Si vis pacem, para bellum

31 декабря, 1099 год / 11 PM

Форт Баррон / штаб-квартира «Blacksteel Worldwide»

в двух часах от Дэвистауна

      — Мобильные платформы — это важный стратегический ресурс, поэтому я нахожу неуместным использование слова «избавляться». Предоставление поддержки изначальным территориям и их жителям — одна из важнейших задач, которые стоят перед нами.       Клифф со вздохом прикрывает глаза, расслабляясь в кресле. Ноющие мышцы наливаются холодной тяжестью. Голова — застывший свинец. Под веками печёт. Он трёт глаза прохладными ладонями, но лучше не становится.       — Мне никогда не нравилось колумбийское правительство. Что они тебе сказали, когда ты попытался отстоять жертву Франки? — напоминает Лерайе. Её тихий голос слышится откуда-то сзади. Она с шорохом кладёт ладонь на спинку кресла. — «Blacksteel» стала такой, какая она есть, только благодаря доверию, которое оказала ей Колумбия.       — Хуже формулировки не придумать, — шепчет Клифф, скривившись. Он упирается локтями в подлокотники и вперивает взгляд в плазменный телевизор, на котором показывают традиционное новогоднее интервью с губернатором.       — Например, дополнительные инвестиции, налоговые льготы, скидки при поступлении в учебные заведения, кредиты под низкий процент… — губернатор отвечает на вопрос, который Клифф прослушал. Улыбчивый, лоснящийся, он совсем не похож на тех людей, которые в самом деле проживают на этих мобильных платформах и страдают от высоких налогов и процентов. — Все эти меры призваны помочь людям.       — Ты ведь хотел стать героем, Руперт. Героем на войне. Вести людей к победе.       А в итоге он ведёт их всех в бездну. Медленно, потихоньку, но прямо в бездну, вылизанную войной до стального блеска.       — Некоторые считают, что предоставление отсрочки по процентам — это просто использование налоговых средств для субсидирования местной экономики, — говорит ведущий. — А это не только пустая трата денег, но и снижение энтузиазма жителей.       Клифф берёт пульт. Голоса из передачи давят на виски. Хотелось бы слушать только плавные тихие речи Лерайе и не знать больше ничего.       Слушать бы её, находящуюся рядом, как когда-то давным-давно, и не думать о том, что будет завтра, послезавтра, что через чёртову неделю или целый год. Жить сегодняшним днём. Давясь, жадно поедать то, что он даёт. Жить так, словно никакого завтра не наступит.       А теперь так нельзя. Попробуй поживи для себя хотя бы один день — всё развалится.       — …они отплатят нашим колумбийским братьям и сестрам сполна, с их сердцами, полными благодарности за вашу щедрость.       — Новый год в шестнадцатом году был самым счастливым, согласись.       — Я до сих пор так считаю.       Клифф не выдерживает: выключает телевизор, кладёт пульт на край стола и с глубоким вздохом поднимается. Нужно отдать должное сегодняшнему дню, пусть он одинок и мерзостен. У Клиффа почти нет работы. Передать её Тиле оказалось правильным решением. Не зря же он сделал её своей ассистенткой.       — Каждый Новый год мы с Вудроу встречали на площади у Базилики. Фейерверки были красивыми.       Лерайе подходит сзади бесшумно. Она обнимает его со спины, и Клифф замирает, и в горле встаёт ком. Лерайе трётся щекой о плечо, обнимает поперёк груди крепче, и тело у неё ощущается хрупким, до необычного угловатым и каким-то холодным.       Клифф впервые за столько лет чувствует её.       Он медленно поднимает ладонь и кладёт поверх её рук.       — Я не люблю фейерверки. Слишком громкие.       — Я их тоже… перестал любить. После войны.       — Дёргаешься, когда слышишь громкие хлопки, и хочешь забиться в угол?       Точно так. А заодно закрыть ладонями уши или выстрелить в того, кто эти фейерверки запускает, потому что их грохот в точности как выстрелы. И раздаются так, что даже не определишь сразу, откуда стреляют. Вздрагиваешь, как загнанное в угол животное, и ждёшь худшего.       А это просто радость, рвущаяся на небе яркими цветами.       — Ты уже меня не ненавидишь, — опустошённо произносит Клифф. Он не моргая смотрит, как Лерайе обнимает его крепче. Руки — тонкие змеи, обвивающиеся вокруг него и мешающие нормально дышать. Он сжимает её угловатый локоть.       — Я не понимаю, почему ты думаешь, что я настоящая. Я лишь плод эррари и твоих надежд. И говорю я только то, что ты хочешь услышать.       Она приподнимается на носочках; Клифф слышит её тихое дыхание, опускающееся теплом на ухо. Он стоит не шевелясь и боится двинуться с места, зная, что мираж в один миг рассеется. В ушах стучит кровь.       Клифф не возвращается в прошлое. Он продолжает идти вперёд, видя перед собой лишь цель и сминая любые препятствия. Но он всё ещё бережет фотографии Вудроу, уже пожелтевшие от десятилетий, держит в столе его рисунки и помнит о Лерайе. Хранит в голове всё, что она ему говорила, и надеется, что она выжила.       Попала в плен. Настрадалась, как Вудроу, и сбежала. Но выжила. Она же ребёнок Сангвинарха. Она должна выжить.       — Ты здесь один, Клифф. — Прохладный шёпот, пробирающий дрожью от осознания. Он один. Он теперь навсегда один. Нет ни верного друга, ни…       Клифф вздрагивает. В дверь стучатся, и ощущение стянутых удавкой рук пропадает. Как и сама Лерайе.       — Босс, я могу войти?       Голос Тилы возвращает из густых воспоминаний и успокаивает стук крови в ушах. Клифф тяжело выдыхает, поднимает со стола шляпу и почему-то чувствует себя в сто раз более уставшим, чем прежде.       Лучше бы Лерайе, как всегда, сказала, что он ничтожество, слабак и цепной пёс губернаторов. Лучше бы Лерайе он назвал себя виноватым во всём, лучше бы его придавило чувством вины, лучше бы он…       — Входи.       Тила осторожно приоткрывает дверь, переступает порог и, не закрыв её, сжимает ручку. Свободной рукой она прижимает к груди планшет, выглядя встревоженной. Клиффу её напряжение уже не нравится.       — Я получила отчёты.       — Что-то произошло? — предугадывает Клифф. Когда он переключается на работу, становится проще дышать.       — Проблемы. У всего отряда Лискарм.       — Мисс Бринли в порядке? — интересуется Клифф. Тила поджимает губы.       — Вам лучше взглянуть лично.       Семьдесят лет назад всё было лучше.       Но деваться уже некуда. Клифф выбрал путь, по которому обязан идти дальше, не жалея о содеянном. Может позволить себе минуту, мгновение слабости, подумать о том, что раньше было лучше, но ни в коем случае не задумываться.       — Кардинал исчез. А вместе с ним и Ванилла.       Переступая порог кабинета и закрывая за собой дверь, Клифф чувствует, как сердце холодеет. Тила передаёт планшет, и у него немеют ладони.       — В последний раз Ваниллу видели с ним. Кроме того, в Дэвистауне начинаются беспорядки и…       — Ванилла, — повторяет Клифф; в горле пересохло. — Распорядись сейчас же выделить группу на её поиски.

/ / /

31 декабря, 1016 год / 11 PM

война за независимость

Колумбия, лагерь Бэйсвуд

      Под Новый год Бетти радует их едой. Похоже, она стащила всё у сапёров, большинство из которых на праздник отправили домой. Командиры присутствуют в полном составе, Руби, алчно косящийся на стол с едой, вдруг спрашивает:       — С-священник, а что бы ты сделал, если бы Колумбия выиграла войну?       — Сложный вопрос, — задумчиво отвечает Руперт, отказываясь от еды. Он передаёт мясо Вудроу, а себе льёт виски.       — Я бы напилась, — говорит Пенелопа.       — А если с-серьёзно?       — А что ещё делать? Вернусь в Каздель, там только и спиваться, — хмыкает она.       — Надо тебя побить за такие вопросы, — улыбается Саманта, соприкасающаяся плечами с Пенелопой. Та, уминая рагу из глубокой тарелки, запястьем стирает слабую улыбку. — Зачем ты вообще такое спрашиваешь?       — Захотелось.       — Это правда сложный вопрос, — поддерживает Винсент. Он ставит спиртное на стол, помогая Бетти. — Руперт, проведёшь мне литургию в Латерано?       — Могу хоть сейчас, — усмехается Руперт.       — Только без меня, — кривится Пенелопа.       — Лучше в Латерано.       Руперту бы самому исповедоваться у священника. И если задумываться о вопросе Руби всерьёз, то он первым делом отправится с Вудроу в Церковь Реквиема.       — А ты бы что сделала, Бетти? — интересуется Винсент, сдвигаясь в сторону на железной лавочке.       Копна тёмных волос прячет отрезанное лисье ухо, когда Бетти наклоняется и садится рядом.       — Пошла бы инструктором в какую-нибудь латеранскую школу.       — А тебя туда пустят? — удивляется Пенелопа, а в улыбке так и чувствуется яд.       — Я помогу, — заявляет Винсент. — А вообще пустят. Почему не должны?       — Ну конечно, как я могла забыть… А ты сам, Руби, что будешь делать?       — Не знаю. Я так далеко не загадывал.       — Вот дурак. Нас всех растолкал, заставил мечтать, а сам-то…       — Было бы здорово просто беспробудно поспать неделю-другую в каком-нибудь укромном месте, — тихо говорит Вудроу, лакомясь плотным ужином.       — В Латерано таких деревень много, — кивает Винсент. Руперт улыбается:       — Я найду нам всем тихое гнёздышко.       — А я бы отправилась дальше, — мечтает Саманта, подливая себе и Пенелопе виски, и продолжает: — Дома делать нечего.       — И почти все в Латерано, — ухмыляется Пенелопа.       — В Латерано здорово, — замечает Вудроу.       — Хочешь, я с тобой в Каздель съезжу? — предлагает Саманта. Пенелопа смотрит на неё с насмешкой, будто услышала хорошую шутку.       — И чтобы тебя сарказы разорвали на куски? Самонадеянно.       — Я спрячусь.       Пенелопа с улыбкой закатывает глаза и качает головой. Саманте действительно нечего делать в Казделе, и хорошо, если её просто разорвут, а не сделают с ней что-то пострашнее.       Они ведь все одинаковые. Санкты и сарказы такие же, как вульпо и вуивры, фелины и остальные. А живут в многовековой ненависти.       Лерайе почему-то нигде нет. Она помогала Бетти занести еду, о чём-то долго беседовала с Винсентом, но когда командующие уже начали собираться, ушла. Только пожелала Руперту и Вудроу приятного вечера, обменялась с ними улыбками и парой любезностей и пропала.       — Я поищу Лерайе, — тихо говорит Руперт, не мешая оживлённой беседе. Вудроу кивает.       — А я наемся и сразу пойду спать.       — Только нормально спи. Не буди меня в час ночи.       Вудроу недовольно смотрит на него, явно вспоминая, как его от души подразнили, а Руперт, совершенно не ощущая себя виноватым, дружески хлопает его по плечу. Было весело. Он бы повторил. И в чём вообще его вина? Лучшее средство от страха — смех. Над Лерайе, конечно, не посмеёшься, но Руперт уничтожил её недосягаемую фигуру, заставив Вудроу подумать о том, о чём тот никогда бы не додумался самостоятельно.       Пройдёт ещё немного времени, и Вудроу окончательно убедится, что Лерайе не стоит бояться, и наконец-то переборет свой страх перед ней.       Ещё спасибо Руперту скажет.

/ / /

      У Лерайе небольшая, но уютно обставленная комната, которая всегда погружена в мягкий полумрак: только настольная лампа горит, больше ничего. Руперт уже бывал у неё несколько раз. С аккуратного окна, висящего над кроватью, открывается удачный вид на весь лагерь. Кровать небольшая, всегда заправленная, а на столе рядом бардак: книги, бумаги, документы, ящики и коробки валяются то тут, то там. Иногда местоположение ящиков и коробок менялось. Было видно, что Лерайе пытается поддерживать рабочее место в порядке, однако всё начиналось с перестановки и на ней же заканчивалось.       В прошлый раз ящик с папками стоял у стола. Теперь он на столе. Завтра, наверное, перекочует под стол.       Лерайе сидит в кресле и пьёт. Бутылка ликёра стоит на чайном столике, низком и потрескавшемся. Радио мурлычет мелодию. Лерайе развалилась в кресле и вытянула ноги; прикрыв глаза, она слушает музыку. Руперт тихонько стучится костяшками о дверной косяк, и Лерайе лениво приоткрывает глаза. Она скользит взглядом по Руперту, садится и берёт стакан, где плещется ликёр.       — Что-то хотел?       — Мы уже не в первый раз собираемся, а ты постоянно уходишь.       Лерайе улыбается, делая глоток. Ликёр густой, бежевый. И пахнет вкусно. Сладковатый запах наполняет комнату, окно плотно закрыто. Висит мягкое тепло.       — А что, нельзя? — спрашивает Лерайе, кивая на диван. — Заходи. Только дверь закрой.       Она делает радио чуть тише. Руперт закрывает дверь с тихим щелчком, проходит к дивану и садится на край. Не так давно он затаскивал сюда Лерайе и надолго не задержался. А сейчас оглядывает комнату, любуется клинком на подставке, накрытым шёлковой тканью, и имеет возможность запомнить все детали.       — Ты явно не хочешь проводить с ними время.       — Почему? Хочу, — отвечает Лерайе, доливает себе ликёр и передаёт бутылку. — Вопрос в том, хотят ли они.       — Тебя уважают и ценят.       — Уважают и ценят как боевую единицу. Отношения у меня со всеми натянутые.       — И даже с Пенелопой? — удивляется Руперт, глядя на бутылку. Не выпита даже половина.       — И даже с Пенелопой.       — Но она сарказ.       — У вас в Латерано все любят либери? То же самое с Казделем. Вампиры, конечно, не либери, но определённое напряжение есть… А всё из-за Принца. Как только Дюк’араэль узурпировал власть, он начал продвигать жестокость, и репутация вампиров значительно испортилась. И ничего с этим не сделаешь. Я уже говорила, что Каздель разлагается изнутри.       — Латерано не так сильно отличается. — Лёгкая улыбка трогает губы, но Руперт тут же напрягается, увидев хмурый взгляд Лерайе. — То есть… везде свои проблемы. Я это хотел сказать.       — Ну да. Вообще почему мы говорим о такой тяжёлой теме? Лучше расскажи, почему ушёл от их радостной компании.       Руперт почему-то опять улыбается. Делает глоток, наливает ликёр в стакан Лерайе почти до краёв и, покачав бутылкой, изучая, сколько осталось, слизывает вязкую сладость с губ.       — Тебя не было. Стало интересно, куда ты ушла.       Лерайе неверяще улыбается. А Руперт, между прочим, говорит правду.       — А ещё Руби начал мучить всех расспросами, что мы будем делать, когда война закончится.       — Он любит поболтать, — отмечает она.       — Выглядит при этом как дурак.       — Такой же, как ты, — шутит Лерайе, и Руперт ухмыляется. В полумраке, который мягко продавливает одинокая лампа и нимб Руперта, она выглядит доброжелательной и уютной. — А ты бы что сделал, когда война закончится?       Руперт уже и не помнит, что ответил ещё за общим столом. Кажется, что-то про религию и про то, что очень хочет посетить исповедь. Договорился провести для Винсента литургию, а для Вудроу найти тихое место, чтобы он выспался.       — Не знаю. Главное — вернуться не проигравшим. А там видно будет. Хотя мне бы очень хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы у всех голова кругом пошла. Чтобы было ясно, для чего я всё это кровавое прошёл.       — Война за год не закончится, — растерянно отвечает Лерайе. Славная, добрая мелодия не вяжется с её посмурневшим видом. — Да даже полгода… полгода постоянного напряжения, стрельбы и убийств так легко не стряхнёшь. Я часто жалею, что отправилась в Колумбию, а не странствовать по миру, чтобы быть не известным никому наёмником.       — Сангвинарх поймал бы тебя.       — Если решит обратить на меня свой высокомерный взгляд, конечно… — улыбается Лерайе, прижимая ободок стакана к губам.       — Нельзя жалеть о сделанном. Иначе бы ты не стала такой, какая есть сейчас. И встретилась бы ты со мной тогда?       Лерайе широко улыбается. Она всегда улыбалась не размыкая губ, и Руперт как-то не замечал её клыков. А они на деле ровные и острые.       — А ты бы что сделала? Если бы закончилась война.       — Вернулась бы в Каздель, но не в Багровый Двор. — Лерайе вмиг перестаёт улыбаться и, облизнувшись, покачивает стаканом, болтая осадком на дне. — И на время. На пару дней, максимум — неделя.       — Тебе есть к кому возвращаться?       — Конечно, — усмехается Лерайе и поднимает взгляд. — Ты что?.. У меня много кого есть.       Руперт об этом не подумал. Он смотрит на неё, а сердце почему-то начинает быстро-быстро стучать, и тепло, разлитое алкоголем по жилам, покалывает под кожей. Руперт напряжённо поджимает губы. Лерайе утомлённо смотрит на пустой стакан, рассматривая грани. Мысли о доме его греют. А греют ли они Лерайе?       Есть ли у неё друзья? Какой-нибудь верный друг, как Вудроу для Руперта? Или, может, возлюбленный? Хотя глупые мысли. Если бы у неё кто-то был, она бы не сбежала из Казделя аж на войну.       — Друзья?       — Какие друзья у отпрыска Сангвинарха? — удивляется Лерайе. За свою простоту Руперту скоро станет стыдно. — Нет, у меня… я хочу вернуться к тем, кто мне дорог. Хотя это странно звучит. Но я бы не назвала их друзьями.       — Я думал, у тебя нет родственников. Кроме брата.       Лерайе лениво улыбается и протягивает ему стакан. Руперт наливает снова, но не до краёв, чтобы и ему осталось.       — Дюк’аралим. Его зовут Дюк’аралим.       — Красивое имя.       — Очень похожее на имя нашего отца. Ты прав, у меня больше нет родственников. Но те, кто мне дорог, могут считаться моей семьёй, и всё же они не друзья. Не смотри так, будто я разбиваю тебе этим сердце.       — Что?.. — недоумённо спрашивает Руперт, выдохнув. — Я не думал, я просто…       — У тебя взгляд расстроенный. Ты о чём подумал? — улыбается Лерайе и парой глотков допивает ликёр.       Руперт молчит. Говорить прямо не хочется, и жаркий стыд приливает к щекам. Лерайе, к счастью, обо всём догадывается и потому смотрит снисходительно, улыбаясь ещё веселее.       — Руперт… у меня никого нет, — признаётся она. Руперт сглатывает и нервно пьёт из горла, как можно скорее желая залить стыд. — Только некровная семья. Это Терезис и…       Руперт давится. Лерайе, прикрыв ладонью рот, смеётся, а он ставит бутылку на стол и кашляет, согнувшись. Её смех, звонкий и приятный, становится громче.       Она редко смеётся.       — Что не так? Терезис хороший сарказ. Конечно, грубый, с невыносимым характером, жестокий, моего брата он рвал на части, потому что, видите ли, ему повезло с регенерацией, а ещё…       — Терезис… — повторяет Руперт, наконец-то прокашлявшись и по ощущениям разодрав горло.       — …Куи’сартуштай очень умный, он меня многому научил. И не только. Без него я бы не была такой, какая сейчас.       — Ну и имя, — глубоко покашляв ещё пару раз, Руперт шмыгает, сглатывает и выпрямляется, часто-часто моргая. Аж глаза заслезились.       — Терезис однажды пошутил, что когда Куи’сартуштай рождался, его мать решила проклясть всех сарказов — настолько больно ей было при родах, — Лерайе улыбается с таким теплом, что для Руперта её слова приобретают ещё больший ужас. Он даже не может понять, что кто-то способен говорить о Терезисе и его окружении, печально знаменитом, с добротой. — Что у тебя с лицом?       — Всех, кого ты перечислила… стоит ли говорить, какая у них мрачная репутация?       — Я вампир, Руперт. Тиказ. Отродье Сангвинарха, — напоминает Лерайе, прижимая к своей груди ладонь. — Если мы будем рассматривать всё через призму политических отношений Латерано и Казделя, то ты вообще должен меня убить.       — Мне не нравится такое, но твои ласковые слова о Терезисе и остальных звучат жутко.       — А ты не думай об этом, потому что для нас, каздельцев, действия Латерано не менее дикие, непонятные и уродливые. Латеранский Папа вообще у меня смех вызывает и отвращение, а ваш культ вокруг сладостей выглядит безумным. Лучше думай о том, что мы все одинаковые. Ты, я, Вудроу, Терезис… Каждый со своими мыслями и чувствами, мировоззрением и мечтами. Ты мечтаешь о том, чтобы получить власть, силу и возможности. Всё ради контроля войны.       Руперт, поставив пустую бутылку, со вздохом откидывается на спинку дивана и прикрывает глаза. Тепло ликёра становится сильнее.       — А я мечтаю просто получить покой и не находиться в горящем котле каздельской знати, где каждый друг другу чуть ли не враг, каждый воюет за свои идеалы и ни о каком объединении не может идти и речи.       — Ты бросаешь родину на самотёк.       — Другого выхода нет. Любить родину лучше на расстоянии. Я хочу выжить и сохранить себя. Мне бы хотелось выйти замуж, родить детей, жить в уютном доме и не думать о плохом хотя бы на пару лет, — Лерайе с тяжёлым вздохом запускает ладонь в волосы и медленно ворошит пряди. — Это убивает. Я устала это всё чувствовать. И за столько лет не разучилась. Мне нечего делать в Казделе, но я всё ещё его люблю. Время от времени я преисполняюсь ненавистью и готова схватить оружие, а потом понимаю, что это бесполезно и мне лучше сберечь себя. Сплошные противоречия.       Лерайе живёт в противоречиях. Даже слушая её становится тяжко. Руперт хочет выпить ещё, но ликёр уже закончился.       — Вот ты такие вещи спрашиваешь, и разговор сам уходит в какую-то мрачную сторону, — замечает Лерайе, растекаясь в кресле. Она складывает ладони в замок на животе. — Расскажи лучше что-нибудь о себе.       — Например?       — Ты узнал, что мне есть к кому возвращаться. А тебе?       Руперт помнит, как хоронил отца, а затем и мать. На похоронах санкты обычно радуются и кормятся сладостями, ведь все знают, что умершего ждут рай и счастье. За него можно порадоваться.       У Руперта всё почему-то наоборот. Он не хотел смотреть на мёртвого отца, а от надгробия матери сжималось сердце и дышать становилось невозможно. Было стыдно, когда он упал в обморок и пришёл в себя только к концу процессии.       — Мои родители мертвы, — глухо произносит Руперт. — Если возвращаться, то только вместе с Вудроу.       — Вы хорошие друзья.       — Мы очень давно дружим. И всегда понимали друг друга с полуслова.       — У меня такое же с Дюк’аралимом. Я иногда даже скучаю по нему… — расстроенно поджимает губы Лерайе, ставит локти на колени и подпирает ладонями подбородок. Вид у неё окончательно становится любопытный и крайне заинтересованный. — Тебе нравится Латерано?       Руперт долго смотрит на неё, не понимая, спрашивает она из вежливости или ей действительно интересно. Вид у неё такой, будто ей правда интересно.       Лерайе — само олицетворение противоречий. Ненавидит санкт, шутит противные шутки, но почему-то хочет послушать о Латерано и о том, как там всё хорошо. А ведь когда-то она злилась, что санктам повезло больше, чем сарказам. Изменчивое у неё всё-таки настроение.       — Как страна — очень. Это мой дом. Но мне не нравятся политика и действия нашего Папы.       — Если бы не война, ты бы кем стал?       — Кардиналом, наверное. Пошёл бы в Нотариальный Зал или Церковь Реквиема. Но скорее всего в Нотариальный Зал, — размышляет Руперт.       — Стал бы потом Папой? Или как это у вас работает?       — Возможно, стал бы, да. Я бы хотел изменить Латерано.       — Можно было бы ждать от тебя мирных решений в отношении Казделя? — улыбается Лерайе.       — Я бы очень постарался. Всё-таки мы похожи.       Лерайе нравятся его ответы. Руперт чувствует, что ходит по тонкому льду, но, кажется, говорит верные вещи. Сарказы и санкты ведь похожи. А вражда между ними тянется столетиями.       — Почему ты этим интересуешься?       — Иногда приятно послушать о чём-то хорошем. Латерано, конечно, хочется сравнять с землёй, но с другой стороны… Нельзя же вечно жить в плохих мыслях.       Музыка плавная и сладкая, как и ликёр, теплящийся под кожей. Лерайе не сводит с него взгляда, продолжает мечтательно улыбаться, а Руперт не может отвлечься. Лицо у неё красивое. Уставшее, но красивое. Интерес подогревает мысли: а остаются ли на её теле шрамы после регенерации? Сложный ли это процесс, мучителен ли он? Много ли крови Лерайе пьёт, что вообще с ней происходит? Наверняка это сложно…       Мелодия радио напоминает музыку на улицах Латерано, которые днём наполнены улыбчивыми счастливыми санктами. Такие мотивы, пронизанные лёгкостью, звучат из каждого кафе, манящего к себе запахом сладостей и выпечки. Руперт очень любил прогуливаться в выходные, а однажды даже научился с Вудроу танцевать, утянув его на площадь. Успех они закрепили по дороге в общежитие, и он не может вспомнить другого дня, когда видел Вудроу настолько счастливым.       — Я очень любила слушать музыку дома, — задумчиво говорит Лерайе, выпрямившись. — Не жуткую и мрачную, привычную для Багрового Двора. В тавернах тиказы поют мирные песни.       — Ты умеешь танцевать?       — Разумеется, — усмехается Лерайе и поднимает голову, когда Руперт встаёт с дивана. — Я же из Багрового Двора. А ты?       Вместо ответа он с улыбкой протягивает ладонь. Лерайе смотрит на неё несколько секунд, моргает и медленно кладёт свою поверх, легонько сжимая пальцы Руперта. Он берётся за её руку покрепче и уверенно тянет на себя. Каблуки сапог стучат по паркету, пьяная Лерайе с неловким оканьем заваливается на него, схватившись за локоть, напрягается, и Руперт, вдохнув тонкий прохладный аромат, тянущийся от мягких волос, обнимает её за талию и прижимает к себе. Лерайе вжимается своей тёплой и мягкой грудью к его, утыкается носом в плечо и замирает.       — Такая неловкая и напряжённая… — улыбается Руперт; Лерайе тёплая-тёплая, пускай даже её чёрно-красные ладони и прохладные. — Вы точно умеете танцевать, командир?       — Ты… слишком тесно прижимаешь, — шепчет Лерайе и трётся носом о его плечо, шумно вдыхая. — Солдат.       — Вы против?       — Нет. Но запах твоего тела манящий. И это немного мешает, особенно учитывая, что я много выпила.       Руперт усмехается и начинает плавно вести: делает осторожный шаг в сторону, чувствует темп мелодии и подстраивается под него, лишь слегка размыкая объятия, чтобы не мешать двигаться и чтобы Лерайе было комфортно. Но она следует за ним шаг в шаг и всё ещё прижимается к нему мягкой грудью.       У неё быстро стучит сердце. У Руперта тоже.       — А как… я пахну? — сглотнув, спрашивает он.       — Как и любой терранец. Теплом… хотя скорее жаром.       — Мне жарко и немного душно. Легко вспотеть, знаешь, — шепчет Руперт, опустив губы к заострённому уху. Лерайе гладит его ладонь большим пальцем и глубоко вдыхает.       Он украдкой смущается. Но недостаточно, чтобы разомкнуть объятия и отстраниться. Лерайе нравится, иначе бы она к нему так не липла. Руперт гладит её талию и разворачивает в сторону, сжимая ладонь крепче.       Дышится и правда как-то тяжело.       — Это вкусно.       — Что? Пот?       — Ты не представляешь насколько это сочетание приятно звучит с запахом тела. Как сочный кусок мяса, только-только прожаренный на гриле, такой большой…       — У меня сейчас заурчит живот.       — Примерно вот так я и чувствую себя рядом с тобой.       Руперт останавливается. Лерайе, отстранившись совсем немного, поднимает голову. Музыка не заканчивается. Она переливается во что-то ещё более сонливое и нежное, застилающее теплом мысли, и взгляд у Лерайе такой же приятный и мягкий.       У неё красивая улыбка. Губы совсем немного покрасневшие. Но взгляд чарует, и в голове расстилается приятная пустота.       Руперт опускает её ладонь, но лишь для того, чтобы обхватить её щёку. Лерайе прикрывает глаза, и он, ведомый алкоголем и тёплой атмосферой, разморенный осторожной близостью с ней, давит ей на поясницу и прижимает к себе, вместе с тем целуя. Сердце пропускает удар, с холодом падает в пятки, Руперту становится почему-то до дрожи страшно, но он уверенно продавливает языком губы Лерайе и не позволяет ей отстраниться.       Она не отстраняется. И, более того, размыкает губы, открывает рот пошире и даже пытается ответить на поцелуй. Её пьяные попытки ничто по сравнению с Рупертом, только что получившим полную свободу действий. Сердце оживает, заходится в бешеном ритме, кровь приливает к щекам и начинает стучать в висках. Он целует Лерайе отчаяннее и жаднее, словно завтра может не настать или она сейчас вдруг о чём-то подумает и оттолкнёт его, прогонит, и с каждой тягучей секундой жар под кожей разгорается всё сильнее и сильнее, а возбуждение в низу живота мягко тянет.       — Руперт…       Смазанными поцелуями Руперт спускается с губ на подбородок, прикусывает белую кожу до глубокого вздоха и дрожи; Лерайе сжимает футболку на его плечах и подставляется, поднимая голову. Руперт вжимается носом в её шею, в спешке расстёгивая воротник кителя вместе с рубашкой и оголяя ключицы.       — Руперт, — повторяет Лерайе, но уже менее уверенно. Голос от каждого поцелуя и прикосновения пальцев Руперта к её коже тает. — Руперт, пожалуйста… Руперт… нельзя. Ты меня вообще слышишь?..       Он лижет её шею, целует, оставляет метки и жаждет, чтобы они поскорее покраснели. Руперт кусает сильнее, пока Лерайе не начинает хвататься за волосы на затылке и тянуть со вздохами, тут же утешительно и медленно проводит языком и продолжает. Лерайе наклоняет голову в сторону, отступает, когда Руперт слегка подталкивает её к кровати, и он отстраняется лишь на мгновение, чтобы выключить радио и стянуть мешающий китель. Лерайе остаётся в рубашке, которую Руперт честно пытается расстегнуть, но стоит ей упасть на кровать и приподняться на локтях, как он, нависнув над ней и умостив колено между бёдер, несдержанно рвёт края в сторону.       — Руперт-Руперт-Руперт, пожалуйста, прошу тебя, — умоляет Лерайе, уперевшись одной рукой в его грудь, а второй обняв за шею, но что она может сделать? У Руперта дыхание опьянённо перехватывает от осознания, какая она аккуратная и на самом-то деле тонкая. Он берёт её ладонь, целует чёрно-красную внутреннюю сторону и поднимается. Лерайе смотрит на него с восторгом, приоткрыв губы и шумно дыша. Красные глаза блестят, разодранная рубашка едва ли прикрывает молочное тело.       Он её всю изгрызет. Она вся будет в его красных следах.       — Что не так?       — Нужно закрыть дверь. На ключ.       — Не нужно, — просто отвечает Руперт. На самом деле нужно, но Руперту лень отрываться от Лерайе ради такого смешного пустяка.       — Если кто-то зайдёт… будет не очень хорошо…       — Какая разница? — улыбается он и стягивает футболку через голову. — Мы же взрослые, Лерайе, а не дети, которым надо прятаться по углам.       — Ты… ты санкта… и бывший священник, а я…       Но обо всяких замках и прочей ненужной мелочи она забывает моментально: Руперт, обнажённый по пояс, вновь нависает над ней, упирается ладонями по обе стороны от неё, и её плотоядный взгляд, скользнувший по его телу и рукам, отзывается мурашками по коже. Лерайе гладит его по плечам, касается локтей, и Руперт, кажется, может слышать, насколько сильно у неё бьётся сердце.       Самооценка у него на должном уровне. Но знать, что он всё ещё привлекателен и не растерял в красоте за пару лет, приятно.       — Почему женская часть Бэйсвуда тебя ещё не разорвала?.. — с придыханием шепчет Лерайе, оглаживая его руки. Руперт улыбается, кладет ладонь ей на шею сзади и слегка сжимает, любуясь смущённым лицом. Лерайе бы лечь на спину и расслабиться…       — Впервые слышу столько комплиментов от вас, мой командир.       И нет в ней больше никакой стальной аристократичности и важности. Она расплывается под ним, смотрит пьяно, не может и двух слов связать, позабыв, как нормально разговаривать, а не только вздыхать и восторженно глядеть. И это лучший комплимент для Руперта.       Она становится немного смелее: гладит его с нажимом, первая тянет к себе за поцелуем, всё пытается и пытается перехватить инициативу, но слишком пьяна для этого. Руперт мнёт её губы, заласкивает их языком, заглушает несдержанные вздохи и снова опускается на её шею. Ведёт носом по розовым меткам, которые скоро потемнеют, укладывает Лерайе на спину и разводит края рубашки в стороны.       Тело у неё белое-белое, а грудь небольшая и аккуратная. Руперт понятия не имеет, что сейчас происходит и что будет завтра, но всё равно прижимается губами к шее в коротком поцелуе. Лёгкий стон ласкает слух, он утыкается носом в ямочку между ключицами и тяжело выдыхает. Руперт стискивает челюсти, сглатывает ком и сжимает свой пах, ощущая невыносимые жар и возбуждение.       Он вылижет всю Лерайе, так напоминающую десерт.       Руперт быстро стаскивает с неё рубашку вместе с брюками, скидывает с кровати нижнее бельё, гладит по щеке Лерайе, глядящую на него сладким расплывчатым взглядом, и коротко целует. Она слегка подрагивает, боится чего-то, и Руперт не может перестать радоваться: в постели она на самом деле совсем другая.       А грудь у неё и правда белая. И соски действительно становятся краснее и насыщеннее: чем больше их кусать и зализывать, тем лучше эффект. Лерайе ворочается, ёрзает, цепляется за его волосы, вся такая уязвимо-распростёртая, что Руперт прямо сейчас встал бы перед ней на колени, закинул бы бёдра себе на плечи и притёрся языком между её ног, вылизал-вылакал досуха, пока Лерайе голос от стонов не сорвёт, но…       Лерайе, наслаждающаяся его телом, гладит его. Опускает ладонь к поясу и сжимает стояк, давящий на шов штанов, и Руперт, вздрогнув, выдыхает ей в шею, толкаясь бёдрами навстречу ладони.       — Тяжело… — с ухмылкой шепчет он. Лерайе улыбается, и Руперт её улыбку ласково сцеловывает. Между чередой беглых горячих поцелуев он шутливо шепчет: — Мучаешь меня.       — Так сделай что-нибудь, чтобы не было тяжело, — в ответ шепчет Лерайе.       Руперт убирает её мешающую руку и подхватывает под белые бёдра. Лерайе обнимает его за шею, и Руперт пододвигает её к себе ближе, на край кровати, чтобы было удобнее.       Он понятия не имеет, как до этого дошло. Но чем бы это ни было, это приятно.

/ / /

      Если бы однажды Руперту кто-то сказал, что ему выпадет возможность переспать с наследницей Сангвинарха, он бы рассмеялся и счёл эти слова глупой шуткой. Он жил в простоте и наслаждался ею: изредка унего проскальзывали интрижки с санктами, порой были намёки на отношения, но все его партнёры были такими же, как он сам.       Обычными. Простыми.       Не связанными с королевской прослойкой Казделя.       Лерайе тёплая, гибкая, отзывчивая и чувствительная. Целовать её белое тело и оставлять яркие следы на нём, слушать, как она болезненно стонет и дрожит, чувствовать, как ласково она цепляется за нимб и сжимает, лучше всего на свете. У Руперта в груди тает тепло, растекается пресловутая нежность, а Лерайе под боком, зацелованная, уставшая и лохматая, сипло дышит и мелко дрожит.       Простыни безнадёжно смяты. Постель придётся менять.       Руперту вообще не хочется разговаривать. Зимняя тишина, глубокая и хрупкая, стелется приятной расслабленностью и тяготит тело. Он покрепче обнимает Лерайе за талию, проводит ладонью по боку и поправляет одеяло, пряча их обоих от наползающей прохлады. Лерайе ненадолго перестаёт дрожать, и это приводит её в чувства.       Хрупкое спокойствие нарушается. Лерайе неспеша, но уверенно приподнимается, и Руперт не успевает увидеть, что случилось: спутанные пряди падают на её лицо. Санктовская эмпатия заостряется в опасном предчувствии. Что-то не так. Он приподнимается на локтях и непонимающе смотрит на Лерайе. Та отворачивается, садится на край кровати и уязвлённо обнимает себя за локти.       Только Руперт подумал, что всё хорошо, как ему тут же обломали крылья.       — Лерайе?       — Ты дурак, Руперт.       Он непонимающе хмурится. Лерайе — худосочная, с угловатыми лопатками, торчащими на сгорбленной спине, и вся в метках-синяках — вызывает жалость. Руперт осторожно садится на кровати и накрывает вздрогнувшую Лерайе одеялом.       — Это очень плохо.       — Почему?       — Потому что я сарказ, Руперт. А ты санкта.       — Но ведь…       — Не будь таким, — голос Лерайе мрачнеет, она вся словно покрывается льдом, и Руперт даже не может понять, что не так.       Им ведь было хорошо. Откуда у неё пошли такие пагубные мысли?       — И что с того, что ты сарказ? Хватит считать, что я должен тебя ненавидеть и не могу чувствовать к тебе что-то, — самоуверенно заявляет Руперт, не позволяя себе растеряться.       — Не можешь.       Как о стену горохом.       — Ты умеешь читать мои мысли?       — Не строй из себя благородного.       Лёгкое раздражение сыплется сухой крошкой по расслабленным нервам. Руперт цепко хватает её за локоть, резко дёргает на себя, разворачивая; она безвольно пытается вырваться, но у неё ничего не получается. Лерайе упирается ладонью в его плечо, силится отстраниться, что-то сдавленно шепчет, но Руперт заваливается на кровать с ней и крепко прижимает к себе, не желая больше ничего слышать.       Глупая здесь только она. Такая хорошая тишина стояла, а она…       Зачем-то начинает плакать. И жмётся к нему тесно-тесно, хотя секундой раньше сопротивлялась и обзывалась. Руперт гладит её по щеке, убирая волосы в сторону, и прячет под одеялом. Слёзы у неё горячие, а Руперту за себя становится ещё стыдливее, чем прежде, будто это он виноват в её расплескавшейся наружу боли.       — Неужели я был так плох, что ты плачешь? — шутит он, но Лерайе начинает дрожать сильнее, и Руперт прикусывает язык. Вот дурак, правда же.       — Нет… — сопливо отвечает она и уязвимо притискивается ближе. Руперт доверчиво обнимает её крепче и гладит широкой ладонью по макушке, приглаживая лохматые пряди. Была бы она санктой, Руперту было бы легче, но даже так он всё равно чувствует, что делает всё правильно. Лерайе растеряна, чего-то боится и очень грустит. — Хорош…       — Приятно слышать, — честно отвечает он, облегчённо выдыхая.       — Руперт… — Лерайе пытается негодовать, но получается не очень. Голос дрожит, а слёзы так и идут. Руперт снова гладит её и целует в макушку. Только после этого Лерайе поднимает на него лицо: заплаканное, покрасневшее, со слипшимися ресницами, обрамляющими мокрый взгляд. Вовсе не утончённое, как прежде. Если бы Руперт мог, спрятал бы её, плачущую и такую слабую, от всего мира. — Ты санкта!       И восклицает она с таким отчаянием, словно Руперт заражён орипатией.       — А ты вампир. Красивая, самоотверженная и заботливая.       — Хватит. Я ненавижу санкт…       — Но меня с Вудроу ты любишь.       На это Лерайе ответить нечего. Руперт ловит её как на крючок и с лёгкостью вытягивает на простую истину:       — Видишь ведь, существуют исключения. И я тебя тоже… — он секунду мнётся, споткнувшись на слове, но быстро стирает слёзы Лерайе и вкрадчиво шепчет: — Тоже люблю. Времена идут, общество меняется. Мне неважно, кто ты, что у тебя за душой и какого ты мнения о Терезисе…       — Очень положительного, — резко отвечает Лерайе. Удивительно, но раньше Руперт считал себя патриотом. Рядом с Лерайе его патриотизм меркнет.       — …важно то, что ты — это ты. И ты мне нравишься такой, какая есть.       Руперт гладит Лерайе по щеке и разглядывает её кровавые, заплаканные глаза. Глупые мечты и фантазии травят мысли и опьяняют. Так глупо, так глупо, но так хорошо. И совсем неважно, где они находятся, что их ждёт завтра, нападут ли ночью опять и смогут ли патрульные отбить атаку. И неважно в том числе и то, насколько они в корне разные: Лерайе, которая яро ратует за Каздель, и сам Руперт, которому очень дорог Латерано и который не может понять, как о Казделе можно думать в положительном ключе.       Лерайе нравится его тело. Оно действует на неё успокаивающе, и вскоре она перестаёт дрожать и всхлипывать, пока оглаживает его руки и плечи. Словно никогда мужчину не трогала и не может нагладиться. А ещё она утыкается в его шею, когда Руперт отклоняет голову чуть назад, и сиротливо приникает к шее влажными губами.       Руперт переворачивается, тянет Лерайе за собой, и она плавно седлает его. Внизу она влажная и горячая. Руперт запрокидывает голову, подставляя шею вновь, и по телу проскальзывает дрожь, когда клыки касаются кожи. Лерайе всё ещё плачет, но уже меньше.       — А я… я могу? — спрашивает она с дрожью, влажно шмыгнув носом. Слёзы капают на шею. Руперт прикрывает глаза, размеренно выдыхая, и чуть давит ей на бёдра, чтобы Лерайе села немного ниже.       — Пей сколько хочешь, — и, подумав, он добавляет с улыбкой: — Кровосося.       — Д-дурак…       Руперт всегда позволял ей слишком многое. В том числе свою кровь. Лерайе хитрая, наглая, жадная и очень прожорливая.       Руперт сглатывает, когда она лижет место укуса, намечая его, и следом накрывает его клыками. Напрягается, сдавливает её бёдра ладонями, усаживает на пах поплотнее, пока она не придавливает собой член, и в этот же миг шею пронзает короткая боль. Руперт морщится, впивается цепкими пальцами в ягодицы, слышит, как сдавленно выдыхает Лерайе, и боль понемногу растворяется.       Со слезами, соплями и дрожью она начинает пить кровь. И где же её бывалая аристократичность?       Лерайе впивается клыками глубоко-глубоко, и Руперт, тревожно жмурясь, боится даже пошевелиться. Она делает первый глоток и заметно расслабляется. А потом он и вовсе перестаёт ощущать какой-либо дискомфорт. Слышит только, как тяжело дышит и сглатывает Лерайе, чувствует, как изредка она отстраняется, чтобы зализать рану и укусить в то же место. Она берётся за подбородок Руперта и наклоняет его голову чуть набок, и ему кажется, что ещё немного — и она с лёгкостью вывернет ему шею.       На подушку капает кровь. Подбородок у Лерайе мокрый, губы липковатые. Она всё пьёт и пьёт, и когда Руперт чувствует, что сознание начинает потихоньку утекать, он кладёт онемевшую ладонь на её макушку и вплетает пальцы в волосы.       — Лерайе… — сипло шепчет он, поглаживая. — Не досуха же…       Лерайе с выдохом широко лижет ранки. Она зализывает его шею, пытается остановить кровь, и Руперт, слабея ещё сильнее, роняет руки на кровать. Он часто-часто моргает. Перед глазами всё мутное.       — Прости. Ты очень вкусный. — Она наконец-то перестаёт плакать, хотя глаза всё ещё на мокром месте, а голос слегка подрагивает. — Кровь санкт как… как настоящий деликатес.       У Лерайе весь подбородок в крови. Она с сытым блеском в глазах выпрямляется и упирается ладонями в грудь Руперта. Смотрит на Руперта более довольно, чем прежде, и вдруг ощутимо двигает бёдрами, потираясь о пах. Руперт с усталой улыбкой кладёт ладони на её талию.       Она как кошка, налакавшаяся молока. Только вместо молока кровь. Лерайе широко облизывается, и будь у Руперта побольше сил — притянул бы её к себе и поцеловал. Но Руперт только и может что смотреть на неё снизу вверх и водить ослабевшими ладонями по телу.       Шею приятно покалывает, место укуса немеет.       — Насосалась крови… и теперь снова полна энергии?       — И не плачу больше.       — Буду знать, как тебя успокаивать.       Он давит Лерайе на спину, наклоняя к себе, и целует, разделяя вкус собственной крови. Крепкий ликёр всё ещё отзывается на языке насыщенной сладостью, чуть терпкой и жестковатой. Лерайе целуется медленно, долго; на языке расплывается едкий железноватый привкус, и он, прежде чем отстраниться, лижет её в подбородок. Она усмехается, а Руперт не может перестать улыбаться, разморенный лаской и жаром.       — Кстати… — Лерайе выпрямляется, эффектно прогибается в пояснице, и Руперт кладёт ладони на её грудь, мягко сжимая. И непонятно, откуда у него взялись силы. Лерайе гладит его ладони и оборачивается к настенным часам у двери. — Уже за полночь. С Новым годом.       Это, несомненно, лучший Новый год в его жизни. А сегодня ещё и воскресенье. Замечательное время.       — Лерайе.       Грудь у неё мягчайшая, аккуратная, прекрасно укладывающаяся в ладонях. Руперт мнёт, гладит и наслаждается тем, как Лерайе глубоко вздыхает и ёрзает на нём всё старательнее и старательнее.       — Я могу… могу считаться твоим другом?       Должно быть, звучит это так странно, жалостливо и непонятно, что Лерайе почему-то улыбается и трогательно-насмешливо смотрит на него. Теперь она точно не заплачет. Руперт растёкшимися от слабости мозгами не понимает, что в этом вопросе такого, и как ни в чём не бывало давит подушечками больших пальцев на соски, обхватывая ладонями узкую грудную клетку.       Сжал бы сильнее, да только сил не хватит.       — После всего, что между нами было, ты хочешь быть просто моим другом? — удивлённо спрашивает Лерайе. Её глаза в полумраке, разгоняемом светом от нимба, весело блестят. Она больше не плачет, и Руперт слишком рад этому.       — Можно любовником.       — А возлюбленным тебе не нравится? — спрашивает Лерайе, расцепляет его ладони и укладывает себе на ягодицы, наклоняясь навстречу.       — Нравится. Можно?       Она вновь целует его. Слишком медленно, глубоко и настойчиво, на этот раз забирая инициативу, и ослабевший Руперт позволяет ей это сделать.       Он понятия не имеет, что происходит. Но на душе так хорошо и сладко, что портить этот момент лишними размышлениями совсем не хочется.       И неважно, что дальше обязательно начнутся трудности, потому что сейчас они оба пьяны и расслаблены, утопают в страсти, а как только вынырнут из неё, Лерайе поймёт, что произошло, и снова начнёт плакать.

/ / /

1 января, 1017 год / 10 AM

война за независимость

Колумбия, лагерь Бэйсвуд

      Вудроу широко зевает. Он с трудом разлепляет глаза, откладывает карандаш с металлической линейкой и потягивается. Руперт, подпирая щеку ладонью, держится из последних сил, хотя вот-вот растечётся по столу и уснёт. Зевок Вудроу заразителен.       Руперт хорошо поспал. Выспался даже. Но кормить вампира — нелёгкое дело, особенно если этот вампир обжорливый. У Руперта от слабости страшно ноет голова, иногда стреляет в висках, а тело будто бы ватное. Им крупно повезло, что Тибальт, должно быть, тоже что-то отмечает, раз не напал ни вчера, ни сегодня. Иначе бы Руперт погиб в числе первых.       — Лерайе на самом деле нежная. Тягучая и тёплая, как зефир, — говорит он, устало наблюдая, как Вудроу, рисующий на карте обозначения, сразу же откладывает заточенный карандаш. Руперт, сложив руки на столе и подняв мутный взгляд, продолжает: — И грудь у неё… белая. И укусы с засосами на ней видны очень ярко. Они почти кровавые.       Вудроу тяжело вздыхает. У Руперта аж мурашки по коже пробегают от воспоминаний её тела, а низ живота приятно тянет.       — Зря ты её так шугаешься. Всё на свете пропустишь.       — Я не шугаюсь, — сдержанно отвечает Вудроу и хмурится. У Руперта даже сил улыбаться нет: ещё немного, и он стечёт на пол. — Хотя стоит начать.       — Почему?       — Ты выглядишь мёртвым.       Руперт без лишних слов выпрямляется, чем привлекает внимание Вудроу, и оттягивает воротник футболки. Тот, заметив насыщенные синяки на шее, округляет глаза. Даже двигать головой тяжело. Малейшее движение отзывается болью.       — Ого… — только и выдыхает Вудроу.       — Ночью пила и утром. Никогда бы не подумал, что она такая прожорливая.       — А это больно?       — Скорее не слишком приятно. Терпимо.       — А если кровотечение начнётся?       — Она кусает так, что его нет. И потом как кошка зализывает, — успокаивает Руперт, едва касается шеи ладонью, но сразу же одёргивает руку и морщится. Лерайе, чёртова обжора…       — Хотел бы я её тоже кровью накормить, — улыбается краем губ Вудроу, опуская взгляд обратно на карту. — У меня её побольше точно будет.       — Предложи ей, — поддерживает идею Руперт. Вудроу немного, но больше его по телосложению. Его крови уж точно хватит, чтобы Лерайе напилась. — Она говорит, кровь санкт очень вкусная.