Si vis pacem, para bellum

3 января, 1017 год

война за независимость

Колумбия, лагерь Бэйсвуд

      Лерайе сладкая. В принципе это всё, что нужно о ней знать. Кроме того, что она вся белая-белая, но веки, губы и соски у неё розовые. А ещё между ног она розовая, и выглядит это до того нежно, что никак не вяжется с жестокостью, которую она щедро проявляет во время битвы.       Смертоносный, глотающий кровь вампир. Клинок вгрызается в её ладонь намертво, оплетается гардой, пронзает чёрными кривыми отростками-ветвями, и его нужно отрывать, чтобы освободить руку. Резкие суждения и националистические взгляды. Отпугивающая репутация.       А между ног нежно-розовая. И сладкая.       Стонет она не менее сладко: сдавленно, пытаясь сдержаться и закрывая ладонями рот. Ёрзает на столе и бёдрами зажимает голову Руперта, устроившегося между её ног. Колени слегка занемели, но он, обнимая Лерайе за бёдра и не позволяя отстраниться ни на секунду — хотя она ворочается змеёй, — упорно и старательно лижет. Лерайе кончила уже несколько раз. Она вкусная.       И совсем, ну совсем не похожа на ту жестокую фурию, отпечатавшуюся в его памяти после бойни в Дэдхорсе. Руперт ел бы её на завтрак, обед и ужин, как латеранский деликатес.       — Руперт… о боже, — выдыхает она, и от её стонов по загривку бегут мурашки, а мысли размякают. Нет никакой войны. Нет никакого кусачего снега за окном. Есть только душная комната и Лерайе, вплетающая ладонь в его волосы.       — Не богохульствуй, — просит он, прерываясь на секунду. Она протяжно стонет и давит на затылок, притягивая обратно и скрещивая лодыжки за его спиной.       — О Закон, боже, блять, Закон, если у вас в Латерано все священники так трахаются…       У Руперта от такой наглости перехватывает дыхание. Он перестает лакать, сглатывает набежавшую в рот смазку со слюной и слышит счастливый громкий смех. Лерайе валится на спину, сминая документацию и папки, и Руперт, облизнувшись и стерев мокрый подбородок о её бедро, бережно расцепляет ноги и поднимается.       — Я бы… перетрахала весь Латерано. Каждого священника, — обещает она с голодным взглядом, обнимая его за шею. Руперт верит. Как хорошо, что сарказам вход в Латерано строго воспрещен.       — Богохульница. Страшная богохульница, — шепчет Руперт, прижимаясь горячими губами к шее. Лерайе, сладко выдохнув, обнимает его дрогнувшими бёдрами за пояс, которые он придерживает ладонями.       Множественные оргазмы для девушек обычно утомительны.       — Хочу искупить свои грехи. Что мне нужно сделать? — с пошлой усмешкой спрашивает Лерайе. У Руперта приятно горят кончики ушей от осознания, во что она превращает его веру в великий Закон.       В развратный фетиш. Во флирт, игривость, которая углями осыпает сердце и заставляет его стучать быстрее. О боже, Закон, пожалуйста…       — Молиться. Молиться день и ночь на коленях передо мной, уповая, что Закон услышит упрямую грешницу, — Руперт целует её в шею и отстраняется, потираясь пахом между её бёдер. Штаны мешают. — Только старанием ты искупишь свои грехи.       Она мечтательно смотрит на него. Её взгляд добрый, тёплый, и Руперту кажется, что он в Латерано, а не в воинственной Колумбии. Дома, у себя на родине, и ничего страшного вокруг нет.       — Выходи за меня, — небрежно срывается с языка.       Лерайе удивляется: на секунду перестает улыбаться, часто-часто моргает, будто Руперт сказал какую-то глупость, а потом смеётся и тянет к себе. Но он не даётся, уперевшись по обе стороны от головы. И неважно, что взять её хочется до боли.       — Я серьёзно.       — Руперт… вечно ты, дурак, всё портишь, — утомлённо вздыхает Лерайе, поглаживая его по затылку.       — Ты мечтаешь выйти замуж и родить детей. Выходи за меня и роди мне детей.       Он не хочет думать, что на войне. С Лерайе так пьяно-хорошо, так сладко, сахарно на душе, что минуты сливаются в часы, а те тянутся как патока. Он очарован ею, влюблён, сожран страстью с потрохами — понятия не имеет, но чувствует, что никто ещё не вызывал в нём столько эмоций.       — Ага. А что делать с Сангвинархом? И другими сарказами?       — Мы никому не скажем.       — И каздельскому королевскому совету?       — Тем более.       — А что с Законом?       — А религия когда-нибудь что-нибудь запрещала кого-нибудь любить?       — Ты такой… такой отчаянный, — вздыхает Лерайе и отворачивается, подставляя острое ушко, и Руперт тут же пользуется приглашением, легонько целуя его. — Красавец и чудовище…       — Не говори о себе так.       — Вот и буду.       — Война закончится, я создам частную армию, — грезит Руперт, выцеловывая чувствительное ушко по острому краю, и мнёт мягкую грудь, так приятно ложащуюся в ладонь. А Лерайе начинает дрожать сильнее, поджимает губы, морщится и приподнимает колени, прижимая их к его бокам. — Ты будешь жить на юге… на тихом юге Колумбии. Или в любой другой стране, где захочешь. И растить наших детей.       — Как же…       Руперт прикусывает ушко, и Лерайе стонет, царапая его плечи и спину. Нехотя он отрывает ладони от её груди и подхватывает под бёдра.       — Как же у тебя всё… легко и просто…       А что ещё нужно для того, чтобы сделать своё будущее? Разве не так всё и происходит?       — Ты будешь жить с Вудроу. Вы вместе будете как можно дальше от войны.       Им война не нужна. Вудроу займётся искусством, как всегда и мечтал. А Руперт пойдёт дальше. Друг друга нужно беречь.       — Ах, и будет у нас… многобрачие?       — Только если ты в центре. У вампиров распространены гаремы?       — Ох, Руперт… — тихо смеётся Лерайе. Руперт сцеловывает её улыбку и заражается ею же.       Всё на эмоциях, по зову сердца, потому что завтра может не настать, а может, и настанет, но Лерайе снова разорвут на кусочки и она будет лежать со своей жуткой регенерацией. Или что-то случится с Рупертом, он сильно приложится головой и ослепнет. Или, что ещё хуже, с Вудроу, и Руперт должен будет вернуться в Латерано, чтобы помочь другу с госпитализацией, потому что никогда не бросит его одного.       — Вудроу меня ненавидит.       — Он тебя просто боится.       Нужно пользоваться редкими минутами покоя, которые даёт им чёртова война.       — Ты должна поговорить с Вудроу, — с тяжёлым выдохом заключает Руперт, расстёгивая пояс небрежным быстрым движением. Он выпрямляется, смотрит на покрасневшую Лерайе, растрёпанную, лежащую на помятых документах, а в груди тает тепло.       — Вудроу на меня ворчит, — жалуется она, протягивая чёрно-красные ладони. — И отвечает так, будто я ему противна… если это не касается работы, конечно.       Не ненавидит Вудроу её. Может, боится, смущается, стесняется, но не ненавидит.       Как же с ними тяжело. И ведь Лерайе ведёт себя по-разному: с Рупертом она уверенная, постоянно называет его «дураком», с удовольствием стонет под ним, горячая и тесная до одури, — мысли аж плавятся, когда он толкается бёдрами, и Лерайе сдавленно стонет, запрокидывая голову и безжалостно царапая ему спину, — а с Вудроу… она боится даже говорить.       Ну что за чудо? И вот она зовётся наследницей Сангвинарха? Умилительно.

/ / /

      — Письма счастья. Тебе… и Вудроу. Саманта?       — Я останусь.       — Жаль.       Бетти, разбирающая коробку с документами на столе, вручает увольнительную как новогодний подарок. Плотно поужинавший Руперт смотрит на увольнительную с широкой счастливой улыбкой. Срок хороший, десять дней. Его хватит с лихвой.       На ужин в зале, в котором, как по традиции, собрались командующие и офицеры, Бетти раздаёт отпуска. Руби и Саманта сразу же отказываются, заявляя, что делать на родине им нечего. Саманта не хочет возвращаться к семье с пустыми руками, а Руби просто не к кому и некуда.       Руперт передаёт увольнительную Вудроу. Лерайе, сидя напротив, с интересом смотрит в выписку Пенелопы, которая хмурится и чешет один из нижних рогов.       — Вернёшься в Каздель? — спрашивает Бетти. Пенелопа медленно кивает.       — На десять дней. Это не так много.       — Будешь пить? — догадывается Лерайе.       — Разумеется. Могу что-нибудь Конфессариусу передать, если хочешь.       — А ты можешь?       — Как ветеран… — задумывается Пенелопа. — Через королевскую гвардию, подав прошение генералу Терезису… За десять дней управлюсь.       — Тогда передай…       — А я могу оформить увольнительную на другого? — спрашивает Винсент, и из-за него Руперт упускает конец диалога. Но видит, как Пенелопа, что-то прошептав, улыбается, а Лерайе прикрывает ладонью губы и тихо смеётся.       — На кого? — устало спрашивает Бетти.       Она сильно изменилась. Бетти теперь не холерик, которую бесит любая мелочь. Вечно раздражённая пылкая вульпо поникла, чёрный лисий хвост висит, собирая пыль, и что-то незримое подсказывает, что она умрёт первой.       Пенелопа и Лерайе смеются, шутя о королевском совете в Казделе. Руби дремлет, развалившись на столе, Саманта чистит оружие с блестящим взглядом. А у Бетти лицо застывшее и глаза жуткие, как у шарнирной запылившейся куклы.       — Одному офицеру из моего состава. Тому самому, который первым выследил Аракуэля.       — А ты что, тут останешься? — спрашивает Бетти, подняв брови.       — Получается, что так.       — Какие вы все небрежные к своим отпускам. Дети, — комментирует она, и хихикавшие Лерайе и Пенелопа моментально успокаиваются, подняв изумлённые лица. — Я помню, как в прошлом за эти объедки, десять дней, солдаты дрались.       — Времена меняются, — пожимает плечами Пенелопа, а потом окидывает собравшихся горящим взглядом: — Но! Если кто-то ещё хочет отдать свой отпуск, давайте сразу мне. Саманта?..       — Чтобы ты его безбожно пропила? — уточняет та, перестав чистить винтовку.       — Что в этом такого? — искренне не понимает Пенелопа. — У нас в Казделе что ни день, то повод выпить.       — Или за здоровье королевы и генерала, или за то, что очередной день без революции и гражданской войны, или просто в честь того, что всё плохо, — поддерживает Лерайе.       Саманта улыбается шире. Пенелопа веселится.       — А ты даже с нами не хочешь в Латерано? — спрашивает Руперт, обернувшись. Саманта возвращается к винтовке и качает головой.       — Нет.       — Уверена? Мы не планировали посещать столицу.       — Не хочу, Руперт. Всё равно я однажды не сдержусь и сама пойду к семье, а этого допускать нельзя.       Все они слишком разные, и всё же Руперт не понимает, почему Саманта и Руби так равнодушно относятся к отпускам. Он бы с удовольствием провёл несколько месяцев в тепле и покое, спал бы беспробудно и посещал литургии. Чем не отдых? На войне так время не проведёшь.       Сразу после собрания, посидев ещё немного, Руперт отправляется в свою комнату. Из головы почему-то не выходит адресованное Лерайе предложение Пенелопы передать что-то Конфессариусу.       — Руперт, подожди!       Он останавливается в коридоре и оборачивается. Лерайе догоняет его, всё-таки покинув компанию командующих. Она подходит к нему, и Руперт с трудом удерживает ладонь внизу, чтобы не коснуться её щеки прямо сейчас и притянуть для поцелуя. Краем глаза он видит идущего по коридору солдата и оттого сомневается, что Лерайе оценит публичное проявление чувств.       Но Руперту правда тяжело. Хочется коснуться её, сжать в объятиях, зацеловать, чтобы она смеялась, как на ужине несколько минут назад, и смущалась, отворачиваясь. Хочется как следует её затискать, залапать везде и всюду, помять и погладить, а потом усадить на подоконник и тесно прижать, согреваясь об гибкое тело с этой манящей мягкой грудью. Руперт ощущает себя нелепой дворнягой, которая истосковалась без хозяйки всего за несколько минут, а теперь бездумно виляет хвостом и пускает слюни от её внимания.       Как странно.       Холодное солнце падает на Лерайе. Она приподнимает голову, глядя снизу вверх, стоит так близко, что лишь руку протяни. И тоже молчит, а Руперт чуткой санктовской эмпатией безошибочно определяет, что она чего-то ждёт. Интересно, если бы Лерайе была санктой, мог бы он читать её как открытую книгу, а не только щупать слабые отростки тёплых эмоций?       Нет, нельзя об этом думать. Если бы Лерайе была санктой, она бы в самом деле переспала со всеми священниками Латерано.       Она облизывается. Руперт не выдерживает, кладёт ладонь на её щёку, и Лерайе, только этого и ждущая, приподнимается на носочках. Она тянется навстречу, и Руперт прихватывает её губы в жадном поцелуе, шумно выдохнув и шагнув ближе. Вылизывает, целует, кусает, мнёт — всё, чтобы насытиться и утолить эту тоску, чтобы руки не чесались подхватить Лерайе под бёдра и…       Руперт едва ли отрывается от её губ и, поглаживая большим пальцем по щеке, смотрит в сторону. Солдат, проходящий мимо, таращится на них с изумлением, но как только замечает его взгляд, резко отворачивается и ускоряет шаг. Лерайе упрямо лезет за следующим поцелуем, скользя ладонями по плечам Руперта. Он улыбается, коротко целуя в ответ, и нехотя отстраняется. Лерайе облизывается и провожает взглядом быстро удаляющегося солдата, потирая тыльной стороной щёку.       — Уже не волнуешься? — шепчет Руперт, чуть приподнимает голову и заглядывает в лицо. Лерайе переводит на него взгляд. Скулы у неё покрасневшие, как и кончики ушей. — Целоваться с санктой в коридоре, где ходят терранцы.       — Пока что не волнуюсь, — признаётся Лерайе и отстраняется. Руперт опускает ладонь на талию и отшагнуть не позволяет. — Только, пожалуйста, в Латерано… не спи со всеми подряд.       — Лерайе?.. — удивляется Руперт и улыбается. Она смущённо опускает взгляд, и этот вид опять бьёт по сердцу. Ну не может Лерайе быть наследницей Сангвинарха. Не этого чудовища, о котором рассказывала ужастики Пенелопа.       — Не спи со всеми подряд. Я об этом. Мы же… наверное… — мнётся Лерайе.       — Что? Кто? — спрашивает Руперт, прекрасно зная ответ. Лерайе цепко перехватывает его ладонь, прежде чем он касается щеки, и хмурится.       — Ну…       — Пара?       — Звучит ужасно. — Её передёргивает.       — Ты сама предложила. Не вижу ничего ужасного. Это обычное развитие отношений.       — Ужасно, — улыбается она. — Пара из санкты и тиказа.       — Очень здорово, — искренне отвечает Руперт и гладит её по ладони. — Бывший священник и вампир…       — Очень ужасно! Не говори это на полном серьёзе.       — Обещаю, я буду верен и останусь принадлежать только тебе, своей любимой аристократке из королевского совета Казделя, — обещает Руперт, прижимая ладонь к груди. Продолжающееся неверие Лерайе его не отпугивает и даже не удивляет. Латерано не сразу строилось. Постепенно и Лерайе поймёт насколько намерения Руперта серьёзны. — Клянусь Законом.       Лерайе шутливо толкает его в плечо, шепчет, что он дурак и шутник, и Руперт, перехватив прохладную ладонь, уже хочет поцеловать чёрные костяшки, но замирает, увидев Вудроу. Он медленно опускает их ладони, и Лерайе оборачивается. Она тут же пытается освободиться, дёргая рукой, но Руперт стискивает лишь крепче и успокаивающе гладит по косточке на запястье. Когда Лерайе растерянно оборачивается к нему, он улыбается.       — Со мной пойдёшь, Вуди?       Вудроу его игнорирует. Остановившись рядом, он таращится на Лерайе, а та таращится на него. Так они, глупые, и стоят, и Руперт слишком явственно ощущает, насколько же Вудроу напряжён и напуган. Наверняка и Лерайе тоже. Вудроу переводит взгляд на Руперта, и он, выпустив ладонь Лерайе, одобряюще улыбается и кивает.       — Пойду. Привет, — сдавленно говорит Вудроу. Лерайе не менее скомканно отвечает:       — Привет.       Руперт кивает, прикусывая щёку изнутри от лёгкого волнения за друга. Лерайе прикована взглядом к Вудроу и не знает даже, сколько усилий Руперт прикладывает, чтобы научить его общаться с интересной ему девушкой.       Дрожит, трясётся, нервничает, весь смущённый, будто перед ним не Лерайе, а Аракуэль, честное слово. Или Латеранский Папа. Одно и то же.       — Ты… — медленно выдыхает нервничающий Вудроу. — Сегодня хорошо выглядишь.       — Я иду на поправку, — быстро находится с ответом Лерайе. — В лазарете говорят, что ещё парочку приёмов крови и я полностью восстановлюсь.       — Чью кровь ты пьёшь?       — Руперта. — Вудроу понимающе улыбается, но уже не смотрит на Руперта, набравшись уверенности без одобрительных взглядов и прямых намёков. — И доноров. В лагере, оказывается, много кто готов помочь с этим.       — И как это? Долгий процесс?       — Достаточно. Но больше неприятный. А тебе не нужна помощь… с картами?       Напряжение Вудроу сглаживается. Он находит контакт с Лерайе, успокаивается, общается с ней теперь и без помощи, и Руперт чувствует, что самое время оставить их одних. Он сделал всё что мог. Теперь пусть Вудроу сам налаживает связь с Лерайе и перестаёт её бояться и так смущённо то ворошить волосы, то заламывать пальцы до звучного хруста.       Осторожно направившись к выходу, чтобы оставить болтающих Вудроу и Лерайе наедине, Руперт, снимая с крючка у дверей пальто, не может перестать счастливо улыбаться. Ему ошибочно кажется, что грядущий год будет удачным.       Руперт наивно верит, что, получив помощь от Галлии, собравшись и дав достойный отпор, они закончат войну за год, который так хорошо начался. Разве не правду колумбийцы говорят: как Новый год встретишь, так его и проведёшь?

/ / /

4 января, 1017 год / 9 AM

Латерано / деревня Стевонус

      Латерано кажется Руперту чужим.       Они прибывают в ближайшую к границе деревню Стевонус утром, по пути ловят любопытные взгляды, Руперт иногда общается с контролёрами и охранниками, рассказывая о войне, но без особого интереса. От стука колёс о рельсы и сбитых запахов дыма и пыли его начинает подташнивать.       Незнакомые мрачные пейзажи сменяются чистыми лугами и просторами, укрытыми снегом. Они минуют границу Латерано, а на станции их окутывает необычайно чистый воздух. От вида укромных домиков, низкоквартирных зданий с выбеленными стенами, аккуратными брусчатыми дорожками и клумбами, благодаря артсу цветущими даже зимой, сжимается сердце. Солнце, от которого сонный Вудроу недовольно морщится, режет глаза.       В Стевонусе Руперт слышит счастливый детский смех и видит, как маленькие санкты бегают друг за другом и веселятся, бросая снежки. В кафе и аккуратных парках работники отдыхают от кропотливого, тяжёлого, но мирного труда. Лёгкий ветер несёт запах ванили и сахара. Почему-то сердце продолжает стискиваться в комок при взгляде на чистую дорогу без военной техники и колючей проволоки.       Белый пейзаж распахивается во всю ширь, в синеве виднеются облака. Снег блестит. Руперт узнаёт школу, в которую его хотела отправить мать, но отец нашёл для него место в столице. Замечает любимую закусочную, в которой они с Вудроу всегда проводили время, когда возвращались домой. А там, вдалеке, виднеются высокая часовня и старая колокольня, где он проходил практику.       Вереница чувств, сотканная из теней, света и тоски. Мир залит холодным солнцем.       — Жаль, что Лерайе нет, — шепчет Вудроу и хрипло кашляет.       — И правда жаль. Я слышал, в Казделе солнце… грязное.       — В Казделе всё грязное.       Тихий вокзал остаётся позади. Поправив сумки на плечах, они направляются к городу. В молчании, осматриваясь, они переходят по мосту. Река, которая обычно всегда шумит, застыла подо льдом. Руперт не замечает ни одного знакомого лица, но оно и неудивительно. Он рано покинул дом и вместе с Вудроу жил в общежитии в столице. Вряд ли кто-то должен о нём что-то знать.       Вудроу не из Стевонуса, а из другой деревни в ещё более молчаливой глубинке, но как же часто он приезжал с Рупертом в Стевонус. Особенно ему нравился этот мост. Он всегда говорил, что с него открывается чудесный вид, а освещение настолько хорошее, что он бы сутками сидел на парапете, рисуя. Рисунки получались достойными. Ледяная река кривой полосой уходит куда-то вдаль. Некоторые дети оборачиваются вслед, взрослые иногда замолкают, смотрят на уставших, вымотанных после дороги Руперта и Вудроу. Но никто ничего не спрашивает.       — О, эта кондитерская, — Вудроу замечает заведение с вывеской «продаётся». — Как жаль, что она закрыта…       — Помнишь, как мы здесь ели пирожные и учились курить? — улыбается Руперт.       — Точно. Хорошо хоть булочную не закрыли.       — Зайдём потом, как разместимся? Покушаем что-нибудь сладкого, — слёту, не задумавшись, предлагает он, и Вудроу, утомлённо улыбнувшись, кивает.       Они останавливаются у небольшого уютного домика, доставшегося в наследство от родителей. Нащупывает ключи, поднимается по лестнице и глубоко вдыхает, вдруг замерев. Ключ утыкается в замочную скважину. Руперт смотрит на дверную ручку как на какое-то проклятие.       — Руперт?       Вудроу подходит под навес, с которого мягко сыпется снег. Нужно будет убрать фасад, сбить сосульки, посмотреть, цел ли забор на заднем дворике, да и весь дом прибрать от пыли, которая там наверняка скопилась клочьями, простирать постельное бельё…       Вудроу забирает ключи и открывает дверь. Руперт с трудом перешагивает порог. Маленький уютный двухэтажный домик, почти никак не изменившийся после смерти родителей. Покрытая пылью мебель и завянувшие в вазе цветы, духота и зудящая в носу пыль. Кажется, что в доме никто не живёт.       Вудроу включает свет. Руперт скидывает сумку, снимает пояс с оружием и кладёт его, тяжёлый и потрёпанный, на стол. Вудроу открывает окна и прокашливается, впуская резкий холодный воздух. Руперт чешет нос.       — А мы не могли предложить Лерайе поехать с нами? — неожиданно говорит Вудроу, стаскивая с дивана ткань, прячущую от пыли.       — Как бы её пропустили через границу? — спрашивает Руперт, проходя в гостиную.       — Не знаю. Но ведь бывают в Латерано сарказы? Время от времени Нотариальный Зал кого-то постоянно задерживает…       Ага. Затем издеваются над сарказами, избивают их и выбрасывают за границу как вшивых псов из своего чистого рая.       Может, и получилось бы. У Лерайе нет рогов и хвоста, а её бледность можно было бы замазать косметикой или списать на внешние особенности, как и рубиновые глаза. Можно было бы закрыть её капюшоном, провести через вокзал и, не контактируя ни с кем, спрятать дома.       Можно было бы. Только вряд ли бы она согласилась.       — Есть хочется, — признаётся Руперт, расслабляясь в кресле. Вудроу, закуривая, задумчиво скребёт голову.       — Надо отдохнуть, отмыться и сходить куда-нибудь.       Надо бы. Да только идти никуда не хочется.       Старое кресло втягивает Руперта в себя, и он тонет в этой мягкости, как в тёплом болоте из апатии и усталости.

/ / /

4 января, 1017 год / 1 PM

Латерано / деревня Стевонус

      На следующий день Руперт просыпается поздно. Если бы он состоял в латеранской когорте, ему бы пришлось просыпаться с рассветом и волочиться в местное управление Нотариального Зала, докладывая о прибытии. Но Руперт и Вудроу отправились на войну как частники, Латерано никого не посылало. Латерано вообще в военных конфликтах не участвует. Есть в этом и свои плюсы, и минусы. И минусов больше.       Выходить на улицу Руперт боится, не хочет вступать в разговоры и кого-то видеть. Утомлённость сваливает его с ног. Он спит, спит и спит, его не беспокоит ни шум военного лагеря, ни разъезжающая техника, ни тревога, что на них могут напасть в любой момент, но…       Что-то незримое висит над душой и мешает расслабиться. Тело напряжённое, жаждет действий. Руперт просыпается, разлепляет глаза и встаёт с дивана недовольный. Вудроу, занятый уборкой, выгоняющий из дома клочья пыли и приводящий мебель в порядок, поднимает на него голову.       — Тяжело спится.       — С непривычки, — вздыхает Руперт и упирается локтями в колени, понурив голову. — Давай сходим куда-нибудь.       — Куда?       — Куда угодно. Нельзя сидеть дома постоянно.       Стены давят, а потолок наползает.       Они тепло одеваются — в Стевонусе холодает, — и Руперт снова чувствует дискомфорт. Вымытый, расслабленный, в пахнущей порошком одежде. Словно во второй коже, чужой и незнакомой. Выходя на улицу, Руперт боится, что в нём узнают солдата, любопытные дети набросятся на него и будут, перебивая друг друга, спрашивать, как же там на фронте, каково ему стрелять по врагам и чувствует ли он себя героем.       Руперт боится, потому что никакой радости не чувствует. Как и геройства. Всё, что висит у него в душе, — бесконечная усталость, и он начинает понимать: Саманта, Руби, Лерайе и остальные, отказавшиеся от отпуска, очень умные, потому что отпуск, на самом деле, убивает.       Руперта и Вудроу не узнают только благодаря тому, что они вымылись, привели себя в порядок и теперь выглядят как самые обычные жители, подуставшие после работы. Они держатся в стороне, и санктам, по большей части, всё равно. Но лучше не становится. На улице Руперт несколько раз подряд вздрагивает, потому что скрежет трамваев похож на механизмы работающего парового рыцаря. Вудроу старается не трогать Руперта, как и он его. Прикосновения теперь ощущаются опасными сигналами к действиям, всё внутри натянуто.       Латерано незнакомо понятие войны. Здесь придерживаются нейтралитета, и Руперт с Вудроу чувствуют себя чужими. Заняв столик в закусочной, прячась от неприятного холодного солнца, они заказывают десерты и кофе. Руперт не может не порадоваться тому, что никто на них с расспросами не кидается.       У жителей Стевонуса есть свои дела. Может, большинство о Колумбии либо вообще не знают, либо знают только понаслышке. Где-то там, вдали, за границей их рая, что-то происходит. Как на уровне с Казделем. Что-то есть, но волнует ли? Должно ли волновать? Их дома с краю, они ничего не знают.       И ничего плохого в этом нет. Руперт даже начинает понемногу завидовать.       — М-да, — вздыхает Вудроу, ложкой отламывая кусочек тирамису. — Отпуск я представлял иначе.       — Мы и раньше были другими, — замечает Руперт, отпив сладкий кофе. — Ты чувствуешь усталость?       Глупый вопрос. Санктовская эмпатия работает чисто. Руперт ощущает, насколько сильно Вудроу вымотан. Вудроу ощущает, насколько сильно вымотан Руперт.       И всё же очень пугает, что между ним и всеми остальными возникла непреодолимая пропасть. Спроси его кто сейчас о войне, Руперт ничего не ответит. Он не герой, не великий и не храбрец. Он просто солдат, который рад — насколько это возможно — тому, что у него выдался целый свободный и спокойный день.       Руперт пьёт кофе, уминает десерт, не чувствуя сладости, и не может перестать думать о Бэйсвуде. Он начинает ощущать вину. Как Руперт может сидеть здесь и пить, есть, проникаться спокойствием, пока в Колумбии вовсю идет война? Ни о каком и перемирии нет и речи. Может, сейчас, пока он сидит здесь, Лерайе снова распиливает паровой рыцарь, Бэйсвуд уже разрушен, а Галлия так и не пришла им на помощь?       В Бэйсвуде он чувствовал себя окрылённым. Стоял перед Лерайе на коленях, предлагал выйти за него, родить ему детей и неважно, что о них подумают.       А здесь, в Латерано, ему до ужаса холодно.

/ / /

      У Руперта было странное хобби. До того, как он зажёгся стремлением отправиться на войну, он был переплётчиком и любил коллекционировать всякий, как он в шутку говорил, «мусор». Стена в его комнате на втором этаже была завешана открытками и карточками с изображением далёких земель: бескрайними ледяными просторами, дикими пустынями и степями, нетронутыми лесами, каздельскими каменными пустошами… Руперт мечтал побывать в каждом уголке Терры. Время от времени Вудроу радовал его рисунками. Тот много читал и обожал рисовать понравившиеся фрагменты из книг, и Руперту частенько перепадали его рисунки, которые он бережно вешал рядом с открытками.       Напротив небольшой кровати с выстиранным постельным бельём — шкаф с книгами. Руперт брал их из церквей, обновлял, делал твёрдый переплёт, залечивал корешки и возвращал. Иногда настоятели церкви дарили ему книги, и он мало-помалу собирал коллекцию.       Священные книги о Законе и истории. Какие-то выглядели слепой пропагандой всесилия Закона и его совершенства, какие-то вселяли сомнения вообще во всё, что делает нынешний Латеранский Папа.       Одна из книжных полок заставлена школьными учебниками: измученными, бедными книгами, о которых Руперт так и не позаботился. Они зачитаны, растрёпаны, в них вложены записки, сверху лежат тонкие тетрадки. Некоторые заляпаны оружейным маслом. Надо бы привести их в порядок.       Руперта касается желание вернуться мыслями в прошлое, и он отшатывается, пытается стряхнуть его, как внезапно перекинувшееся пламя, но уже поздно. По коже поползли первые горячие ожоги, вызывающие боль. Прошлое засело в комнате и не выветрилось вместе с пылью. Руперт беспокойно смотрит на сборники церковных книг и открытки с рисунками. Он хочет вернуться. Хочет снова увлечённо общаться со священниками в часовнях, а не избегать их, помогать им с коллекцией книг, заботиться о корешках, обложках и пожелтевших, приятно пахнущих страницах. Руперт жаждет, чтобы что-то вернуло ему юность, расправило ему крылья, избавило от ноющего чувства в груди.       Он подходит к книжной полке и с нажимом проводит по корешкам. Снова взять одну из книг, сесть за стол и погрузиться в священный текст. Снова раздумывать над каждой строчкой: так ли права религия, вокруг которой стоит Латерано? Так ли правы санкты, считающие свой рай незыблемым и непорочным?       Отличаются ли они от сарказов или они все и правда одинаковые?       Тревога поднимается в груди.       Руперт убирает руку от книг и опускает лицо, жмурясь. Он больше никогда никуда не вернётся. Поворачивать поздно. Ничто в нём не шевельнётся, он приговорён и стал изгоем. Руперт понятия не имеет, что будет дальше, но есть одна истина: утопать в прошлом нельзя. Всё было кончено, когда Руперт переступил границу лагеря Бэйсвуд, когда побывал на бойне в Дэдхорсе, когда встретился с Аракуэлем, когда Лерайе утопила всё в крови, когда он начал твердить, чтобы она вышла за него, вышла-вышла-вышла-вышла… Стала его невестой. И будет в белом-белом платье. Н е в е с т а.       Выйдет ли она за него вообще? Будет ли жить с ним, таким потрёпанным, состарившимся не по годам? Кто Руперт без войны? Уже никто.       Родит ли она ему детей? Родит ли ему, чудовищу, который на самом деле чудовище, а не она, говорящая о себе такое, что даже не представляет, что говорит? Лерайе называет его глупым и дураком, но глупая здесь только она. Вешает на себя ярлык убийцы и мерзавки, когда таким является только Руперт.       Он улыбается, сжимая кулак до хруста пальцев. В Бэйсвуде всё было лучше. Он говорил что приходит в голову и о таком не задумывается. Жил сегодняшним днём, нынешним часом. Руперт был счастлив на войне.       А здесь, в отпуске, на родине, его гложут ужас и напряжение.       Руперт, пожалуй, хочет вернуться на линию фронта.       До него доносится тихий стук во входную дверь. С кухни на первом этаже раздаётся голос Вудроу:       — Руперт, открой, пожалуйста!       Наверное, готовит ужин. Вудроу не повар, как и Руперт, но что-то они должны есть, если хотят по минимуму выходить на улицу. Он отворачивается от проклятых книг и рисунков с открытками на стенах, быстро спускается на первый этаж и невольно замирает, чутко прислушиваясь.       Странное поведение. Руперт мотает головой, отгоняя тревожное наваждение, и, повернув ключ, открывает дверь.       На пороге под навесом, закутавшись в шарф, стоит покрасневший от холода санкта. Это мужчина средних лет с благородным лицом и аккуратными морщинами в уголках губ. Руперт удивлённо моргает, не узнавая его.       — Здравствуйте, — кивает он. Мужчина, шмыгнув покрасневшим носом, отвечает:       — Вы же… вы же Руперт Клифф? Вы были в Колумбии, в лагере Бэйсвуд, правильно?       Руперт начинает верить в сарказскую поговорку, что беду можно накликать и вселенная всё слышит. Порой она встречалась в церковных книгах, в которых Руперт читал сравнения сарказов и санкт. Первых, конечно, там принижали, считали дикарями и страшными богохульниками.       Он отступает в сторону, приглашая мужчину войти.       — Был.       — Спасибо, — кивает незнакомец с благодарностью. — Я Энрике Мауретте. Извините, что так поздно и так неловко… Я здесь проездом и должен уже уезжать, но…       — Ничего страшного, синьор Мауретте. Что-то случилось? Вы кого-то увидели в некрологе?       Энрике вздрагивает, как будто Руперт выстрелил ему в живот. Переводит взгляд в сторону и видит Вудроу, тревожно выглянувшего из кухни. Руперт отводит ладонь в сторону.       — Давайте вы разуетесь, снимите пальто, мы выпьем кофе…       — Если… это не… — Энрике запинается. Его вид начиняет Руперта тревогой. Энрике волнуется так, словно на войне потерял всё, что ему дорого.       Руперт помогает ему снять пальто, вешает его рядом с дверью, дожидается, пока Энрике, принёсший с собой колющий нос запах холода, замёрзшими руками стянет ботинки и, аккуратно их поставив, последует с ним на кухню. Вудроу успевает лишь сварить кофе. На плите что-то готовится.       Энрике, сев за маленький круглый стол, обнимает чашку ладонями и греет замерзшие пальцы. Руперт садится напротив и внимательно на него смотрит. Энрике отпивает и морщится: напиток-то горячий.       — Не увидел. Пока что. Возможно.       Расслабленнее Энрике не становится. Переглянувшись с Вудроу, Руперт осторожно прощупывает гостя санктовской эмпатией и чуть ли не отскакивает в сторону. Столько тревоги, что она затягивает, как болото.       — Моя младшая дочь, Изабель Мауретте, уходила на войну. Вы не знаете её? Её оружие — винтовка. Возможно, — Энрике загорается надеждой, когда видит, как Руперт заинтересованно выпрямляется, — вы могли слышать о ней как о той, кто очень любит писательство. Светлая такая, не слишком высокая, аккуратненькая…       — Это Саманта, — подтверждает Вудроу. Энрике оглядывается на него.       — Саманта?.. Да, возможно… Я слышал, что она сменила себе имя и зовётся иначе.       — Она жива, — ободряет Руперт. Энрике резко оборачивается, его взгляд застывает. Густая тревога обмякает. — На Новый год я пил с ней. Она говорила, что не хочет возвращаться домой.       — Глупая, ох, глупая… — вздыхает Энрике и, только расслабившись, снова тонет в горестных чувствах. Он болезненно выдыхает, хватается за виски и упирается локтями в стол. — Какая же глупая…       Саманта горела желанием отличиться и стать значимой. Руперт коротко облизывается, ловит пристальный взгляд Вудроу и медленно вздыхает.       — Саманта… Изабель молодец. Она… ещё ни разу не была тяжело ранена, — говорит Руперт, и Энрике, перестав сокрушаться, поднимает голову. — Вы не следите за фронтом?       — В Латерано нет никаких новостей о фронте. Кроме слухов. У меня есть пара личных каналов, но они часто пропадают.       — В одном из боёв она прикрывала меня, — говорит Руперт, вспоминая бойню в Дэдхорсе. Следом — нападение на Бэйсвуд, которое немного приукрашивает: — А недавно на наш лагерь напали и Саманта прострелила корпус парового рыцаря.       — Парового… рыцаря? — удивлённо переспрашивает Энрике. — Викторианского? Того самого? О Закон, Изабель… куда же ты залезла…       Кажется, что Энрике особо не рад. Он снова тревожится, но уже не гибнет в беспокойстве и не корит себя за ошибки. Наконец-то Энрике отпивает кофе. Вудроу, следящий за плитой, снимает приятно пахнущую кастрюлю с огня и осторожно переставляет её на кухонную тумбу.       — Вам это не нравится?       — Как мне может это не нравиться? Я бесконечно горд её и люблю, но… это война, — убеждённо шепчет Энрике. — Война… Я не хочу, чтобы моя дочь, чтобы… стать любимой, хотя она уже и так любима мною бесконечно, пошла на войну.       — Изабель говорила, что желает, чтобы семья ею гордилась.       — Она считала, что я её недостаточно люблю, как и… Нет, — Энрике качает головой и поджимает губы, — я ею горжусь. Я горжусь уже тем, что она выросла замечательной санктой, разумной и не промытой латеранской религией, считающей Латерано центром Терры. Я не знаю, правда не знаю, что случилось, раз Изабель ринулась на эту чёртову войну.       — Хотите, я пригляжу за ней? — предлагает Руперт. Хотя он уже и так приглядывает за всеми. — Саманта в начале моего пути была де-факто моей руководительницей, если можно так сказать.       — Если вам не тяжело. Я буду счастлив. Не хочу её потерять и безумно горжусь её смелостью, но её упорство…       — О да, упорство, — хмыкает Вудроу. Энрике, глянув на него, впервые за весь разговор улыбается. — Изабель очень упёртая… как каприны.       — Вуди… — шепчет Руперт. — Простите, синьор Мауретте, мой друг редко сдерживается в выражениях.       — Ничего страшного, Изабель действительно… слишком упёртая.       Энрике улыбается шире, обнимает кружку более спокойно, его настроение значительно приподнялось, как и его крылья. Руперт смотрит на Вудроу с благодарностью, пока тот разливает по тарелкам суп.       — Хотите поужинать? — предлагает Вудроу. Энрике кивает. Оживление поселяется теплом в его морщинистом взгляде.       — Да, я довольно голоден…       — А вы не опоздаете? — беспокоится Руперт.       — Полчаса меня ещё подождут.       — Ты беспокойся не о том, что он опоздает, а как он нас нашёл, — замечает ворчливый Вудроу. Энрике усмехается, Руперт невольно напрягается. Ох уж этот Вудроу…       — Я держу всю ситуацию в Колумбии во внимании с тех пор, как туда уехала Изабель. Стараюсь, по крайней мере, хотя что можно узнать о Колумбии… Вы можете ещё что-нибудь о ней рассказать, пожалуйста? Как она в коллективе? Не скучает по дому?       — Скучает, — сразу отвечает Руперт. — Я предлагал ей поехать с нами в Стевонус, чтобы она спряталась от семьи, но она отказалась. Сказала, что не сдержится и вернётся.       — Ах, Изабель… — вздыхает Энрике и отодвигает кружку, чтобы Вудроу поставил тарелку с супом и столовые приборы. Кивнув, Вудроу отходит к кастрюле, наливая теперь себе и Руперту. — Спасибо… Глупая козочка.       Руперту стоит передать Саманте, что отец её ждёт и любит. Вряд ли это что-то изменит, молодые всегда упёрты, и Руперт тому доказательство, но ведь на что-то повлиять должно.       — Саманту… то есть Изабель, — одёргивает себя Руперт. — Многие любят. Она хорошая санкта.       — Я очень рад это слышать. Может, Изабель говорила вам, когда собирается вернуться домой?       Обсуждать Саманту во много раз лучше, чем думать о самом себе, перерывать воспоминания о войне и лезть обратно в привычную бойню.       Возможно, хотя бы так им удастся пережить отпуск: радуя Энрике новостями о его неусидчивой девочке и наслаждаясь тем, как его тоскливость расцветает счастьем из-за того, что всё хорошо.

Саманта умрёт третьей, после Лерайе, а Лерайе — сразу за Руби.