Si vis pacem, para bellum

7 января, 1017 год / 10 AM

Латерано / деревня Стевонус

      «Закон посылает Святого хранить вас на пути и вести в то место, где нет ни Катастроф, ни войн».       В Церкви Реквиема уютно. Потрескивают свечи, слышится шёпот служителя, читающего молитву во имя Святых, а мягкий запах ладана и расплавленного воска размягчает мысли и тревоги. Мир остался за стенами церкви, тёплый цвет лакированного дерева повсюду: стены, пол, скамьи, аналой с белым шелком, струящимся вниз. В церкви уютно и тихо.       И спокойно.       «Униженных поставят на высоту, и сетующие вознесутся во спасение. Сарказы и санкты обретут мир. Древняя ненависть будет позабыта».       Руперт молится, сидя на дальней скамье. Молится за своих родителей, за мёртвых солдат Бэйсвуда и армии Тибальта, потому что перед смертью все равны, молится за ещё живых. Вспоминает оглохшую на одно ухо Бетти, Винсента, Саманту, Руби, даже Пенелопу с Лерайе, всех остальных. Молится и за них, потому что верит: перед смертью все равны, а сарказы и санкты не такие и разные. Все они друг на друга похожи и различаются только тем, что у первых выбора нет, а у вторых есть. В редких церковных книгах можно найти позабытые молитвы служителей, верящих в мир между санктами и сарказами и молящихся за объединение перед лицом общей опасности, ориджиниума и орипатии.       Их беспощадно давит цензура. Сарказы ведь враги. Дьяволы, грязные черти, мерзкие демоны и хвостатые-рогатые твари без капли нравственности.       Руперт верит, что в конце их всех ждёт одно, но не понимает, будет это рай, ад или что-то вообще другое. Почему Латерано ратует за совершенную правильность своей религии? Почему санкты кричат, что сарказы не заслуживают ничего хорошего? Почему Латерано уверен, что рай на самом деле существует? Существует ли этот рай для жителей пустынь, снежных гор и Казделя, если это действительно невинные сарказы, которые просто родились не в том месте?       «Верное слово: если мы с Законом умрём, то с Ним и оживём».       И можно ли считать, что Каздель — «не то место»?       Руперт открывает глаза и опускает сложенные ладони. Чувство, что за ним кто-то следит, не даёт покоя. Он оборачивается. На лавочке рядом сидит улыбающаяся либери. На ней тёмные одежды монахини и длинный капюшон, закрывающий голову и блестящие, как бело-золотые перья канарейки, волосы. Почему-то она смотрит на него с улыбкой.       Руперт вглядывается в прохладные бирюзовые глаза, похожие на небо Бэйсвуда в ясное зимнее утро, и узнавание к нему не приходит. Ситуация очень похожа на ту, что была с Винсентом. Руперта почему-то знают, а он сам нет.       — Не узнаешь? — удивляется либери. — Я Жозефина. Мы вместе работали здесь: ты на практике, я как…       — Жозефина, — повторяет Руперт с тенью улыбки, и мысли вмиг проясняются. — Привет.       Светлое лицо волочит за собой воспоминания. Жозефина, одна из настоятельниц церкви, приняла Руперта и Вудроу под своё крыло. Он научился у неё смотреть на религию глубже и шире, а не как учили в школе — беспрекословно следовать праведности Закона и никогда в нём не сомневаться, — а Вудроу расписал стены и потолок этого храма. Изображения Святых до сих пор остались в ярких красках, каждая деталь сохранилась. О церкви заботятся.       — Как дела? Слышала, ты отправился на войну.       — Сейчас в отпуске.       — Это очень смело, — серьёзно кивает Жозефина. — Как там? За пределами Латерано.       Как там?       Тяжело. На санкт молятся, сарказов терпят, скрипя зубами. Тибальт хочет вернуть контроль над вырывающейся непокорным зверем Колумбией. Вампир из Казделя устраивает резню на поле боя и легально пьёт кровь врагов, прославляя жестокую репутацию сарказов.       Как там?       — Тяжело, — коротко говорит он, чувствуя усталость уже от того, что вынужден говорить свои мысли вслух. Застывший язык не поворачивается сформулировать разрозненные мысли в предложения и рассказать бывшей наставнице о том, какой ужас происходит за Латерано. — Политика тяжёлая. И солдаты… умирают. Много смертей, много жертв, много жестокости. То, что нам говорили в школе про геройство, важность веры и войну, ведущуюся по правилам, — ложь. Особенно… важность веры. В Колумбии нет никого, кто бы верил в Закон. Верят только в смерть. То, чему меня учили, на войне не работает.       — Почему же не работает? — удивляется Жозефина, сложив тонкие ладони на коленях. — Ты до сих пор живой.       — Благодаря…       Своим соратникам.       — …случайности.       — Случайность — последствия от череды событий. Череда зависящих от какой-то переменной событий, которые происходят только благодаря пересечению твоих и чужих действий. Как круги на воде. Не бывает случайностей, бывают только последствия.       Жозефина переводит взгляд к аналою, застеленному белым шёлком. В молитвенном углу рядом стоит санкта, почтительно склонившая голову. Поминает мёртвых. Руперт вдыхает мягкий запах ладана и прикрывает глаза, пропитываясь вязким ароматом, наполняющим лёгкие.       Последствия. Существуют только последствия. Последствия Колумбии, желающей независимости, — война. Последствия Латерано, стремящегося к стабильности, — религиозное отупение. Последствия Казделя, обожжённого и окровавленного, — репутация. Последствия того, что Руперт живой, — умение выживать и просто вовремя давить на спусковой крючок.       — Не думал, что скажу это здесь, но мне даже как-то не хочется что-то делать, — признаётся Руперт просевшим от сожаления голосом. — Впервые в жизни я позволяю себе всё глубже и глубже падать в пучину апатии.       — Ты в отпуске. Или покинул войну?       — Отпуск.       — Тогда научись отдыхать. Приручи себя наслаждаться спокойными деньками, потому что скоро ты вернёшься в Колумбию и увязнешь в животной гонке жизни и смерти.       — Я понимаю. Спасибо.       Лучше бы он и правда вернулся на войну. В Бэйсвуде привычнее.       — Ты что-нибудь знаешь об Аракуэле?       Жозефина задумывается. Опускает взгляд, касается тонким пальцем подбородка и долго молчит. Руперт её не отвлекает, рассматривая посерьёзневшее лицо с забавным вздёрнутым носиком. Милая внешность не вяжется с тягостными словами, рвущими мысли на части и заставляющими истекать кровью: он поступает неправильно, хоронит себя, гробит свою жизнь, но назад уже не повернуть.       Можно только продолжать идти вперёд. И не думать о том, что оступиться проще простого.       — Не знаю, к сожалению… Я спрошу у других священников, завтра у меня встреча с кардиналом, но я не думаю, что что-то найду. Впервые слышу это имя. А что такое? — спрашивает она, удивлённо обернувшись.       — Да так. Ничего. Просто имя интересное.       — И правда звучит необычно.       Пожалуй, чем меньше Жозефина знает о войне, тем лучше.       Её же счастье, что Аракуэль ей незнаком.       — На этот раз ты дашь мне совет? — спрашивает Руперт. Жозефина, чуткая наставница, дарит ему почти что самую настоящую материнскую улыбку, сглаживающую боль.       — Цени жизнь, Руперт. Цени мелочи, пока они у тебя есть. Собирай их и храни.       — Они не приносят мне былой радости.       — Приносят, просто не такую яркую, как прежде. Скоро их вообще не станет. Ты выбрал тяжёлый жертвенный путь. Будет здорово, когда на этом флегматичном сером полотне останутся хотя бы светлые проплешины, напоминающие о прошлом.       — Прошлое нужно отпустить. Я хочу забыть его. Оно тянет меня назад и приносит боль.       — Его нельзя забывать. Можно идти вперёд, не оборачиваясь, но не думать нельзя. Ведь кем ты будешь без прошлого? — Жозефина перестаёт улыбаться и смотрит на Руперта с тревогой. — Прошлое — наша неотъемлемая часть. Можно в нём тонуть, а можно, как ты, идти вперёд и просто помнить, что было раньше, потому что только из прошлого складываешься сегодняшний ты и только так ты сможешь уберечь себя и других от ошибок. Только так можно построить достойное будущее на опыте пережитого. Достичь своих целей.       Достичь своих целей.       Под сводом маленькой церкви, в запахе ладана и в атмосфере глубоких песнопений, у Руперта зарождается кровавое желание закончить колумбийскую войну и остановиться хотя бы на пару часов, переводя дух и позволяя себе по-настоящему расслабиться.

/ / /

      Руперт помнит ладони Лерайе. Изящные, чёрно-красные, прохладные, с крепкими чёрными когтями. Фаланги пальцев тонкие, костяшки приятно целовать. Лерайе — неживая красота. Если от Жозефины тянет теплом и нежностью, то от Лерайе — прохладой и мёртвым изяществом. Застывшим, как изваяние.       Но прикосновение её пальцев Руперт помнит наизусть и ощущает на своей коже едва погрузившись в воспоминания.       — У нас недавно было поступление, я очень рекомендую вам такие кольца. Серебро и огранённый бриллиант… Хорошее сочетание, если основываться на ваших пожеланиях. Камень не слишком большой, круглая огранка, ободок кольца узкий. Смотреться будет элегантно и одновременно скромно.       Он ведь правда сделает Лерайе предложение. Обязательно сделает. Жозефина дала полезный совет: нужно ценить мелочи, даже если они уже не вызывают той радости, что и прежде. Нужно ценить то, что имеешь. Собирать по крупицам это тепло и прятать, пока оно ещё хоть немного осталось.       Руперт встанет на колено перед Лерайе, возьмёт её за ладонь, посмотрит с искренним восхищением и с надеждой попросит её, выходца из королевского двора Казделя, стать его невестой. И неважно, что война ещё не окончена, что всё только начинается. Совсем скоро этого не станет.       Для Лерайе ничего не жаль.       — М-м-м, — тянет Вудроу. Санкта-продавец, показывая кольцо, медленно опускает ладонь, уже догадываясь, что тот откажется от её варианта. — А есть ли у вас что-то с… красным?       — Под цвет её глаз, — догадывается Руперт. Вудроу, загоревшись идеей, энергично кивает.       — Да. Рубины. Или другие камни его рода.       — Рубины… рубины… Да, должны быть. Дайте минуту, я схожу на склад.       Когда санкта уходит, Вудроу и Руперт переглядываются.       — Почему рубины?       — Серебро и рубины, — говорит Вудроу. — Лерайе же вся белая. У неё красные только… глаза и губы.       И не только глаза и губы. И они это понимают. Вудроу сглатывает, Руперт тяжело вздыхает, погружаясь в воспоминания. Не только глаза и губы у неё красные, не только…       Но сочетание на самом деле удачное. Белое и красное, холодное молоко и тёплая кровь. Молоко и кровь.       Выбор кольца Руперт полностью доверяет Вудроу. Сразу видно художника: он перебирает различные варианты, придирчиво оглядывает то, что нравится Руперту, и когда он останавливается, перестав мучить санкту-продавца, выбор приходится по душе. Хотя Вудроу морщится и всё ещё недоволен.       Выбор сложный. Это обычный ювелирный магазин в Стевонусе, а не в столице. А Вудроу выглядит так, словно кольцо ну совсем не такое, какое бы ему хотелось видеть.       — Мне кажется, ничего не получится.       Руперт выходит из магазина с Вудроу и прячет чёрную коробочку в карман, бережно погладив бархатное покрытие. И неважно, что на это кольцо ушла вся зарплата, которую Бетти выдала ему перед отъездом. Главное, что они всё-таки выбрали и Руперт теперь не слоняется по тёплому магазину, утомлённо разглядывая одни и те же украшения и пересчитывая грани на сияющих камнях.       — Почему?       — Ну… оно какое-то, не знаю, — сомневается Вудроу, пряча нижнюю часть лица под высоким воротником. Ветра нет, но мороз ощутимо покалывает щёки. Руперт шмыгает носом и трёт его ладонью в тканевой перчатке. — Простое.       — Ты час стоял выбирал, мне уже работницу стало жалко.       — И можно было бы найти что-то получше.       — Я в столицу не поеду.       — А я заставлял? Предложение — это серьёзный шаг, можно было бы…       — Вуди.       Лично Руперта всё устраивает. Кольцо аккуратное, скромное, но не менее изящное, тонкое и с небольшим, но ярким рубиновым камешком, переливающимся тёмно-гранатовым. Всё как и Руперт желал. Лерайе подойдёт. Незачем ей носить бриллианты, которые ей не подойдут, как и золото или крупные перстни…       На самом деле Руперт сомневается.       Лерайе не обычный вампир. Наверняка она вспоминает прошлую жизнь, которую проводила в роскоши, и скучает по ней. Ей нужно дарить дорогие украшения, стоящие целые состояния, а не…       — Слушай, Руперт. — Вудроу останавливается у замёрзшего фонтана, и Руперт оборачивается. — Как у тебя это получается? Я ей «привет» сказать боюсь, заикаюсь как идиот, а ты уже… уже…       Она откажет. Он ведь санкта. А она сарказ. Где видано, чтобы санкты возились с сарказами? Может, она будет его подругой, останется наставницей, но не более.       — Ты ей нравишься, — подбадривает Руперт, но Вудроу настойчиво мотает головой. Щёки у него быстро краснеют от холода. — Правда, Вуди.       — Не нравлюсь. Перестань такое говорить.       — Нравишься, — настаивает он.       — Нет, — хмуро отрезает Вудроу. — С чего ты решил? Ты что, её мысли читаешь?       — Я с ней общался. Она боится тебя, а ты боишься её.       Как слепые котята, которые ходят друг вокруг друга и беспомощно пищат. Ну как можно быть такими? Вудроу боится, что Лерайе его ненавидит, и потому держится отстранённо. Лерайе боится, что Вудроу её ненавидит, и из-за этого тоже держится на расстоянии.       Глупые. Слепые, тычущиеся носиками котята. А Лерайе ещё Руперта называла дураком. Да он в их компании самый умный.       Вудроу со вздохом упирается бёдрами в фонтан, едва присаживаясь на край, складывает руки на груди и хмуро смотрит на Руперта.       — Ты говоришь глупости. Она вампир. И наверняка из королевского двора.       — Не наверняка, а точно.       — Я не хочу в это верить, — пожимает плечами Вудроу. — Пенелопа в это верит, Бетти тоже, остальные считают, что Лерайе просто их запугивает. Она же любит злобно подшучивать. Может, она не из королевского двора, а обычный вампир.       — Обычные вампиры могут заливать землю кровью и использовать её для защиты?       — Возможно. Ты видел вампиров помимо Лерайе? Не думал ли, что они все такие сильные, а Лерайе может быть вообще слабейшей среди них?       Ни одного вампира он не видел. Вудроу оценивающе кивает, Руперт присаживается рядом, смахнув снег в заледеневший фонтан, и трёт подмёрзшие ладони. Перчатки пропитались скинутым снегом.       — Если она обычный вампир, тебе должно быть с ней легче, — предполагает Руперт. — Раз она «обычная».       — Я иногда пытаюсь себя в этом убедить, но не получается. В ней всегда есть что-то… такое. Отличительное.       — Но ты сам сомневаешься, что она из королевского двора.       — Сомневаюсь. Не уверен, а лишь сомневаюсь. И я не знаю, будет ли это хорошо или нет.       — Наверное, хорошо, — вслух думает Руперт. — Она сильная и способная, опытная… и на нашей стороне.       — А я думаю, что плохо, — пессимистически отзывается Вудроу. — Её может кто-то искать а когда найдёт, нас перебьёт мимоходом, чтобы мы не мешали. Или просто за компанию. Она же сбежала не просто так.       — Лерайе рассказывала, что ей не нравится политика Казделя и в особенности Багрового Двора.       — Я знаю, ты мне её слова передавал, — кивает Вудроу и трёт красный нос. — Но она ведь даже будто… и не прячется вовсе. Спросишь её — ответит…       — Потому что все привыкли: если что-то важное, то это утаивают и превращают в страшный секрет. А если это важное бросить в глаза, то никто даже не поверит и сочтёт тебя злым шутником.       Вудроу, доставая сигареты, задумчиво опускает взгляд на протоптанный снег, посыпанный песком. Он закуривает, прикрывая дрожащий огонёк спички ладонью, ёжится и затягивается. Передаёт пачку Руперту, который онемевшими от холода пальцами в слегка влажных перчатках достаёт себе одну.       — Не знал, что ты переквалифицировался в психолога, — замечает Вудроу с ухмылкой.       — Я с Жозефиной болтал в церкви.       — А… понятно, — Вудроу смеётся, выдыхая густой дым в сторону. Руперт улыбается. — Что же сразу не сказал? Я всё думаю, почему у тебя вид такой одухотворённый.       — Просвещённый.       — Что тебе Жозефина сказала?       — Много интересного, — коротко отвечает Руперт. — Прежде всего то, что нужно ценить мелочи, пока они вовсе не исчезли, и любить жизнь. Заставлять себя любить. Искать хорошее.       Молчание. Руперт, затягиваясь, слышит лишь отдалённые крики счастливых детей. Солнце блестит россыпью на чистом снеге, сияет в вытянувшихся острых сосульках. Глядя на вывеску парикмахерской, тёплую, с огромным окном, с хлопочущим над длинноволосой либери санктой-парикмахером, Руперт погружается в череду сложных размышлений. Отпуск воспринимается уже чуть менее остро и непривычно, но всё ещё чуждо.       Руперту необходимо вернуться в Бэйсвуд. Здесь, в Латерано, ему делать нечего.       — Да… Жозефина умеет нагнать жути, — шепчет Вудроу, сбивая пепел с сигареты постукиванием пальца. — Вроде поддержала, сказала, что что-то ещё имеет смысл, а вроде — что всё уже потеряно.       — Это её талант, — улыбается Руперт и поднимает взгляд на свисающие сосульки, соблазнительно длинные и острые. Сорвать бы одну…       — И всё-таки у меня с Лерайе ничего не получится. Ты тронулся умом. Тебе нравится девушка, девушка отвечает тебе взаимностью, и ты… ты… делишься этой девушкой со своим другом.       — А что не так? — изумляется Руперт, обернувшись. Глухое непонимание, с которым смотрит на него Вудроу, удивляет сильнее. — Я не хочу с тобой ссориться.       — Я бы и не ссорился! Я бы просто… перестал стараться что-то делать, — уязвлённо бурчит Вудроу и отворачивается.       — Мы бы поссорились обязательно. Рано или поздно.       — Не поссорились бы. Девушка бы не разрушила нашу дружбу, — самоотверженно заявляет Вудроу.       — Нет, поссоримся однажды. Тебе только сейчас так кажется. Или не поссоримся, а молча разойдёмся, что ещё хуже. Со временем я неизбежно начну уделять Лерайе больше внимания, ставить её на первый план, в будущем вообще удалюсь от тебя далеко и надолго. А это учитывая то, что Лерайе тебе нравится и ты явно завидуешь тому, что я с ней хорошо общаюсь.       — А тебе будто нормально делиться девушкой с другом, — усмехается Вудроу и, вздохнув, затягивается.       — В чём вообще проблема? — продолжает не понимать Руперт. — Ты хочешь и её, и сохранить дружбу со мной. Я тоже хочу и её, и сохранить дружбу с тобой. Ты против?       — Нет, конечно.       — Ну и всё. Ты даже не ревнуешь и не злишься на меня.       — Зачем мне ревновать к другу?.. И к девушке, которую он любит. Это же неправильно.       Вудроу бы заревновал однажды, если бы Руперт действительно не стал что-то думать, отходить от принятых обществом традиционных норм, верить, что так не бывает. Руперт бы начал думать только о Лерайе, оставил бы Вудроу позади, потому что любовь такая, у него бы появилась семья и он был бы не слишком счастлив, потому что вынужден остаться без друга.       Но, к счастью, многое бывает. И они втроём тому живое доказательство.       — Есть ещё какие-то проблемы?       — Ты много видел удачных… удачных примеров многобрачия?       — Нет, не видел. Только слышал. Но никто не мешает нам попробовать, не умрём же.       Вудроу снова молчит. Руперт, почувствовав санктовской эмпатией, что смог утолить хотя бы часть его сомнений, докуривает и оглядывается в поисках мусорного бака.       — А Лерайе знает?       А вот это уже действительно серьёзная проблема, которую в самом деле надо решить.       — Знает. Но считает, что это всё шутка.       — Тогда надо ей сказать, что мы серьёзны, — предлагает Вудроу и поднимается с бортика.       — Я говорил. Она меня будто не слышит.       — Надо продолжать.       — Лерайе считает, что между санктой и сарказом ничего быть не может.       Руперт берётся за крепкую ладонь Вудроу и с его помощью встаёт с нагретого места.       — Как ты сказал? Никто не мешает попробовать. Не умрём же.       — Только если она однажды не иссушит нас обоих, — улыбается Руперт. Вудроу дружески хлопает его по плечу, стряхивая снег.       Кажется, у него даже настроение повысилось. Руперт не ощущает напряжения, а во взгляде Вудроу бликами мелькает оживление.       — Она должна быть не против. Говорят, что у вампиров вообще эти… как их там, — предполагает Вудроу и скребёт макушку, потупив взгляд. — Гаремы.       — Это так говорят. Мы с тобой уже убедились, что большая часть, которую говорят о вампирах, неправда.

/ / /

      Вечером болезненная нерешительность и страх, которые Руперт вытравил из Вудроу у фонтана, захватывают уже его и начинают затягиваться липкой петлёй на шее.       Лерайе откажется. Руперт уверен в этом больше успокоившегося Вудроу, который после десерта с тёплым зелёным чаем занялся рисованием. Переключая каналы телевизора, не зная, на чём остановиться, Руперт краем глаза следит за тем, как спокойно Вудроу делает эскиз Стевонуса и не тревожится ни о чём. Голова его чиста, мысли прозрачны.       Вудроу в порядке. А Руперт напряжён.       Сомнения охватывают его. Зачем Лерайе соглашаться? Она ведь ничем не лучше застывших в традиции санкт, считающих сарказов своими врагами. Лерайе считает своими врагами санкт. Она не верит, что у Руперта могут быть к ней настоящие чувства, как и у Вудроу.       Ненависть лежит слишком глубоко. Латерано держится на границе ото всей политики и всех споров о том, кто прав, а кто нет. Кусочек рая, который не трогают ни Катастрофы, ни войны. Хотя что мешает Казделю однажды собраться и атаковать Латерано? Помогут ли Латерано в таком случае другие страны?       С чего бы им помогать? Латерано никогда никому не помогал, твёрдо сохраняя нейтралитет. Хотя, думает Руперт, может, и помогут. Без Латерано ни у кого не было бы огнестрельного оружия, санкты отлично монополизировали этот рынок.       А Каздель все дерут на кусочки. Что десять лет назад, что десять лет вперёд: Каздель всегда рвали, рвут и будут рвать на лоскутки, и эта страна раздора и вечной ненависти никогда не получит покоя.       Мир поглощают Катастрофы, орипатия набирает полный ход. Что же мешает всем забыть о распрях и объединиться перед общей проблемой?       — От тебя так и фонит напряжением. Что случилось?       Руперт выключает телевизор и, отложив пульт, тянется на диване как сонливый кот. Затёкшие мышцы похрустывают. Интересно, если бы Вудроу рядом не было, он бы спился? Как спиваются ветераны, страшилки о которых рассказывал Руби, или бездомные, потерявшие всякую волю к жизни.       Руперт натянуто улыбается.       Лерайе ему откажет. Кому он нужен, кроме Вудроу? Они же правда самые обычные. И санкты к тому же. Когда Лерайе их только получила в своё командование — Руперт помнит первый день в Бэйсвуде так, словно он прошёл вчера, — она сказала, что они санкты, таким тоном, будто они правда прокажённые. Нечего Лерайе с ними водить дружбу. Всё может закончиться плачевно.       Потому что Руперт никогда в жизни не слышал, чтобы санкта на полном серьёзе дружил с сарказом.       — Лерайе меня пошлёт, — шёпотом отвечает Руперт, ткнувшись взглядом в светлый потолок. Вудроу вздыхает.       — Это моя работа говорить, что она меня пошлёт…       — Да нет, ты так-то прав, — замечает Руперт. — Она же вампир. Сарказ. А мы санкты.       — И что?       — Мы враги. Сарказы никогда не помирятся с санктами, санкты никогда не будут терпимы к сарказам.       — Руперт. Днём ты в грудь себя бил, что готов рискнуть, даже если до тебя прежде этого никто не делал. А теперь падаешь духом? — Вудроу откладывает записную книжку с карандашом.       — Может, поэтому никто и не делал, ведь идея с начала обречена на провал. Она даже звучит дико, а я просто глупый мечтатель и не вижу дальше своих фантазий.       — Так благодаря фантазиям и строится история. И не только история. Люди фантазируют, мечтают и действуют. А не падают духом и опускают крылья.       Вудроу остаётся на месте, но Руперт, прикрыв глаза, ощущает незримое прикосновение. На зудящее беспокойство укладывается что-то тёплое и тяжёлое, придавливает её, и он, глубоко вздохнув, расслабляется.       Тепло пронимает до кончиков пальцев. Тревога перестаёт терзать мысли и застывает. Руперт не вмешивается, позволяет Вудроу подействовать на него санктовской эмпатией, чувствуя, как ему становится понемногу лучше.       Делиться переживаниями полезно. Пусть Вудроу возьмёт часть тревог и позволит Руперту хотя бы дышать спокойно.       — Ничего не получится, — обречённо заявляет он с грустной улыбкой, благодарной за старания Вудроу. — Это мечты. И сказки. Те самые сказки, которые никогда никому не удастся воплотить в жизнь.       — Прекращай. Я тоже начну верить, что у меня ничего не получится.       — Это похоже на правду.       — Руперт, твою мать. Не нагнетай. И так нервно.       Руперт улыбается веселее. Тепло становится ощутимее, Вудроу в шутку раздражается.       И правда. Нервно. Вся жизнь с тех пор, как Руперт прибыл в Бэйсвуд, стала огромным нервным комком. Руперт всё себе испортил, и никакая мирная гражданская жизнь этого не исправит.

/ / /

12 января, 1017 год / 10 AM

      Возвращение на фронт долгожданное. Бэйсвуд куда более похож на родной дом, нежели Стевонус, в котором Руперт родился. Громыхающие вокзалы подогревают интерес, от дыма и пыли сердце бьётся чаще. Любопытные терранцы даже почти не лезут, только откровенно пялятся, но лишних вопросов не задают. Белые холмы и чистое небо сменяются грязными снегами и маслянистыми облаками.       От вокзала до Бэйсвуда они добираются с продовольственным конвоем. На их удивление, почему столько новой техники и оружия, уставший люпо поясняет:       — Галлия наконец-то дотянулась до нас. Только толку от этого никакого. — Люпо дёргает длинным волчьим ухом и принимает сигареты, которыми его угощает Руперт. — Ни продвигаемся, ни отступаем. Просто стоим на месте.       — Колумбия не железная, — хмурится Вудроу и чешет щёку. В нос забивается неприятный запах топлива. — Мы не выдержим. Нужны действия.       — Каждый бой — либо поражение, либо пиррова победа, — напоминает Руперт и протягивает коробок спичек. Люпо, чиркнув спичкой, глубоко затягивается и кивает.       — Ага… всё вроде хорошо и нам нужно, по сути, только продержаться. Тибальт тоже не железный, я бы посмотрел, кто выносливее, мы с поддержкой развитой Галлии или он. Но в то же время для победы словно… знаете… не хватает какой-то мелочи.       Через едва ли неделю где-то на севере Колумбии найдут Марка Макса, и эта маленькая деталь переломит ход войны. Погрязшая в крови Терра совершит новый оборот, и цикл неизбежно продолжится, перейдя на новый уровень: быстрый, смертоносный и более грязный. А любая дорога назад для Клиффа навсегда будет закрыта.       Отпуск в Стевонусе был единственным шансом остановиться, который он бездарно проебал.       — Как в целом ситуация? — спрашивает Руперт. Выдохнув дым в сторону трепещущего брезента, закрывающего кузов, люпо сбивает пепел с сигареты на пол грузовика. — На других участках фронта.       — Как и у нас. В подвешенном состоянии.       — Но территории вы не теряете, да?       — Не теряем.       — Лучше чем ничего.       Территории колумбийское движение действительно не теряет, но несёт потери. И первое, что Руперт чувствует, когда грузовик останавливается и люпо помогает им выйти наружу, — сильный запах дыма и прожжённых камней.       Бэйсвуд полуразрушен: развалены здания, дым валит к свинцовому небу, а снег залит кровью. Не полностью, как было, когда Лерайе вышла из себя, а большими кусками. Кастеры помогают солдатам перетаскивать тела, а медики собирают их по кускам на носилки и закрывают от чужих глаз.       — Сколько времени?.. — Слова с трудом срываются с онемевших губ.       — Десять утра, — буднично говорит люпо и закуривает.       — Очередное ночное нападение? — спрашивает Вудроу. Люпо кивает.       — Оно. Тибальт отдохнул, отпраздновал Новый год, теперь время заняться делом.       Не делом, а тупой резнёй.       Злоба смешивается с бессилием, взметается, встряхивает пыльное нутро, застоявшееся за время отпуска. Кричит и гремит тревогой: Руперт так и знал — так и знал! — что пока он отдыхал, что-то происходило. Пока он молился за соратников, они несли потери.       Помог ли им Закон? Не похоже.       И почему-то Руперт нисколечко не в панике. Только решимость, мрачная и горячая, наполняет мысли, а крылья мелко вздрагивают. Вудроу как-то по-особенному взволнован и смотрит на полуразрушенный лагерь так, будто никогда такого не видел. Когда они уезжали в отпуск, он уже был полуразрушен. Теперь ситуация повторилась, только ущерба стало больше.       Руперт вклинивается санктовской эмпатией в запутавшиеся тревогой мысли Вудроу и с нажимом говорит:       — Идём. Нужно найти Лерайе.       И Вудроу, вытянутый за шкирку из мерзкого моря отчаяния, покорно кивает и делает первый шаг по окровавленному грязному снегу, втоптанному в землю. Не реагирует на приветствующих их солдат, проходит мимо утомлённого Винсента, помогающего с раскопками, и натыкается на Пенелопу. Та курит у столовой, и вид у неё настолько насытившийся, будто ночью было не очередное нападение, а лейтанийский пир.       — При…       — Где Лерайе? — перебивает Руперт. Пенелопа давится дымом.       — …Да, привет, — выдыхает она, прокашлявшись, и хмуро смотрит на них. — Что за спешка?       — Она в порядке? — немного мягче спрашивает Вудроу.       — Почему вы…       — Где Лерайе? — повторяет Руперт с ещё большим нажимом. Пенелопа щурится, недовольная.       — Руперт, чтоб тебя диабло драл! — ругается она и раздражённо стискивает окурок, раздавливая его в перчатке. — Всё с ней в порядке. Она в лазарете.       — Ранена?       — Немного. Чуть-чуть. Опять сцепилась с Аракуэлем, каждый раз у них не дуэль, а брачные игры, искусали друг друга и разбежались. Но без паровых рыцарей на этот раз. Разве что по складу сильно ударили. Помощь Галлии очень кстати, их техника нас спасла и дала преимущество в разведке, поэтому раненых даже не так много.       Руперт кивает Вудроу в сторону лазарета, который, к счастью, умудрился сохраниться. Пенелопа бросает вслед:       — Руперт, наш Руби…       Ей голос теряется в шуме: в лагере что-то трещит и валится, солдаты вскрикивают. Вудроу оборачивается, Руперт с замершим сердцем чуть ли не вбегает в лазарет.       — Пенелопа что-то говорила про Руби, — напоминает Вудроу и чихает, оказавшись в тепле. Руперт мотает головой.       — У Лерайе узнаем.       Раненых в самом деле немного. Их разместили в уцелевших тёплых палатах, они не лежат в коридоре, как в последний раз: тогда солдаты ютились на матрасах и койках у стен, прозябая от холода, а медики носились туда-сюда и спотыкались от усталости. Лазарет как-то необычно тих. Только у открытых палат слышна возня.       К ним прибыли новые медики, более обученные и способные. Среди знакомых лиц Руперт замечает новые.       Лерайе он обнаруживает в дальнем конце лазарета. Проносится мимо медсестры, чуть не сбив капельницу, поспешно извиняется и влетает в палату вместе с Вудроу. Обходит стоящую к ним спиной Бетти с запылившимся кончиком хвоста, подходит к Лерайе, к краю койки…       И видит Руби, по грудь накрытого белой тканью. Лицо у него застывшее, черты острые, а кожа бледная. Грудь плотно замотана бинтами, на щеках кровавые следы.       — Руби… — неверяще шепчет Вудроу. Руперт застывает и роняет тяжёлый взгляд на мёртвое лицо.       — С возвращением, — вздыхает Лерайе и отворачивается. — Бетти, идём, нужно распределить солдат из его отряда. Раньше начнём, раньше освободимся, лагерь нужно привести в порядок.       Она выходит из палаты, мимолётно коснувшись плеча Руперта, забирает с собой Бетти, кажется, поклявшуюся, что Руби будет последней жертвой Аракуэля, но Руперт не реагирует, застыв на месте. Сердце начинает щемить.       Как сюрреалистично. Кажется, что Руби сейчас откроет глаза и бросится на Руперта с Вудроу, засмеётся, оживёт, а они побледнеют от такого жуткого розыгрыша, пока он будет задыхаться от хохота…       Но нет. Руби в самом деле мёртв. Толстенный хвост свисает с края, свернулся на полу, весь окровавленный и с выдранными чешуйками. Чем дольше Руперт смотрит на него, тем холоднее становится на душе.       Наверное, это и есть настоящая война: смерти неизбежны и могут быть случайны. Никакого геройства. Никакого «я умру за свободу Колумбии». Они могут произойти внезапно, даже когда тебя рядом нет и ты находишься вообще в другой стране. Мало что от тебя зависит.       Вглядываясь в белое, как полотно, лицо Руби, Руперт приходит к мысли, что если организует частную армию, то главной её чертой сделает безопасность собственных солдат. В первую, вторую и даже третью очередь. Он обезопасит своих солдат, будет осторожен на поле боя, а остальное уже потом.       Руперт должен не просто научиться контролировать войну.       Руперт должен свести жертвы к как можно более реальному минимуму, потому что Терра никогда не объединится, даже если вдруг всю землю охватит Катастрофа и все начнут болеть орипатией. Терранцы никогда не смогут жить в мире.       Война будет вечной.