Si vis pacem, para bellum

      Спустя сутки отряд Руби переводят под командование Руперта, и он остро ощущает разницу в подготовке и настроении отрядов. Если его солдаты обладают железной дисциплиной и не пошевелятся без приказа командующего, то подчинённые Руби более раскрепощённые. Их мало — всего пятнадцать человек, два из которых кастеры, — но все они шумные, хаотичные и опасные. Не воспринимают Руперта всерьёз, и ему, растерянному после смерти Руби, тяжело обратить на себя внимание.       Солдаты галдят и шумят. Ссорятся друг с другом, кричат. Кастеры и вовсе отказываются выполнять указания и тренироваться по его схеме, в открытую заявляя:       — Мы с командующим Руби вообще другое делаем. Это… детские задания.       — Дайте нам что-нибудь посложнее, — просит более лояльная кастер, тёмная либери, но Руперта от постоянных жалоб, негатива и агрессии плавит. Можно подумать, что он виноват в смерти Руби.       — Мы с командующим каждый день резали тибальтовцев пачками! Мы не будем сидеть на месте и ждать!       — Просто отправьте на зачистку или патрулирование. Большего и не надо.       Его солдаты смотрят с сочувствием. У Руперта нет сил думать о чём-либо. Он смотрит на отряд Руби как на виселицу и ощущает, что единственное, чего он хочет, — лечь спать. Надолго. На пару лет. А можно и навсегда.       И неважно, что Лерайе на него полагается и потому назначила командующим ещё до отпуска. И неважно, что расклеиваться нельзя. Не когда на Руперта глядят с надеждой. Не когда агрессия осиротевшего отряда Руби — лишь следствие страха и обиды, что их командующий так просто умер.       Руперту кажется, что он и сам умрёт. Или застрянет в снегах по колено и больше не сможет сделать ни шага.       — Эй! — разъярённо кричит Вудроу, и Руперт вздрагивает как от удара током. Солдаты тут же замолкают. — Прекратили сейчас же, позорники! Руби что, совсем не учил вас дисциплине?!       — Учил, командующий…       — Заткнись! Или пойдёшь драить санитарные помещения, — бросает раздражённый Вудроу, и либери-кастер замолкает. Она пялится на Вудроу с внезапно пробудившимся страхом, а тот, взъевшись, только сильнее распаляется и продолжает ругаться: — Мне напомнить, кого вы должны слушаться? Возмущаетесь, жалуетесь, строите из себя не пойми что, хотя никем, блять, не являетесь и должны сапоги Руперту вылизывать, чтобы не опозорить память Руби. Думаете, ему было бы приятно увидеть, какой балаган вы разводите? Вас никто не хотел брать. Слушайте, что Руперт говорит, и выполняйте указания так, как выполняли бы указания Руби! Всё понятно?       — Да, командующий! — хором отвечают солдаты, успокоившись, но Руперту легче не становится.       — Про сапоги ты, конечно, зря, — тихо вздыхает он, обводя взглядом подчинённых. Такие разные. И все рвутся в бой. Не то, что Руперт, который не может найти в себе силы взять инициативу и принять командование.       — Пусть лижут. Скотины… Они должны тебя благодарить, что ты за них взялся.       Руперта эта помощь едва ли приводит в чувства. Вудроу откладывает свои обязанности, назначает заместителя на сегодняшний снежный вечер, юркую фелину, и помогает Руперту с тренировкой. Координирует работу, отправляет солдат Руби на патруль, а солдат Руперта — на разведку за ними. Вудроу находит отличный способ объединить всех, и Руперт думает, что если бы его рядом не было бы…       Да ничего бы он не сделал. Уехал бы домой и спился.       Отряд Руперта получает нормальную вооружённую защиту: солдаты Руби умеют защищать и принимать на себя главный огонь, и уже к вечеру план Вудроу преуспевает. После ужина, который Руперт пропустил, потому что смерть Руби начисто перебила аппетит, отряд приносит новые разведданные. Удивлена Пенелопа, радуется Саманта, а Руперт почему-то не хочет находиться в лагере. Новости его нисколечко не радуют.       И в Латерано возвращаться не хочется, и в Бэйсвуде оставаться тоже. Он в ловушке.       — Мы видели твоего отца.       Саманта давится табачным дымом.       К вечеру заметно холодает, Руперт отправляет уставших солдат отдыхать. Вудроу почему-то сегодняшняя возня обходит стороной и он выглядит таким оживлённым, будто смерть Руби его нисколечко не затронула. Наверное, дело в том, что Вудроу легче отвлечься.       Говорят, что пессимисты легко переносят трагедии. Вудроу был пессимистом, а Руперт скорее реалистом со слабым-слабым оттенком оптимизма. А ведь когда-то он смело мог назвать себя настоящим оптимистом…       — Папочку Саманты? — удивляется Пенелопа и забирает у кашляющей Саманты сигареты. — О, папочка Саманты такой славный санкта…       — Перестань, — шепчет Саманта и с нетерпением обращается к Руперту: — Что он сказал? Он… он злится?       — Любит тебя и скучает.       — И боится увидеть тебя в некрологе, — ухмыляется Вудроу и выдыхает дым, поднимая голову к ночному небу. Сумерки уже загустели.       Саманта напрягается, нетерпение во взгляде сменяется сожалением. Она опускает голову и складывает руки на груди, будто пытается закрыться от взгляда Руперта и расслабленной ухмылки Вудроу. Не реагирует, даже когда Пенелопа кладёт локоть на её плечо и игриво щёлкает по нимбу.       — Сказал, что очень хочет, чтобы ты вернулась с войны, — продолжает Вудроу. — И попросил за тобой приглядывать.       — Поэтому мы с тебя глаз не спустим, — обещает Руперт. Саманта поднимает голову и отвечает слабой улыбкой. Свет уличного фонаря падает ей на лицо, согревая покрасневшие щёки. Снег блестит. — Куда бы ты ни пошла, мы будем за тобой следить. За каждым твоим шагом.       — Только в душ за ней не ходите, — шутит Пенелопа. Руперт усмехается, Вудроу улыбается, а Саманта, ахнув, смущённо пихает её в бок. Пенелопа не успевает закрыться, но хватает ту за локоть, сгорбив плечи и поморщившись, и быстро говорит: — Потому что в душ с ней хожу я…       — Сумасшедшая! — вскрикивает Саманта, а заострённые, как лезвия, крылья умилительно вздрагивают.       — На самом деле я не знал, что отец тебя настолько любит. Я думал, что вы с ним в ссоре, — удивляется Руперт, когда Пенелопа и Саманта успокаиваются.       — Не в ссоре. Я просто хочу стать значимой, а не всего лишь одной из его любимых дочерей, — признаётся Саманта и трёт щёку. Пенелопа удовлетворённо смотрит на неё, горделиво улыбаясь, а Саманта краснеет ещё сильнее. — Я… хочу вернуться с какими-то достижениями. Все мои сёстры чего-то достигли: одна стала кардиналом, другая поёт в церковном хоре в столице, третья сопровождает караваны через Каздель, а я… а я ничего.       — А как же писательство? Ты ведь умеешь складывать буквы в такие предложения, что я себя моментально тупым чувствую, — говорит Вудроу. Саманта с благодарностью смотрит на него.       — Это мелочи. Сочинять может каждый.       — Не каждый.       — Каждый. Всего лишь надо быть грамотным, начитанным, иметь богатую фантазию и всё.       — И всё? Ты перечислила какие-то жуткие штуки, и для тебя это «и всё»? — изумляется Пенелопа. — Я себя тоже тупой чувствую рядом с тобой каждый раз, когда ты открываешь рот.       — А Руби вообще читать не умел.       И этой неосторожной фразой Руперт жестоко ломает дружескую беседу. Но происходит всё так, словно оно и должно было случиться, просто никто из них не имел достаточно смелости упомянуть Руби. Смерть висела над ними, позволяла смеяться, шутить и заигрывать друг с другом, а сама опускала лезвие косы всё ниже и ниже, и Руперт первым ощутил холод на шее.       И вот благодаря ему она и перерезала славную атмосферу. Пенелопа облизывается, погружается в хмурые мысли и нервно закуривает, поднося покрасневшую и потрескавшуюся от холода ладонь к губам. Саманта поникает и виновато опускает крылья. Вудроу со вздохом чешет голову.       Кто-то же должен был это сказать.       — Да… Руби и читать не умел, и к жизни относился просто, — тихо говорит Саманта, опасаясь поднять взгляд. — Я ему завидовала.       — Как он умер? — спрашивает Руперт.       — Отвратительно, — резко произносит Пенелопа, опустив сигарету. — Незаслуженно. Зачищал центр лагеря, тибальтовцев было много, он устроил резню, я с ним была, потом решила сменить позицию, чтобы Винсента прикрыть… Оборачиваюсь, а Аракуэль со спины на него напал. Ни Лерайе, гоняющаяся за ним, ни сам Руби, ни кто-то из наших — никто не успел отреагировать. Меч из груди торчал как палка.       — Лерайе сразу завопила, — добавляет Саманта, и Пенелопа, перестав злиться, расстроенно кивает и снова прижимается к сигарете, глубоко затягиваясь и кривясь. — Ты знал, что вампиры могут вопить? Как летучие мыши. Так противно и громко, некоторым оглохшим даже медики помочь не смогли. Мы с Лерайе оттащили Руби. Она всю ночь просидела над его телом, пытаясь остановить кровь своим искусством, всех медиков стянула, но ничего не получилось. Раны слишком серьёзные…       — Этот ублюдок с нимбом применил артс, — кивает Пенелопа. — Насквозь Руби пронзил, а там дыра такая, словно он его выжег. Или выдрал.       — Ребра наружу, лёгкие вывалились, всё-всё наружу… Эта ночь была кошмаром. Аракуэль будто засунул взрывчатку в грудь Руби, и та рванула.       — Лерайе не смогла ничего сделать? — шепчет изумлённый Вудроу. Саманта мотает головой, трёт глаза и с сожалением произносит:       — Она на рассвете начала кровью рвать и нести какой-то бред, что Руби нужно в Каздель перевезти, якобы там его вернут к жизни, мы её не понимали, кто вообще на такое способен, это же невозможно. Вернуть кого-то к жизни… Бетти потом ей снотворное вколола, чтобы замолчала, а Руби… Руби…       — Окоченел он уже. Бесполезно. Всё равно что труп палкой тыкать.       — Пенелопа…       — Что? У него лицо серым было, а на ресницах иней. Уже ничего не сделаешь.       Руперт тяжело вздыхает, прижимая ладонь ко лбу. В голове не укладывается, как спокойно выглядели Лерайе и Бетти, встретившие их у трупа Руби.       — Зато… Руби умер быстро, — находит подходящие слова Вудроу. Пенелопа понимающе кивает.       — Всё случилось за считанные секунды.       Руперт начинает чувствовать вину за то, что позволил Вудроу сорваться на солдатах. Если они видели, как их любимому командующему санкта взорвал грудную клетку, то понятно, откуда у них такая антипатия.       — Знаешь, что мне ещё интересно, — вдруг произносит Пенелопа, — вы ведь стрелялись с Аракуэлем. И Винсент стрелял в него. И ты, Саманта, тоже.       — Было такое. А что?       — И вы почему-то не падшие, хотя я слышала, что если санкта поднимет оружие на другого санкту, Закон его сразу швырнёт нимбом о землю.       — Может, есть какие-то отступления? — с надеждой спрашивает Саманта. — Закон, например, видит, что происходит… И совсем не против, если Аракуэля пытаются убить другие санкты.       — Ты понимаешь, как это дико звучит? — хмурится Пенелопа, постукивая указательным пальцем по виску. — Закон наблюдает за нами, а не автоматически превращает отступников-санкт в падших? Твой Закон что, везде?       — Везде.       — Тогда почему в Колумбии это происходит? Или то, что за границами Латерано, так, похуй? Закон, выходит, бесполезен.       Саманта раздражённо дёргает плечом, сбрасывая руку Пенелопы, и разочарованно отворачивается. Вудроу укоризненно качает головой, а Руперт относится к громкой критике на удивление равнодушно.       Может, Закону и правда «похуй» на то, что происходит за Латерано.       Может, он существует только в границе Латерано и не более, чем… что он вообще такое? Сила желаний санкт? Их воля? Действительно что-то небесное, райское, божественное или какой-нибудь компьютер или самый простой механизм, в который заложен сложный алгоритм?

/ / /

14 января, 1017 год / 2 AM

война за независимость

лагерь Бэйсвуд

      В комнате Лерайе тепло, несмотря на полуоткрытое окно и заползающую внутрь приятную прохладу. Тихо урчит обогреватель, и Руперт может спать в рубашке и штанах. В кровати ещё теплее, хотя Лерайе холодная. Особенно ледяные у неё стопы. Руперт зажимает их между голеней, пытаясь согреть, позволяет обвиться вокруг него и положить голову на плечо, а сам курит, пялясь в тёмный потолок. Приоткрытое окно придётся закрыть.       — Меня пугает, что я как-то спокойно отнёсся к смерти Руби, — делится мыслями Руперт. Лерайе плавным движением забирает сигарету, закуривает и возвращает её, зажатую между длинными указательным и средним пальцами. Руперт прикусывает фильтр и делает затяжку.       — А что ты должен был сделать? Расплакаться и проклинать Аракуэля?       — Возможно… — Руперт выдыхает дым в сторону и заботливо поправляет плед на плече Лерайе. — Не знаю. Мне тяжело, это давит, но… Столкнись я со смертью товарища года два или три назад, я бы не смог даже прийти в себя. Мне было бы очень грустно.       — А сейчас не грустно?       — Не так сильно. Это пугает. Руби же мой товарищ.       — Ты волнуешься, что не чувствуешь горя и для тебя смерть Руби такая же, как смерти обычных рядовых солдат, которые время от время попадают в некролог?       — Да.       Руперт, ощутив возню, опускает взгляд. Лерайе, приподнявшись на руке, смотрит на него с улыбкой. Расстёгнутая рубашка — принадлежащая Руперту, она накинула на себя его одежду, чтобы было ещё теплее, — на ней помятая, воротник изломан.       — Ты не думал, что каждый солдат такой же, как Руби? — спрашивает Лерайе. Руперт касается её щеки, и она кладёт поверх ладонь, поглаживая. Регенерация у неё работает даже на мелочах вроде шероховатых мозолей, которые Руперт уже устал у себя срезать. Ладони у неё гладкие-гладкие. — У кого-то тоже есть друзья в лагере, кто-то сбежал с родины, кто-то не умеет читать… Это же не простые болванчики, Руперт. А такие же терранцы, как и Руби.       — Ты пытаешься вызвать во мне чувство вины? — ухмыляется он. Лерайе коротко целует его в основание ладони и приподнимается, подгибая под себя колени. Руперт, слегка смутившись, опускает руку её на бедро. Губы у неё тёплые, поцелуй аккуратный.       — Нет. Мысли в сторону ушли… В любом случае, — Лерайе, скурив сигарету до фильтра, медленно выдыхает и давит её в пепельнице на прикроватной тумбочке, — это профдеформация. Пройдёт ещё несколько месяцев, и смерть товарищей тебя вообще перестанет трогать.       — То есть все станут для меня болванчиками?       Холодный лунный свет ложится на Лерайе. Тело у неё белее рубашки. Она смотрит на Руперта, гладит его по ладони и выглядит так расслабленно, что в голове не укладывается рассказ Пенелопы и Саманты о случившемся.       У него вообще ничего не укладывается. Руби жив. Жив-здоров. Сейчас Руперт поспит с Лерайе, потискается с ней, обязательно заласкает её, согреется, потом выйдет на завтрак ранним утром… А там и Руби, который шипит и называет его мелким священником. И всё будет как раньше.       — Мне Пенелопа и Саманта сказали, что ты пыталась спасти Руби, а потом блевала кровью. И говорила, что в Казделе кто-то может помочь, вернуть Руби к жизни, — Руперт отходит от неприятной запутанной темы, решив больше не мучиться рефлексией и вопросами, почему же у него такое отношение к смерти Руби, хотя каждый день у них в лагере кто-то умирает.       — А потом Бетти вколола мне сумасшедшую дозу снотворного и я словила галлюцинации.       — Ты в порядке?       Руперт поджимает губы, слишком поздно понимая, как странно это звучит. Как-то у него не удавалось спрашивать, в порядке ли она. Об этом всегда спрашивала Лерайе, а Руперт знал, что у неё всё хорошо. Она выглядит той, кто со всем справляется и кому никакая помощь не нужна. Лерайе медленно проводит ладонью по волосам, заглаживая мягкие пряди. Расстёгнутая рубашка приоткрывает белую грудь, покрытую укусами, и Руперт тихо вздыхает, не в силах отвести взгляда от тёмных меток.       — Я могла бы помочь Руби. Пенелопа была согласна, но Бетти даже слушать не стала.       — У вас в Казделе возвращают мертвых к жизни? — удивляется Руперт.       — Я могла бы спасти Руби, — уклончиво отвечает Лерайе.       — Но тогда ты бы выдала своё местоположение. Ты ведь прячешься на войне.       — Мне кажется, всем уже всё равно, где я и что со мной, иначе меня бы притащили за шиворот… — усмехается Лерайе и печально опускает голову. Руперт приподнимается и садится напротив. — А Руби бы вернулся.       — А ты бы вернулась?       — Вряд ли.       — Ну вот и всё. Тем более… ты ведь всё-таки не вернёшь мёртвых к жизни?       Лерайе смотрит на него со странной улыбкой. Такой, словно она могла бы вернуть.       — Я могу тебе кое-что рассказать? Только с учётом того, что это останется между нами.       — Всё всегда остаётся между нами.       — Конечно, а потом ты всё это обмываешь с Вудроу, — улыбается Лерайе шире, добрее, и Руперт вновь гладит её по щеке. — Не надо с ним это обсуждать, хорошо?       — Хорошо.       — Обещай мне.       — Обещаю.       — Поклянись, — требует Лерайе, слегка наклонившись. Руперт тихо смеётся, беря её лицо в ладони, и гладит покрасневшие щёки большими пальцами. — Поклянись, что ни под каким предлогом не расскажешь об этом никому, даже Вудроу. Пожалуйста.       — Клянусь.       — Чем клянёшься?       — Своей любовью к тебе.       Лерайе фыркает и закатывает глаза, тут же отстраняясь. Она улыбается.       — Что не так? — Руперт улыбается краешком губ в ответ.       — Ничего, — отрезает Лерайе и поднимается с кровати, поправляя рубашку.       Рубашка Руперта для неё большая и длинная. Почти до середины бедра, как свободное платье. Он даже видит синяки на белой коже чуть выше колен, когда Лерайе направляется к стойке со своим мечом и бережно снимает бархатную чёрную ткань, укрывающую оружие как одеяло — спящего. Руперт приподнимается, уперевшись ладонями в постель, и шутит:       — Ты решила меня убить?       — Решила рассказать кое-что очень важное.       Она снова забирается на койку. Лерайе бережно держит клинок: одной рукой за эфес, обвитый чёрными острыми ветвями, а другой за такое же чёрное тонкое лезвие. Лерайе протягивает клинок, и Руперт, удивлённо моргнув, осторожно его принимает.       Холодный, лёгкий… и шепчущий. Он берётся за элегантный эфес, просунув ладонь через изгибы чёрно-металлических ветвей, прикрывает глаза и отчётливее слышит шёпот, раздающийся в голове. Совсем тихие-тихие слова, которые невозможно различить. Они проходят мимо, оставляя за собой лишь прохладное ощущение чужого прикосновения. По некоторым резким обрывистым звукам, зацикленным в какой-то повторяющийся заговор, который ему удаётся понять, он различает древний каздельский язык.       — Слышишь? — спрашивает Лерайе, внимательно глядя на него. Руперт неуверенно кивает. — Знаешь, слышать её могут только сарказы или санкты. Сарказы слышат отчётливее санкт. Однажды Бетти взяла его, но сказала, что ничего не слышит. Фелины, вуивры, люпо… Никто, кроме сарказов и санкт.       — Что с этим клинком не так?       Лерайе медлит с ответом, не отводя взгляда от чёрного лезвия. Руперт возвращает его, и она со странной нежностью проводит по гладкой грани ладонью.       — Когда я жила в Казделе, у меня был очень хороший наставник. Мою мать убил Сангвинарх, и наставник решил заключить душу матери в клинок. Поэтому я и думала, что если вернуться в Каздель, обратиться к нему за помощью, извиниться… я могла бы спасти Руби. Конфессариус мог бы помочь. Нет, он бы обязательно помог, я извинюсь и признаю свою вину, он не будет сильно злиться…       Руперт застревает мыслями в одной точке. Безусловно, он слышал о сарказах многое: и что те каннибалы, и что их колдовство, если его развить, способно стирать целые легионы в кровавое месиво, и что ритуалы у них особенно кровавые, жестокие, безумные… Но о некромантии он узнал впервые. Или, быть может, слышал раньше, но не придавал значения, списывая всё на совсем уже беспочвенные слухи. О сарказах говорят слишком многое.       — Ты можешь мне не верить, — подхватывается Лерайе, почувствовав его скепсис, и нервно усмехается. — Да и кто в это поверит? Я просто жалею, что никто не позволил мне даже попытаться помочь Руби.       — Я тебе верю, — тихо произносит Руперт.       — Не ври. Ты так говоришь, чтобы я не расстраивалась, — грустно улыбается Лерайе и мотает головой, сжимая рукоять клинка. — Мой наставник — могущественный сарказ, которому подвластно многое. И то, что в это не верят и смотрят на меня как на сумасшедшую, очевидно.       Руперт медленно выдыхает. Нельзя сказать, что он верит Лерайе. Но и не верит тоже. Он не знает, что думать о её внезапном признании, однако ударяться в крайность, как Бетти, которая накачала её снотворным, не хочет. Вместо этого Руперт берёт клинок и рассматривает марающие его лунные блики.       Ему нужно просто время. О сарказах говорят многое, а что правда и что слухи — никто не умеет разграничивать. Всё смешивают в кашу.       — Почему твою маму убили? — спрашивает Руперт, вслушиваясь в голос клинка.       — Не знаю. Мне рассказывали многое, но я так и не поняла, во что мне верить. Поняла лишь то, что так надо было.       — Это жестоко. Если бы мою маму засунули в кусок железа, я бы страдал.       — Не могу сказать, что это жестоко... — неуверенно отвечает Лерайе. — Было бы жестоко, я бы не могла спать, а так меня просто иногда мучают дурные сны. И Конфессариус не делал бы такое, просто чтобы поиздеваться.       — А разве ей не плохо? — Руперт кивает на клинок.       — Не могу сказать точно. Но я не жалею. Я всегда мечтала превзойти Сангвинарха и брата, стать сильной, а в итоге, кажется, будто откатилась назад… — Лерайе расстроенно вздыхает, обнимая себя за локти. Руперт продолжает разглядывать меч, переворачивая его и любуясь, как луна лижет идеально ровные чёрные грани. — С момента бегства из Казделя я перестала что-либо понимать. Нет больше никого, кто бы сказал мне, поступаю я правильно или нет. Мне кажется, я сделала страшную ошибку, покинув страну.       — В отпуске я встретился со своей наставницей, и она сказала мне, что нельзя жалеть о том, что произошло. Из прошлого складываешься ты настоящая. Не сбеги ты из Казделя, была бы такой?       — Я знаю. Но ведь тревога никуда не уходит.       И ведь правда.       Слова Жозефины, режущие и холодные, правильные. Но Руперт едва ли успокоился.       — Но всё равно твой наставник… Конфе… Ко… Как его?..       — Конфессариус.       — Конфессариус очень жестокий.       — В Казделе достаточно более страшной жестокости, чем то, что сделал Конфессариус, Руперт. Однако вряд ли бы я выжила, если бы он не занялся мною. И что самое забавное, — вздыхает Лерайе и упирается ладонью в матрас позади себя, — сбежала из Казделя я из-за него. Точнее, он стал последней каплей.       — Я бы тоже сбежал от того, кто засовывает душу моей мамы в оружие.       — Не в этом дело, — улыбается Лерайе, но улыбка у неё совсем безрадостная. — Дело совсем в другом. Я даже была рада, что Конфессариус ко мне слишком строг и жесток. Он лишал меня сна и заставлял читать днями напролёт историю и манускрипты, которые забирал из библиотек личей, обучал древним языкам... А потом за каждую ошибку перечёркивал весь труд и заставлял переделывать полностью и неважно, сколько часов я потратила. И так до тех пор, пока результат не будет его устраивать.       — Какой ужас, — усмехается Руперт.       — Но не из-за его манеры обучения я сбежала. Совсем не из-за этого…       Лерайе становится ещё печальнее. Руперт, подняв взгляд, остро чувствует, что с ней что-то не так. Тема Казделя всегда приносит ей боль, почти такую же острую, как и обсуждение Латерано.       — Он обидел тебя?       — Нет. Я просто надумала себе лишнего, сделала из этого какую-то железную истину и уверовала в неё. Всё оказалось с точностью наоборот, а я просто глупо замечталась. Это как… — Лерайе поджимает губы и поднимает взгляд к потолку, задумавшись. — Не знаю… завязать себе глаза, а потом попытаться пройти через запутанный блок командующих. Конечно, через какое-то время стукнешься лбом о какой-то из углов и будет очень больно. И ты потом ещё плачешь, что угол такой острый, лоб рассечён, хотя кто в этом виноват? Только ты. Пожалуй, глупый пример, ладно…       — Да нет, хороший, — растерянно отзывается Руперт. Теперь он ещё больше запутался, а мысль, что в клинке заточена душа живого существа, уже не кажется такой безумной. — Я понимаю. Ты, наверное, была к нему привязана.       — У меня не было отца, с годами я всё меньше и меньше виделась с братом, а всё, что меня держало от мыслей шагнуть с городских стен или упасть в Печь Душ, было лишь желание превзойти Сангвинарха и получить одобрение от Конфессариуса. Конечно я была к нему привязана. Это тупик.       Наверное, она…       Руперт хмурится и настойчиво прогоняет мысли. Нет, такого быть не может. Не надо об этом сейчас думать. Не надо вообще слишком много думать.       — Когда у тебя никого нет, ты цепляешься за любое проявление внимания. Достаточно малейшего прикосновения, чтобы увидеть подтекст, которого даже нет. Побег из Казделя, после которого я потеряла всех, был лишь вопросом времени. Но я всегда думаю: а что было бы, если бы я осталась…       В Казделе достаточно горя. Возможно, это самый проклятый и трагичный клочок земли на Терре. Однако Руперт не ожидал, что всё настолько плохо.       И что это, кажется, лишь верхушка айсберга.       — Ты бы стала сильной, — срывается с губ, и Руперт даже не понимает, что говорит. Лерайе смотрит на него с ухмылкой.       — Да. И пошла бы войной на Латерано. А там бы погрязла в ненависти и крови.       — Значит, ты правильно сделала, что сбежала.       — А правильно ли? Правильно ли бросать родину и не прикладывать никаких усилий, чтобы её изменить?       — Ты не Король Сарказов, у тебя нет долга перед нацией.       — Нельзя так рассуждать. Да, я не Король, который не имеет права покидать свой народ, но…       — Каздель бы сломал тебя.       — Нужно не бежать из него, не сдаваться под гнётом ненависти, желания сарказов воевать и давления, а что-то решать. Делать. Ведь если ничего не решить, а сбежать, то что же будет со всем?       У Лерайе трогательный, влажный взгляд. Каздель приносит ей невыносимую острую боль. Она способна и жаловаться, признавая свой эгоизм, что сбежала из Казделя, потому что он её рано или поздно сломает, и в то же время желать для своего народа лучшего. Винить себя, что она оставила страну ради сохранения своей личности, и думать, что может на что-то повлиять.       До этой ночи Руперт видел её смертоносной наставницей, которую ничего не выведет из себя. А теперь видит её растерявшимся ребёнком, который просто заплутал в темноте и боится малейшего шороха, равно как и двигаться и делать что-либо.       Руперт откладывает клинок на край кровати и прижимает ладони ко влажным щекам. Лерайе плачет. Но теперь не пытается вырваться, только опускает лицо и пытается стереть слёзы, с дрожью выдыхая.       — Я в порядке, — сдавленно шепчет она, пытаясь успокоиться глубокими вздохами. Руперт укоризненно качает головой, помогая стереть слёзы. — Я в порядке, я в порядке, я в порядке, бывало гораздо хуже…       — Я люблю тебя.       — Зачем тебе это? — Лерайе открывает кровавые глаза и смотрит с мольбой. — Тебе нравится чувство опасности? Или ты просто хочешь экзотики?       — Что?.. — вздрагивает Руперт. — Лерайе… ты что такое говоришь?       — Этого не может быть. Ты санкта, а я тиказ. Ты наиграешься, тебе через пару месяцев надоест, ты переключишься на войну, и всё пройдёт…       — Я обещаю, что никогда не оставлю тебя.       Вкрадчивое обещание вызывает больше слёз. Теперь Лерайе пытается вырваться: дёргается в сторону, силится отцепить его руки, но Руперт, уже наученный, хватает её в объятия и резко притягивает к себе. Лерайе дрожит, всхлипывая. Слёзы, горячие и большие, падают ему на штаны.       — И всё у нас будет хорошо, — убеждённо шепчет он, прижимая Лерайе к себе.       — Ты обещаешь?..       — Клянусь, — смело говорит Руперт. — Клянусь всем, что только есть в моей жизни, что я не оставлю тебя. Ты станешь моей женой, у нас будут дети…       — Не будет у нас детей… Я тиказ, а ты санкта.       — Будут. С чего это им не быть?       — Они что… — вздрагивает Лерайе, шмыгает носом и трётся мокрым лицом о плечо Руперта. — Родятся падшими? Или с умственной отсталостью? Ты видел когда-нибудь детей сарказа и санкты?       — Родятся здоровыми, а падшими или нет — узнаем. Падший не приговор.       Даже если Латерано считает иначе.       — Это всё равно неправильно, — всхлипывает Лерайе, а сама жмётся к Руперту, трётся, ёрзает, и он, коснувшись пальцами её подбородка, поднимает заплаканное лицо. С сожалением смотрит в прозрачные глаза и легонько целует дрожащие мокрые губы. — Не… н-неправильно, Руперт, неправильно… прекрати меня целовать…       — Но в глубине души ты веришь мне. — Руперт, конечно, не прекращает, улыбаясь. — Я чувствую это.       — Да… потому что сарказы… тиказы больны надеждой, — признаётся Лерайе. Взгляд у неё проясняется, становится лихорадочно-блестящим, словно ей в голову приходит гениальная мысль. — Неугасимая надежда, Руперт… Наше проклятие не в орипатии и даже не в разладе с санктами и вообще со всем миром. Проклятие в надежде. И поэтому у меня нет выбора, верить тебе или нет, потому что я всегда буду надеяться на лучшее.       Мазохизм: жить в боли и ненависти, в угрозе нависшей войны, расти без родителей, а потом поверить словам какого-то санкты о том, что он покажет ей счастье и сделает счастливой.       А Лерайе поверит. И это её погубит.

/ / /

1 января, 1100 год / 2 AM

Форт Баррон — Дэвистаун

окраины города

      Форт Баррон, стыкующийся с Дэвистауном, выглядит безмолвной чёрной тенью, угрозой, нависнувшей над бедным заброшенным городом. Палачом, который с высоты решает жизнь захудалой платформы, уже обречённой. Клифф трёт ладони в перчатках, но это мало чем помогает: холод пробирает до кончиков пальцев.       Энергетический завод, чёрно-серый, сломанный и заброшенный, снабжающий город теплом, а платформу делающий мобильной, молчит.       — В Дэвистауне прежние беспорядки, босс, — отчитывается Лискарм, а Франка, стоящая рядом, выглядит как никогда тревожно. Её тревожность — уже признак того, что всё идёт по наклонной. — С тех пор как банк отдал нам абсурдный приказ открыть огонь по жителям и заглушить их протесты, ничего не изменилось.       — Продолжайте миссию. По контракту вы обязаны обеспечить безопасность заказчиков, — успокаивает Клифф ровным голосом. Лискарм сосредоточенно кивает, не сводя с него взгляда. Алмонд рядом ёжится и дрожит, переступая с ноги на ногу, маленькая и уже коченеющая, жалобно кривящаяся от холода и шмыгающая носом. — Если вы откроете огонь по гражданским, это верный путь под трибунал.       — У нас и мысли не было открывать огонь по гражданским, — раздражённо бросает Франка и с опаской оборачивается в сторону города. Они стоят у кромки леса, и огни старых квартирных домов тускло горят в ледяной ночи.       — Продолжайте в том же темпе. Что с мисс Бринли?       Лискарм переглядывается с Франкой. Последняя выдыхает бледное облако пара и кивает.       — Я бы сказала, что всё в порядке… — уклончиво отвечает Лискарм. — Держится. Но снова увязла среди гражданских.       — Следите за ней. Алмонд, отправишься со мной и Тилой по координатам Ваниллы.       — О, — вздрагивает Алмонд, оживившись. Лихорадочная дрожь моментально покидает её щуплое тело, и отвечает она с полной готовностью: — Так точно, сэр!       — Вам не нужны люди? — удивляется Лискарм. — Если Кардинал нас предал…       — Мы справимся втроём.       В конце концов, Клифф не так уж и стар. Лискарм и Франка не желают удачи, только смотрят с беспокойством, и он жаждет как можно скорее уйти подальше от их напряжения и от мыслей, что они потеряли Ваниллу.       О случившемся с Ваниллой первым делом доложила Тила. Выдёргивать подчинённых с задания — дело неблагодарное, но ради своих людей Клифф пойдёт на любые жертвы.       Однако меньше всего он ожидал, что административный отдел допустит промашку и главным подозреваемым в исчезновении Ваниллы окажется Кардинал. Порой Клиффу хочется закрыть набор в «Blacksteel» ко всем чертям и оставить самых доверенных, но он понимает, что так поступать глава частной военной компании не должен.       — Меня трогает твоя забота. А что, если бы я родилась на пару десятков лет позже? Что было бы, если бы я встретилась с тобой не в Колумбии, а в «Blacksteel»? Ты бы заботился обо мне так же?       Снег хрустит под ногами. Ночь делает его болезненно-синим, с длинными чёрными и серыми из-за высоких голых деревьев проплешинами. Клифф идёт медленно, прислушиваясь к шорохам и осыпающемуся снегу, следит за координатами на коммуникаторе и приближается к точке. Тила молчит, Алмонд и вовсе идёт бесшумно: ступает легко-легко и напряжённо оглядывается по сторонам.       — Успокойся.       Клифф надеется, что Ванилла жива. Хотя вероятность этого, конечно, мала.       За прожитые десятилетия Клифф смертельно устал от ошибок, которые с возрастом становятся серьёзнее. Жизнь непредсказуемая. Войну едва ли можно контролировать. Смерти своих наёмников едва ли можно избежать. Всю жизнь он мечтал получить контроль хотя бы над частью своей жизни, над войной, но увяз так глубоко, что не заметил, как контроль получили над ним.       В Колумбии он считал Лерайе потерявшимся ребёнком, который лишь плачет и боится сделать шаг. Клифф на деле ушёл от неё не так далеко.       — Хватит думать о том, что ещё не случилось. Сосредоточься на координатах. Я вообще удивлена, что ты решил пойти сам. Мог бы послать своих подчинённых, кого-нибудь из капитанов, кто коротает время в Форте Баррон… Клифф, успокойся сейчас же.       Он бы хотел, чтобы Лерайе была рядом, чтобы она схватила его за руку, сжала подбородок и всмотрелась в напуганные глаза. Чтобы повторила, чтобы он успокоился, вытащила из этой затягивающей трясиной паники, а потом и Вудроу бы взял на себя обязанности по поиску, потому что Клифф не может сосредоточиться, мысли рассыпаются, тревога зудит, и…       — Босс, смотрите.       Он резко останавливается. Город пропал из виду за облезшим лесом, кривые обледенелые деревья укрыли их, и Клифф видит перед собой полуразрушенную двухэтажную постройку с провалившейся деревянной крышей. Рядом с ним на окровавленном клочке земли с изрезанными на куски бродягами — бандитами, которых Тила несколько раз упоминала в отчётах, — стоит Кардинал. Весь в чёрном, резко выделяющийся на фоне плотного снега, с опущенными парными клинками, очень похожими на те, что были у Лерайе давным-давно. Тусклый фонарик, мигающий на карнизе, отбрасывает его угрожающую тень.       Кардинал медленно оборачивается. Стирает с щеки след крови и улыбается. В холодном, хрупком воздухе висит железная кровавая вонь.       Координаты, на которых разведдроны засекли Ваниллу, идут дальше. Кардинал преграждает им дорогу.       — Быстрая реакция, — тихо говорит он. — Может, успеете, пока она не окоченела…       — Ты… — раздражённо шипит Тила, взмахивает ладонями, и в длинных пальцах появляются метательные ножи, а Клифф только-только приподнимает ладонь над кобурой с затаившемся револьвером.       — Где она?! — вскрикивает Алмонд, выхватив пистолет.       — Разве ваши дроны не засекли её? — удивляется Кардинал. Удивление на его лице лживое и противное. Он вообще Клиффу противен, особенно по той причине, что тронул Ваниллу.       Которая от него была в восторге. Каким ублюдком нужно быть, чтобы причинить вред Ванилле? Она и слизняка не обидит.       — Ящерка, эта милая любительница зверушек, в порядке, — успокаивает Кардинал, скользко улыбнувшись. — Только иссушена чуть-чуть, без сознания и страшно мёрзнет.       — Тварь… — тихо ругается Тила. Улыбка Кардинала становится шире, тени пролегают на лице; по коже ползёт холодок, и это вовсе не из-за погоды.       — Административный отдел такой слабый, Клифф, ты знаешь? Они поддаются гипнозу и внушению. А вы — волнению друг за друга, — рассудительно замечает Кардинал и делает шаг навстречу. Тила встаёт в боевую стойку, готовая броситься вперёд, а Алмонд сосредоточенно целится. — Я хотел вывести вас наружу и перебить по одиночке. Не думал, что вы приведёте с собой главного стервятника. Спасибо, облегчили мне задачу.       Доверие Клиффа к собственным людям подвело его же. При возвращении на базу ему придётся серьёзно пересмотреть административный отдел.       — Даже не знаю, радоваться или сожалеть, что ты считаешь меня слабым, — отвечает Клифф. Кардинал широко улыбается, взмахивает парными клинками и делает ещё шаг, медленно сокращая расстояние.       — Давай твои девочки вытащат Ваниллу, раз уже вы меня так быстро нашли, чтобы она совсем не окоченела, а мы с тобой проверим, кто сильнее? Считай это моим подарком за то, что вы меня нашли. Заодно и поговорим, — предлагает Кардинал. — Я расскажу, как меня на родине научили выяснять отношения…       — Резнёй? — злобно отзывается Тила.       Выбора у них нет. Кардинал — серьёзный противник. Сейчас каждая минута на счету и Закон знает, что с Ваниллой на самом деле. Чем быстрее Тила и Алмонд найдут её, тем лучше. И рисковать им, выступая против вампира, незачем.       Ещё смертей Клифф не переживёт.       — Идите, — командует Клифф и на встревоженный взгляд Алмонд давит: — Это моя работа.       — Босс, я не…       — Это приказ, Алмонд. Или ты забыла о дисциплине? — строго, с прорезавшейся в голосе сталью повторяет он.       — Идём, — кивает Тила, утягивая её за запястье и заставляя отвернуться, перестать так беспокойно и напуганно смотреть на Клиффа, словно он решил добровольно лечь на плаху. Она вязнет в снегу и идти никак не хочет. Во взгляде и злоба, и страх. Непонятно, что из этого относится к Клиффу. — Ну, Алмонд, чтоб тебя… Идём!       Клифф провожает их спокойным взглядом и кладёт ладонь на рукоять револьвера. Кардинал, дождавшись, когда их снова окружит тишина, с улыбкой шепчет:       — Как трогательно. Мне даже завидно. Они любят тебя.       — Убей его.       Не слышится хруст снега. Молчит ветер, в тишине застывает лес. Клифф не моргая смотрит на Кардинала и чуть отводит правое плечо назад, приготовившись выхватить револьвер и тут же выстрелить. Лерайе стоит рядом с Кардиналом тенью, и теперь Клифф особенно остро видит сходства между ними.       — Когда я пришёл в «Blacksteel», моей целью изначально был ты, — говорит Кардинал и медленно поднимает клинок. Он зажимает его в согнутом локте и, поморщившись, неторопливо ведёт в сторону. На чёрном лезвии остаётся густой кровавый след. — Я долго следил за тем, как идут у вас дела, и понял, что твои девочки тебя безумно любят, как и ты их. Потом я решил разделить вас, но ты пришёл лично…       — Убей его.       — Ты ведь знаешь, кто я? — спрашивает Кардинал, подняв почерневший взгляд, и повторяет то же со вторым клинком, щедро скармливая ему кровь.       — Сначала я не хотел верить. Теперь вынужден.       А ведь правда. Кардинал улыбается. Лерайе, стоящая рядом с ним, нежно кладёт голову на его плечо, и Клифф понимает, что они похожи как две капли воды.       — Руперт Клифф, — улыбается вампир, опустив клинки, и его горячая кровь падает на снег, оставляя проплешины.       — Дюк’аралим, — выдыхает Клифф, чувствуя, как напряжение обрывается, и сердце заходится в быстром-быстром стуке в преддверии опасности. Он сглатывает вставший в пересохшем горле ком, вдыхает резкий холодный воздух и чуть щурится.       — Рад познакомиться с убийцей моей сестры. Потанцуем?       И Дюк’аралим, пригнувшись, отводит назад один клинок, а второй прижимает к груди. Едва Клифф успевает выхватить револьвер и взвести курок, как Дюк’аралим бросается вперёд и в один молниеносный рывок оказывается перед ним, с безумным блеском в кровавых глазах с почерневшими белками взмахивая клинком.       Слишком быстро.