Si vis pacem, para bellum

      Горячая кровь растапливает снег. Она хлещет веером по дуге взмаха, бросается каплями на деревья, остаётся на одежде и марает лицо. С каждым новым взмахом клинков, со свистом режущих воздух и едва не задевающих Клиффа, её становится всё больше и больше.       Клифф уворачивается из последних сил: отскакивает назад, отбивает револьвером клинки и только стреляет, как снова вынужден уклоняться, телепортируясь на короткие расстояния. Лес оглашается выстрелами, артс сияет. Дюк’аралим скрывается в тенях и тут же стремительно набрасывается, и голодные глаза у него блестят кровью.       Запах крови Клиффа пробуждает в нём аппетит.       Клифф упирается спиной в дерево, стискивает челюсти, загнанный в ловушку, и стреляет Дюк’аралиму в грудь. Тот, сожрав дрогнувшим телом пулю, хрипло смеётся, дёргается назад, наконец-то опустив клинки. Кровь с него льётся, губы тянутся в улыбке. Клифф тяжело глотает воздух, выравнивая дыхание. Холод бьёт по горлу. Дюк’аралим озлобленно скалится и через секунду раскрывает окровавленный рот в готовящемся крике, а взгляд на миг слепнет.       Твою же мать.       Клифф, раздражённо выдохнув, отбегает в сторону дома. Вопль бьёт по ушам, голова трещит. Кровь, закипевшая в венах, начинает колоть кожу. Он болезненно кривится, хватается за обломок оконного проёма и сдавливает старую раму со всей силы, удерживаясь в равновесии. Дезориентация туманом виснет в голове. Интуиция дёргает за шиворот и заставляет обернуться, вскинув револьвер: Дюк’аралим устремляется за ним, занося клинки. Он владеет ими изящно. Смертельно изящно.       Это действительно танец, в котором он ведёт, а Клифф, растерявшись, не может даже попытаться перехватить инициативу. Только и делает, что следует шаг в шаг с Дюк’аралимом, поражаясь пластичности его движений и ловкости.       Клифф не успевает выстрелить. Но умудряется вновь отбить руку, перехватить вторую и резко наклонить голову в сторону, уворачиваясь от лезвия.       — Хорошо… хорошо! Очень хорошо! — сбивчиво хрипит Дюк’аралим, восторженно сияя чёрными глазами, и вонзает второй клинок Клиффу в бок. Он коротко вскрикивает и вздрагивает, сдавливая тонкое запястье Дюк’аралима до треска перчаток. Силы начинают утекать. Острое тонкое лезвие вгрызается в мягкие ткани, прошивая болью. Клифф бросает тревожный взгляд. Лезвие вошло едва на одну треть. Дюк’аралим не собирается убивать его так быстро. Он хочет поиграться. Потанцевать. — Ты не так слаб, как я думал.       — Я… я не старый, — цедит Клифф; боль пронимает бок и немеет.       — Девяносто, Руперт. Тебе около девяноста, если не больше, — возбуждённо шепчет Дюк’аралим, приблизившись. От него пахнет холодом и вязкой медью.       — Я выгляжу старым? — Из-за ранения дыхание поверхностное, и Клифф упирается дулом револьвера в грудь воняющего кровью и жаром Дюк’аралима, пытаясь отстранить.       От громкого выстрела тот отскакивает назад и с треском вырывает клинок. Кровь брызгает на снег, тело сводит судорогой аж до позвоночника. Клифф, болезненно простонав сквозь сомкнутые губы, пошатывается и зажимает ладонью рану. В глазах темнеет. Он горбится и исподлобья смотрит на Дюк’аралима. Несмотря на кровавые дыры в теле, он стоит почти ровно и с аппетитом слизывает кровь на чёрном лезвии.       Стрелять всё сложнее и сложнее. Каждый выстрел требует сосредоточенности. Генерация через артс новых пуль — тем более.       — Твоя кровь вкусная. Как у любого санкты, только ещё лучше, выдержанная. Не могу поверить, что тебе девяносто. Совсем не выглядишь на свои года. Я бы дал тебе… пятьдесят пять. Не больше.       Клифф дёргает уголком потрескавшихся губ, пытаясь улыбнуться. Он слышит такое не впервые. «Хорошо сохранился». В горле встаёт ком, корень языка давит железноватый привкус. Он приподнимает ладонь, открывая рану. Тусклый светильник заброшенного здания, укрытия бандитов, выпотрошенных в кровавом кругу неподалёку — жертвы жестокого ритуала, не иначе, — выхватывает влажный след на ладони.       — Все ли санкты долгожители?       Они оба слабеют.       Нужно быть осторожным. Владение огнестрелом требует предельной концентрации, а у Клиффа уже плывут мозги.       — Ты мог бы вскипятить кровь в моих жилах или разорвать мне внутренние органы. Почему ты этого не делаешь? — севшим голосом спрашивает он.       — Это потребует больше сил и концентрации, больше терпения… И больше времени. Да и какой толк от дуэли, если она так быстро закончится? — безумно улыбается Дюк’аралим и облизывается. — Никакого удовольствия, никакого возбуждения.       Клифф направляет револьвер на него и стреляет. Дюк’аралим резким взмахом отбивает пулю, шумно выдыхает на грани с рычанием и наклоняется вперёд, уперевшись одним клинком в землю. Клифф стреляет ещё раз, и следующее движение Дюк’аралима более медленное и слабое, но всё ещё ловкое.       Две пули. У Клиффа осталось лишь две пули. Чтобы создать новые, придётся концентрировать артс, а внимание расклеилось. Ему не удастся.       И поэтому он решает отступить. Пока с Дюк’аралима, склонившегося к земле, капает кровь, Клифф вбегает в дом. Выбитая дверь трещит под ногами. Клифф быстро оглядывается: просторное помещение разрушено, стены обгорели и обвалились. Здесь хранится старая ржавая техника, сломанные механизмы, всякий хлам, который бандиты тащат из города и вышедшего из строя завода. Широкий коридор ведёт к лестнице на второй этаж. Клифф не успеет добежать, даже если постараться.       Когда он проходит глубже в зал и останавливается напротив закопчённого камина, держась за бок и сжимая потяжелевший револьвер, Дюк’аралим уже переступает порог. Тоже дрожащий, тоже вымотанный, но неизбежно следующий за ним и желающий убить. В чёрной изорванной одежде, покрытой своей и чужой кровью. На серебристых волосах алые полосы.       Луна падает через разбитую крышу на Клиффа, отбрасывая его тень к выходу. Мелкий снег сыплется пыльной крошкой. Он на секунду прикрывает глаза. Воздух начинает дрожать.       — Беги.       По телу проходится дрожь, конечности немеют. Кровь на пыльном потрескавшемся паркете начинает собираться к ногам Дюк’аралима.       — Беги!       И что-то неизвестное придаёт ему сил. Он не стреляет, это бесполезно: слабый барьер закрывает Дюк’аралима, пока тот, наклонившись назад и запрокинув голову, заносит чёрные клинки, направив их концы себе в грудь.       — Связанные кровью... — шепчет Дюк’аралим, и темнота от его слов на каздельском сгущается. — Связанные родословной.       Клифф бросается в сторону и укрывается за камином. Вовремя: в ту же секунду огромные ветви вырываются там, где он только что стоял, и вонзаются в потолок металлическими шпилями. Кривые и разросшиеся, чёрные, но блестящие от крови. Вместе с этим Дюк’аралим с треском вонзает клинки в себя по рукоять и коротко вскрикивает. Облитые кровью ветви рассыпаются, со звоном опадая хрупкими обломками. Вокруг головы Дюк’аралима образуется чёрный кривой нимб, очень похожий на санктовский, только не висящий над головой, а обвивающийся вокруг неё и дрожащий. Дюк’аралим болезненно кашляет кровью, сгибается, дрожа всем телом…       А потом с воплем, снова ударившим по ушам, выпрямляется и вырывает из себя клинки, и кровь, чёрная-чёрная, хлещет из его ран.       — Стреляй!       Клифф, отдышавшись, сжимает револьвер. Слышатся треск и проклятие на каздельском языке: Дюк’аралим окрашивает стены кровью, небо и луну — багрянцем. Он смотрит мрачно, лицо у него кровоточит, когда он замахивается клинком. Нимб дрожит. Что-то опять придаёт Клиффу сил, и он, превозмогая резь в боку, вскидывает револьвер и стреляет.       Первый выстрел сбивает Дюк’аралима. Он вскрикивает и роняет клинок, отшатываясь назад. Клифф медленно выдыхает, концентрируясь, и стреляет последний раз.       От отдачи револьвер выбивает из ослабевших рук. Гул разносится по помещению, сбивает снег с крыши, окрашенный блестящим багрянцем из-за луны. Сияние артса, ослепив на мгновение, утихает. Клифф облегчённо выдыхает, придержав шляпу, которую чуть ли не сорвало с макушки.       Дюк’аралим, наклонившись вперёд, роняет клинки. Кровь, чернеющая на стенах, сползает. Небо моментально проясняется, и жуткий цвет отступает с луны, обеляя её. Дюк’аралим раскрывает рот, выпуская сгустившуюся кровь, которая вязкой чёрной рвотой падает к сапогам.       А после, обняв самого себя и задрожав, с грохотом валится на спину и хрипло смеётся.       У Клиффа темнеет в глазах. По разрушенному дому эхом разносится ломкий смех. Натужный. Отчаянный.       — Как… как хорошо… как хорошо… — шепчет Дюк’аралим, закрывая ладонью дыру на груди. — Как м-мне хо-ро-шо…       Клифф подбирается к нему. Ноги он ставит неровно, колени дрожат. Тело кажется как никогда тяжёлым, его приходится волочить как мешок, набитый камнями. Дюк’аралим регенерирует медленно. Взгляд у него чистый, белки не чёрные, вокруг головы больше нет жуткого нимба. Он, смазывая с лица кровь, шумно дышит. Смотрит в потолок и улыбается луне, влажно блестящей в глазах.       — Почему ты не убил меня? Я почувствовал в последний миг, что ты… осознанно уменьшил силу артса…       — Потому что Лерайе мне этого не простит, — признаётся Клифф. Дюк’аралим снова заливается хохотом, но глубокий кашель перебивает его.       — Лерайе!.. Ты… предатель, выродок и ублюдок, думаешь о ней… да ты не имеешь права думать о ней. Я не понимаю… ничего не понимаю… и твой пиздёж мне противен.       Клифф не лжёт.       Но вряд ли Дюк’аралим станет его слушать. У Клиффа не было выбора. Никогда не было. Ни раньше, ни сейчас.       Дюк’аралим выдыхает, наконец-то перестав смеяться. Омертвевшая эмпатия шевелится: он успокоился, выпустил пар во время дуэли, как и сам Клифф. Они квиты. Дюк’аралим всё ещё пялится в потолок и не замечает, когда Клифф протягивает ему подрагивающую ладонь, насквозь пропитанную кровью.       — Убери руку от бока. Ты мешаешь мне.       — Что мешаю?       — Остановить у тебя кровь, идиот… — цокает Дюк’аралим и опускает ослабевший взгляд на протянутую ладонь. — Ты не умеешь регенерировать.       Клифф опускает ладонь. Действие кровавого искусства во многом отличается от медицинского артса: процесс регенерации болезненный, покалывающий, сращивающий ткани и соединяющий их посредством выступающей крови, но Клифф терпит. Бывало хуже.       И всё-таки Клифф победил.       Дюк’аралим протягивает ослабевшую ладонь, обессиленно выпрямляя пальцы. Клифф, стискивая челюсти от боли в зарастающем боку, грубо хватается за его локоть. Рука у Дюк’аралима тонкая и изящная, как и он сам. Неужели все вампиры такие феминные и кажущиеся обманчиво хрупкими?       Клифф ставит его на землю, отряхивает, однако быстро ощущает, что не может стоять. Колени подкашиваются, а дрожь бьёт тело. Холод кусает влажные пятна, проникая под кожу. Дюк’аралим делает всё только хуже: стискивает длинными пальцами локоть, пытается удержать равновесие, упорно наклоняясь в сторону, но вдруг сипло ойкает, заходится во влажном кашле и падает. Клифф недовольно выдыхает сквозь зубы: тонкая рука выскальзывает из онемевших пальцев.       Бок перестаёт колоть. Клифф не проверяет, затянулась ли рана, а опускается рядом с Дюк’аралимом и помогает ему, жалко завалившемуся набок и кривящемуся от боли, усесться под стену. Дюк’аралим утомлённо прижимается к ней, прикрывает глаза и бьётся затылком. Недолго поразмыслив, как будет лучше, Клифф садится рядом и упирается в бетонную стену плечом. Изнеможение обрушивается на плечи.       Долгое время они молчат. Клифф, отряхнув шляпу от снега и пыли, слушает, как тяжело дышит Дюк’аралим, и пропитывается вместе с ним мерзким горьковатым запахом крови. Снег мелкой кристальной крошкой опадает с разбитой крыши и деревянных брусьев. Дюк’аралим опять кашляет.       — Мне тяжело, Руперт. Нам всем тяжело. Наша королева бросила нас ради игрушечного домика, убита своим же братом, её статуи в Казделе сносят, память о ней очерняют… Я уже перестал что-либо понимать. Ты слышал о крушении «Babel», о резне, о том, как Терезис осадил Лондиниум и что у нас вообще происходит?..       Клифф разлепляет свинцовые веки. Голос Дюк’аралима печален и слаб, а смотрит он, отупевший от переутомления, куда-то перед собой, согнув одну ногу в колене. Взгляд у него едва ли проясняется.       — Слышал. — И более того участвовал. И Клифф даже какое-то время руководил операцией, пока не передал эту работу кому-то другому из административного состава, а тот остановил дело, потому что Виктории нечем «Blacksteel» платить.       — О, Руперт, Терезис вырезал «Babel», — И не понять, умоляет ли Дюк’аралим о поддержке, вот-вот заплачет или ослабнет окончательно, и развалится под стеной. — Конфессариус провёл зачистку и повторно выслал ассасинов. Я был там. Видел труп королевы, бросившей сарказов, отчаянных, напуганных и потерянных. Все эти передовые лаборатории, механизмы, компьютеры — всё покрыто кровью и разбито, подорвано и выведено из строя. Злой дух, тот самый, которого называют Доктором… На моих глазах кто-то из ассасинов перерезал ему, лежащему без сознания, горло. И эту девчонку, Амию… Конфессариус забрал её.       Клифф не понимает, что за Амия. Не знает, что за злой дух и Доктор, не совсем понимает, о чём Дюк’аралим говорит, но жадно слушает, потому что надеется услышать хоть что-то про Лерайе. Хотя бы что-то.       Дюк’аралим сходит с ума, и ему жизненно необходимо выговориться. Атмосфера предрасполагающая: холод, сыплющийся снег, ложащаяся на заброшенный дом луна и сбитое дыхание Дюк’аралима с окровавленным лицом. Романтика. Пулевые ранения и порезы почти все затянулись, оставив только кровавые пятна на одежде. Кроме ранения на груди. На глубоких хриплых вздохах оно ещё кровит.       Клифф, подрагивающий от отступающего адреналина и жара, превращающего мышцы в камень, мало что понимает из его больного бреда, но слушает дальше.       — Всех солдат жестоко перебрали, расформировали, многих казнили и набрали новых, более внимательных и способных. Королевский совет разобщён. Я уже ничего не понимаю, Руперт. — Дюк’аралим оборачивается, и взгляд у него тусклый и потерянный. — Каздель погряз в хаосе. У нас нет надежды. Впервые за столько лет мы потеряли корону и всем владеет Терезис. Я не хочу думать, что всё кончено. Я хочу верить Терезису, но это страшно. У нас всегда был Король Сарказов, а теперь его нет.       — Лерайе жива?       — Я… — Дюк’аралим выдыхает и кашляет, плотно зажав ладонью рот. Убирает её через пару мгновений, и за рукой тянется вязкая ниточка кровавой слюны. Он облизывается и вытирает ладонь о верхнюю одежду, оборачивается, и взгляд у него и весёлый, и расстроенный, и разочарованный одновременно. Всё сразу и вместе.       Точно такой же, как и Лерайе. Живёт с кашей в голове.       А кто, в общем-то, сейчас так не живёт?       — Я тебе душу изливаю, делюсь военными тайнами и преступлениями, а ты всё о ней… Как тебе вообще хватает смелости говорить о той, кого бросил? Ты мне отвратителен, Руперт. — Путаница исчезает, чувства распутываются, и Клифф чувствует горькое разочарование Дюк’аралима, вырывающееся злобой.       Он обвиняет его в случившемся с Лерайе.       Он не знает, что у Клиффа не было выбора.       — Она жива? — повторяет он с быстро стучащим от надежды сердцем.       Если думать о том, что происходит в Казделе, у него сломается мозг. В Казделе как всегда херово, и это всё, что стоит знать. Незачем лезть туда с головой.       — Конечно же нет, что за дебильные вопросы?.. Она мертва.       И улыбается Дюк’аралим настолько насмешливо, безмолвно смеясь над его трагедией, что Клифф, застывший на месте, жалеет, что всё-таки его не прикончил.

/ / /

19 января, 1017 год / 3 PM

война за независимость

Колумбия, лагерь Бэйсвуд

      Поддержка Галлии начинает ощущаться особенно отчётливо.       Строители без труда приводят лагерь в порядок и улучшают его: снабжают защитой, устанавливают заборы, работают над проведением электричества. Вода идёт без перебоев, а отопление работает так хорошо, что в комнатах комфортно и без дополнительных обогревателей.       Галлийцы на уровень выше колумбийцев и по вооружению, и по организации. В Бэйсвуд прибывают два галлийских командующих, приводя с собой вооружённые до зубов отряды. Остро чувствуется технологический прогресс, и Руперт не на шутку удивляется тому, как далеко Галлия ушла в своих разработках.       Латерано, который он считал пиком военного развития, оказывается не так уж и развит.       У Галлии его солдаты, как и сам Руперт, учится много новому. В первую очередь, он разрабатывает новые модели огнестрельного оружия, стараясь как можно меньше опираться на латеранские. Огнестрел санкт не подходит обычным кастерам. Им нужны максимально простые варианты, и галлийские инженеры ему помогают. Несколько дней подряд Руперт проводит в мастерской не вылезая. Вудроу всё ещё помогает с отрядом Руби, позволяя ему уйти с головой в разработку оружия и планирование новой стратегии по зачистке ближайших лагерей Тибальта. Он не оставляет Руперта и в этом, помогая чертить направления, обозначения укрытий и важных объектов на карте.       Сплошная работа.       Бэйсвуд становится полноценным военным лагерем. Солдаты обучаются новой технике. Кастеры из Галлии тоже на порядок выше колумбийских. Всё у Галлии хорошо, и Руперт пускай и принимает помощь, но не забывает о том, что в мире ничего просто так не делается.       Галлия потребует что-то взамен. И это «что-то» может дорого стоить. Подозрения Руперта находят поддержку у командующих за обедом.       — Мне не нравится Галлия. Они дают нам слишком многое, не требуя ничего взамен и прикрываясь лишь тем, что Виктория для них, как и для нас, враг, — подытоживает Винсент, лакомясь рагу. Саманта глубоко вздыхает:       — Разве мы можем отказаться? Ты хочешь, чтобы история с Руби повторилась?       — Чтобы история с Руби не повторилась, нужно хорошо готовиться. И убивать таких ублюдков, как Аракуэль.       — Как давно ты в Колумбии?       — Достаточно, Саманта, — раздражённо отвечает Винсент.       — Хорошо, но разве ты не помнишь, когда впервые прибыл в Колумбию, что ты увидел? Я, например, полный бардак и разруху. Мне самой не нравится ситуация, но я очень не хочу, чтобы кто-то из нас оказался на месте Руби.       Нервы у всех на пределе. Никому происходящее не нравится. Все либо боятся, что через пару лет Галлия потребует возвращение помощи с процентами, либо злятся, что не могут справиться без чужой помощи, либо просто сходят с ума. Война испытывает их и терзает.       Мучительно.       Винсент и Саманта долго перемывают кости Галлии. Оба уверены: помощь будет иметь последствия. Винсент заявляет, что доверять нельзя. Саманта, утратив аппетит, подтверждает, что это так, но у них нет выбора, кроме как принимать то, что дают. Аппетит портится у всех. Перестают обедать и Вудроу, и Руперт, а Пенелопа стискивает ложку до побеления костяшек и покрывается тяжёлой пеленой злобы.       Последней каплей терпения снова становится Руби: Винсент в очередной раз проезжается катком по его смерти, упоминая, что будь они оснащены достаточно, Руби был бы жив.       И Пенелопа не выдерживает. Она срывается, громко бьёт ладонью по столу, отчего в столовой повисает тишина, и бросает сквозь зубы:       — Заебали. Оба. Хватит уже упоминать смерть Руби!       — Пенелопа… — испуганно шепчет Саманта, дёрнув крыльями. Винсент хмурится.       Пенелопа ждёт секунду, пока солдаты снова не примутся за обед и столовую не наполнит каша из чужих разговоров.       — Солдаты мрут каждый день. Любая стычка — пир для нахцереров. Медики падают от усталости, могильник становится больше. Солдаты превращаются в инвалидов и отправляются домой. Сколько ещё раз вы будете припоминать смерть Руби? У нас нет другого выбора, — строго заключает Пенелопа. — Мы должны принять помощь Галлии.       — А расплачиваться будешь потом сама? — едко спрашивает Винсент.       — Война закончится, тогда и будем смотреть на последствия.       — От тебя, сарказа, это слышать смешно.       Смерть Руби вывела из равновесия всех. Руперт с Вудроу этого не застали, а остальные — да. И насколько ужасной она была, раз Винсент перешёл на личности?       — Имеешь что-то против сарказов на войне? — спрашивает Пенелопа, подняв подбородок.       — Скорее, против вашей философии. Прежде чем развязывать войну, нужно думать о последствиях. Мы можем победить, но победа эта будет ничтожной, и в конце Галлия разберёт Колумбию на кусочки. Мы кладём свои жизни, чтобы потом нас всё равно растащили по частям.       — Да с чего… с чего ты вообще решил, что нас растащат? С чего ты вообще так зациклился на жизнях? — не выдерживает Пенелопа и поднимается из-за стола.       — Потому что это страшно. — Винсент встаёт следом.       — Мы на войне. Здесь всегда кто-то умирает.       — Пиздец… — выдыхает Вудроу. Саманта жмурится, болезненно кривясь, и закрывает ладонями уши, жалобно шепча:       — Ну пожалуйста, прекратите…       — Извините, что моё мышление более эмпатичное и чувствительное, нежели сарказское.       — Что значит «сарказское»?       — Пенелопа… — просит Саманта, подняв умоляющий взгляд.       — Замолчи, — грубо обрывает её Пенелопа. — Мне тоже есть что сказать вам, нежным цыплятам с нимбами.       — «Сарказское» значит то, что вам плевать, кто умирает рядом с вами. Руби, солдаты — неважно. Вам важны война и победа, а какой ценой она будет достигнута, какие жертвы будут принесены — вообще плевать.       Это край. Пенелопу захлёстывает боль, Руперт кривится, ощутив её злобу, и сжимает край стола.       — Вы, санкты, думаете сердцем. Полагаетесь на свою слащавую эмпатию, ваши нимбы хочется вырвать, распилить или срезать вместе со скальпом и…       — Пенелопа! — выкрикивает задетая жестокостью Саманта.       — Хватит! — повышает голос Руперт, не выдержав. Он вскакивает из-за стола, бросает на Пенелопу полный ненависти взгляд, заражаясь злобой, и теряет над собой контроль: — Хватит. Нам всем плохо. Многих задевают чужие смерти. Не все такие твердолобые, как ты. Даже если мы на войне, даже если для некоторых прошло полгода, для кого-то и вовсе год, мы всё ещё умеем чувствовать. Эмпатию никто не отменял.       С каждым твёрдым словом злость Пенелопы становится прозрачнее и холоднее. Она успокаивается, и раздражение сменяется растерянностью. В тишине столовой она смотрит на Руперта с испугом, не понимая, что происходит. Взгляд у неё потерянный.       Она не ожидала такой реакции. И она её глубоко задела.       — Руперт, я же…       — Ты первая начала, — строго заявляет он. — Первая взъелась, первая начала нести агрессию.       — Да как будто тебя не заебали эти обсуждения! — Отчаяние сменяется обидой.       Заебали. Им всем нужно просто спустить пар, что сейчас и почти случилось. Руперт тоже виноват: нагрубил Пенелопе, хотя мог просто дёрнуть за руку и усадить обратно, или и вовсе прогнать…       Прогонять не приходится.       — Ёбаные санкты, — с ненавистью бросает она. Сияющая мозаика эмоций: сначала злоба, потом испуг, растерянность, обида, а теперь снова злоба. Всё возвращается к началу. — Вы все… у вас всегда будет одно и то же отношение к сарказам. Выблядки.       — Пенелопа, боже мой, да кто говорит, речь о другом шла… — измученно начинает Винсент, но Пенелопа, резко обернувшись к нему, затыкает его ненавидящим взглядом:       — Пошёл ты нахуй. Да, наша страна полуразваленная, но это не делает нас бесчувственными мерзавцами и тупыми дикарями. Просто мы, в отличие от вас, разнеженных санкт, понимаем, что на войне от любых чувств нужно абстрагироваться. И нечего днями напролёт жалеть… мёртвых. Мёртвым не нужны слёзы.       Санкты всегда будут напряжены по отношению к сарказам, а сарказы — к санктам. Пенелопа уходит не дообедав, и Руперт, тяжело выдохнув, падает на металлическую скамью. Винсент тоже садится, опустив голову. Напряжённое молчание столовой вскоре нарушается, но переговариваются солдаты тихо и неуверенно. Наверняка обсуждают случившееся. Саманта выглядит особенно расстроенной, она трёт нос и зажимает переносицу, морщась. Пытается всё-таки сдержать слёзы.       — Мне жаль её, — неожиданно говорит Вудроу.       — А мне жаль вас всех, — отвечает Руперт, ощущая, что пар он совсем не спустил.       Ему стало только хуже, а к тяжести в груди добавилось прожорливое чувство вины. От еды тошнит.

/ / /

19 января, 1017 год / 10 PM

война за независимость

Колумбия, лагерь Бэйсвуд

      Ром, который привезли солдаты Галлии, горький и крепкий. Достаточно, чтобы запить горечь и отвлечься. Горло сводит, язык скручивается в узел, глаза колет. Руперт, опустошив стакан парой глотков, шумно выдыхает и с громким стуком ставит на стол, тут же прижимая тыльную сторону ладони к носу.       Жжёт смертельно.       — Пенелопа взяла отряд и ушла. Уже ночь, а она не вернулась, — говорит Вудроу, доливая Лерайе ром. Та, отвлёкшись от отчётов, откладывает документы и притягивает стакан.       В комнате у неё тепло. И всё ещё царит бардак. Как Руперт и думал, коробка на столе перекочевала под стол. Через пару дней она снова окажется на столе или где-нибудь в углу.       — Надо её найти и извиниться, — вздыхает Руперт, почёсывая затылок. Лерайе переводит внимательный взгляд с Вудроу на него, покачивая стаканом.       — Не нужно.       — А если с ней что-то случится? Тибальт начал укреплять границы, — напоминает он. — Его армия тоже становится сильнее.       Гонка вооружений. Галлия принесла им и поддержку, и новые проблемы.       — Это Пенелопа. Она часто так поступает: берёт отряд, сбегает из лагеря, а потом возвращается с очень полезной и важной информацией. Или с новостями о том, что она зачистила пару аванпостов.       — Это не очень хороший подход, мы же не одиночки, а команда, — замечает Вудроу.       — Да. Но это Пенелопа, — усмехается Лерайе. Она делает глоток, морщится, отстраняет стакан и, скривившись, смотрит на него. — Что за… дрянь?       — Галлийский ром.       — Гадость, — выдыхает она, облизывается и всё-таки отпивает. С трудом, кривится, но делает большие шумные глотки, а после вытирает губы. Напиток её впечатлил. — Так вот… это Пенелопа. Да, она одиночка, и это не очень хорошо, но мы ей прощаем, потому что она делает то, что не может сделать никто.       — У сарказов талант к войне.       — А ещё сарказы тоже умеют чувствовать, и им больно.       Лерайе смотрит с улыбкой. Руперту улыбаться совсем не хочется, и внутри поселяется чувство лёгкого дискомфорта.       — Она сказала, что мы не должны вспоминать мёртвых.       — И что нечего проливать слёзы об убитых, — поддерживает Вудроу. Лерайе улыбается шире, облокачиваясь на спинку.       — Но это не повод затыкать её. Пенелопе тоже больно за убитых, ей тоже страшно вспоминать то, что случилось с Руби.       — По ней плохо видно, — ворчит недовольный Вудроу.       — По ней видно хорошо. Именно по той причине, что она начала конфликт с Винсентом и Самантой. Если бы вам сыпали соль на рану, сколько бы вы выдержали?       — Я бы попросил перестать, — отвечает Руперт.       — А я бы выругалась и ударила, потому что мне больно. Реакция у всех разная.       — Значит, я поступил неправильно?       — Не ищи в конфликте правых и неправых. В любом конфликте виноваты все. Виновата Саманта и Винсент, что продолжают напоминать о Руби. Виновата Пенелопа, что позволила себе сорваться, и то, что она сарказ, её не оправдывает. Виноват и ты, Руперт, что повысил на неё голос и сделал всё только хуже.       Один Вудроу не виноват. Нужно, видимо, было тоже молчать. Вудроу осторожно смотрит на Лерайе, видимо, ожидая, что та что-то скажет и о нём, но она возвращается к рому.       — И извиняться бесполезно?       — А этом случае да, — кивает Лерайе. — Пенелопа ненавидит извинения, да и ушла она уже наверняка далеко. Не найдём.       — Можно отправить за ней галлийских дронов, — предлагает Руперт.       — Не надо. Максимальный срок, на который она покидала лагерь, — неделя. В тот раз она и её солдаты получили ранения, но вернулись без потерь. Дадим ей неделю, а если не вернётся, будем думать, что делать.       — Она может умереть. Её могут поймать тибальтовцы…       — Учись доверять, Руперт. Пенелопа не ребёнок. Она знает риски и делает так уже не в первый раз. Если бы Пенелопа не была уверена в себе и в том, что не поведёт всех на смерть, стала бы она так поступать?       — Но ведь ей может не повезти в этот раз. Она может попасть в засаду.       — А может, и нет. Может, нас сегодня ночью разбомбит Тибальт. Может, Галлия с Лейтанией привезут дирижабли, и бомбить уже будем бы. Может, завтра я, выйдя в патруль, получу пулю в голову. Никто не знает, что будет. Пенелопа — мастер своего дела, она научена убивать и родилась в Казделе. Ей не нужна ничья помощь. Верьте ей и позвольте действовать так, как она считает нужным. А если с ней что-то и случится, как и с её людьми, это не будет вашей виной. Ответственность только на Пенелопе.       И всё-таки сарказы совершенно чужды санктам.       Руперту неприятно думать, что Пенелопа может повести солдат на гибель, попав в засаду тибальтовцев или столкнувшись с паровым рыцарем. Она берёт за собой солдат, которые вряд ли готовы умирать. Она несёт ответственность за чужие жизни.       Но в чём-то Лерайе и Пенелопа правы. Они на войне. Всех не спасёшь. Руперт может только стремиться к тому, чтобы стать чем-то большим, чем просто командующий, чтобы сделать такую армию, такой военный лагерь, где солдаты не будут умирать каждый день.       — И что нам делать? — почти обречённо спрашивает он. Перед Лерайе показывать растерянность не страшно. Она всегда поможет.       Лерайе улыбается, ставит пустой бокал на стол и облизывается.       — Ждать. Как и всегда. Всё, что мы можем, — только бороться и смиренно ждать.