Si vis pacem, para bellum

17 декабря, 1016 год / 9 PM

война за независимость

Колумбия, лагерь Бэйсвуд

      У Пенелопы острое чутьё. Спустя два дня она находит вора, вместе с Лерайе пытает его и вытягивает информацию о том, что в лагере он такой не один. Бетти, у которой ухо так и не зажило и которая на перевязках осыпает медиков ругательствами — бинт высох и прилип к зашитому месиву, — организовывает работу лагеря и устраивает внеплановые проверки. Винсент помогает Лерайе потянуть за нужные ниточки, и они быстро находят ещё нескольких самоубийц, решивших красть со склада. Благодаря тотальному контролю, Бетти полностью исключает возможность утечки важной информации и делает работу дозорных и дежурных в несколько раз безопаснее. Теперь нет никаких ночных коротких перестрелок и редких убийств на границе лагеря. Бетти отдаёт все силы на поддержание внешней безопасности, Винсент — на поддержание внутренней, и их слаженные действия наконец-то приносят в лагерь что-то вроде стабильности.       Благодаря поддержке Винсента и его умелых солдат Бэйсвуд работает как отлаженная система. Руперт организовывает тренировки между солдатами Бэйсвуда и подчинёнными командира Алькальде, Вудроу собирает имеющуюся информацию и чертит карты. Пока Руперт следит за тренировками и громко командует, одёргивая ошибающихся солдат и меняя занимающихся на мишенях, Вудроу, расчерчивающий рядом карту на столе, бормочет:       — Три на юг, пять на восток, три на юг… Рельеф, рельеф… Руперт, а у вражеского лагеря есть водоём.       — Озеро? — уточняет он. Вудроу, рисуя линию, склоняется над столом ещё ниже и поджимает губы, старательно намечая топографические знаки. Руперт ёжится от холода и трёт покрасневший нос. За озером нарисовано несколько мелких кружочков. — Это плохо или хорошо? Ты же знаешь, Вуди, я в твоих картах не разбираюсь.       — Я бы сказал, что не очень хорошо… Но, с другой стороны, разведчики возвращались с хорошими вестями. За озером высохший лес. Если спрятаться в нём, лагерь видно как на ладони.       — Это не ловушка?       — Нет.       — Но брать лагерь будет тяжело. У них хорошее оснащение.       Руперт оборачивается. Лерайе даже по снегу идёт почти бесшумно: он не услышал ни скрипа сапог, ни шороха длинного пальто. Она ест кусок светлого сыра, при виде которого у Руперта начинает урчать живот. Лерайе подходит к Вудроу, наклоняется, заглядывая в карту, и тот со смущением выпрямляется. Он бросает беглый взгляд на Лерайе и от напряжения поджимает губы. Лерайе как ни в чём не бывало ест сыр и разглядывает карту.       Сыр пахнет тёплым молоком. Запах смешивается со звенящим морозом.       — На днях оформим отряд и выдвинемся на зачистку.       — Откуда у тебя сыр? — интересуется самой важной для него вещью Руперт. Лерайе, взглянув на надкушенный кусок, облизывается. Губы у неё бледные и немного обветренные.       — У Пенелопы выменяла. Её тошнит от сыра. Отдала за него пачку сигарет. Хочешь? — заметив, с каким интересом смотрит на сыр Руперт, спрашивает Лерайе. Затем обращается к почему-то покрасневшему Вудроу: — Вернее… хотите? У меня ещё сухофрукты остались.       Это победа над желудком Руперта.       — Хотим. Вуди, идём?       — Нет, — тихо отвечает Вудроу, ткнувшись в карту. — Я не хочу.       — Ну как скажешь. Без тебя всё съедим.       — Угу.       Руперт с улыбкой хлопает Вудроу по плечу, слегка сжимает его и гладит. Тот не реагирует, но и руку не сбрасывает. А нимб слегка мерцает тёплым смущённым свечением.       На подходе к блоку командующих Лерайе, отдав Руперту кусочек сыра, спрашивает:       — Что это с ним?       — Просто стесняется, — отвечает он, голодно пережёвывая сыр и удерживая себя от желания сразу его проглотить. Желудок сладко тянет, во рту тут же накапливается слюна. Сыр мягкий и молочный.       — И чего стесняться-то, непонятно…       А стесняться есть чего, потому что вчера Вудроу, разбудив Руперта в час ночи, напал с удивительной просьбой. Он до сих пор отчётливо помнит, как Вудроу тормошил его, разгоняя крепкий сон, и повторял, пытаясь достучаться:       — Руперт… Руперт… ты спишь?       Интересный вопрос. Руперт, зарывшись носом в мягкое одеяло, недовольно мычит и пытается спрятаться.       — Да не спишь ты.       — Вуди… ты время вообще видел? — утомлённо вздыхает Руперт, предпринимая последнюю попытку спрятаться под одеялом. Вудроу включает лампу на тумбочке и садится на край кровати. Матрас под ним слегка продавливается, пружина скрипит. Мягкий свет настырно разлепляет веки.       — Я не могу уснуть.       — Подумай о Латерано.       — Не получается.       — Ну тогда подумай о Лерайе… — спросонья выдаёт Руперт, потому что название родного города в чём-то созвучно с именем наставницы. Вудроу передёргивает.       — Почему о ней? — требовательно спрашивает он, снова встряхнув за плечо. Руперт мучительно стонет. Теперь уснуть он не сможет. — Разве… разве мало других тем?       Руперт поправляет сползшую во сне мешковатую футболку, приподнимается на локте и, часто-часто моргая в мягком свете прикроватной лампы, смотрит на взволнованного Вудроу. Тот и правда выглядит каким-то нервным.       — Ну подумай ещё о чём-нибудь, я не знаю, как ты Новый год проведёшь, например, — с лёгким раздражением предлагает Руперт. Голова трещит от внезапного пробуждения. — Что вообще случилось?       Вудроу неожиданно насупливается и смотрит исподлобья, будто его слова попали в яблочко. Руперт неотрывно смотрит в ответ, вообще не понимая, откуда столько тревоги в час ночи. Почти через минуту Вудроу, набравшись смелости, на одном дыхании выдаёт:       — Как у тебя так легко получается общаться с Лерайе?       Сначала Руперту кажется, что это какая-то шутка. Вудроу делать нечего, чтобы в час ночи поднимать его по такому вопросу? Руперт садится рядом, упирается локтями в колени и сонливо жмурит раздражённые глаза.       — Я серьёзно, — продолжает Вудроу взбудораженным шёпотом, — ты как будто тысячу лет её знаешь. И вообще её лучший друг. Но как… как тебе это удаётся?       — Я ничего не делаю, — честно признаётся Руперт. Он действительно ничего не делает. — Просто общаюсь с ней как с равной, как с Самантой или Бетти…       Хотя, конечно, что-то большее, чем «просто общаюсь», есть. Руперт не стал бы ей так часто улыбаться, если бы она так странно не хмурилась и не отворачивалась, что раньше тревожило его, а теперь лишь веселит. Гордая сарказ на самом деле стесняется, когда ей улыбается санкта. И не стал бы Руперт в случае возникновения проблем сразу думать о Лерайе, будто больше нет никого, кто мог бы помочь разобраться с трудностями.       Сарказ, которую смущает простыми улыбками санкта. Это же забавно. Пенелопа реагирует абсолютно спокойно, Саманта дарит улыбки в ответ, а Лерайе куксится и выпускает колючки.       — То есть я не чувствую в ней равную? — хмурится Вудроу, непонимающе прищурившись.       — По идее ты и не должен чувствовать в ней равную, она же старше… и по званию, и по возрасту, — вдруг понимает Руперт. Он чешет голову, расплывчато смотрит на пол, уложенный старым паркетом, и долго молчит. — Аж на… шестьдесят лет…       Руперт пытается придумать, что делать. Вудроу больше не уснет. И заставить его заснуть Руперт не сможет. Даже думать не хочется о том, сколько тот потратил нервов из-за мыслей о Лерайе. Бедный, замкнутый, стеснительный Вудроу, столкнувшийся с проблемой социального взаимодействия.       — Но ты-то общаешься с ней на равных, — уже мрачнее продолжает Вудроу и следом за Рупертом переводит взгляд в пол, сплетая пальцы в замок. — Что я… что я делаю не так?       — Она тебе нравится, — догадывается Руперт. Он тянется ладонью к тумбочке и поднимает пачку сигарет.       Вудроу уязвлённо поджимает губы. Руперту она тоже нравится. Он с доброй улыбкой достаёт сигарету и чиркает спичкой. Ссориться из-за Лерайе совсем не хочется, особенно если Вудроу не рассматривает его как соперника. Да и какая между ними может быть ссора? Ничто не нарушит их дружбу, Руперт чувствует, что они связаны будто намертво.       Почему Вудроу не родился его братом? Они должны были быть если не близнецами, буквально чувствующими друг друга, то хотя бы связанными кровью.       — Я знаю, как тебе помочь. Давай я притворюсь Лерайе, а ты попробуешь со мной поговорить?       — А это сработает? — с подозрением уточняет Вудроу. — И ты не будешь надо мной смеяться?       — Должно помочь, — подавив смешок, сдержанно улыбается Руперт. Он стучит по сигарете над пепельницей и поднимается с кровати. — Вот представь, что я Лерайе. Как бы ты со мной заговорил?       Руперт приоткрывает окно, подходит к столу рядом с кроватью и притягивает пепельницу. Он садится так элегантно, как только может: расправленные плечи, идеальная осанка, спокойный взгляд и слегка высокомерная улыбка, словно перед Рупертом-Лерайе не Вудроу, а какой-то пресловутый дворовой щенок, ничего в жизни не понимающий, а Лерайе всё-всё знающая…       Вудроу возмущённо выдыхает через нос. Он поджимает губы, открывает рот, вот-вот готов уже что-то сказать, Руперт даже задерживает дыхание, и… Вудроу закрывает лицо ладонями и сдавленно шепчет:       — Нет, я не смогу.       Руперт удивляется. Как Вудроу решился, тут себя и прервал. Руперт только хочет ответить, как вместо этого, припомнив, как обычно ведёт себя Лерайе, прокашливается, облизывает сухие губы и говорит уже примерив на себя её вампирскую роль:       — Почему? Я такая страшная?       И делает растроганный вид, как если бы Лерайе удивилась такой реакции.       — У меня не получится. Ни с тобой, ни тем более… ни тем более с Лерайе.       Вудроу краснеет так сильно, что аж уши вспыхивают, а нимб неровно мерцает. Он прячет лицо в ладонях и трёт щёки. Его жалобу Руперт пропускает мимо ушей. Вудроу такой санкта, который будет дрожать, бояться, но делать. Социальные навыки у него не просто на нуле, их вообще нет. Но ему необходимо когда-нибудь начать потихоньку раскрепощаться, иначе он пропустит всё на свете.       — Как… как у тебя дела?       Руперт счастливо улыбается. Но вовремя стирает улыбку с лица, вновь напоминая себе, какая Лерайе на самом деле, и снова принимает её вид.       Думать о ней спросонья, конечно, немного тяжело… но ради Вудроу совсем не жаль поднапрячь размякшие извилины и сосредоточиться, вспоминая черты Лерайе.       — Я очень устала за последние пару дней. А ты как? Высыпаешься? Кормят хорошо?       Лерайе ведь правда о них заботится. Так, как не заботятся те же Бетти или Саманта.       — Да, всё хорошо… сплю даже больше обычного, — отвечает Вудроу, нервничая. Он наконец-то опускает ладони, но упорно не смотрит на Руперта. — Вам… тебе… тебе тоже нужно побольше спать. И есть. Ты вся в делах, вообще не отдыхаешь.       — Ты заботишься обо мне? — шире улыбается Руперт, изящно закидывает ногу на ногу, как всегда делает Лерайе, и подпирает подбородок ладонью. — Мне приятно. Потому что ты так на меня иногда смотришь, словно я какое-то чудовище и ни о какой заботе не может идти и речи.       До неповторимого оригинала ему далеко, всё-таки она грациозный вампир с большим словарным запасом, однако…       — Ты не чудовище. И я смотрю на тебя так не из-за этого, — отрицает Вудроу. Он немного расслабляется и входит в роль. — Береги себя, Лерайе. И заботься о себе чуть больше. Пожалуйста.       — Конечно, я буду… А по какой причине так смотришь? — Руперт глядит прямо на Вудроу. У тот даже нимб перестаёт дрожать, и голос становится увереннее. — Я же не съем тебя. И кровь пить не буду без разрешения.       — Потому что, — вздыхает Вудроу, хмурясь, и отворачивается. — Ты просто… Лерайе. И ты очень красивая.       Руперт замолкает. Слова Вудроу приобретают удивительно странный эффект. Руперт и не думал, что тот правда считает Лерайе красивой. Не то что она некрасивая, просто…       Улыбка вновь трогает губы тёплым прикосновением.       — Я знаю, что красивая. Я же вампир. — И Руперт изящно взмахивает рукой рядом с ухом, будто откидывает волосы назад.       — Все вампиры такие? — спрашивает Вудроу и, запнувшись, смущённо уточняет: — Изящные. Как ты.       — Все. Мы же вампиры, — улыбается Руперт, хотя на самом деле не знает никаких вампиров кроме Лерайе.       Он стирает насмешку с лица, улыбается уже более дружелюбно и говорит:       — Спасибо. Мне приятно это слышать.       Наверное, Лерайе правда будет приятно это слышать. Она хорошая девушка. Выглядит высокомерной лишь со стороны, но будь она в самом деле гордой, не стала бы прятаться от улыбок Руперта.       — Поужинаешь со мной?       — Обычно мужчины приглашают женщин, а не наоборот, — бормочет Вудроу. Он поднимает на Руперта потеплевший, уже лишённый всякого напряжения взгляд. — Хорошо. Но в следующий раз я угощаю.       — В следующий раз просто позови первым, я обязательно соглашусь, — обещает Руперт и наконец-то сбрасывает роль Лерайе. Он со вздохом горбит плечи, ставит ноги на пол и упирается в колени локтями, чуть сгибаясь в спине. Быть Лерайе… тяжело. — Попробуй так подойти к Лерайе и пригласить её куда-нибудь.       — Она меня пошлёт. Вот увидишь, — убеждённо отвечает Вудроу, сморгнув. Он поднимает взгляд на Руперта и улыбается. — Спасибо. В Бэйсвуде-то даже и не сходить никуда толком.       — Не за что. Но почему же сразу пошлет? — изумляется Руперт, не понимая, откуда такой страх перед Лерайе. — Она же…       Пьёт кровь с трупов, обезглавливает кастеров и выпускает врагам кишки наружу. Но это уже не так страшно. Руперт сглатывает.       — Хорошая. Заботливая. Когда ты героически отправился искать Аракуэля в Дэдхорсе, она помчалась за тобой.       — Это да, — вздыхает Вудроу. — Но она другого уровня. Разве ты этого не чувствуешь?       — Чувствую. Однако ты последи за ней внимательно. То, что она вампир и сарказ, не должно тебя останавливать, — убеждённо говорит Руперт. — Она хорошая. Сарказы бывают разными, как и санкты.       Вудроу качает головой.       — Дело не в том, что она вампир или сарказ. Она… ну… как будто особа благородных кровей. У обычных терранцев нет какой-то вот этой отстранённой ауры величия.       Руперт согласно кивает. В Лерайе действительно есть что-то аристократичное.       — Знаешь, говорят, что у королевских особ, богачей, аристократов… — Руперт понижает голос до заговорщического шёпота. Под заинтересованным взглядом Вудроу он поднимается из-за стола и пересаживается на кровать. — Самые извращённые фантазии. Как думаешь, какие фантазии могут быть у Лерайе?       Руперт, конечно, шутит. Если Вудроу чего-то боится, нужно его страх сделать смешным. Или забавным. Или ещё каким-нибудь, но не страшным, чтобы Вудроу мог хотя бы нормально заговорить с Лерайе не по работе.       Вудроу вспыхивает и молниеносным движением затыкает Руперту рот ладонью.       — Заткнись, — раздражённо шипит он. — Ты с ума сошёл! Ещё бы попытался представить, какие фетиши есть у Папы, придурок!       Руперт смеётся в тёплую ладонь, схватившись за запястье. Смеётся долго, радуясь, что Вудроу покраснел, как только что сваренный рак. Отстранив от себя его ладонь насколько хватает сил, он быстро говорит:       — Уверен, что у Папы фетиш на священную тематику. Сужу по себе. А Лерайе любит сверху или снизу? Грубо или нежно? Может, она милашка в постели? А ты видел, какая у неё белая кожа? Как молоко, — улыбается Руперт, крепко удерживая ладонь Вудроу, чтобы не затыкал его и слушал как можно внимательнее. И добивается своего, потому что с каждым словом тот краснеет пуще прежнего. Вудроу настолько поражён наглостью и пошлостью Руперта, напрочь ломающего весь страшный-величественный-важный образ Лерайе, что застывает на месте. — А соски наверняка розовые, мягкие и нежные. А если их грубо зализать… они, чувствительные, покраснеют… станут твёрдыми, как ягоды. Как у нас в общежитии за окном вишня росла, помнишь? Вот такого насыщенного цвета.       Вудроу со звучным хлопком накрывает рот хохочущего Руперта, чуть не свернув ему челюсть, и сердито рычит:       — Ты мне так мстишь за то, что я тебя разбудил, да?!       И, набросившись на него, хватает подушку и с шипением начинает ею душить. Вудроу глушит под подушкой его весёлый смех, и Руперт даже не старается освободиться: только придерживает за плечи, чтобы тот не упал случайно с кровати или не свернул ему шею.       Руперт своей цели не то что не добился, но требовать кардинальных изменений нет смысла. Вудроу ответственный, серьёзный санкта, на войне не проявляет никакой неуверенности и держит под своим командованием небольшую группу разведчиков, которую ему передал Винсент, однако в социуме теряется. Вудроу может ругаться, кричать на подчинённых, заставлять их переделывать уже сделанное по нескольку раз, но стоит Вудроу встретиться с кем-то в повседневной обстановке…       Всё рушится.       И Вудроу совсем не может поговорить с Лерайе. Он вообще почему-то начинает её избегать, и все их разговоры касаются только работы. Руперт смотрит на это с непониманием, а когда Вудроу начинает мрачно относиться ещё и к нему, словно он в чём-то виноват, он вообще теряется и перестаёт что-либо понимать.       И тем более стал бы Вудроу рисовать Лерайе?       Руперт обнаруживает это случайно: утром Вудроу уходит в душ, оставив блокнот открытым, и Руперт невольно обращает на него внимание. Там нарисована Лерайе, общающаяся с кем-то. Вудроу не утруждался прорисовкой собеседника, но её нарисовал детально. Руперт засматривается, в очередной раз подмечая про себя, что — у Вудроу талант — Лерайе действительно другая. Аристократка. Чем-то она похожа на Саманту: тоже утончённые черты, полное отсутствие шрамов и изъянов на коже, взращённое с детства лёгкое высокомерие во взгляде, такое прохладное и утончённое, что даже какое-то приятное.       Лерайе отличается от Саманты только тем, что последняя очень милая. И добрая. И мёрзлой чинности у неё в крови нет. А Лерайе злая и ненавидит санкт. Она очень любит одну шутку, от которой у Руперта по коже бежит холодок:       — Заходит крутой молодой санкта в бар, где сидят сарказы и старик-санкта, устраивает пальбу, говорит, запомните меня, я самый меткий санкта, а потом старик его осаждает и говорит…       — Идёмте, это плохой анекдот, — умоляет Саманта, пытаясь вытолкнуть Руперта и Вудроу из комнаты. Бетти хищно ухмыляется, а Лерайе с трудом сдерживает смех. Руперт и Вудроу слишком заинтересованы. Саманта ниже них на голову и гораздо худее, так что ей их не вытолкнуть. — Пожалуйста… мальчики.       — …когда-то я был таким же молодым и крутым, сынок, тоже устроил пальбу в баре, а потом сарказы схватили меня…       — Руперт, Вудроу, — Саманта поднимает просящий взгляд. Но они непреклонны.       — Мне интересно, что дальше, — шепчет Руперт.       — Ничего интересного!       — Тихо, — шикает Пенелопа. — Сейчас будет моя любимая часть.       Всё-таки переборов упрямый смех и сумев даже убрать улыбку, Лерайе трёт рот ладонью и припечатывает:       — …и засунули пистолет мне в задницу.       Пенелопа подрывается смехом, Бетти с перевязанным ухом смеётся хриплее и сбивчее. Лерайе, злобно улыбаясь, добавляет:       — Послушай мой совет, сынок…       — Спили мушку! Спили мушку, сынок! — клокочет Пенелопа, бьёт ладонью по столу и тут же болезненно стонет из-за плеча, сгибаясь и хныча: — Блять!       — Отвратительный анекдот… — жалуется Саманта.       — Санкту ущемили, — усмехается Лерайе, и даже вид напрягшегося Руперта и встревоженного Вудроу её от желчи не останавливают: — Давай, заплачь, ущемлённая.       — Да пошла ты… — шипит Саманта, а Бетти смеётся громче. Смеялась бы и Пенелопа, если бы не рана на плече.       Руперт понимает, откуда у Лерайе эта ненависть к санктам. Понимает наверняка и Саманта, которая позлится час, два, может больше, но через сутки снова будет смотреть на Лерайе с улыбкой.       Если бы Лерайе дали возможность, пошла бы она войной на Латерано?

/ / /

18 декабря, 1016 год / 7 AM

война за независимость

Колумбия, лагерь Бэйсвуд

      — Тебе нравится?       Лерайе с изумлением смотрит на рисунки Вудроу. Она ставит стакан на стол, Руперт наливает виски, наслаждаясь её реакцией. Лерайе держит блокнот Вудроу бережно и аккуратно переворачивает страницы, будто они могут рассыпаться.       — А Вудроу не узнает? — спрашивает она, проводя подушечкой пальца по своему портрету.       — Не узнает. Он сейчас с разведчиками на вылазке.       — Как красиво… — шепчет Лерайе. — Очень красиво, правда… Зачем он это делает?       — Потому что хочет, — улыбается Руперт и отпивает виски из бутылки. Он откидывается на спинку скамьи, чтобы было хоть немного поудобнее, но зря старается. Металлические скамьи, как и большинство мебели в Бэйсвуде, — зло и главный враг позвоночника.       — А я думала, что он меня ненавидит.       — С чего это?       Лерайе глотает виски, ставит стакан на стол и аккуратно улыбается, переворачивая страницу. Один из недавних рисунков Вудроу — симметричная латеранская площадь с пышными клумбами и фонтаном. Она долго её рассматривает, улыбка сползает с губ, и Лерайе шепчет:       — Он тебя убьёт, если узнает, что ты стащил его рисунки.       — Зато теперь ты знаешь, что он тебя не ненавидит. И он не узнает, если ему не рассказывать, — намекает Руперт, подсаживаясь поближе. Он снова подливает виски в стакан Лерайе. Алкоголь теплится в венах и развязывает язык. — Так почему ты думаешь, что он тебя ненавидит?       — Потому что он меня избегает и смотрит на меня с ужасом.       — Но это не значит, что он тебя ненавидит. Просто боится, — улыбается Руперт. Расслабленность вязнет на лице. Лерайе пахнет холодом.       Вампиры вроде живые. В гробах не спят, умеют дышать, нуждаются в обычной еде, раны у них кровоточат. А Лерайе всё равно такая холодная…       — Глупо. Очень глупо вам, санктам, меня бояться. Вы должны ненавидеть сарказов, а не бояться их.       Руперт хмыкает и опускает заплывший взгляд. Лерайе сразу оборачивается.       — Я что-то не так сказала?       — Да так… — вздыхает он, принимает от неё блокнот и закрывает его. — Не все санкты ненавидят сарказов.       — Все.       — Нет, не все.       — А ты знаешь этих не всех?       — Я.       — Ну конечно… это ты не такой как все, — хмыкает Лерайе. Руперт хмурится, поднимает взгляд, но она прячется за стаканом виски, делая глоток. — Героический санкта, который доброжелательно настроен к сарказу…       — Времена меняются. Я уверен, что есть и другие санкты. Та же Саманта, например…       — Саманта меня просто терпит.       Руперт тоже терпелив. А Лерайе, очевидно, зла. Некоторые слухи о сарказах правдивы.       Многовековая ненависть, принижение, обеление истории — вот чем занимается нынешний Латерано. И Руперт бы сказал Лерайе, что ему порой становится стыдно за политику своей страны, что есть санкты, которые жаждут мира с Казделем, что если была бы возможность, он бы на что-то повлиял, но это бесполезно. Кто Руперт, в конце концов? В Латерано — просто священник, один из сотни таких же, ни больше ни меньше. В Колумбии — наёмник, который завтра может получить пулю в лоб. А может и не получить и вернуться с войны героем.       — Но это всё равно бесполезно, Руперт. Дружба между санктой и сарказом, она… невозможна по определению, — выдыхает Лерайе и подтягивает пачку сигарет.       — Нет ничего невозможного.       — А это невозможно. Что ты как глупый мальчишка? — язвит Лерайе, прикусывая фильтр, и бормочет: — Не раздражай своей наивностью, я очень не люблю глупых.       — Это не наивность, — упорно продолжает Руперт, не реагируя на раздражительность полупьяной Лерайе. — Я бы…       — Ты санкта, — последнее слово она произносит с особой неприязнью. Подпаляет сигарету, глубоко затягивается и выдыхает дым в сторону. — Это диагноз…       — А ты сарказ. Но я тебя почему-то не ненавижу.       — А должен. Ну, не ненавидеть, мы же в одной команде. Но не вести себя так, будто я…       Лерайе поджимает губы и замолкает. Руперт вмиг выпрямляется, чувствуя, будто всё опьянение вмиг смахивает. Он словно задел туго натянутую струну и поцарапал о неё палец до крови.       — «Будто я» что? — тихо спрашивает Руперт, дёрнув по струне. Лерайе ёжится.       — Ничего. Ты не жил в Казделе, — она оборачивается, на бледном лице вновь виднеется неприязнь, а в глазах поселяется грусть. — Я жила. И я видела, что там происходит. Ваша белая столица, идеальные формы, чистота, счастье и хаотичный нейтралитет, конечно, здорово, но в Казделе такого нет.       — Ты не договорила, — настаивает Руперт, пропуская мимо ушей горечь о родине.       — У нас вместо улиц трущобы, Руперт. Грязные трущобы, — продолжает Лерайе, игнорируя его слова. Руперт прикусывает язык. Они друг друга стоят.       Он игнорирует её, потому что не хочет думать, что латеранская политика способна довести до такого.       Она игнорирует его, потому что взращена ненавистью и обида её не имеет ни конца ни края.       — Каздель варится в хаосе, пока вы, латеранцы, живёте и не задумываетесь о том, что у сарказов тоже есть своя жизнь. Своя культура, сказки и песни, которые они хотят петь и рассказывать детям, а не нести ненависть и горе.       Лерайе злится. А Руперт всегда обладал железным терпением и стойкостью. Священники другими быть не могут. В исповедальне он чего только ни слышал, бывали монологи куда страшнее душевных терзаний Лерайе. Её обида и слёзы направлены не на Руперта, а на Латерано, с которым он связан.       Он как больная мозоль для неё. Тяжело, наверное, Лерайе живётся, ведь она из раза в раз заботливо относится к Руперту и Вудроу, санктам.       — Но конечно, — Лерайе грустно усмехается, трёт нос и обидчиво вдавливает сигарету в пепельницу, так и не докурив. Взгляд у неё плывет, и она с силой трёт глаза. — Конечно… вы не задумываетесь ни о чём. Никто не знает. Мы же тиказы. Жестокие, кровавые, со своими безумными ритуалами, девиантные тиказы, которые заточили клинки и копья страхом и всё никак не могут объединиться даже в рамках своей страны. Нас можно и на опыты пустить, и просто истребить, и не рассматривать всерьёз на политической карте мира…       — Если ты ненавидишь санкт, почему тогда так внимательна ко мне и Вудроу?       Лерайе — вспыхнувший костёр. Она выговорится, изольёт душу, а Руперт всё послушно подберёт, потому что кто, если не он? В Латерано достаточно своих проблем, о которых она не знает, но говорить о них сейчас — самоубийство.       Пьяная Лерайе, оказывается, очень слабая и ранимая. И это по-своему восхищает, потому что вся слабость и ранимость — боль за принижаемую родину.       Сарказов принижают и всерьёз на них смотрят только в военной или наёмнической сфере. У них судьба лишь немногим лучше, чем у Заражённых. А Лерайе бесконечно больно за свою родину, за каждого сарказа, которых она с уважением называет тиказами, почитая прошлое, и так яро ненавидит Латерано.       — Потому что мы в одной команде, — заученно повторяет Лерайе. — И потому что я… обычно не пьяная.       — А когда ты пьяная, ты говоришь то, что на сердце ноет? — догадывается Руперт, улыбаясь.       — И ещё вы новички, — вздыхает Лерайе, уходя от ответа, льёт себе остатки виски и обнимает стакан ладонями в перчатках. — Даже сейчас я вижу вас ещё новичками, хотя вы уже многому научились. Маленькие такие, славные новички…       Звучит это настолько трогательно, что с пылкими словами о ненависти из-за расового унижения совсем не вяжется.       — Уже что-то, смотри. Не сплошная ненависть.       — Это всё равно не то, Руперт, — уже более спокойно говорит Лерайе и, часто-часто заморгав, опять трёт глаза. Она шмыгает носом, и Руперт ждёт, что когда она опустит руки, он увидит её слёзы. Но Лерайе, раскрепощённая виски, не плачет. Глаза только покраснели. Зато льются слова: — Ты не понимаешь этого. А я не могу объяснить, потому что тебе нужно хотя бы один день провести на улице Казделя. Каздель никогда не успокоится. Только если всё вернётся как было в самом начале, если терранцы вспомнят, где их место, если тиказы зальют свою ненависть их кровью, зачистят всю Терру… может, тогда и действительно что-то получится. Но я почти уверена, что нет. Ненависть — уже наше естество, и даже если придёт какое-то разрешение конфликта, а не детские сказки о мире во всём мире и необходимости прощать, тиказы не остановятся. Сожрут сами себя. Одни хотят войны, другие нет. Общество разрознено.       И парой больших глотков опустошает стакан. Ставит его на стол со стуком, вытирает запястьем губы, оставляя на чёрном рукаве влажный след; теперь Лерайе похожа не на извечно высокомерную аристократку, а на потерянного лохматого вампира, которого вообще непонятно как занесло в Колумбию.       — И всё же… почему только санктам позволены сладости и счастье?       Нет ни стойкости, ни манерности, ни прохладной выдержки. Нет важности, от которой дух захватывает, нет ощущения чего-то поистине королевского. Есть только неуёмная обида и эгоистичное желание вскрыть этому миру глотку, чтобы хоть так на время залить горечь.       Пока кровь не сотрёт воспоминания, а ненависть не уничтожит землю. Надежда сарказов — разрушение, которое они несут.       — И поэтому я считаю, что между санктом и… тиказом дружбы быть не может. И тебе незачем стараться что-то делать, — заключает Лерайе и поднимается из-за стола. — Я в это не верю. После шторма всегда появляется новый путь, но все дороги рано или поздно заканчиваются…       Вернее, она пытается подняться. Потому что Руперт неожиданно — и для неё, и для себя — хватает её за запястье и крепко сжимает.       — Больно, слушай… — морщится Лерайе, садясь обратно. Она поднимает руку, пытаясь освободиться, но Руперт пальцы не расцепляет, стискивая их крепче.       — Я всегда думал, что у тебя жёсткий характер.       — Я пьяна, — напоминает Лерайе и теперь предпринимает попытки расцепить его пальцы. — Руперт, что за дела…       Он отпускает её. Лерайе, сипло выдохнув, трёт запястье.       — Ты сегодня вечером ни разу не кашляла, — неожиданно вспоминает он.       — Потому что мне тепло и… что? Ты что, знаешь об этом? — изумляется она.       — О чём?       — Почему я много кашляю. Кто тебе об этом сказал?       — Я узнал, — просто отвечает Руперт, решая не сдавать Пенелопу. Лерайе смотрит с недоверием. Теперь он не будет погружаться в подробности, как это было с рассказом Пенелопы о Лерайе и её потерянном отряде. — Ты когда куришь, всегда кашляешь.       — Так иногда бывает.       Зато не орипатия. И на болеющую орипатией Лерайе вообще не похожа. У Руперта в отряде есть заражённый солдат, который едва ли может называться кастером, и по нему сразу видно, что он болен. И не только потому, что все его сторонятся.       Лерайе совсем не страшная, не чинная и не хладнокровная аристократка. Она такая же, как и все, кого Руперт выслушивал в исповедальне: со своей болью, со своими проблемами и, может, слишком обиженная, а оттого совсем не желающая никому открываться. В этом она похожа на Вудроу. Он тоже замкнут и скрытен, никому не открывается. Только Руперту доверяет и всё.       — Я бежала из Казделя как можно дальше и не планировала задерживаться в Колумбии, но здесь разверзлась война, и я решила остаться, потому что в суматохе легко спрятаться. Мой отец и правда Сангвинарх, — Лерайе делает паузу, внимательно смотрит на Руперта, ожидая, что он удивится, но он остаётся спокоен. — А о матери я ничего не знаю.       Он слишком много выпил, чтобы удивляться. Сказала бы Лерайе, что она вендиго, вот тут он бы точно удивился.       — Не впечатляет?.. — тоскливо улыбается Лерайе. Руперт улыбается в ответ, и на этот раз она не отводит взгляд и не хмурится.       — По тебе заметно, что ты из знати.       — Возможно, хотя за столько лет свободы мой язык затупился, а словарный запас значительно иссяк, — Лерайе вздыхает и отворачивается. Она ведёт ладонью по волосам, заглаживая мягкие пряди назад, и прикрывает глаза. Руперт только сейчас замечает, что волосы у неё на самом деле крашенные: в насыщенном нежно-сливочном цвете уже пробиваются серебристые пряди. — Из грязи в князи подняться невозможно, как и наоборот…       — Для Казделя колумбийская война должна быть лакомым кусочком.       — Я не могу притащить за собой всю армию. Как и рассказать о происходящем Сангвинарху. Если бы однажды весь Каздель объединился, я бы не ныла о том, как тяжело тиказам живётся, — цокает Лерайе, прикрыв глаза. — Не думай, что нашим правителям есть дело до такого отдалённого куска Терры, как Колумбия. И что принцу есть дело до того, что и где происходит, если это не касается величия самих тиказов. Принц потерял меня, и я надеюсь, что принесла ему достаточно разочарования, чтобы он забыл обо мне.       — У аристократов в семье всегда какие-то заморочки.       — Точно, это системно… — Лерайе снова улыбается. Руперт не может перестать благодарить свой забитый священнослужением оптимизм. Может, он не такой и чёрствый, раз смог заставить кого-то улыбнуться. Неважно, кто это: убитый апатией санкта или ненавидящий весь мир вампир. Может, Руперт и правда умеет поддерживать словами, а не только петь о Законе? — Когда я прибыла в Колумбию, никто особо не интересовался, кто я и откуда. Важно было то, что я могу дать. Я показала себя слишком хорошо, получила в своё командование терранцев, но руководство у нас было отвратительное. Мой совет на будущее, Руперт: первым делом, когда что-то организовываешь, убедись, что руководство адекватное. А лучше — идеальное. Начинай постройку чего-либо всегда с руководства, от него вообще всё зависит…       — Ты так говоришь, словно я на простом командовании не остановлюсь и пойду дальше.       — Я подозреваю, что так и будет, — она отвечает без улыбки, и Руперт, заглядевшись на посерьёзневшее лицо, почему-то тоже перестаёт улыбаться.       Лерайе как будто заглянула в будущее. Клифф создаст ЧВК и всё, что она ему говорила и советовала, возьмёт на вооружение. Первое, что он сделает — займётся администрацией, а когда увидит, что всё и в самом деле зависит от руководства, больше никогда не пренебрежёт советами Лерайе.       — Меня поставили перед фактом: за ночь мы должны захватить лагерь Санхилл. Я пыталась остановить командующего, но он сказал, что если у них есть вампир, победа уже в кармане. — Лерайе достаёт новую сигарету и предлагает Руперту сразу вместе со спичками. Он чиркает спичкой по коробку и затягивается, спрятав огонёк ладонью, и Лерайе медленно продолжает: спокойно, без скрипа, свойственного тому, кому больно делиться чем-то личным. Руперт почти верит, что всё в её душе уже отболело. Война заставляет черстветь. — Мы ничего не знали о лагере, я взяла лучших. Напали быстро, закончили быстро, а потом кто-то обнаружил целые залежи ориджиниума и взрывчатку. Это было в центре, я стояла с парой человек у края, контролируя зачистку. Услышала крик, смогла спасти лишь эту пару и сбежать. Остальные… остались там. В Санхилл больше никто не возвращался, колумбийцы отступили далеко-далеко, а меня выгнали, обвинив в сарказском сумасшествии. Я набрела на Бэйсвуд, и Бетти взяла меня под крыло, согрела и накормила. Не знаю, что сейчас с тамошним командиром и живы ли те уроды из руководства, но надеюсь, что спят они крепко.       — Как ты сама спишь? После такого-то, — вздыхает Руперт, скрестив руки на краю стола и положив на них подбородок.       — Сначала никак не спала, — улыбается Лерайе, делает паузу, затягиваясь. — Потом привыкла. Бетти знает, я неделю из комнаты не выходила. А затем просто поняла, что такое везде. Мне восемьдесят. Нечего лить слёзы и жалеть кого-то. Солдаты знают, на что идут. Если каждого оплакивать, глаза вытекут.       — Это мог быть Аракуэль?       — Не знаю, но почерк похожий. Тибальт ведёт очень грязную войну.       Руперт затягивается, не зная, что ответить. Он снова теряется, как иногда случалось в Латерано во время некоторых особенно тяжёлых исповедей. Но в Латерано всё было проще. Стоит сказать о Законе и его всесилии, как всё сразу наладится, санкта или либери воспрянет духом и поблагодарит Руперта от всего сердца.       Любое упоминание Латерано вскрывает Лерайе наживую.       — Я хочу научиться контролировать войну.       — О, — удивляется Лерайе и переводит спокойный взгляд на Руперта. Он выпрямляется, скуривает сигарету и кладёт окурок в пепельницу. — Уже не просто повлиять на неё или закончить войны во всём мире, а контролировать… Растёшь, солдат. Тогда тебе потребуется много терранцев и хорошее оружие.       Снова молчание. Руперт, прислушиваясь к глубокой тишине, вдруг задумывается, что говорить, может, ничего и не надо.       В последнее время в Бэйсвуде почти не бывает дней, когда стоит такая плотная тишина. Утром, днём и вечером — занятия и тренировки, голоса офицеров и командующих, техника, которой осталось очень уж мало, скрип снега и мороза. А сейчас Руперт слышит, как размеренно дышит Лерайе и как собственное сердце сонливо бьётся, утомлённое алкоголем и прошедшими событиями.       Лерайе ложится головой на его плечо, и Руперт осторожно опускает его, чтобы ей было удобнее. Она устраивается поудобнее и затягивается. Слышится потрескивание кончика сигареты.       — Может, дашь мне и Вудроу шанс показать тебе, что санкты могут дружить с… тиказами?       Руперт слышит бархатную усмешку. Он кладёт ладонь на талию Лерайе, чтобы подтянуть её поудобнее — плечо-то затекает, — и она не сопротивляется, первой подсаживаясь ближе. Становится гораздо удобнее. Лерайе будто сомневалась, что Руперт вообще воспримет этот жест серьёзно. И когда он медленно тянет ладонь вверх, гладя изгиб талии, она тоже не сопротивляется. И во второй, и даже в третий раз Лерайе молчит, прикладываясь к сигарете и старательно выдыхая дым в сторону. Руперт размеренно гладит её и сам не понимает, зачем это делает.       Она худая. А форма на ней точно шёлковая — настолько приятно она ложится под стёртые мозолистые пальцы.       Ещё в церквях Латерано Руперт желал получить способность, которая позволит ему забирать чужую боль. Звучит, конечно, сопливо, но ему очень хотелось обычным прикосновением забирать чужие страдания и делать кого-то счастливее. Руперту вообще нравилось, когда кто-то становился счастливее благодаря ему.       Когда отец сдержанно хвалил за успехи и гордился им и его тихие слова доказывали, что Руперт работает не зря. Когда мама радовалась его достижениям и улыбалась, прерывая бесконечный траур после смерти отца. Когда Вудроу смеялся над его самоуверенными шутками и внезапными авантюрами. Когда Лерайе смотрела на него как на несмышленого птенца тёплым заботливым взглядом. И вовсе она не ненавидит санкт. Просто шутит злые шутки и оплакивает свою родину.       Если бы он умел прикосновениями забирать чужую боль, он бы иссушил тоску Лерайе до дна, чтобы она успокоилась. Какая трагедия, что Руперт родился санктой, а не джаллом. Сейчас Лерайе стало бы ещё лучше.       Может, на одной Лерайе бы Руперт не остановился. И выпил бы всю боль сарказов.       Она давит сигарету в пепельнице и поднимает голову. Но не отсаживается. И ладонь Руперта со своей талии не снимает.       Лерайе смотрит на него спокойно, пристально, и сидит настолько близко, что Руперт видит, что глава у неё не просто красные. Они рубиновые, с гармоничным переливом в тёмный оттенок ближе к зрачку.       — Хуже всего в этой ситуации то, что я не могу тебе отказать. Ты милый. И руки у тебя крепкие и тёплые.       Руперт улыбается. Ведёт по её талии с нажимом и слегка сжимает на изгибе, сминая чёрную форму.       — Тогда у тебя нет выбора, кроме как довериться мне.       И Клифф это доверие, тонкое и испуганное, как тонконогая лань, поскальзывающаяся на каждом шаге, безнадёжно проебёт.       — Я пьяна. Поможешь дойти до моей комнаты, пожалуйста? — просит Лерайе. — А то я усну прямо здесь…       Губ касается улыбка. Он тоже пьян, но держит себя в руках. А Лерайе полезно расслабиться.       Восемьдесят лет жить в ненависти невозможно.       — Да, мой командир. — Руперт размыкает тёплые объятия и отстраняется. Он поднимается из-за стола и ловко подхватывает Лерайе на руки. Она облегчённо выдыхает, обняв его за шею, и сонно прикрывает глаза.       — О солдат, о солдат…

о солдат.

животное, наглотавшееся крови на войне.

чудовище, решившее посвятить свою жизнь оружию.

генерал целого ничего.