперт с удивлением таращится на Лерайе, укладывающуюся рядом.       — Вчера Бетти сказала, что собирается сложить полномочия. Она не покинет Бэйсвуд, останется в нём, но уже не как командующая. Винсент от должности отказался. Я предложила тебя: если сравнивать успехи Бэйсвуда до твоего прихода с успехами сейчас, результат налицо. Бетти согласилась без лишних сомнений.       Неловко получилось. А Руперт только что говорил, что хочет отстранить Бетти и считает это правильным решением…       Но как иначе? Бетти — сломанное звено. Вышедшее из строя оружие. Её либо чинить, либо оставлять как трофей, но не в Бэйсвуде, а на гражданке. Чинить некому, значит, выход только один.       Однако Руперт не думал, что его когда-нибудь сделают командующим целого лагеря. Он покрепче обнимает блаженно выдохнувшую Лерайе, прячущуюся в объятиях, сминает рубашку на ней и утыкается носом в макушку.       — Так что… как только подготовят бумаги и передадут их в центр, ты станешь командующим, но чтобы больше никаких предложений убрать Бетти. Ты меня понял?       — Да.       — Точно понял? Посмотри на меня.       Лерайе, тёплая и гибкая, чуть отстраняется. Руперт смотрит во внимательные глаза, красные-красные, как свежий гранат, и слабо улыбается.       — Точно, командующая.       — Молодец, солдат.       И снова он обнимает её, вжимает в грудь, греет и гладит. Лерайе ведёт носом по шее, касается губами, закидывая бедро ему на бок, и Руперт покорно поднимает подбородок. Его кровососка ещё не завтракала.       — А если серьёзно… — Влажный шёпот опускается на шею, клыки слегка касаются кожи. — Плохо, что ты от войны становишься циничным. Не мне, сарказу, говорить, но нужно помнить об элементарной чести и том, кто тебе друг. На войне эти понятия очень легко стираются и превращают тебя в хладнокровное чудовище.       Руперт наивно полагает, что до такого не дойдёт. Он молод, силён, у него есть цели, к которым он твёрдо и уверенно идёт, и он знает, что у него в с ё получится, а Бетти надо отправить домой. Ради её же блага. Как можно ошибаться в этом? Всё как на ладони. Бетти занимает место потенциально хорошего командующего, который точно будет и лучше, и здоровее неё.       Руперт даже не подозревает, как низко упадёт.

/ / /

23 января, 1017 год / 11 AM

война за независимость

Колумбия, лагерь Бэйсвуд

      — Ты что, получается… теперь командуешь Бэйсвудом?       — Наверное.       Руперт не уверен в том, что ему делать. Утром Лерайе сказала, что документы уже отправлены и он на всех основаниях может чувствовать себя главным в лагере. Но что значит «главным»? Он может прямо сейчас начать распоряжаться командующими и офицерами в их подчинении? А может ли он отправить Бетти домой?       Хотя это лучше сделать как-нибудь потом, чтобы Лерайе не увидела. На место Бетти придёт любой другой солдат с пока ещё целой психикой и в нормальном состоянии. А сама она отдохнёт. Ещё спасибо скажет.       — Стоит уточнить у Лерайе… — с сомнением говорит Руперт, почёсывая затылок. Лерайе общается с лейтанийским кастером. Как же его звали? Рейес? Каприн с изящными рогами, вытянутыми высоко вверх, и отличительными золотыми знаками на чёрной форме. Он выглядит слегка растерянным, а Лерайе сурово смотрит на него и что-то рассказывает, жестикулируя.       — Ага. Ты ей сделал предложение?       Руперт, коротко облизнувшись, кивает. Ветер покусывает обветренные губы. Погода сегодня неприятная: пасмурная, с низкого неба осыпается снег. К ночи поднимется ветер.       — Сделал.       Вудроу замолкает. Руперт, почуяв напряжение, оборачивается и удивляется, заметив, каким хмурым тот стал. Точно как сереющая погода. Он затягивается тлеющей сигаретой и поднимает взгляд на Лерайе. Мимо проезжает вездеход, проминая тяжёлыми колёсами снег, с шин сыпется прилипшая грязная слякоть.       — Что?       — Ничего, — отрезает Вудроу.       — Ты обиделся, — безошибочно угадывает Руперт. Вудроу злобно выдыхает дым, опуская сигарету, и нервно постукивает по ней пальцем.       А ведь он говорил, что не будет обижаться, когда Руперт сблизится с Лерайе. Руперт-то утверждал, что они неизбежно рассорятся… и снова оказался прав. Та же ситуация будет и с Бетти: он уберёт её, несмотря на негативную реакцию Лерайе, поставит на её место способного солдата и ещё послушает, какой он молодец и как хорошо сделал.       Руперт всегда во всём оказывается прав.       — Не обиделся.       — Тогда завидуешь.       — Завидую, — соглашается Вудроу и поднимает застывший взгляд. — Потому что… я не понимаю, как у тебя получается с ней общаться и тем более сближаться.       — Она не чудовище, Вуди…       — Чудовище, — замечает Вудроу.       Руперт недовольно сжимает челюсти. Да, она чудовище. Отрицать тут нечего.       Треклятую бойню в Дэдхорсе забыть невозможно. То, как она отрезала кастеру голову и вгрызлась в разрез на шее, — тем более. И воспоминания, застывшие каменной корочкой, вскрываются снова.       Вот так и получается, что солдаты приходят на войну ради чести и справедливости, ради желания освободить Колумбию, а сталкиваются со зверством.       — Она слабая, — тихо говорит Руперт. — Очень запутавшаяся. Только кажется чудовищем, а на самом деле постоянно плачет, боится всего, а ещё беспомощная.       — Ты врёшь.       — Не вру. Она всегда плачет рядом со мной.       — Тогда ты просто отвратительный любовник, — злобно усмехается Вудроу, и Руперт виновато улыбается. Вудроу, может, в чём-то и прав. Косвенно он приносит Лерайе боль одним фактом своего существования. Он ведь санкта. — Раз она всегда плачет с тобой.       — Она не…       — Пенелопа!       Рейес кричит звонко. Лерайе оборачивается, окидывает взглядом Руперта с Вудроу под навесом общежития, но взволнованный взгляд перескакивает на Пенелопу, и её лицо озаряет улыбка.       Улыбаться нечему.       Пенелопа вся в копоти. Её форма изодрана, кровь застыла на одежде и лице. Она не выглядит раненой: идёт ровно, злобно сжимая мачете — неужели поменяла оружие? — на толстом лезвии блестит кровь. Один рог, загибающийся под ухом, скошен. Лерайе и Рейес прекращают разговор и направляются к ней. Солдаты косятся на тяжело дышащую, как загнанное животное, Пенелопу с напряжением и страхом.       Её отряд состоит из трёх уставших колумбийцев, и что-то Руперту подсказывает, что их было больше.       — Уроды организовали лагерь в почти восьмидесяти милях на востоке от нас… — хрипит Пенелопа и кашляет. Руперт, подошедший к ней, придерживает за плечо, когда ноги у неё подкашиваются. Она не отстраняется. Даже наоборот, пользуется поддержкой, и жар, исходящий от неё, опаляет слегка замёрзшего на холоде Руперта. — Два паровых рыцаря, куча техники, пленные… и что-то под землёй.       — Как давно лагерь стоит так близко к нам? — настороженно спрашивает Лерайе, переведя взгляд на Вудроу, и тот с готовностью отвечает:       — Две недели назад это был обычный аванпост без паровых рыцарей. А восток всегда был проблемной зоной. Чем ближе к фронту, тем больше потерь. Последняя группа разведчиков, отправленная туда пару дней назад, так и не вернулась.       — И не вернётся, — сплёвывает вязкую кровавую слюну Пенелопа и, влажно прокашливаясь, обнимая Руперта за шею одной рукой, чтобы не упасть, цедит: — Они берут пленных. А ещё там Аракуэль.       Пенелопа вся горит. Руперт чувствует, что вспыхивает изнутри вместе с ней.       — Сукин сын, — сквозь зубы шепчет Рейес. Лерайе хмурится, Вудроу тяжело выдыхает. — Нужно ударить по нему.       — Я тоже так думала. Хотела выманить ублюдка и вскрыть ему глотку, — злится Пенелопа и дёргает головой, показывая спиленный рог. — А в итоге ударил он по мне… И хорошо, что я лишилась всего лишь половины рога. Мерзавец спокойно использует благословение Закона.       — Остальные? — Лерайе оглядывает её отряд, которым уже занялись медики.       — Одни убиты, другие в плену. Тем, кто убит, повезло больше.       — Ты оставила их?       — Пришлось бежать. Лерайе… у нас не было выбора. Либо лезть в гущу и рисковать, либо бежать с теми, кто остался.       Пенелопа импонирует Руперту. Её мышление, искалеченное войной, ему нравится, и становится неловко за недавнюю ссору в столовой. Осаждать нужно было Винсента и Саманту.       А то, с каким разочарованием Лерайе смотрит на неё, плотно поджав губы, ему не нравится. Даже Вудроу почему-то не устраивают её действия. Пенелопа бросает на него злобный взгляд, и тот недовольно шепчет:       — Я пойду обновлю карты и соберу разведчиков.       — Иди отсюда, — шипит Пенелопа. Вудроу, направившийся к блоку командующих, то ли не слышит, то ли делает вид, что не слышит. — Моралист чёртов…       — Хватит, — тихо говорит Руперт. Вудроу может иметь какое угодно мнение, но Руперт никому не позволит его оскорблять. — Атакуем ночью. Офицер Рейес, соберите своих кастеров, возьмите лучших из лучших, остальных оставьте в лагере.       — Так точно, командир, — кивает тот и уходит.       — Пенелопа…       — Не смей меня здесь оставлять. Я хочу увидеть, как Аракуэлю оторвут башку.       Столько хаотичной злобы… обжигающе. Руперт покрепче прижимает к себе потную, вымазанную в крови Пенелопу. Лерайе смотрит на неё без улыбки и с непонятным волнением.       — Хорошо, — кивает Руперт, вздохнув. — Пойдёшь в моём отряде. Твои не смогут идти?       — Оставь малышек в лагере. Они повидали некоторое дерьмо.       — Лерайе?       — Ты здесь босс, — говорит она блёклым голосом, не отрывая опустошённого взгляда от сгорбившейся Пенелопы. — Я теперь на ступень ниже тебя.       — Ничего себе… — изумляется Пенелопа.       — Тогда бери всех командующих и их отряды. Позаботься, чтобы часть осталась в лагере на случай контратаки. К полуночи выдвигаемся.       — Это лагерь Коллус. Тибальтовцы так его называют, — говорит Пенелопа, и Руперт даже не представляет, что этот лагерь будет стоить жизней и Лерайе, и Вудроу. — Кстати, Лерайе…       Пенелопа начинает копошиться. Руперт ослабляет хватку, позволяя немного отстраниться, и она достаёт из внутреннего кармана разодранной куртки кристаллик, напоминающий ориджиниум. Он огранён в форме ромба и заключён в острую чёрную рамку. На углах ромба маленькие геометрические узоры, отливающие перламутром. В центре какой-то сложный красный узор с резкими очертаниями.       — Забыла его отдать ещё после отпуска. Вспомнила только сегодня, когда Аракуэль атаковал, а он вдруг начал жечься.       — Это что? — спрашивает Руперт. Лерайе протягивает ладонь.       — Подарок от Конфессариуса.       — Да… Его нужно инкрустировать в клинок. Он обещал ещё давно, что сделает клинок лучше, но… — Лерайе поджимает губы, принимая кристалл из дрожащих окровавленных пальцев, увенчанных крепкими когтями. — Не успел.       — Вообще необычно, что сам Конфессариус почтил меня вниманием. Ты знал, Руперт, что тебе достаточно сказать королевскому совету Казделя, что ты знаком с Лерайе, как тебя тут же потащат ко двору? И не для того, чтобы отрубить голову или повесить под городскими стенами, — самонадеянно ухмыляется Пенелопа. Руперт её веселья не разделяет, заметив, как поникше и расстроенно выглядит Лерайе. — Эй, Лерайе…       Пенелопа дожидается, когда тоскливая Лерайе поднимает взгляд, и говорит с более доброй улыбкой:       — Они не ненавидят тебя. Правда. Никто не хочет тебя убить и предательницей не считает.       Лерайе сжимает кристалл и поднимает взгляд. Она пытается улыбнуться, но Руперт с сочувствием понимает, что эта улыбка вынужденная.       — Тебя отнести в лазарет? — спрашивает он, решая отвести Пенелопу, давящую на больное, подальше.       — Неси, я уже не доползу.       — Я сейчас вернусь, — обещает Руперт молчаливой Лерайе и разворачивается с Пенелопой, оставляющей кровь на снегу.       — Тащи меня быстрее… — усмехается она. — Раньше освободишься, скорее вернёшься к своей любимой.       — Перестань, — смущённо улыбается он.       А воздух всё тяжелее и холоднее. Руперт видит, как вороны клюют окровавленный снег, оставшийся после отряда Пенелопы у входа в лагерь. Кастер-люпо кричит и прогоняет их, громко топнув зашнурованным сапогом. В Латерано есть дурная примета: когда видишь ворон перед важным серьёзным делом, это обязательно к несчастью и проблемам.       Руперт не верит в приметы, но почему-то напряжение коченеет в груди.

/ / /

23 января, 1017 год / 11 PM

за час до отбытия в лагерь Коллус

Колумбия, лагерь Бэйсвуд

      Этой ночью лагерь оживлён. Руперт до наступления глубокой темноты обсуждает план с командующими и руководит солдатами, готовя отряды. Часы пролетают незаметно. Он мотается из одной части лагеря в другую, и Вудроу помогает ему, взяв часть обязанностей на себя. В суматохе и попытках её удержать, Руперт не замечает важных деталей.       Не замечает, что Пенелопа начинает кашлять кровью. Не видит, как оживлённо ведёт себя Бетти, уже не падая духом. И позволяет Лерайе исчезнуть.       А когда не может нигде её найти, до него доходит, что он её потерял. Саманта, к счастью, подсказывает, что Лерайе ушла в блок командующих. Руперт, быстро пройдясь по комнатам, находит её у себя. Она сидит на кровати, положив на колени клинок, уже украшенный кристаллом, и на секунду поднимает взгляд, когда Руперт переступает порог.       И погружается в молчание. Такое глубокое, что щелчок двери слышен громко, а голоса на улице почти неразличимы. Лерайе сидит в полумраке, который начинает светлеть, когда Руперт подходит. Нимб сияет ярко от беспокойства, дыхание стоит комом в горле.       — Ты забегался, — замечает Лерайе и двигается, уступая место. — Тяжело дышишь и пахнешь вкусно.       — Как кусок мяса?       — Точно. Как кусок сочного мяса, только что снятого с огня…       Руперт садится совсем рядом. Клинок уже врос в ладонь Лерайе, и его можно рассмотреть полностью. Извилистая гарда вскрывает ткань перчатки, вгрызается в чёрно-красную кожу, но кровь не идёт. Почему-то сладкий шёпот клинка не слышен.       — Я её не слышу, — тихо произносит Руперт. Кто-то за плотно закрытым окном вскрикивает и смеётся. Лерайе улыбается и кивает.       — Я тоже. Всё благодаря этому. — Лерайе щёлкает чёрными когтями по перламутровому кристаллу. — Конфессариус всё-таки смог… жаль, что поздно.       — Почему же поздно?       В её улыбке Руперт видит грустную тень.       — У меня дурное предчувствие, Руперт. Очень дурное.       — Я тоже волнуюсь.       — Нет, это не волнение, — мотает головой Лерайе, вздыхая, и оборачивается. — Это именно что предчувствие. Не тревога даже, не паранойя, а уверенность, что что-то пойдёт не так.       — Мы готовились очень давно, разведчики уже создали карту, а дроны изучили местность. Осталось только нанести удар. Тактика уже намечена, мы нападём с разных сторон с разным интервалом, чтобы отвлечь Аракуэля, а галлийские кастеры выведут из строя паровых рыцарей… Сапёры разберутся с возможной взрывчаткой, а миномётчики — с артиллерией. Всё пройдёт отлично.       Улыбка становится ещё тоскливее. Руперт медленно выдыхает, когда Лерайе отворачивается к клинку, и берёт её за подбородок. Осторожно сжимает, поворачивает её лицо к себе и гладит большим пальцем по щеке. В рубиновых глазах отражаются светлые блики нимба.       — Я волнуюсь не о том, как всё пройдёт. Я даже не сомневаюсь, что всё получится. В случае возникновения проблем можно будет послать сигнальную ракету и запросить подкрепления из Дживоджии.       — Ты слишком напряжена.       Лерайе усмехается. Она отводит взгляд, пытается отвернуться, но Руперт не отпускает, сжимая пальцы покрепче.       — Как бы глупо это ни звучало, но я привыкла полагаться на интуицию. Она никогда меня не подводила.       — Нужно уметь отличать интуицию от паранойи.       — Это не паранойя, Руперт… Я почти уверена, что что-то пойдёт не так. Мне снился очень ужасный сон, а у нас, сарказов, сны имеют огромное значение.       — Всё будет хорошо. Я обещаю, — вкрадчиво шепчет Руперт и берёт лицо в ладони. Взгляд у Лерайе беспокойный.       — Ты ведь правда любишь меня? Ты никогда не оставишь меня? — Звучит с дрожью, с наивной надеждой сарказа, укладывающего на плечи санкты тонкое доверие.       — Люблю. И никогда не оставлю. Клянусь.       Руперт целует её, но Лерайе не отвечает. Лишь едва-едва размыкает губы, а после немного отстраняется и смаргивает тревогу. Взгляд Лерайе проясняется. Руперт разглядывает покрасневшие губы, гладя её по белым щекам.       — Ты поклялся, Руперт. И если ты… не сдержишь клятву… Я убью тебя.       Он сам убьёт себя, если умудрится предать её хрупкое доверие.