Блюз гнилых сердец

Кто-нибудь мог бы прийти и спасти от ужаса, но никто не пришел… потому что никто никогда не приходит. © Стивен Кинг, «Мизери»

      «Топор со свистом опустился и погрузился в плоть Пола Шелдона над его левой щиколоткой. Боль разлилась по всему телу, как будто в него вонзилось гигантское копьё…»       Мальчик неуютно ёрзает на стуле — тот скрипит в ответ. Не онемей ступни под весом тела, он бы обязательно почувствовал тревожащий зуд в щиколотке. «Топор со свистом опустился в плоть» — и представить страшно, какую боль сейчас испытывает Пол Шелдон; его ноги — обе переломанные — и без того болели после аварии, а теперь он потерял и ступню. Обрубок пылает в кислотной боли; с кости сыплются осколки. Теперь Энни, похоже, замышляет подкоптить рану, чтобы та перестала кровоточить.       За дверью слышится шорох; запах жареного мяса пропадает вместе с резким выдохом через нос; воображаемый крик Пола Шелдона растворяется, уступая место привычной тишине и жужжанию камеры над столом. Мальчик чуть приподнимает подбородок, затем возносит глаза, высоко, отчего в глазницах появляется приятная тупая боль. Это не имеет смысла — камера всегда смотрит в одно и то же место, как и две других. Но мальчик всё равно проверяет, не опустилась ли продолговатая коробка чуть ниже, чтобы заметить под учебником биологии голубую обложку «Мизери».       — Бэкхён, — раздаётся у самой двери; голос женщины, как всегда, тихий и вкрадчивый, как если бы она боялась говорить с мальчиком. — Через десять минут ужин — отец просит Вас спуститься.       На слове «ужин» из-под стола выныривают оба пса. Серый хвост принимается хлестать ножку стула, будто настукивая ритм, а белый — купированный под самый копчик — мелко подрагивать, как у гигантского кролика. Собаки, думает мальчик, наверное, единственные в этом доме, кто по-настоящему радуется еде.       — Хорошо, — отзывается Бэкхён, бездумно глядя в пустую таблицу по членистоногим.       Он должен был заполнить её ещё час назад, потому что на другой стороне листа двенадцать открытых вопросов и тема для реферата — всё, кроме последнего, нужно успеть сделать до восьми. Но мальчик читал «Мизери», а теперь уже поздно: остался час, впереди ужин, и если Бэкхён начнёт быстро есть, то папа заподозрит неладное.       — Хватит, — нервно шипит мальчик, отталкивая пальцами крупную угловатую морду. — Джо, не лезь. Чёрт, что делать?       Бэкхён бросает взгляд на часы: секундная стрелка плавно ползёт по кругу, не издавая никаких звуков, та, что потолще и подлиннее, неумолимо приближается к двенадцати. У мальчика есть семь минут, а потом, после ужина, может, останется ещё двадцать, чтобы успеть доделать дополнительное задание.       Вообще-то, в школе до членистоногих ещё далеко: с учителем он до сих пор проходит растения; но папа говорит, что растягивать школьную программу на целых полгода — пустая трата времени, и поэтому даёт задания наперёд, чтобы к последнему классу Бэкхён успел пройти материал первого курса.       Мальчишка бьёт себя кулаком по бедру, пока то не каменеет от боли; затем он хлещет себя по голове ладошкой, да так сильно, что внутри раздаётся глухое потрескивание. Увечья не помогают справиться с паникой; он спускает ноги на пол — их тут же облизывает мягкий и тонкий, будто бумажная лента, язык, и судорога, охватившая передавленные ноги, отзывается колючками по всей пятке.       — Ну хватит, Джо, — ворчит Бэкхён с ручкой в зубах. — Пожалуйста, Господи, что мне делать?       Он не прочитал ни одного параграфа, искать ответы по выводам в конце каждой темы займёт много времени. Мальчик жалеет, что пошёл сегодня в библиотеку: папа отправил его взять дополнительную литературу по математике и биологии, но разве Бэкхён мог пройти мимо потрёпанного томика Кинга, который ещё совсем недавно был у кого-то на руках?       — Бэкхён, — снова зовут из-за двери. — Ваш отец просит спуститься.       — Да-да, — раздражённо выдыхает. — Уже иду, госпожа Чан.       Таблица остаётся пустой, как и поля для открытых вопросов. Мальчик бросает слюнявую ручку между страницами и, схватившись за волосы, сползает со стула. Отец будет злиться: Бэкхён хочет стать врачом, лечить людей, а сам ничего для этого не делает — только глупые книги читает.       Худые ноги пинают кресло, стол и всё, до чего дотягиваются покалывающими кончиками пальцев. Правильно папа говорит: от этих романов никакого толку — только всё портят; ведь вместо того, чтобы читать о нелёгкой судьбе Пола Шелдона, мальчик мог бы выписывать основные классы членистоногих.       Бэкхён цепляется мизинцем за колёсико кресла и, тихо ойкнув, хватается за ступню. Белая широкая морда обдаёт его зловонным дыханием; та, что серая и поуже, пахнет приятнее.       — Какая же ты вонючка, Мэг, — хихикает мальчик, чмокая псину во влажный нос.       Джо ревниво подставляет и свою морду под поцелуй.       В комнате довольно тепло. И мрачно. Кажется, чем сильнее греют пол и пузатая батарея в углу у кровати, тем пуще разрастается темнота. Как креозотовый куст, она преет на стенах, под мебелью и между рейками плотно закрытых жалюзи; зимой вечереет рано: Бэкхён обычно встаёт в шесть — на улице ещё не рассвело и горят фонари, а когда возвращается с собаками с прогулки, небо лишь немного светлеет. Потом он сидит за учебниками и не решается выглянуть в зашторенное окно, — со второго этажа хорошо проглядывается дорога, особенно когда на деревьях ещё нет листвы, и почему-то соседские дети обычно бегают именно перед домом мальчика, чем немало его раздражают.       Под собаками, навалившимися на него с обеих сторон, жарко. Бэкхён обнимает крепкие шеи в последний раз, клюёт широкие лбы, пахнущие псиной, и по-пластунски выбирается из-под туш, зная, что собаки последуют за ним.       — Тихо всем! — шипит команду Бэкхён, перекатываясь по тёплому полу к двери. — Выдвигаемся на разведку! Джо, ты последняя.       Мальчику не хочется думать, что его ждёт после ужина: обычно за такие проступки папа заставляет переписывать старые конспекты от корки до корки или даёт задания на всю ночь. Но сейчас, пока он не наказан, можно и подурачиться.       — Мэг, пронюхай пространство на наличие врагов.       Но Мэг только тянет в стороны уголки пасти, будто по-доброму улыбаясь любимому мальчику, несуразно ползущему к порогу комнаты.       Собаки всегда приходят в восторг, когда Бэкхён опускается на их уровень — к полу, перестаёт быть высоким и ходит на четвереньках по дому. Наверное, он так кажется роднее: щуплый плешивый щеночек, который целыми днями восседает на стуле и ходит исключительно на задних лапах, потому что передние — тоненькие и совсем слабые.       Вот и сейчас: стоит мальчику больно пройтись рёбрами по порогу, перебираясь в коридор, как псы бросаются следом, топчась по его тонким пальцами и задорно подскакивая на каждом сдавленном кряхтении человеческого ребёнка.       — Меня ранили! — вдруг вскидывает руки к потолку. — О нет, девочки, меня ранили!       Бэкхён ощущает ломящую боль в грудной клетке — её оставил порожек, который до сих пор пахнет лаком после недавнего косметического ремонта. Он видит, как его руки стремительно бледнеют; ощущает, как кожу под майкой согревает хлещущая кровь; чувствует металлический запах, смешавшийся с несвежим дыханием собаки. Мальчик хорошо представляет, как умирает: горло стягивает сухая жажда, перед глазами стелется темнота, а сердце — его юное сердце — заходится страшным плясом.       Папа много рассказывал о кровопотерях, и о жгутах, и о холодных компрессах, но сейчас, лёжа на паркете в коридоре, гладком и недавно вымытом госпожой Чан, наблюдая в окне за плывущими в воздухе снежинками, Бэкхён не уверен, что сможет себе помочь.       «И другим тоже могу не помочь. Не смогу помочь».       — Ты водишь!       — Нет! Ты не коснулся меня!       — Я тебя за шапку схватил!       — А я не в шапке родился!       У мальчика в миг портится настроение — он сердито смотрит в сторону окна, да так сильно сводит брови, что складка между ними начинает мелко дрожать. Поцелуи Джо не утешают. Улыбка Мэг остаётся незамеченной.       Соседские мальчишки снова галдят под окнами — их вопли слышны через двор и толстый металлический лист забора. Наверное, опять играют в догонялки — в конце осени это стало их любимым развлечением, и, прежде чем разбежаться кто куда, они обычно собираются под домом семьи Бэкхёна и на «камень, ножницы, бумага» решают, кто первым будет водить. А прошлым летом мальчики использовали забор, чтобы орать «стукали-пали я», когда кто-то неосторожно показывался из своего укрытия во время пряток.       Это не могло не возмущать Бэкхёна: из раза в раз он ревниво поглядывал из окна, сминая уголки исписанных тетрадей, и надеялся, что мальчишек вот-вот позовут есть. И сейчас, упёршись ладонями в подоконник, оторвав носочки от пола, мальчик вжимает нос в холодное стекло, засаленное ещё осенними дождями и облепленное снежинками, прибитыми напористым ветром; он хотел бы, чтобы эти дети замолчали и не мешали ему есть и учиться; и хотел бы нырнуть в сугроб, куда только что упало двое в чёрных курточках, с раскрасневшимися ни то от мороза, ни то от исступлённого веселья щеками и такими же розовыми ладошками.       — Я всё расскажу!       — Ну и вали! Иди жалуйся мамочке!       — Хватит ругаться! Вы опять портите игру!       Бэкхён елозит носом по стеклу, представляя, как его вдруг выросшая голова валит всех шумных мальчишек в снег.       Наверное, дети в школе так же себя ведут: валяются на полу, визжат и дерутся, когда заканчиваются уроки. Папа говорит, что всё это глупости и ребячество, и он не хотел бы, чтобы Бэкхён тратил на них время. Бэкхён, крепко ухватившись за своё запястье, каждый раз согласно кивает папе, вынашивая за душой предательское нетерпение оказаться среди тех дикарей, впустую проводящих вечер за мультиками и игрой в мяч.       У Джо длинные ногти: когда она ходит, разносится цоканье, напоминающее лошадиный топот по бывалому асфальту; Мэг передвигается почти бесшумно — присутствие выдаёт только запах нечищеных зубов, но с недавних пор её нос забит соплями, и он влажно хрюкает на каждом шагу. Бэкхёну кажется, что он ведёт по лестнице вереницу лошадей, грохочущих ногами по полым ступеням и тяжело фыркающих после изматывающего галопа. Это чуть поднимает испорченное настроение. В такие моменты мальчик чувствует себя самым счастливым: впереди их ждёт большое приключение, как в книгах, трудное, но захватывающее, с ним — его любимые друзья и стойкая вера в то, что он сможет спасти мир от очередного зла. Бэкхён стерпит боль в отрубленных ногах и не будет кричать, как Пол Шелдон; он спрыгнет вместо Джо в пропасть, кишащую русалками-людоедами, и обязательно протащит на себе раненую Мэг через миллионы километров и высоченные горы. Самое дорогое — за его узкой мальчишеской спиной и обратившимися в кулаки ладонями; и та скверна, обтянутая чёрной липкой тенью, обязательно падёт пред его могуществом.       — Ой, — только и успевает крякнуть мальчишка; его нога соскальзывает с предпоследней ступеньки, тело тянет вперёд, и ничтожная высота кажется смертельной — особенно в тот миг, когда клацают зубы.       Коленки рядит в тупую боль, кожу на ладонях мнёт паркет — с болью возвращается страх; а может, так на Бэкхёна влияет взгляд с другого конца комнаты. Холодные и внимательные — мальчику и голову поднимать не нужно, чтобы ощутить, как бесстрастные глаза скользят по его согнувшейся на полу фигуре.       Госпожа Чан приготовила суджеби — из распахнутых дверей кухни тянется острый рыбный запах; через него едва пробивается мягкий аромат варёной курицы. Отец ненавидит рыбу, но заставляет её есть Бэкхёна, даже когда она жирная и от неё потом болит живот; отец терпеть не может и рыбный запах, поэтому сейчас по гостиной гуляет зимний сквозняк, рвущийся через приоткрытые окна и царапающий голые руки мальчишки.       Плечи ползут наверх — шея почти пропадает; губы сжимаются в тонкую полосу — передразнивают папин рот, который почти исчез в гримасе недовольства. Бэкхён вспоминает о пустой таблице и двенадцати глупых вопросах; его наверняка ждёт наказание — ещё пара таких ошибок, и папа купирует ему ноги, как он когда-то это сделал с хвостиком Мэг. Может, у мальчика не будет ступней, прямо как у Пола Шелдона; может, обрубки буду оканчиваться чуть выше колен, чтобы ему было куда класть учебники, когда он сидит на кровати, а не за столом; или у него совсем не останется ног — лишь швы у самых бёдер, и Бэкхёну придётся ходить только на руках, как горилла.       — Ты сделал домашнее?       Обеспокоенный шёпот собачьего дыхания заставляет нервничать сильнее.       Соврать или сказать правду? Если Бэкхён раскается, папа подождёт, когда закончится ужин и пойдёт в его комнату искать причину сегодняшних неудовлетворительных результатов; тогда он наверняка в который раз объяснит, почему мальчик должен учиться, а затем, найдя яркую «Мизери» под засаленной обложкой справочника, запретит ходить в библиотеку, и читать останется только учебники и Библию.       Правда — папа уважает правду; по крайней мере, он так говорит — каждый раз, как ловит Бэкхёна на вранье. Однако гнев его — безмолвный и спокойный, как тухнущая в стакане вода, — никогда не кажется милостивым, и в нём нет прощения, что бы потом не обещал мальчишка. Может, отец знает, что, в конце концов, слабохарактерный перед соблазнами сын не сдержит своё обещание; а может, сам папа не в силах отказать желанию научить.       — Да, — срывается в ушибленную ладонь — Бэкхён не успевает пресечь собственную ложь. — И двенадцатое тоже, — зачем-то уточняет он.       Отец на это ничего не отвечает. Его челюсть кажется тяжёлой, и брови такие же обременённые — они, будто просевши под силой тяжести, кроют суровостью бесстрастный взгляд.       От Мэг пахнет помойкой — её смрадное дыхание отрезвляет мальчика получше мягкого настоятельства госпожи Чан не сидеть на прохладном полу. Бэкхён послушно встаёт, хотя ощущает в себе трусливый позыв усесться есть с собаками.       — Вы хорошо себя чувствуете? — заботливо интересуется женщина, ставя перед отцом пустую тарелку. — Кажется, Вы упали…       — Он в порядке, — перебивает её папа и указывает на стул напротив. — Садись. Ты же ничего не ел перед ужином, так?       Мальчик нащупывает ухо Мэг — оно тонкое, кожаное и прохладное.       Он мечтает бороться с мировым злом, но не может признаться папе, что у него между зубов застряли остатки тетрадного листа.       — Так.       Это была испорченная потёкшей ручкой страница из конспекта по биологии; Бэкхён знает, что чернила на вкус как гуашь, а пропечатанные поля и клеточки горькие, но соблазн скомкать плотную ароматную бумагу и, будто кляп, запихнуть целиком в рот оказался сильнее нежелания быть наказанным.       Он подходит к столу; глаз с отца не сводит, потому что в этом есть некая опасность — когда его дюжее присутствие остаётся без наблюдения. Тем не менее голова мальчика покорно опущена вниз, а руки малодушно перебирают пальцы, чтобы те вот-вот не оказались во рту с разодранными кутикулами и обгрызенными ногтями.       Суджеби разносит над столом приятный рыбный запах, и клёцок в красном бульоне целая гора. Бэкхён довольно облизывается и плюхается на стул, хватаясь одной рукой за ложку, а второй — за палочки.       Госпожа Чан мало говорит — первое время мальчику думалось, что ему лишь кажется, как из женского тела доносится ласковый голос; затем он заметил, что губы её всё-таки размыкаются, когда она предлагает перекусить или рассказывает, что нагладила на завтра. Возможно, отец подшил госпоже Чан рот, чтобы она не мешала Бэкхёну учиться; а может, её и без того стращает взгляд отца, который в последнее время будто особенно суровый, и в одноглазых камерах кажется мальчику несправедливо любопытным.       Госпожа Чан мало говорит, а с Бэкхёном едва разговаривает; но она замечает, что мальчик не любит свинину, вылавливает все клёцки и оставляет лук, предпочитает блины потолще и брезгует жидким яичным белком. Поэтому невкусная еда бывает в тарелке Бэкхёна разве что по просьбе отца.       — Приятного аппетита, — тихо проговаривает госпожа Чан, ставя на стол блюдо с варёной куриной грудкой и графин воды. — Бэкхён, скáжите, если суп будет очень острый, — я принесу Вам молока.       Он кивает, не поднимая головы. Заношенные лодочки напоминают цветом черешню; они мелко шаркают обратно на кухню, уводя за собой радостных собак. И Джо, и Мэг знают: в это время ноги в стоптанных лодочках плетутся к холодильнику, чтобы наполнить их миски сырым мясом с морковью.       — Ешь медленнее.       Бэкхён останавливается жевать клёцку, всё так же глядя в тарелку с супом. Он сжимает палочки покрепче — между ними, изогнувшись, ломается скользкий кусок теста. Он уверен: папа даже не смотрит в его сторону — только режет на ровные кусочки куриное филе. В желудке появляется странное жжение.       Надо подчиниться — тогда бояться будет нечего. Надо подчиниться — тогда Бэкхён будет хорошим мальчиком, и хоть папа его не похвалит, всё равно заметит, что сын уважает его просьбы. Надо проглотить всё разом, опрокинуть суп себе на грудь, колени и лицо, обжечь глаза острым бульоном, подавиться клёцкой и задохнуться прямо на столе — и смерть от рыбьего бульона станет вполне достойной кончиной.       Бэкхён слушается. В рот отправляется следующая клёцка: зубы давят горячее тесто, во рту собирается от голода слюна — мальчик громко причмокивает один раз, второй, пока не начинает методично чавкать, прерываясь на звучное сёрбанье красноватой жижи. Нога дёргается, с нажимом поглаживая стыки паркетных дощечек; затем вздрагивает голова, отчего Бэкхён едва не прикусывает щеку.       Папа ненавидит чавканье, как и ненавидит вонь рыбы, что тянется из тарелки мальчика, как и холод — его приходится терпеть из-за запах суджеби. Бэкхён должен быть благодарен, что папа, несмотря ни на что, разрешает госпоже Чан готовить суджеби; но вопреки чувству вины, которое заставляет донельзя стиснуть ноги, страху, от какого под мышками становится влажно, он чавкает только громче, звонко пережёвывая овощи и тесто.       — У тебя болит зуб?       — Нет.       — Прошлый раз болел. Может, его нужно всё-таки вырвать?       — Нет.       — Тогда в чём причина твоего поведения?       — Ни в чём.       Больше Бэкхён не чавкает.       Часы в гостиной громкие, в отличие от тех, что стоят на столе в комнате мальчика. Тут они большие, диаметром в метр, в кованую окружность вплавлены римские цифры, позолоченная стрелка цокает каждую секунду. Телевизор под ними тёмной пастью всасывает отражение комнаты: коричневый стол, коричневые стулья, папина чёрная спины, мальчишеский силуэт, напоминающий знак вопроса. Голодная дыра кажется плоской, но позади неё пузо — пластиковое, оно сильно нагревается, когда папа смотрит новости; за бесцветным стеклом целый мир — как в книгах, которые запрещено читать, как за окном, в которое мальчик тоскливо глядит в перерывах между уроками.       Телевизор тоже нельзя смотреть — только час, на выходных; в такие дни мальчик берёт галеты, которые папа даёт вместо сладостей, и садится смотреть мультики или сериалы — на что посчастливится наткнуться. Чаще он не успевает досматривать ни серию случайного детектива, ни фильмы, где голливудские актёры или спасают мир, или сбегают из заточения убийцы, или попадают в нелепые ситуации, какие редко бывают Бэкхёну смешными. Папин будильник срабатывает ровно через час — ровно через час отец прокрадывается в гостиную нарочито чётким шагом и выключает телевизор, отправляя сына обратно в комнату делать уроки.       — Как новая тема?       — Нормально. — Бэкхён вжимает шею в плечи и принимается хлебать суп быстрее. — Членистоногие и всё такое.       — Старый материал тоже повторяй, — чешет бритый подбородок, отправляя в рот кусок варёной курицы. — По другим предметам.       Папа ест много мяса и яиц, а утром разводит белый порошок, из-за которого стакан потом пахнет клубничным йогуртом. Наверное, поэтому он такой крупный и мускулистый — мышцы растут от белка, а потребляет его отец больше, чем Мэг и Джо вместе взятые. И каждый раз, как папа съедает на ужин лоток яиц или крупную куриную грудку, Бэкхёна начинает тошнить.       «Чтобы прокормить папу, нужно, наверное, миллион куриц, — машет ногой мальчишка, расковыривая хвост анчоуса. — Сколько куриц нужно, чтобы съесть всего папу?»       — Не дёргайся.       — Хорошо.       Он прижимается всем собой к стулу. Тон отца, как всегда, ровный и спокойный, но Бэкхён умело различает раздражение, чтобы понять: чавканье действительно было лишним, и теперь провоцировать папу не стоит.       — Тебе в марте поступать: придётся сдавать экзамены. И, если хочешь, чтобы тебя взяли в приличную школу, надо постараться.       — Да, я знаю. — Бэкхён с волнением хватается за графин; тяжёлый и стеклянный, он трясётся в руке мальчика, расплёскивая через носик и горлышко воду. Она кипячёная, невкусная, но папа другую пить не разрешает; иногда Бэкхён, засиживаясь подолгу в ванной, набивает желудок водопроводной водой: у неё вкус сырости и хлорки, и с каждым глотком мальчику кажется, что его желудок покрывается кровоточащими кавернами. — Я буду стараться.       — Ты уже должен. Тебе тринадцать — ты не маленький и способен нести ответственность.       Бэкхён стыдливо припадает губами к стакану: папа так много для него делает, а он только ленится да от учёбы отлынивает. Недавно отец в его комнате установил новую лампу, которую можно сгибать в разные стороны; пару недель назад, как и обещал, отвёз мальчика в школу на собеседование с директором; а буквально вчера он купил ему учебник по литературе, которую придётся проходить в грядущем учебном году. Правда, читать пока запретил — сказал, не стоит терять времени перед поступлением: нужно постараться выучить как можно больше, прежде чем начнутся школьные занятия.       Бэкхён нетерпеливо ёрзает на стуле, вслушиваясь в собачье чавканье, доносящееся их кухни, в тиканье часов, в щёлканье массивной челюсти отца, когда тот засовывает в рот кусок покрупнее.       — Что думаешь насчёт девятого вопроса?       Ложку до рта мальчик так и не доносит: враз усилившаяся тревога пресекает аппетит на корню.       — Девятый вопрос? — хрипит он в юшку.       — Да, девятый. — Жёсткий взгляд отца наблюдает за Бэкхёном; он ищет в его движениях страх, в глазах — враньё. — Ты ведь уже закончил с заданием.       — А, ну да. Девятый. Нормальный. Пришлось полистать учебник, но, думаю, справился.       Бэкхён лжёт — папа знает об этом. Он должен признаться, пока не стало поздно. Но его рука крепко вцепилась в ложку, бёдра налило онемение, в глазах застыл ужас — он звучит визгами мальчишек на улице. Бэкхён может только представить, что происходит за грязными окнами, за тёмным высоким забором: соседские дети опять дерутся или снова играют в догонялки? или эти крики в его голове?       К горлу подступает тошнота, но мальчик всё равно заставляет себя съесть ещё несколько ложек супа. Вопли за хрустом овощей глохнут, и Бэкхён убеждается, что в его голове звенит только страх.       — Да? Мне казалось, он простой. — Широкая челюсть шевелится отрывисто и чётко — на идеальных зубах, которые отец проверяет раз в полгода у стоматолога, стирается в кашу куриная грудка. — Что именно для тебя оказалось трудным?       Каждое движение его тонкого рта сопровождает звонкое тиканье часов. Бэкхён вглядывается в бледные губы, на которых наверняка остался запах мяса; они кажутся твёрдыми, будто кусочки глины, и жестокими.       Из кухни, облизывая нос, показывается Джо: на коротких усах повисла морковь, с серой морды капает вода — она всегда много пьёт после плотного ужина. За ней из-за угла появляется Мэг, и они вдвоём, как коренастые атлеты, переваливаясь из стороны в сторону, подходят к мальчику, чтобы усесться рядом и положить морды ему на бёдра.       Руки мальчика тут же нащупывают упругие складки на холках: серую и белую. Он сжимает их как можно крепче, впивается ногтями в кожу, укрытую короткой шерстью. В их глотках бьются сердца, носы пыхтят неестественно длинными выдохами и вдохами. Страх обволакивает обманчивое чувство безопасности: всё в порядке — рядом с Бэкхёном они, которые никогда его не бросят, и папа, который, что бы мальчик не сделал, должно быть, обязательно его простит.       Если однажды их всех поглотит мрак, Джо и Мэг всегда будут тут. И он тоже будет здесь для них.       — Ну, вопрос, девятый… — Бэкхён ощущает, как вода с морды Джо стекает по его ноге. — Он подробный…       — Много нюансов, да?       — Да, — соглашается Бэкхён, глядя в высокое окно; на улице уже темно, и эта темнота запятнана уличной грязью. В доме все окна грязные — даже то маленькое матовое в туалете. Госпожа Чан иногда протирает их тряпочкой изнутри, но никогда не моет снаружи, как и не велит этого делать отец. — Да, нюансы.       Папа понятливо кивает, принимаясь за вторую грудку.       К концу ужина мальчик почти успокаивается, а отец больше ни о чём не спрашивает. Джо и Мэг засыпают под столом, позволяя Бэкхёну греть ступни об свои животы; последний едва справляется с остывшим суджеби, уже не таким вкусным и совсем не влезающим в сжавшийся от страха желудок. Часы показывают почти половину восьмого. Госпожа Чан вот-вот принесёт вонючий травяной чай, который мальчик пьёт под строгим контролем отца, и после Бэкхён сможет пойти обратно к себе, чтобы успеть написать хотя бы пару вопросов.       На дне тарелки остаются мелкие кусочки рыбы и совсем немного жирного бульона. Бэкхён гадает, получится ли избежать таких ужинов, когда он пойдёт в школу. Ему, как многим школьникам, придётся оставаться на дополнительные занятия или засиживаться в библиотеке допоздна; может, папа разрешит посещать ему школьные кружки и, если Бэкхён заслужит, даже записаться на футбол, в который играют все мальчишки во дворе. Тогда у Бэкхёна точно не хватит времени на ужин — он будет приходить поздно и есть то, что оставит ему в холодильнике госпожа Чан.       Мальчик заметно воодушевляется — обеды тоже он вряд ли застанет!       Сегодня чай с шиповником, и его скверный запах тянется из носика чайника, который госпожа Чан вместе с кружками сервирует на стол.       — Понравилось? — интересуется женщина, забирая пустую тарелку Бэкхёна. — Не было слишком остро?       — Нет. — Он смотрит на стоптанный носок бордовой лодочки. — Вкусно. Спасибо.       Рука госпожи Чан заносится над его плечом — мальчик замечает краем глаза, продолжая рассматривать протёртую ткань обуви; но в последний момент короткие пальцы сжимаются в кулак, и женщина, собрав остальную посуду, уходит обратно на кухню.       Бэкхён наливает чай: себе и отцу; чайничек легче, чем графин, но даже после сытного суджеби сил в руках не прибавилось. Крышка соскальзывает на хвост прикорнувшей на прохладном полу Мэг, часть чая расплёскивает по столу, но наполнить обе кружки всё же удаётся.       — Убери за собой. — Отец встаёт из-за стола, педантично задвинув за собой стул.       — Я сейчас помогу! — доносится возглас из кухни. — Только тряпочку новую найду…       — Нет, он справится сам.       Бэкхён вдруг почувствовал себя очень маленьким, а когда папа прошёл мимо, он вовсе весь съёжился, ощутив, как кожа на спине начинает болеть. Папа не причинит ему вред — так любящие родители никогда не делают, всегда говорит он; но почему-то каждый раз мальчика порывает спрятать голову в руках, осесть на корточки и крепко зажмурить глаза.       Отец поднимается наверх, а госпожа Чан приносит тряпку.       Проснувшаяся Мэг внимательно наблюдает, как мальчик трёт стол. Чай с шиповником пахнет терпко, и этот запах, будто две разбухшие пробки, забивает нос. В груди отчего-то растёт тревога — Бэкхён начинает водить тряпкой быстрее. Происходит что-то странное: чай они так и не выпили, да и папа куда-то ушёл. Может, он разочаровался в Бэкхёне и решил закрыться в кабинете? Мальчик удручённо вздыхает, дотирая стол сухой частью тряпки. Он опять расстроил папу, и совсем скоро расстроит ещё раз, когда тот обнаружит, что Бэкхён так и не доделал те двенадцать вопросов.       Налив в кружку чай, Бэкхён нехотя заглядывает внутрь: вонь шиповника стала ещё крепче, жижа тёмная и будто гуще, чем обычный чай, который они пьют по утрам. Мальчик поворачивает кружку сколом к себе — он совсем маленький, обнажающий светлое нутро крашенной в чёрный керамики, но один из краёв кажется особенно острым и влечёт Бэкхёна распороть обе губы от уголка до уголка.       Тем не менее мальчик так и не вскрывает себе рот, и не делает ни единого глотка. Шаги сверху заставляют желудок сжаться в спазме ужаса — суджеби вместе с изжогой ползут вверх по горлу. Что делает папа на втором этаже? Там нет его спальни, и кабинета тоже нет — он следом за кухней.       Мальчик ставит кружку на стол, судорожно оглядываясь. Он задумывает смерть — быструю и скромную, такую, какая выпросит прощение у отца за то, что Бэкхён не учился, за то, что Бэкхён читал глупые книжки. Он может разбить чайник и проглотить осколки или затолкать себе в рот грязную тряпку, пропитавшуюся шиповником. Но как скоро он умрёт? Мальчик не хотел бы видеть перед смертью холодный и обвиняющий взгляд отца.       — Он убьёт меня, — выдыхает Бэкхён и опускается на стул; ладони зарываются в копну волос, жирную и усыпанную мелким крошевом перхоти. — Я придурок. Я идиот. Я тупой еблан. Придурок! Придурок! Придурок!       Волосы выдираются из головы больно и туго: накрепко вцепившись луковицами в кожу мальчика, они остаются в кулаках только с четвёртого раза, когда руки дёргают особенно сильно, а затылок тянется назад, словно в ужасе отпрянув от безжалостных пальцев. Боль выходит из Бэкхён тихим стоном — он наполняет уши вместе с гулким стуком сердца, и громкие шаги папы на лестнице практически перестают быть слышными.       — Бэкхён, у Вас всё в порядке? Голова болит?       — Он убьёт меня, — шепчет в колени мальчишка. — Я придурок. Придурок.       — Что Вы такое говорите? Давайте я принесу Вам…       — Госпожа Чан, помнится, я просил лишний раз не трогать его, — басит папа всё ближе и ближе. — Ваша смена закончится через полтора часа. Не хотелось бы, чтобы после Вашего ухода кухня осталась неубранной.       Госпожу Чан мальчик больше не слышит, — наверное, она ушла. Папа тоже молчит, и от этого Бэкхёну становится ещё хуже. Его ноги обнюхивает Мэг; притаившаяся под столом Джо давно проснулась, но себя никак не выдаёт: рядом с отцом она всегда становится спокойнее.       Часы продолжают громко тикать, мальчик — мелко трястись. Сил рвать на голове волосы не осталось, но, похоже, в его малодушии затесалась гордость: узкие костлявые плечи расправляются, голова поднимается высоко-высоко, чтобы встретить взгляд отца, а руки тесно переплетают пальцы — в один потный кулак.       — Соврал?       Папа швыряет «Мизери» на стол, туда, где недавно расплывалась лужа чая из шиповника.       — Да.       — Зачем соврал?       Бэкхён пожимает плечами:       — Не знаю.       — Неужели это интереснее? — Отец ставит стул напротив и садится, зажимая между мощными бёдрами деревянную спинку. — Неужели для тебя это важнее, чем учёба?       — Нет.       — Тогда почему ты это читаешь?       — Не знаю.       Они какое-то время не говорят — вместо них посапывают собаки; а потом папа снова берётся за «Мизери». Бэкхён ожидает звук туго рвущегося корешка, шелест разлетающихся страниц, вырвавшийся вместе с бумажным порохом запах библиотечной ветхости — так когда-то произошло с книгами, которые ему подарила бабушка на Рождество. «Маффин и его весёлые друзья», «Гарри Поттер и Философский камень», «Ходячий замок» — они оказались в мусоре под раковиной, как только бабушка надела свои любимые сапожки, набросила белую куртку и спешно выбежала из дома, чтобы успеть на обратную электричку.       В тот день папа по-настоящему разозлился. Он не сказал ни слова, когда рвал «Гарри Поттера» пополам; Бэкхён же чувствовал себя грустным осликом с обложки «Маффина», у которого забрали подарок и не разрешили есть шоколадные конфеты.       — Читай.       — З-зачем? — удивлённо бормочет мальчик, глядя на протянутую ему книгу.       — Хочу послушать, что ты ставишь выше нашей мечты.       — Может, не надо…       — Читай.       Бэкхён неуверенно берёт книгу, не сводя глаз с лица папы. Оно непроницаемое, неестественно ровное, без единой морщинки, как если бы папу освежевали, а его кожу натянули на истощавшего снеговика; маленькие глаза, какие достались и мальчику, равнодушные, но отчего-то Бэкхён уверен: сними папа линзы, и в чёрных зрачках покажется настоящая ярость, и раздражение, и ненависть.       — Что читать? — туго сглатывает мальчишка.       — Что угодно.       Бэкхён мнёт мягкую обложку; пролежав долгое время под тяжёлым учебником, книга открылась ровно на там месте, где мальчик остановился.       — «Несмотря на боль», — Бэкхён судорожно выдыхает, несколько раз непроизвольно дёргая головой. — «…П-Пол попытался убрать ногу и увидел-л, что голень сдвинулась, а стопа осталась на прежнем месте». — Он со свистов втягивает воздух; из его рта вырывается всхлипывание. Папа смотрит на него. Мальчик чувствует, как напряжено его большое тело, как он прислушивается, как он едва сдерживает кривую неодобрительную ухмылку. — «Его усилие привело лишь к тому…» — Бэкхён икает; тело вздрагивает в череде случайных спазмов. — «…К тому…»       Мальчик отшатывается, едва не выпуская книгу из дрожащих пальцев. Он роняет правую руку вниз, чтобы нащупать прохладное ухо Мэг, терпеливо застывшей подле стула; но её — крепкую вонючку с ласково лыбящейся пастью — аккуратно отталкивает отцовская нога, под стол, к Джо. И мальчик остаётся один.       — Тебе трудно читать? Может, тебя проверить на дислексию?       Бэкхён не знает. Но если для этого требуется вскрыть череп, то лучше он сделает вид, что всё в порядке. Он мотает головой.       — «…К тому, что трещина в ноге стала шире, раскрылась, как большой рот. Он ещё не успел осознать, что его стопа теперь соединена с верхней частью ноги лишь тонким слоем плоти, и топор тут же опустился снова, точно в свежую рану, и застрял в матрасе…»       — Достаточно. Зачем тебе это нужно?       — Не знаю.       — Это интересно?       — Не знаю.       — Для чего ты это читаешь?       — Не знаю.       — Мы с тобой уже обсуждали, что меня такой ответ не устраивает. — Он трогает свои волосы, такие же жёсткие, как его слова, губы и взгляд. — Какая у нас мечта? К чему мы стремимся, ответь?       — Мы… мы хотим стать врачами. — Бэкхён сжимает «Мизери» в одной руке, своё острое колено — в другой. — Я-я хочу стать. Врачом.       — Верно. Потому что я уже им стал. Ты — пока нет. А теперь скажи мне, — спокойно бормочет отец, выпрямляясь в спине, — эта книга поможет тебе стать врачом?       — Нет, не поможет.       — Тогда я повторю вопрос: зачем тебе это нужно?       — Не знаю.        Понятно. — Он встаёт со стула, легко и почти беззвучно, шелестят только тканью свободных домашних брюк. — Пошли.       — К-куда? — Пальцы отца смыкаются на его запястье.       — Твоё враньё делает мне больно. — Он мягко тянет сына за собой, и тому приходится соскользнуть со стула, чтобы не рухнуть навзничь. — И я хочу, чтобы ты понимал мои чувства.       — Я понимаю, честно.       Папа не отвечает.       Бэкхён считает ступеньки: первая, вторая, третья — для следующих позади Джо и Мэг они повторяются, и пока мальчишка преодолевает шестую, они справляются уже с двенадцатой.       Он герой: в его руках самая большая сила, а позади — друзья. Ещё у него есть папа, но почему-то каждый раз, как он поворачивается спиной, Бэкхён видит в широких плечах, утеснённых чернотой водолазки, зло, которое должен непременно победить.       Он представляет, как сжимает кулаки, — так сильно, что одна из вен лопается под тонкой кожей запястья. У него мало времени — его могущество попусту разливается чёрным синяком, не находя выхода из тела; он почти тянется к сжатой отцом руке, чтобы сорвать кожу и выпустить силу наружу. После Бэкхён обязательно погибнет, как герой, но он спасёт мир, и, наверное, это очень благородная смерть — получше, чем та, что от скола на кружке.       — Раздевайся.       Вперив взгляд в коричневую дверь, Бэкхён снимает с себя левый носок. Он знает, что с другой стороны нет дурацкой круглой ручки, как снаружи. Он знает, что туда не проникает даже свет из коридора. Он знает, как там холодно и страшно. Мальчик знает, что его ждёт.       — Не затягивай, — советует папа, закатывая рукава водолазки. — Быстрее начнётся — быстрее закончится.       Бэкхён сбрасывает второй носок, хлопковые шорты и футболку; он и без того замёрз в гостиной, а теперь, стоя в одних трусах, мальчик сомневается, что вообще сможет когда-нибудь согреться.       — Бельё тоже.       — Что? — удивлённо переспрашивает Бэкхён, наблюдая, как его искажённое отражение в ручке двери испуганно дёргается. — Зачем?       — Потому что я попросил — разве этого недостаточно?       — Но ведь…       — Снимай.       И Бэкхён снимает, тут же прикрывая пах ладонями.       — Убери руки и повернись ко мне.       И Бэкхён убирает, не в силах побороть ужас унижения.       На тощих ягодицах зреют красные прыщи, на лобке торчат чёрные волосы, и член его скрюченный и маленький. Ему так стыдно перед Джо и Мэг! Они стоят рядом и смотрят добрыми глазами на него без одежды, такого безобразно худого и угловатого. Он не смел и переодеваться перед ними, — в конце концов, они ведь девочки. Но что теперь? У него не осталось ни единого секрета ни перед подругами, ни перед отцом, и он чувствует себя совершенно опустошённым.       — Ты должен быть таким же откровенным со мной, как сейчас, без одежды. Хорошо?       — Хорошо.       — Враньё вредит в первую очередь тебе. Поэтому всё, что я делаю, — исключительно ради твоего будущего. — Его горячая ладонь ложится на плечо — у Бэкхёна подкашиваются колени; он представляет, что, когда отец уберёт руку, на его ладони останется пласт кожи, повторяющий изгибы пальцев и пахнущий тлеющими волосками. — Ты ведь понимаешь это?       — Да.       — Хорошо. — Отец открывает дверь — оттуда вырывается темнота. Она смердит затхлостью запертой комнаты, так и не выветрившимся запахом побелки и пылью. — Заходи. — Бэкхён переступает порог — пятки обжигает ледяной пол; ему вдруг захотелось обратно в свою спальню, жаркую и обрыдшую. — Надеюсь, в следующий раз мы обойдёмся без вранья. Мы не любим враньё, так?       — Так.       Когда раздаётся щелчок дверного замка, темнота оборачивает мальчика в тесное чёрное убранство — наряд зла. Гулко ударив коленями в пол, Бэкхён валится с ног. Ногти царапают плечи, будто есть надежда, что за содранными тьмой и кожей вместе с кровью покажется и свет; в голове барабанит папин голос. «Кат, ёьнарв мибюл ен ым?» — спрашивает отец, трогая сначала спину мальчика, потом бёдра, затем колени. «Кат», — слышит собственный надломленный голос; он наблюдает, как под ноги падает кожа — Бэкхён превращается в человека из учебника по гистологии. «Кат, ёьнарв мибюл ен ым?» — снова спрашивает отец и изо всех сил дёргает его за мышцу на груди. «Кат», — вновь отвечает Бэкхён, ощущая, как между рёбер задувает сквозняк из гостиной. «Кат, ёьнарв мибюл ен ым?» — просовывает отец руку к сердцу. «Кат», — заходится Бэкхён уродливым плачем.       На протяжный рёв реагируют собаки — по скрипучему скулежу мальчик узнаёт Мэг.       — Мэг! — всхлипывает под дверь; он делает два глубоких вдоха забитым соплями носом, надеясь почувствовать плохое дыхание Мэг. Но в ноздри попадает только темнота, и Бэкхён начинает плакать с новой силой. — М-Мэг! Мэг! Мэ-эг!       Она царапает лапой дверь; он — пытается нащупать ручку, которой тут никогда не было.       — Ко мне, — вдруг гремит. — Джо, Мэг, ко мне.       Мальчик брезгливо сжимается и отползает– он и подумать не мог, что папа до сих пор там, в коридоре.       — М-Мэг…       Он слышит, как, уходя, Джо цокает ногтями по полу; он не обижен, ведь у них нет выбора. Впрочем, как и у самого Бэкхёна.       Большую часть времени мальчик проводит на ледяном полу, свернувшись в клубок, хотя сколько уже прошло — десять минут, полчаса или день, — он не знает. Иногда Бэкхён поднимается, чтобы разогнать кровь в ногах; иногда он нащупывает стену и садится подле, но в такой позе остаётся недолго: копчик больно упирается в паркет, прыщи от холода становятся ещё болезненнее.       Его тело трясётся, голову одолевают нервные тики, грудь сотрясают немые всхлипы. Мальчик периодически плачет: пять секунд он тихо рыдает, а затем резко успокаивается, ощущая в животе странную лёгкость, которая, впрочем, рассасывается до следующего срыва. Спустя ещё какое-то время он начинает цокать, как часы, потому что тишина, незаметно рассеянная в темноте, давит. В этом доме никогда не бывает шумно: госпожа Чан перемещается между комнатами беззвучно, папа пропадает на работе или в своём кабинете, Бэкхён обычно сидит в комнате и выбирается разве что поесть или сходить в туалет. Но здесь, в чёрном пространстве из холода и пыли, тишина особенно стращает, и с ней не справляется даже тяжёлое сопение мальчика.       Бэкхён пытается выдавить прыщи — это единственное занятие, которое он находит себе в пространстве бесконечной темноты. Боль от набухающего под пальцами гнойника отвлекает от очертаний несуществующей мебели; в миг ему представляется, что посреди пола — а может и где-то с краю — выросла люстра, как во дворце: широкая и большая, с кружевом из хрустальных капель и старыми подсвечниками, пятнистыми от патины. И Бэкхён начинает сомневаться: не забрёл ли он по случаю на потолок, и, если он всё же там, не рухнет ли вниз? Мальчик может сломать шею; и тогда он останется навсегда парализованным, и даже не сможет, как профессор Ксавьер, сбрить волосы и ездить по школе на крутом кресле; тогда папа будет приходить к нему после работы, чтобы до самого ужина зачитывать ему учебники, а после заставит решать задачи, которые у Бэкхёна никогда не получаются.       Последующее время Бэкхён мечется из стороны в сторону, силясь на ощупь определить, на чём же он всё-таки стоит: на белёном потолке или на паркете? Он то успокаивается, найдя пальцами стыки дощечек, то вновь поддаётся панике и ложится на живот, надеясь таким образом распределить удар от падения по всему телу.       А потом Бэкхён устаёт: его руки неумолимо дрожат и, будь внутри костей шарики, они бы обязательно трещали, как хвосты гремучих змей; пятки окоченели, в голове застыла острая боль. Где бы он ни был — на потолке или полу, под землёй или за пределами планеты, — уже не имеет значения. С закрытыми глазами темнее не становится, но это тоже уже неважно. Ведь, когда он снова выйдет из этой комнаты, никто его не узнает — ведь его, темноту, рассеет свет.

***

      «Может, она умерла? — мальчик льнёт носом к окну. — Она ведь уже старая».       Было бы здорово, окажись бабушка всё-таки живой, да и поторопись она вернуться из магазина. Бэкхён с папой уже пятнадцать минут сидят в машине: в полнейшей тишине, прячась от летнего зноя в прохладе кондиционера, они терпеливо ждут, когда на тротуаре у подъезда наконец-то покажется бабушка.       Отец стучит пальцами по рулю, глядя куда-то перед собой: он всё ещё сердится — уже три дня не может простить низкий балл по биологии. Бэкхён виновато ломает руки, шёпотом нарекая себя неисправимым тупицей.       В прошлую пятницу, обсасывая разгрызенный карандаш, он испуганно смотрел на тест по новой теме: в его голове всё ещё звенела тишина тёмной комнаты, которую мальчик заслужил за очередное враньё, через окно злое солнце пекло голову и плечи. Его волосы накалились, под мышками серыми пятнами растёкся пот, а на все вопросы, кроме четырёх последних — открытых, с нервным нажимом были подчёркнуты правильные ответы. Бэкхён обещал справиться быстрее всех, но виду не подавал, — за несколько месяцев в школе он выучил, что воображал тут особо не любят.       Он терпеливо смотрел на настенные часы — простенькие, белые, без цифр и со слабым тиканьем; он знал все ответы, потому что вызубрил эту тему ещё прошлым летом. Нам Минсок с соседней парты — мальчик с очень волосатыми руками — не отставал: он решительно отмечал один ответ за другим, кажется, практически не читая вопросы; ни один из них не совпадал с теми, какие Бэкхён старательно выделил.       Страх был велик. Бэкхён едва не под линейку перечёркивал свои ответы. А потом оказалось, что Нам Минсок не отличает земноводных от пресмыкающихся.       От воспоминаний мальчика начинает тошнить; он судорожно трёт ладони — на них будто до сих пор осталась темнота из комнаты. Она, как грибок, прорастает между пальцами и тянется дальше к запястьям.       — Папа, ты… — Мальчик дёргает головой, ударяясь лбом об окно. — Отец, Вы не могли бы дать мне попить?       Тот молча протягивает бутылку — в ней звонко плещется вода.       «Спасибо» у Бэкхёна выходит надрывным и кряхтящим — ему хочется плакать: папа вдруг отдалился, стал чужаком — только незнакомцы просят обращаться на «Вы».       «Могло быть и хуже», — уверяет себя мальчик, поглаживая дрожащее колено.       Иногда папа начинает говорить на японском. Тогда он смотрит на Бэкхёна, как обычно: холодно и выжидающе, как если бы мальчик должен был понимать каждое его слово. Когда это случилось первый раз, Бэкхёну показалось, что он сошёл с ума. С тонких губ отца срывались странные звуки, иногда похожие на корейские слова, и мальчик, глядя в учебник по математике, лихорадочно пытался вспомнить, с каких пор перестал понимать человеческую речь. Тогда его стошнило; рвота была густой, как поразивший тело страх, и вонючей — Бэкхёну пришлось несколько раз перемывать стол и пол; тетради он выбросил, а учебники отдал госпоже Чан, чтобы её аккуратная рука привела запачканные страницы в порядок.       — А Джо и Мэг Вы привезёте завтра, да?       Зря он спросил — отец раздражённо клацнул по кнопке кондиционера.       Порой папа испытывает мальчика молчанием: его губы будто срастаются, даже вдох и выдох остаются беззвучными. В этот миг Бэкхён исчезает: он обращается в призрак их тихого, ослепшего от пыли на окнах дома; о нём никто не вспомнит за пределами высокого тёмного забора; он перестаёт существовать для единственного человека, который его любит, а значит, и для всего мира. Когда это произошло впервые, мальчик подумал, что он умер, и его тело осталось гнить в темноте холодной комнаты без мебели. Он осторожно проверял мрак, боясь наступить на собственную руку — на тонкие пальцы, которые так любит папа, всё ещё дрожащие в ужасе перед вечными одинокими скитаниями. Тогда Бэкхёна опять стошнило, прямо отцу на ноги, и ему пришлось вытирать ковёр под взволнованные вздохи госпожи Чан и из раза в раз отталкивать морду Мэг, которой не терпелось лизнуть лужу желчи.       Мальчик впивается губами в горлышко бутылки.       Вчера, наконец-то выпустив Бэкхёна из комнаты, папа приказал говорить теперь с ним на «Вы». И сейчас, сидя в машине, дожидаясь бабушку, мальчик чувствует себя всеми брошенным.       — Деньги на это время я положил во внутренний карман.       В горле Бэкхёна тут же вырастает опухоль из непрошенных слёз: папа заботится о нём, даже когда справедливо сердится.       — Спасибо. — Он делает ещё несколько глотков, чтобы ослабить спазм, и бормочет: — Простите. Простите меня за тест. Я буду больше стараться.       — Я и вчера это услышал. — Отец сдвигает водительское сидение чуть назад и резко оборачивается. Желудок пробирает тревога; Бэкхён сжимает ноги — ему резко захотелось в туалет. — Дай руку. — Папины ладони мягкие и сильные; они никогда не трясутся и всегда делают всё правильно. Бэкхён хотел бы такие руки — большие и талантливые, но отчего-то ему кажется, что дрожащее уродство, растущее из костлявых плеч, в нечто путное вряд ли когда-нибудь превратится. — Какие у тебя руки?       — Как у мамы. Вы так говорили.       — Так. Ещё. Какие?       Бэкхён сконфуженно поднимает глаза к потолку.       — Умелые? Как у Вас?       — Нет, пока ты ни черта не умеешь ими делать. — Он аккуратно стискивает пальцы сына. — Но ты прав: в них есть мой талант. В них есть надежда на то, что из тебя вырастет достойный человек. И учимся мы, чтобы ты смог стать таким же человеком, как я. Ты ведь этого хочешь, да?       — Д-да.       — Хорошо. Но для этого тебе нужно перестать быть лентяем.       — Да, я понял.       — Хорошо, — повторяет папа.       Бэкхён порывается сжать его ладонь в ответ — так они будут держаться за руки, как это делают в мультиках или фильмах. Они станут настоящими друзьями, и, возможно, мальчик сможет вернуть и доверие папы, и право называть его на «ты». Но он не успевает, и папина рука снова оказывается на руле. Может, думается Бэкхёну, отец сделан из темноты, и поэтому ухватить его невозможно; может, подозревает Бэкхён, отец — темнота в кожаном костюме, и, если сжать его руку, она порвётся или лопнет, мрак, как воздух в шарике, устремится к лицу и надует его и без того большой подбородок. И тогда бесстрашному всемогущему мальчику придётся его убить, ведь скрываться у темноты больше не выйдет.       Губы Бэкхёна дрожат и, как тому кажется, растягиваются в очень глупой улыбке — в такой же, в какой бы наверняка осклабился папа, отруби ему мальчик голову. Бэкхён со всей силы бьёт себя по дёргающейся ноге — он не должен так думать о папе. На него снова налегает чувство вины.       Бабушка появляется у подъезда через десять минут, с двумя большими пакетами и в забавной шляпе с широкими полями — такую мальчик у неё ещё не видел. Бэкхён с большим облегчением вырывается из машины, прямо в удушающую жару: дышать становится заметно труднее, однако это не кажется чем-то более мучительным, чем уединение с отцом.       — Привет! — улыбается бабушка; её ладони ложатся на плечи мальчика, неловко топчущегося перед ней и пакетами, и последнему чудится, что в морщинистых пальцах много осторожности. — Давно не виделись, да?       — Год. — Бэкхён сцепляет руки за спиной. — Как всегда.       — Бабушке не звонишь, не интересуешься. Как у тебя дела?       Из-под шляпы струятся волосы — густые и длинные, крашеные в иссиня-чёрный. Бабушки других детей, как заметил мальчик, обычно стригутся коротко, поэтому всегда казалось, что в его бабушке, тихой и твёрдой, есть нечто таинственное.       «Особенно в такой шляпе. — Он становится на носочки, почти равняясь с женщиной ростом. — Это волшебный артефакт. — И возвращается на пятки. — Или маскировка».       — Нормально.       — Ты так исхудал. — Она щупает внука за плечи и окидывает его взглядом из-под соломенных полей. — И совсем не подрос за это время. В твоём возрасте мальчики быстро вытягиваются.       Бэкхён неохотно мычит, вперив глаза в кусок мяса в пакете, — он не нуждался в напоминании. Некоторые мальчишки в его классе занимаются спортом, а те, которые норовят на физкультуре побыстрее усесться на лавку, достаточно плотные, чтобы смотреться крепкими и здоровыми. Бэкхён же в шеренге стоит между девочками и далеко не первый; едва пробегает четыре круга по стадиону и валится с ног после пяти приседаний.       Конечно, бабушка права: он маленький и тщедушный — но что с этим поделаешь?       — Ну ладно, — она гладит Бэкхёна по спине; мальчику становится неуютно. — Я тебя откормлю. У нас с тобой две недели впереди — вернёшься высоким и сильным. И подстричь тебя надо. — Бабушка в последний раз осматривает его с ног до головы: — И помыть.       Бэкхён молча теплит надежду, что этого не случится, ведь папу такая перемена точно обрадует. Он снова бьёт себя по ноге.       — Привет, мам.       Последнее слово выходит из папы с удивительной лёгкостью; когда же он говорит о маме Бэкхёна, кажется, что в широкое горло отца впились её красные длинные ногти. Папа рядом с бабушкой такой же серьёзный, с ледяным спокойствием кивающий или отрицательно машущий головой; но он также беспрекословно уступчив, и мальчику бы очень хотелось хоть раз облачится в хрупкое старушечье тело в забавной шляпе и заставить папу встать на колени.       На этот раз удар в бедро выходит особенно болезненным.       — Давно ждёте? — Бабушка открывает дверь подъезда; под коленями её бежевых бридж полоски пота, а под мышками — жёлтые пятна. — Проходи, мальчишка.       — В машине было прохладно, так что всё в порядке. — Папа держит джинсовый рюкзак двумя пальцами, ухватившись за петельку. Бэкхён не решается предложить нести самому собственные вещи: заботливый жест трогает, и мальчик не в силах отказать себе в трепетном чувстве защищённости. — Почему не сказала, что собиралась в магазин? — Его голос эхом разносится по подъезду. — Я бы тебя подвёз.       — Думала, вы приедете позже. Останешься на обед? — Она хлопает сына по дюжей спине. — Или, как всегда, дела?       — У меня встреча, и потом возвращаюсь в больницу — сегодня две операции.       В бабушкиной квартире пахнет старушками и ванильной туалетной водой; в гостиной жужжит кондиционер. Бэкхён поспешно сбрасывает сандалии — позыв справить нужду с каждой секундой пуще тяжелеет внизу живота. Он знает, что за дверью впереди спальня бабушки, слева кухня, рядом, чуть раньше, — туалет; однако застыв посреди прихожей, не особо стесняя копошащихся за спиной взрослых, мальчик отчего-то никак не может вспомнить, чем отличаются левая и правая рука.       — А псины где? — Бабушка как ни в чём не бывало справляется с обувью и поворачивает ни то наверх, ни то вправо. Может, она не замечает? Может, она — таинственная женщина в соломенной шляпе — знает больше, чем мальчик? — Неужели наш мальчишка в этот раз приехал один? Наконец-то отцепился от капитолийских волчиц?       — Я привезу их завтра.       — Не радует. Мог бы и не потакать.       Пакеты в руках папы шелестят; и этот отчего-то угрожающий звук приводит Бэкхёна в чувства. Он бросается в туалет.       Отец всё-таки остаётся на обед — он переносит встречу с братом на выходные. В отличие от бабушки, Бэкхён не особо обрадовался тому, что за столом, прямо напротив него, сидит огромная гора человечины, одетая в тесную чёрную футболку. Кухня разразилась стуком ложек и тяжёлым бабушкиным сопением; человечина, высокомерно потребовавшая от мальчика пиетета, молчит, беззвучно пережёвывая водоросли из супа.       В Бэкхёна еда совсем не лезет. Он для виду отхлёбывает густого бульона, на глазах у отца запихивает в рот два куска битых огурцов — их папа запрещает есть из-за уксуса, и устало выдыхает, ощущая, как мигом надувшийся желудок начинает испускать пекущую горло изжогу.       — Как дела в школе? — Бабушка отпивает из стакана воду. — Ты ведь совсем недавно пошёл учиться, да? Нравится?       — Да, — буркает Бэкхён, ковыряя хорошенько отполированную поверхность стола. — Там… интересно.       — И что там интересного? — Она с чопорной осторожностью ставит стакан на стол и с такой же неуместной манерой берётся за палочки. — Обычно детям не нравится школа.       — Ну, там… — Бэкхён поглядывает на отца из-под бровей; тот без интереса смотрит в тарелку, — может, сквозь толщу тёмного бульона пытается разглядеть расцарапанное металлической губкой дно. — Не знаю. Просто школа.       — Почему ты так плохо говоришь? Ты читаешь книги? — хмурится бабушка, причмокивая жирными от супа губами. — Ты с ним занимаешься? — Теперь она обращается к папе. — Он должен уметь выражать свои мысли. Учителя могут подумать, что он глуповатый, и хороших оценок не видать.       Бэкхён вжимает голову в плечи, как испуганный гусёнок. Он несколько раз уже запинался на уроке — неужели это может повлиять на итоговый балл?       — Мы занимаемся, — отзывается папа, набирая в ложку бульон. — В школе учится. И после школы тоже. Пусть ест.       — Его бы к логопеду.       — Показаний нет.       — У тебя тоже не было, но это помогло тебе научиться говорить разборчивее. Вон, — она кивает в сторону Бэкхёна, волнуя палочками гущу, — только мямлит. Мальчишка, расскажи что-нибудь?       — Что?       — Какие предметы тебе нравятся?       — Х-химия. — Язык нащупывает между зубов волокна мяса; Бэкхён снова смотрит на папу, но тот, кажется, и не дышит — застыл, и в этом волнующем напряжении ощущается опасность. — Биология, математика… Не помню больше.       — Чем вы занимаетесь на уроках биологии?       — Рисуем р-разные таблицы и схемы.       — И всё? — выгибает тонкую бровь. — Тебе нужно больше говорить. С какими ребятами ты уже подружился?       — Мама, дай ему поесть, — с нажимом цедит отец; его лицо поменялось, но Бэкхён не уверен, как именно. — У вас две недели впереди.       И на кухне снова становится тихо.       Бабушка без шляпы выглядит странно: её вытянутое лицо кажется ещё длиннее из-за ниспадающих волос, а морщины вокруг глаз и рта — глубже и чернее. Теперь она напоминает захиревшую ведунью, снявшую личину милой бабули из магазина, женщину, чьё вечно старое лоно породило отца.       Бэкхён знает, как рождаются дети: крупные, кричащие и синие, похожие на визжащий говяжий язык, они, не прилагая усилий, выскальзывают из разорванного влагалища, всё ещё крепко удерживаясь за чрево матери пуповиной. Отец родился также: двухметровый и широкоплечий, раздобревши в животе бабушки, однажды он решил растолкать кишки и взглянуть на свет хирургической лампы. Возможно, на нём уже была чёрная водолазка, а в руках — курица без грудки или грудка без курицы.       — Что-то случилось? — В голосе папы отсутствует какая-либо интонация, — наверное, когда он рождался, думает Бэкхён, его плач тоже был ровным и тихим.       — Нет. — Он с трудом отводит взгляд от дюжей груди отца.       — Почему ты не ешь?       — Я не голоден. — Его ноги мелко дёргаются, и он не в силах их остановить.       — Надо кушать, — качает головой бабушка — её волосы, как обуглившаяся на солнце нитчатка, плавно шевелятся из стороны в сторону. — Ты слишком худой. Если доешь, дам тебе молочных ирисок — я купила целую пачку…       — Ты же знаешь, что он не ест сладкое, — обрывает бабушку. — Ешь всё.       И Бэкхён ест. Всё. На глаза наворачиваются слёзы, когда во рту оказываются все битые огурцы, которые бабушка выложила на тарелку; проглотить их мешает обида — в ней окаменело горло. Мальчик не останавливается: во рту оказываются кимчи, острые — их бабушка делает сама, затем стебли чеснока — с них капает соевый соус, маринованный редис, ростки, скользкие грибы. Когда все тарелки с закусками пустеют, мальчик припадает к краю своей пиалы и, превозмогая тошноту, всасывает в себя и бульон, и гущу.       — Что ты делаешь?       Бабушка наверняка бы спросила то же самое, не застынь она в брезгливом изумлении. С округлившимися глазами она меньше походит на папу, и мальчик даже проникается к ней некоторой нежностью. Он изо всех сил щипает себя за внутреннюю сторону бедра.       — Ем всё. — Бэкхён чувствует, как трясутся руки, с трудом удерживающие опустевшую тарелку, как дрожат губы. — Как Вы и сказали, — вытирает рот запястьем.       — Понятно. — Отец кладёт ложку на стол, и Бэкхён со стыдом открещивается от ликования, — похоже, у папы испортился аппетит. — Иди в комнату.       — Хорошо.       — По возвращении домой поговорим.       — Ладно.       В гостиной, где Бэкхён всегда ночует, когда приезжает сюда, его ждёт уже застеленный диван и небольшая коробка — обязательный подарок от бабушки. Обычно она покупает мальчику новую одежду или обувь, иногда дарит билеты в зоопарк или дельфинарий — две штуки, на него и папу. Футболки и штаны остаются лежать на полках, потому что Бэкхён едва выходит из дома и, не успев поносить, быстро из них вырастает, а билеты отец отдаёт госпоже Чан, у которой вроде тоже есть дети.       Швырнув рюкзак на кровать, мальчик бросается на постель и зарывается головой под подушку. От простыни пахнет стиральным порошком; она быстро становится влажной от слёз и соплей.       — Тупой! Тупой кусок дерьма! Ненавижу! Ненавижу!       Нога бьётся об стену и обессиленно падает только тогда, когда мальчик перестаёт чувствовать ступню. Это он во всём виноват: обижаться на запрет есть ириски было глупо, — папа делает всё ради Бэкхёна, ради его здоровья и будущего. А Бэкхён вместо того, чтобы быть благодарным, устроил сцену и испортил всем обед.       Так он лежит около часа, пока папа наконец-то не уходит. Бэкхён ещё минут двадцать удерживается от желания пойти в туалет и выблевать всё съеденное, достать потрёпанное «Мизери», которое он умудрился отыскать в школьной библиотеке, открыть подарок. Борясь с навязчивой идеей, что в квартире бабушки тоже есть камеры, Бэкхён боится пошевельнуться, пока не решает, что даже если папа обо всём узнает, это лишь добавит несколько часов к пребыванию в тёмной комнате — терять нечего.       «Тогда он затих и позволил ей сделать ему укол, который пришёлся в основание большого пальца левой руки, и туда же опустилось лезвие ножа…» — Мальчик поддевает пальцами крышку коробки, не отрывая глаз от книги; картонные «языки» плотно заправлены внутрь, и поэтому Бэкхён жертвует единственным необгрызеным ногтем на мизинце. Одна сторона крышки приподнимается — мальчик просовывает палец, нащупывая что-то гладкое и прохладное. — «…А когда дело было сделано, во все стороны разлетелись красные брызги.»       Сандалии. Кожаные, тёплого коричневого оттенка, с пробковой подошвой и тремя ремешками — одним для пальцев и двумя для щиколотки и пятки. Бэкхён достаёт их из коробки, не обращая внимания на боль под загнувшимся в обратную сторону ногтем; они лёгкие, с ароматом ненавязчивой свежести новой вещи, ещё не впитавшей в себя запахи тела и улицы. Мальчик нюхает ремешки, а потом и пробует на зуб подошву.       Сандалии кажутся удивительными: кора, снятая живьём с пробкового дуба, шкура животного, освежёванного на холодном столе, металл пряжек, когда-то мирно почивающий грудой камней в горах. В руках Бэкхёна оказалась боль: она с нелепой иронией напоминает формой сандалию и пахнет не кровью и мясом, а позорным упоением дорогой обновкой. Сандалии восхитительны в своей омерзительности.       В глазах снова слёзы — Бэкхён надевает боль на ноги.       Обувь оказалась не единственным подарком: под салатовой тишью мальчик нащупывает что-то большое и твёрдое; бумага опускается на «Мизери» — через неё просвечиваются буквы и номера страниц. На дне коробки Бэкхён обнаруживает книгу.       — Уже открыл, — радостно вздыхает бабушка, проходя в комнату; её старые руки трутся об штанины бридж, оставляя мокрые следы. Похоже, она только что закончила мыть посуду. — И как тебе? — Она опускает взгляд на ноги внука и чуть наклоняется, чтобы разглядеть обувь поближе. — Как раз? Не жмут?       — Нет, спасибо. — Пальцы поджимаются, и Бэкхён чувствует, как ногти проседают в мягкую пробку. — Что это? — Его дрожащая ладонь нависает над коробкой; бабушка отчего-то хмурится, трогая себя за руки. — Внизу.       — Это ещё один подарок. — Её улыбка счастливая и едва скрывает самодовольство. — Решила тебя чуть побаловать, если ты не против. Как раз тебе полезно — я взяла с лёгким слогом.       Твёрдый переплёт, блёклый шрифт, таинственно исчезающий в мрачных красках такой же тёмной обложки. Бэкхён чувствует этот неописуемо вкусный запах дорогой бумаги, тянущийся прямо из коробки; он знает, что там, на плотно прижатых к друг другу страницах, буквы, собравшиеся в слова — они оживают, стоит коснуться их взглядом и пустить к себе в голову; он знает: хорошо прошитый корешок удерживает историю, захватывающую и сытную, как наваристый суп из мозговой косточки, — после такого и есть не захочется; он знает: это — постыдная праздность, отпечатанная на бумаге чьим-то воображением.       «Может, если бы папа больше читал, много куриц осталось бы в живых».       — Против, — через силу выдавливает Бэкхён, отводя взгляд на новые сандалии: о них, мягких и удобных, он совсем забыл — кто бы мог подумать, что к «боли» так легко привыкнуть. — Я таким не интересуюсь.       Тогда они одновременно смотрят на распахнутую «Мизери»: на лице бабушки застыла старая оскорблённость, дряблая и будто обещающая скорую смерть; лицо Бэкхёна же не выражало ровным счётом ничего.       Внук худой и маленький, совсем не похож на того соседского мальчишку с третьего этажа, который везде носится с маркером. Внук испитый и измождённый, и даже стариков таких она никогда прежде не видала. Руки внука дрожат, в голосе его пустота, и когда они встречаются взглядами, бабушке становится страшно, и она видит его слёзы, которые, на самом деле, давно высохли, даже на слипшихся коротких ресницах.       Старый рот бабушки растерянно дёргается, слюна, как клей, цветными от помады нитями тянется между губами. Бэкхён отчего-то надеется услышать своё имя. Он терпеливо ждёт, но она так ничего и не говорит.       Мальчик снова смотрит в коробку: он чувствует, что с жадностью готов отдать свободу ради новой книги, чтобы одним глазком заглянуть туда и прочесть хотя бы один абзац. Но он не может доверять бабушке — матери его отца, поэтому он решает, что «Мизери» — будет последним его предательством. А потом Бэкхён станет сыном, о котором можно только мечтать, и папа будет им гордиться.       Воодушевившись, Бэкхён судорожно хватает «Мизери», как если бы бабушка собиралась взять книгу первой.       «Едва вибрирующее лезвие погрузилось в мягкую плоть между большим-которого-вот-вот-не-будет и указательным пальцами, Энни сказала Полу (тоном «маме будет больнее, чем Поли»), что любит его. Дело в том, что когда Энни решала сделать дело, она делала. Мольбы не могли поколебать Энни. Крики не могли поколебать Энни. Энни оставалась тверда в своих убеждениях.»       Уже перевалило за шесть, а солнце всё такое же враждебное; примостившись на деревьях, отовсюду кричат цикады. Они звонкие, как охрипшие велосипедные звонки, и хаотичные: в их звуках нет ни интонации, ни приятного перелива, перекрикивая друг друга, хор их жирных трещащих телец взывает к омерзительной тревоге, какая гусиной кожей выступает на лице и расползается по шеи. Бэкхён трёт лицо, пытаясь не ощущать в щеках пульсацию беспорядочного пения; как это обычно бывает, стоит мальчику оказаться на улице одному, его одолевает растерянность. В руках нет туго натянутых поводков; он не должен следить, чтобы вонючка Мэг снова не съела переживший десятки дождей и засух окурок; он не идёт в библиотеку за учебником или в магазин за куриной грудкой для отца. И хоть у мальчика в распоряжении две крупные купюры — небольшая часть того, что оставил ему папа на эти две недели — и вседозволенность бабушки, которая даже не спросила, куда он идёт, Бэкхён совсем не понимает, что должен делать, переступи он наконец крыльцо подъезда.       Мальчик делает шаг на улицу — в тень растущей рядом с домом ели. Куда идти дальше? Раньше это решали Мэг и Джо, бывало, даже тянули Бэкхёна в разные стороны, грозясь повалить его на землю. Сейчас он должен сам бродить по улицам и думать, куда деться от жары.       «И зачем я вышел? — Он пинает воздух ногой — в поблёскивающую на солнце пряжку врезается шмель. — Надо было завтра дождаться — гулял бы с девочками».       Бэкхён неуверенно шаркает к детской площадке напротив дома, истирая кожу пробкового дерева об асфальт. По мере того как мальчик приближается к горке, ржавой на стыке металлических листов, в его груди отчего-то зреет тревога: что ему делать, когда он наконец-то окажется там? а что будет делать папа, когда после ночных операций окажется дома? привезёт ли он завтра Джо и Мэг, как обещал? или, вернувшись через две недели, Бэкхёна застанет пустой дом: там уже не будет запаха псины, мисок для еды и госпожи Чан, которая каждый день их наполняет?       Если всё это исчезнет, Бэкхён останется один на один с отцом.       Мальчик спотыкается об бордюр, но удерживается, сильно согнувшись, по инерции подбежав к самой горке. Из прикушенной губы струится металлический привкус; между нижними зубами застряло огуречное семечко, оно такое же раздражающее, каким было присутствие папы за обеденным столом.       Крепко зажмурившись, Бэкхён со всей силы бьёт себя по щеке — он не должен так думать об отце.       — Ты чё, дурак?       Голос настороженный, с напористым отвращением в картавой букве «р». Бэкхёну приходится прислушаться к чьему-то шумном сопению, чтобы понять: глупый вопрос о его глупости прозвучал откуда-то сверху.       — Я? — сдавленно бормочет Бэкхён, задирая голову повыше; в глаза бросается вечернее солнце, но он успевает разглядеть сгорбившийся силуэт. — Нет.       — Тогда чё ты себя бьёшь? Обычно так в фильмах делают только психи из дурдома.       Бэкхён выглядывает уже из-под ладони, укрывая взгляд от света летней жары. На горке, будто царь, вальяжно восседает мальчишка: щекастый, с рельефными плечам, торчащими из широких лямок майки, и такими же крупными голенями — он напоминает мускулистого бройлера, раздутого сытной стряпнёй и школьными стометровками.       — Я не знаю, — честно отвечает.       — Вот-вот, у психов так же. Они тоже ничего не знают.       Мальчик дразнится. Так ведут себя и одноклассники Бэкхёна: обзываются, ругаются, дерутся — кто-то обижается и запирается в туалетной кабинке, а кто-то только смеётся, охотно включаясь в странную игру из унизительных шуток. Этот поджарый мальчишка с гонором наверняка затевает то же самое — Бэкхён, сжав трясущиеся кулаки покрепче, решает подыграть:       — Ага, тогда ты… — Он делает вдох, лихорадочно пытаясь разглядеть что-нибудь, что можно обсмеять. — Ты… — И его внимание цепляется за верхнюю губу: она вздёрнута, словно мальчишка в отвращении скривил рот, и от неё к самой ноздре тянется некрасивый тёмный шрам. Заячья губа. — Твоя мама алкоголичка!       Мальчик некоторое время молчит, тоже вглядываясь в Бэкхёна: невысокий и худощавый — он больше напоминает ученика младшей школы, но есть в нём что-то очень взрослое и оттого омерзительное.       — А ты её видел? Мою маму?       — Н-нет.       — Тогда почему ты называешь её алкоголичкой?       — Из-за твоей губы. — К щекам приливает горячая кровь — Бэкхён понимает, что совершил ошибку.       — Я с велосипеда упал прошлым летом. — Бэкхён не знает, что ответить; со стороны это всегда выглядело иначе — хаосом из слов, который не имел ни смысла, ни силы. — А как это связано?       — Есть такая болезнь. Она часто бывает у детей алкоголиков.       — Понятно. — Мальчик задумчиво щупает свою губу; презрение с его лица давно исчезло, как и солнце укрыл сфагнум редких облаков. — Я тебя тут не видел раньше. Ты переехал?       — Я здесь на две недели. У бабушки.       — Ясно. Псих.       — Сын алкоголички, — непроизвольно вырывается у Бэкхёна; он чувствует, как его лоб упрямо морщится, а губы — плотно сжимаются. — А ты? Живёшь тут?       — Да, — серьёзно кивает он. — Сколько тебе лет?       — Тринадцать.       — А мне двенадцать. — Мальчик ловко встаёт на ноги; горка гремит, а его крепкое тело окончательно пропадает на фоне вновь обнажившегося солнечного диска. Бэкхён почувствовал себя жирной цикадой, недавно набившей брюхо и неосторожно упавшей с дерева прямо на детскую площадку. — Я буду главным.       — Это ещё почему? — Бэкхён боязливо отшатывается, когда мальчишка спрыгивает, проигнорировав ступеньки — такие же ржавые, как сама горка. — Я ведь старше.       — Да, но ты здесь никто, а ещё слабак на вид.       — Я не слабак. — Бэкхён делает уверенный шаг вперёд, хоть сильно загоревшее лицо мальчика внушает угрозу. — И я старше.       — А я сильнее.       Он и правда сильнее: казалось, его руки лишь коснулись плеч Бэкхёна, а тот сразу повалился на землю, присыпанную песком. Почва под клочками травы так и осталась прохладной, и Бэкхён не брезгует прижать ладони плотнее к вросшим в землю крышечкам из-под пива, муравьям и белым головкам клевера.       — Тоже ешь куриц? — вдруг вопрошает Бэкхён, снизу глядя на рельефные плечи; он никогда не видел папу без одежды, но наверняка под водолазками и футболками скрывается такая же сильная плоть.       — Иногда, — хмурится, засовывая руки в растянутые карманы шорт. — А как это связано?       — Просто спросил.       — Псих.       — Сын алкоголички. Как тебя зовут?       — Санхун. — Санхун достаёт ногу из пыльного шлёпанца и, уперевшись согнутыми пальцами в ступеньку горки, хрустит суставами. У него бритая голова и грубое лицо с сильно нависшими веками — привычка беспрестанно приводить в движения мышцы делает его ещё больше похожим на хулигана. — Короче. — Он смотрит на ноги Бэкхёна, какие кажутся непомерно худенькими в широких штанинах шорт; квадратная челюсть Санхуна отчего-то недовольно выпирает вперёд, а пальцы комкают карманы изнутри. — Мы идём на ручей играть в корабли.       — Мы?       — Я и мой друг. Можешь с нами — многие из наших разъехались на каникулы, поэтому кто-нибудь вроде тебя сойдёт.       Это прозвучало довольно грубо — Бэкхён должен разозлиться или обидеться, но его, распластавшегося на земле после унизительного толчка, одолевает только трепетная благодарность. Лицо вытягивается в изумлении, боль в расцарапанных об песок ладонях пропадает бесследно — его позвали гулять! И он готов идти за незнакомым мальчишкой с угрожающей гримасой куда-угодно.       — Л-ладно. — Бэкхён почти выкашливает согласие — застрявший в горле восторг не выходит ни проглотить, ни выкрикнуть. — Я хочу.       Шаг Санхуна широкий, как у папы, — Бэкхён едва за ним поспевает. Он стремительный и беспокойный: длинная палка, очищенная от коры и мелких сучков, со свистом отсекает одуванчикам головки, резиновые шлёпки с чудовищным напором давят солдатиков, собравшихся вокруг семечек липы. Хруст красных телец заставляет Бэкхёна нахохлиться, но он старается не отставать.       Санхун не из болтливых, и Бэкхён несколько раз открывает рот, чтобы заговорить, однако так и не решается: он знает, что означают напряжённая спина и рвущаяся из рук сила, — таких людей лучше не трогать, или же нужно быть готовым дать отпор. Мальчик предпочёл первое в страхе остаться брошенным посреди незнакомой улицы.       У Санхуна на шее горб, похожий на расплывшуюся под кожей шишку. У дяди — брата папы — такой же, только больше и укрыт сеткой тонких капилляров. На сухом жилистом мальчишке холка из жира чудится неправильной, а на дяде она выглядит по-настоящему нелепо. Впрочем, последний всегда казался Бэкхёну карикатурой отца: такой же большой, но из-за лишнего веса, такой же успешный, но хвастливый, такой же жёсткий, но извечно давящий глумливую улыбку.       Папа в нём души не чает — так, как своему брату, он не улыбается никому; тот обычно приезжает на праздники, и отец в такие вечера едва обращает внимание на Бэкхёна — только замечает, когда он отлынивает от учёбы. Они выпивают, едят — папа даже позволяет себе отказаться от привычной диеты из курицы и белкового порошка; хмельно смеются под телевизор, обсуждают коллег и политику, а на прощание они крепко обнимаются, хохоча друг другу в уши.       Бэкхёну дядя не нравится. Он обзывается папенькиным сыночком, отвешивает ему щелбаны и смеётся над его руками, всячески потешаясь над их женственной гибкостью, несерьёзным для мальчишки изяществом, больной дрожью и неуклюжестью. Отец на это с улыбкой согласно кивает. Однажды Бэкхён видел, как дядя целуют маму: он мял её напомаженные губы с такой жадностью, с какой папа после работы ест куриное филе, а его большая ладонь трогала её округлый зад через ткань платья.       Бэкхён завидует дяде — он бы очень хотел, чтобы папа был к нему также нежен; и ради этого мальчишка уж точно обязан приложить усилия, чтобы стать «достойным человеком» и как следует растолстеть.       Бэкхён сильно сутулит спину, надеясь, что так горб отрастёт быстрее.       — Ты только пришёл? — наконец-то заговаривает Санхун; его голос сухой и скрипучий. Бэкхёну захотелось пить.       — Ага, у моего велика цепь слетела — долго возился.       Бэкхён игнорирует пытливый взгляд незнакомого мальчугана с крючковатым носом и нетерпеливо приближается к велосипедам. Это не те, на которых ездит в школу большинство его одноклассников: низкие рули, переключатели скорости на ручках и кассеты из множества звёздочек — настоящие спортивные велосипеды.       — Сколько тут скоростей? — с видом знатока заглядывает он на колёса.       — На моём, — хлопает мальчик по фигурному сидению, — восемнадцать. На велике Санхуна, — показывает он на такой же тёмно-синий, но с яркими неоновыми вставками на раме, — двадцать одна.       — Круто, никогда таких не видел.       — Серьёзно? — Когда его нос морщится, то становится ещё острее. — Из какой ты пещеры вылез?       — Из той, где не катаются на велосипедах? — раздражённо вопрошает в ответ.       — Какой наглый. Сколько тебе лет?       — Тринадцать. — В этот раз Бэкхён называет свой возраст более уверенно и даже с некоторым напором; он подозревает, что этому мальчику столько же, сколько Санхуну. — А тебе?       — Четырнадцать.       — Врёшь!       — А вот и нет! — Но голос мальчика дрогнул, как это происходит со словами Бэкхёна каждый раз, когда он пытается соврать отцу. — Санхун, ты сказал, что найдёшь кого-нибудь нормального!       — Он псих, но пойдёт, — отмахивается тот, перекидывая ногу через велосипед. — По дороге в магазин заедем — пить хочу.       — А потом мы на ручей? — уточняет Бэкхён, оценивая, насколько крупный нос у мальчика, если смотреть на него в профиль.       «Орлиный клюв — он мог бы быть первым воином племени свободных кочевников, отрёкшихся от мирских благ. Его рука сжимала бы копьё, а по лицу тянулись шрамы — цена победы за территорию и жизнь женщин, оберегающих в животах будущее их большой семьи».       Бэкхён глядит на мальчишку, что так и не назвал своё имя, и грудь его переполняет восторг: некрасивое волевое лицо, смягчённое разве что юностью и равномерным загаром, он видел в книгах. Молодой Айвенго, храбрый и верный, — теперь у него раскосые глаза, черная копна жёстких волос, а длинные ноги упираются не в бока лошади, а в грязные педали велосипеда. Бэкхён не в силах оторвать зачарованный взгляд.       — Да, на ручей, — медленно проговаривает безымянный мальчишка, с подозрением оглядываясь на Бэкхёна. — Почему ты так странно смотришь на меня?       — Ты напоминаешь книжного персонажа, — с улыбкой сообщает Бэкхён, трогая верёвочки на своих шортах.       — Что? — фыркает он, проворачивая ручку велосипеда. — Что ты несёшь?       — Я…       — Я же говорил, что он псих. Поехали.       Санхун трогается с места первым, а затем и его приятель без имени, напоследок неприязненно взглянув на Бэкхёна. Из-под больших колёс вырывается пыль, прокалённая летним солнцем, чуть ссутулившиеся над рулями фигуры устремляются по проезжей части — их не догнать, но Бэкхён, доверив ноги боли, мчится следом, за корейским Айвенго, к ручью.       Колени подкашиваются, в лёгких пылает скопившийся в воздухе жар — бег на большую дистанцию не такой уж и утомительный, если не думать о накатывающем бессилии. Это похоже на написание конспектов, которые так любит отец: с пустой головой и сжатыми зубами боль в немеющей руке не кажется такой невыносимой. А головокружение напоминает то странное чувство слабости, когда дверь в тёмную комнату запирается, но перед глазами всё ещё стоит силуэт большого отца. Бэкхён не отводит взгляд от велосипедов, увеличивающихся на крутых поворотах и обращающихся едва не в точку, когда мальчишки снова разгоняются. Сил почти не осталось, но он не позволяет себе остановиться: он хочет к ручью, он хочет пускать корабли, он хочет играть с ребятами — он хочет иметь друзей.       «Как жаль, что Джо и Мэг остались дома, — упрямо дышит через нос Бэкхён. — Они любят бегать».       Мальчик машет головой, надеясь не дать чувству вины разрастись, — дыхание сбивается, изо рта вырывается свист.       Джо и Мэг, наверное, сидят сейчас дома, развалившись в прихожей, и в тоскливом ожидании смотрят на дверь. Они редко остаются одни и до сих пор не привыкли, что их любимый человеческий ребёнок на полдня уходит в школу. Сначала они отказывались гулять с госпожой Чан и не ели утреннюю порцию моркови с мясом; завывали на каждый шорох снаружи, а Мэг однажды описалась под обеденным столом в гостиной, когда возбуждённо лаяла на гомон мальчишек за забором.       Папа оставил лужу для Бэкхёна, чтобы тот убрал последствия своей виноватости: в конец концов, это он заставляет своих друзей страдать, это его эгоистичное желание пойти в школу привело к тому, что Мэг описалась, а вес Джо уменьшился. В тот день Бэкхён почти согласился уйти на домашнее обучение, а потом, сидя в ванной и гладя Мэг по большой белой голове, ему вдруг подумалось, что, быть может, во всём виноват папа, — в конце концов, это он всех запер в этом одиноком пустом доме. После Бэкхён, с головой опустившись под воду, изо всех сил старался утонуть.       Почти сдавшегося мальчика спасает передышка у магазина. Рядом с велопарковкой валяются велосипеды, через тёмное стекло двери виднеется почти безволосая голова Санхуна. Бэкхён валится на ступеньку магазина, прямо рядом с привязанной к перилам собакой. Узел поводка слабый, оттого скользит туда-сюда по ригелю, следую за беспокойным мопсом. Он хрюкает в перерывах между громкими вдохами с высунутым языком и то и дело нюхает кафель на крыльце, фырканьем разметая пыль. Мальчик протягивает руку и без всякого страха щипает мопса за раздавшийся воротник из кожи и шерсти; пёс хрюкает, но внимания не обращает.       — Какой ты хорошенький, — с тяжёлым вздохом треплет он плотную шкирку. — Такой мягкий и пухлый!       Мопс косится на него из-за складки рядом с глазом и принюхивается к его потной изящной пятерне. Нос у него сухой, покрыт корочкой грязи, округлые выпуклые глаза обросли закисями. Бэкхён нащупывает в кармане шорт что-нибудь похожее на салфетку, но находит только чек из супермаркета за куриную грудку со спаржей и деньги.       Чек плотный и жёсткий — мальчик мнёт его в руках, разглаживает, потом снова мнёт и так несколько раз, пока термобумага не размякла. Мопс даёт вытереть морду с неохотой, но едва сопротивляется, хрюкая и чихая мальчику на футболку и ноги.       — …нахуй.       — Блять, из ручья попьёшь, Санхун. Ну ты серьёзно что ли?       — Ты сказал, что возьмёшь деньги. Ты и так мне торчишь. — Бэкхён задирает голову, чтобы взглянуть на спорящих в дверном проёме мальчишек. — А сейчас я должен хлебать из помойного ручья, потому что ты просрал всё?       — Выпали из кармана — с кем не бывает, — Айвенго причёсывает пятернёй волосы. — Там копейки…       — Да, копейки, которых хватило бы на бутылку воды в ёбаную жару. — Под внимательный взгляд Бэкхёна Санхун спускается с крыльца и подходит к велосипеду. — Я домой.       — А что случилось?       — Ничего, псих. Расходимся.       — Его величество хочет пить, — выплёвывает Айвенго, делая лишённый грации реверанс. — А денег нет. Псих тут ты, Санхун.       — Завали еблет.       Бэкхён взволнованно наблюдает, как мальчишка поднимает свой велосипед с земли: если Санхун сейчас уедет, то они точно не пойдут на ручей; Айвенго даже в его сторону не смотрит — вряд ли он захочет остаться. Бэкхён глядит на две купюры, которые так и не запихнул обратно в карман, оставив лежать на ногах, и вновь хватает мопса за шкирку, зная, что папа бы не одобрил его поступок.       — У меня есть деньги.       — Что?       — Деньги.       — Много?       — Ну вот. — Он демонстрирует купюры, подняв их над головой, чтобы сердито играющий мускулами Санхун обязательно увидел. — Хватит?       — Это тебе родители дают столько? — присвистывает Айвенго и выхватывает деньги. — Ты из богатеньких что ли?       — Очевидно же, — Санхун швыряет велосипед обратно на землю, — посмотри на его шмотки. Сколько тут?       — Шестьдесят тысяч вон, — удивлённо выдыхает Айвенго и просматривает одну из купюр на свету, чтобы убедиться в её подлинности. — Чёрт, настоящие вроде. Сколько на них можно купить?       — На воду хватит, — смущённо улыбается Бэкхён, позволяя мопсу забраться к нему на колени.       Они тратят почти всё — сдачу в двести вон Санхун не отдаёт, то ли специально, то ли случайно положив монетки в карман бридж. Большой пакет с разнообразной газировкой повисает на руле Айвенго, второй, поменьше, набитый чипсами и шоколадом, который обязательно растает, достаётся Санхуну. Бэкхёну опять приходится бежать, но в этот раз ему легче: мальчишки из-за покупок едут медленнее, дорога пролегает в тени многоэтажных домов, да и солнце заметно сжалилось — остаётся только вытерпеть боль в боку.       Ручей оказывается не в дремучем лесу, как это представлял себе Бэкхён, — он даже не упрятан густыми кронами деревьев, а течёт на обочине дороги, окрашиваясь в оранжевый лучами солнца. Здесь шумно из-за проезжающих мимо машин и плохо пахнет из биотуалета через дорогу, рядом с автомойкой. Впрочем, это совсем не портит мальчишке впечатление: склонившись над выступом из рыжего, местами раскрошившегося кирпича, он заглядывает в воду. Дно тёмное и гладкое, и когда Айвенго бросает туда камень, то в бегущей воде поднимается тяжёлое облако ила.       — Ах, — довольно расправляет плечи Санхун, откручивая крышку на газировке, — после того, как они обнесли полмагазина, он стал заметно веселее, — старт от железной штуки, а финиш, как всегда, возле того столба.       Железная штука — арматура, остаток небольшой бетонной переправы, соединяющей два берега ручья; столб — обоссанный и обклеенный афишей концерта за прошедшее число — в ста метрах от старта. Бэкхён нетерпеливо чешет бедро, наблюдая, как Санхун жадно всасывает в себя почти пол-литра газировки; мальчик и сам не прочь попробовать острые чипсы, которые так нахваливал Айвенго в магазине, или откусить хотя бы квадратик шоколадки с карамельной начинкой. Но он не должен есть что-то подобное — это равносильно предательству отца, да и просить Санхуна дать хотя бы коробок клубничного молока как-то неловко.       — А в чём смысл игры?       — Чей корабль первым пересечёт финиш, — поясняет Айвенго с маффином во рту, — тот и победил. И так в десять заходов. Наибольшее количество побед — приз. И ещё нельзя, чтобы корабли повторялись: они должны быть уникальными.       — А какой приз?       — Ну сегодня призом точно будет еда, — пожимает плечами, выбрасывая бумажную формочку от маффина прямо в ручей. — Победитель забирает всё, что хочет и что сможет унести.       Бэкхён кивает, думая, что, если ему вдруг посчастливится победить, он всё равно останется без выигрыша.       Мальчики оказываются подготовленными: они вытаскивают из карманов самодельные кораблики, собранные из подручных средств или обычного мусора. Крышечки с пластилином, натёртые воском комки бумаги, кусочки пенопласта, украшенные неприличными рисунками, а Айвенго и вовсе достаёт голубиную голову, которую он, по его словам, нашёл в конуре своей собаки. Бэкхёну же выбирать не из чего; так в его флоте оказываются окурки, кора, толстые сухие палочки и пустая бутылка — последнюю Санхун к соревнованиям не допускает, пока мальчик не делает из неё что-то похожее на лепёшку.       Бэкхён узнаёт, что это безумно весело — бегать вдоль ручья за мусором, перескакивать коряги и неровности просевшей у самых краёв почвы, мчаться вместе с водой и опасно крениться вбок. Корабли Бэкхёна тонут один за другим, — оказывается, в них можно бросать камни, о чём мальчишки подло умолчали. Айвенго, как самый настоящий герой, меткий и быстрый, а Санхун — раздражающий хитрец, который, в отличие от друга, бросает не щебёнку с дороги, а булыжники, бывает, уничтожая все три корабля разом.       Голубиная голова тонет, а пластилиновый плот из трёх карандашей переворачивается и цепляется за камень, застревая почти в самом начале пути. Бэкхён побеждает дважды: надутый и перевязанный зажимом от булочки пакет обгоняет бумажные кораблики, легко преодолевая груду камней посреди ручья, а ломтик ванильной вафли не раскисает до самого финиша. Остальные победы достаются мальчишкам поровну, и их голодные взгляды, скользящие по плотно набитым пакетами, не обещали смирения с ничьей.       — У меня не осталось ничего, — хлопает себя по карманам Санхун, задумчиво глядя на воду.       — У меня тоже, — вздыхает Айвенго и отпивает из бутылки апельсиновый сок. — Что делать будем?       — Я сдаваться не собираюсь.       — Так-то я тоже.       — Надо искать корабли.       И они ищут, а Бэкхён бросается помогать, едва не роя руками влажную у ручья землю. Фантики, окурки, крышечки — весь этот мусор уже был или отказывался держаться наплаву. Спустя некоторое время — когда солнце угрожающе плавится на кайме горизонта, а насекомых в траве практически нет — мальчики сдаются; Санхун раздражённо пинает пакет с напитками, поглаживая бритый затылок, Айвенго топчется у дерева, мочась на старый шершавый ствол.       — Чёрт! Я хочу эту жрачку себе! — вопит Санхун, бросая в ручей камни; те с глухим плеском падают на дно — не один из них так и не следует за стремительным течением. Мальчик смотрит на Бэкхёна — сердито и требовательно. — От тебя будет хоть какой-то толк сегодня, псих?!       — А что я должен делать, сын алкоголички?       Бэкхён трогает себя за волосы — густые и сильно отросшие, покрывающие шею. Он не уверен, что ему стоит вот так грубить Санхуну — он может потребовать уйти, и тогда Бэкхёну не с кем будет играть. Однако и стерпеть обзывания он отчего-то не может.       — А? Откуда он знает? — удивлённо оборачивается Айвенго, заправляя член в шорты. — Ты ему говорил?       — Завали ебало. — Теперь камень летит в друга Санхуна и попадает ему в живот. — Псих, придумай что-нибудь?       — Я без понятия, — напряжённо выдыхает Бэкхён, сдерживая и страх, и гнев, и желание сбежать. — У меня ничего нет.       Санхун на этой фразе подозрительно подбирается, осматривая мальчишку с ног до головы. Бэкхён неосознанно сжимается: так порой смотрит отец, когда ищет в нём провинность, когда думает, как бы наказать за очередное враньё. Такие глаза по-своему подлые: в них нет пощады, они злые не потому, что помышляют о боли, а потому что не смеют думать ни о чём другом. У Бэкхёна ни шанса на спасение.       — Снимай тапки.       — Фу, Мэг!       От Мэг воняет больше, чем обычно, и мальчику кажется, что если она ещё раз лизнёт его пятку, то обязательно занесёт туда десяток болезней, от которых нога сначала покраснеет, потом посинеет, разбухнет и, в конце концов, отвалится. Порез под пальцами так и не зажил; он длинный, глубокий, иногда Бэкхён находит в нём стеклянную труху, в которую когда-то обратились осколки разбитой бутылки. С одного конца рана уже начала затягиваться, в середине из-под тёмных от зелёнки краёв время от времени выступают белые выделения — в них Бэкхён сразу узнал гной.       — Ну хватит!       Он в очередной раз отталкивает морду улыбающейся псины и клеит на рану свежий пластырь — старый скатался и оброс пылью.       — Еда на столе!       — Хорошо! — гаркает мальчик, натягивая на ноги носки.       Ходить больно — с каждым днём всё сильнее, да и в носках жарко, даже когда вытягиваешь ноги к кондиционеру. Бэкхён соскальзывает с дивана, аккуратно опуская раненую ступню на пол, и делает несколько пробных шагов — хромать почти не приходится. Если бабушка узнает о порезе, то начнёт с бóльшим рвением причитать об уплывших по ручью сандалиях, опять позвонит отцу, чтобы ещё раз рассказать о том, как его сын неделю назад пришёл босой домой, с обгоревшим лицом и шишкой на локте.       Бэкхён медленно выходит из гостиной, пытаясь на так заметно вилять бёдрами на каждом болезненном шаге. Джо шумно следует позади, обнюхивая потные ноги своего мальчика.       Бабушка тогда была в ужасе — Бэкхён едва сдерживал смех. «Боль» уплыла куда-то вниз; она, пахнущая дороговизной бесстрастной жестокости, билась об камни, на миг застряла под выступающим над водой корнем и исчезла на резком повороте, где осел кораблик Айвенго из обрубков карандашей. Бэкхёну не было жаль сандалии, удобные и дорогие, на которые с неоднозначной задумчивостью поглядывал Санхун; ему не было больно, когда, заблудившись по дороге домой, он угодил за гаражи, наступил на разбитую бутылку и вымазал ноги в свежей луже пролитого пива. Ему было весело, и ему было жаль, что ни Джо, ни Мэг не увидели, как его новые сандалии зачали путешествие к самому морю.       — Ты опять идёшь гулять? — Бабушка собирает в ладонь крошки со стола, из-подо лба поглядывая на внука. — Раньше только дома и сидел. Друзей нашёл?       Он возбуждённо дёргает ногой, упрямо выдувая из носа запах еды. Обед очень не кстати: Бэкхён обещал Санхуну и другим мальчишкам быть к трём у ручья. Но он долго стриг собакам ногти, а потом мазал Джо уши, которая успела где-то подцепить клещей; и теперь у него есть только девять минут, чтобы успеть всё съесть, и ещё пять, чтобы добежать до места встречи.       — Нет, я с Мэг и Джо гуляю, — пожимает плечами мальчик, усаживаясь за стол. — Они любят быть на улице. Им тут тесно.       Он нащупывает в кармане свёрнутые купюры — сердце неприятно ёкает. Почти ничего не осталось — за неделю ушла большая часть денег, которые дал папа; Санхун много ест, у Айвенго недавно лопнул футбольный мяч, а другие мальчишки — наконец-то вернувшиеся с отдыха — часами толпятся у игровых автоматов в торговом центре, что через три остановки. Обычно они пытаются выиграть телефон или консоль, а потом, когда надоест, тратят попытки вытянуть игрушку из кучи таких же — дешёвых и некрасивых. Бэкхён попробовал лишь раз: перепутав левую сторону с правой, он вытащил изумрудную змею в жёлтом чепчике для сна, с сонливо прищуренными глазами. Высокий щербатый мальчишка хотел акулу, поэтому Бэкхёну после неудачной попытки играть запретили, а змею, разорвав и вытряхнув весь синтепон, затолкали под громоздкий корпус автомата.       Бэкхён вздыхает: он собирался отложить эти деньги на что-нибудь полезное, за что бы папа его похвалил. Но, в конце концов, благодаря им у него появились друзья. Может, если бы папа давал столько же в школу каждый месяц, мальчик смог бы стать ближе с одноклассниками, которые едва его замечают. А может, папа специально оставил так много, чтобы Бэкхён нашёл себе хороших друзей. Своих самых первых друзей.       Внутри разливается тепло; он с предвкушением ёрзает на стуле.       — В такую жару-то?       Бабушка сверяет его недоверчивым взглядом. Гулька с таким же подозрением склоняется вбок.       Она шпион — Бэкхён знает; возможно, она не была такой, пока не родила большого холодного папу. Его тяжёлый взгляд как невыносимая трагедия: от него болит сердце и спирает дыхание — Бэкхён пожелал бы быть камнем и нарёк бы своё превращение малодушием, вылези из его живота нечто с такими глазами. У добродетели, к которой бабушка прислушивается, квадратный подбородок и страсть к куриному мясу; когда мальчик ночует здесь, то нередко пытается вспомнить имя отца, чтобы представить, как она, взрастив кото-то столь снисходительного и заботливого, зовёт его поведать о грехах Бэкхёна.       Бабушка на благородной стороне праведности: никаких больше книг, ни конфет, ни приглашений сходить на старенькие аттракционы в местном парке — её обида на отверженный подарок, дрейфующую к необитаемому острову «боль» такая же сильная, как сердитость папы, когда Бэкхён пытается его обмануть.       — Ну да, — Бэкхён берётся за палочки, хоть есть совсем не хочется. — Мы у ручья гуляем. Они оттуда пьют.       Джо укладывает морду ему на ступни, и без того горящие от жары; Мэг разваливается под стулом, куда едва помещаются её размашистые плечи. Обе начинают громко дышать, отчего мальчику становится душно.       — Ты хоть не вздумай, — цокает бабушка, гремя посудой в раковине. — А то потом мне папе объяснять, почему ты из туалета не вылазишь.       — Можно и не рассказывать ему всё подряд, — невзначай предлагает Бэкхён, расковыривая жареный кусок рыбы; пахнет она как-то горько, серая шкурка обуглилась в нескольких местах. Бабушка готовит на порядок хуже госпожи Чан, но мальчику всё равно — он не пытается распробовать, а просто набивает рот до отказа. — Я уже взрослый, — чавкает, шевеля пальцами ног под головой Джо.       — Видела я, какой ты взрослый.       Бэкхён лохматит голову — на стол опадают хлопья перхоти. В последнее время макушка ужасно чешется, сколько бы мальчишка её не мылил холодящим мятным шампунем.       — Сегодня вернись пораньше.       — Зачем?       — Чтобы мне было спокойнее. Мне не нравится, что ты пропадаешь целыми днями на улице. — Взяв розовую губку, бабушка начинает стряхивать в ладонь чешую — та, как серебристое конфетти, липнет к пальцам и падает на пол. — В конце концов, ты приехал ко мне в гости, а не к дворовым мальчишкам.       — Или тебе просто не нравится врать папе?       Она оборачивается, плавно опустив жирную сковороду на край раковины. Крупное лицо, грубость которого скрадывают старость и женственность, странный тяжёлый взгляд и сжатые в линию губы. Её лоб не собирается морщинами, как это бывает, когда она сердится; её руки расслабленно трут друг друга, передразнивая неозвученные мысли; плечи расправлены — ткань розовой футболки натянута. Бэкхёна начинает тошнить; недожёваная рыба выпадает изо рта, мальчик заходится кашлем. Он чувствует, как лицо наливается горячей кровью ни то от летнего зноя, ни то от жара собачьего тела; нащупав прохладное ухо вдруг выросшей у стула Мэг, Бэкхён упирает взгляд в тарелку.       Посуда белая — такая же, как дома. Стол коричневый — такой же, как дома. Лицо у маленького женского тела — такое же, как дома. Папино.       «Я всё ещё дома».       Бэкхён падает со стула под звонкое оханье бабушки; плечо больно врезается в пол, а Мэг испуганно чихает, отпрыгивая в дверной проём. Из мальчишки шёпотом вырываются лихорадочные извинения, когда он в нелепой попытке встать пинает Джо в морду. Впрочем, та будто этого не замечает: вынырнув из-под стола, она принимается нюхать лицо кряхтящего человеческого ребёнка, объятое горячим страхом, искажённое в безобразном ужасе.       — Эй, ты чего? — Бабушка было бросается к мальчику, но тот, кое-как перевернувшись на четвереньки, проползает к взволнованно дышащей Мэг и поднимается на ноги. — Подожди, что случилось? Ты подавился?       Боль в порезанной ступне не ощущается. Бэкхён убегает в прихожую, засовывает ноги в сланцы и, едва справившись с замком на двери, вырывается в подъезд. Он знает, что в его спину смотрят глаза папы, что за ним, быстро перебирая лапами, следуют Мэг и Джо. Он не уверен, что сможет сюда вернуться, но взять хотя бы ветровку, если вдруг ночь выдастся холодной, не решается.       Лифт отзывается скрипом — он перебивает вопли бабушки, которая, похоже, никак не могла найти свои тапки. Бэкхён топчется перед створами, разрисованными маркером. Он трогает себя за рёбра, за волосы, за лицо — последнее кажется чужим, и пальцы нащупывает отцовский нос, папину тонкую верхнюю губу; дверцы лифта раздвигаются, и мальчишка, игнорируя бабушкины руки, настигшие его со спины, заходит внутрь.       — Да куда же ты! А ну вернись! — Гулька на её голове расплелась, и теперь длинные чёрные волосы снова струятся по-старчески щуплым плечам. — Вернись же! Что случилось?! — Бабушка пытается влезть в кабину за внуком, но широкие собачьи тела, что одновременно толкались в узкий проём, не дают ей сделать ни шагу. — Я позвоню твоему отцу, если не прекратишь! — Она сердитая и испуганная одновременно — на обычно равнодушном лице папы эти две гримасы смотрятся глупо и наигранно. Мальчишка прыскает, нажимая на затёртую кнопку первого этажа; его слюна попадает на бабушкину рябую щёку и белую макушку Мэг. — Он заберёт тебя! — срывается на крик бабушка; жёлтое освещение лифта делает её ещё старее. — Веди себя нормально! Почему ты таким стал?!       Гогот вырывается из мальчика как блевотина, — ему приходится наклониться и, отрыгнув, вздрогнуть, чтобы распирающее грудь чувство наконец-то вышло наружу.       Джо щекочет дыханием колени, а Мэг с извращённым любопытством обнюхивает раненую ногу, наверное, надеясь добраться до гноя из стекла и крови. Лифт медленно опускается, оставив бабушку там, где-то наверху, Бэкхён, сминая дрожащими руками чёрный кантик футболки, осознаёт, что ему совсем не весело.       А потом он плачет: начинает рыдать, когда за дверями лифта показывается не прихожая отцовского дома, а прохладный подъезд со зловещим эхом, и почти захлёбывается слезами, икая и судорожно глотая воздух, когда его руку облизывает Джо. На её серой морде не видно бровей, но они, будто два маленьких островка, заметно изгибаются, делая пёсьи глаза круглее и жалостливее; Бэкхён падает прямо на пол, так и не решившись выйти из кабины, и обнимает собаку за шею, крепко-крепко, как если бы в целом мире у него — бестолкового мальчишки — больше никого не осталось.       Спустя время, когда Бэкхён принимает решение дождаться обрыва лифта в шахту, в подъезд заходит девушка с пушистым белым бишоном. Она возмущённо пищит, ревниво прижимая к груди барахтающегося в руках пса, и мальчику приходится выйти на улицу, уводя двух здоровенных собак за шкирку. Бэкхён девушку не винит: челюсти у Джо и Мэг широкие, сопение — суровое, вкрадчивые ласковые взгляды не умаляют страх, который появляется при виде мускулистых туш и сильных лап. В конце концов, если кто-то из них решит восстать против человечества, то ни бишон, ни худенькая старшеклассница в фиолетовых шлёпках не переживут животной ярости.       Окончательно успокоившись, Бэкхён высмаркивается в листик клёна, растущего посреди детской площадки; трёт глаза краем футболки, надеясь, что так они станут менее красными от плача, и медленным шагом направляется к ручью, зная, что бабушка за ним вряд ли последует.       Наверное, это последний день здесь. Бабушка обязательно пожалуется папе, и тот приедет за мальчиком завтра: спокойно соберёт его вещи, вновь обнаружив недочитанную «Мизери», и усадит в машину. В машине будет пахнуть домом — и Бэкхёна опять начнёт тошнить; в машине будет очень холодно — Бэкхён обязательно сядет между подругами, чтобы его плечи и бёдра сильно не мёрзли. А потом отец откажется от него: Бэкхён не сможет называть его «папой» и даже обращаться на «Вы»; они будут чужаками, он останется навсегда один.       Бэкхён снова плачет, усевшись на бордюр.       Спустя время мальчик встречает Айвенго. В магазине, когда заходит купить воды, чтобы запить, казалось, бесконечную икоту. Сначала его выдающийся нос неприязненно вздёргивается, затем взгляд на секунду бросается в сторону двери — через стекло с рекламой мороженого по акции виднеются две ушастые головы, — а потом он смотрит на руку с зажатыми в ней купюрами. Он расплывается в улыбке; Бэкхён выдавливает жалкий оскал в ответ. Он надеялся первым увидеть Санхуна: его упрямый жёсткий характер кажется предсказуемым, и оттого мальчик с ним чувствует себя комфортнее.       — Ты где ходишь? Мы тебя у ручья ждали!       — Знаю, — чешет плечо Бэкхён, рассматривая грязные ногти на ногах Айвенго. — Меня бабушка задержала. Прости.       — Остальные уже на футболе. — Айвенго сметает с полки сразу восемь пачек чипсов со вкусом бекона. — Берём как всегда?       Бэкхён снова щупает деньги в кармане — расставаться с ними каждый раз нелегко. Он чувствует, как вина, стремительно мутирующая в тревожность, сжимает желудок; он ощущает взгляд отца, обманчиво равнодушный; он слышит его голос: «Кат, ёьнарв мибюл ен ым?»       Мальчик оборачивается на дверь, будто надеясь получить одобрение Мэг и Джо, но их практически не видно, поэтому он, бездумно схватив небольшой пакетик мармелада, кивает:       — Ну да, как всегда. Чем сегодня занимались?       — Сегодня рубились в автоматы. Ещё Петарда вернулся — взял с собой бадминтон. — Бэкхён виду не подаёт, но очередное нелепое прозвище в компании Санхуна вызывает у него подлый злорадный смешок. — Сейчас будем играть в футбол.       — Понятно. А где Санхун?       — Его не отпустили, — пожимает Айвенго крупными плечами; пересечённые лямками болотной майки, они кажутся почти такими же крепкими, как плечи поджарого Санхуна. — Сегодня без него.       Денег уходит больше обычного, потому что Петарда ест не меньше остальных; и Бэкхёну приходится тащить сразу два пакета — на велосипед Айвенго умещается только один, самый лёгкий. Мальчику всё ещё хочется плакать, и улыбки собак, которые время от времени обеспокоенно обнюхивают его ноги и дрожащие от тяжести руки, не делают его сердцу легче. Оно, кажется, рвётся в разные стороны, когда круглые карие глаза Мэг смотрят на него с ласковой жалостью; оно перестаёт стучать, когда Джо будто осуждающе фыркает каждый раз, как Айвенго криками откуда-то впереди подгоняет Бэкхёна идти быстрее.       Мальчик пытается бежать; ручки пакетов ощутимо растягиваются, становясь длиннее и тоньше. Велосипед Айвенго скрывается за поворотом, там, где сразу автобусная остановка, и Бэкхёна вдруг охватывает бодрящая ярость.       — Это разве честно? — пинает он пакет; вафли, в которые попал носок грязной от дорожной пыли шлёпки, тихо хрустят.       Вопрос растворяется в накалённом воздухе, что сухостью дерёт горло, и исчезает в стрекоте цикад. Они поют о любви — точнее, о сексе. И птицы. И мальчики тоже любят обсуждать фотографии голых женщин, во всех подробностях пересказывать кассеты, которые они находят дома в родительских шкафах или у старших братьев, и фантазировать об одноклассницах. Их отчего-то безудержно влекут нагое женское тело с чуть провисшими грудями, большие тёмные соски, волосы между ног, укрывающие нечто такое, что каждый из них желал наконец-то увидеть. Бэкхёна же очаровывают их лица — тупеющие и размякающие в причудливых мечтах о голых людях.       Он пытается разглядеть на дереве хотя бы одну цикаду — возбуждённую, так же как друзья Санхуна, мечтающую о грудастой обнажённой самке. Но этих насекомых никогда не видно — они словно фрагменты деревьев, подающие голос лишь в летний зной. Он опускает взгляд на собак — они ещё ни разу не пели, и Бэкхёну становится спокойнее: он такой не один.       — Ты там скоро?       — Иду!       Мальчик вновь пинает пакет — уже слабее. Стараясь отвлечься от боли в ноге и предательских мыслей сломать другу кадык, чтобы он больше никогда не смог кричать, Бэкхён представляет голую женщину. Она высокая и молодая, густые тёмные волосы едва касаются ключиц; её бока округлые — изгибы кажутся плавнее, её бёдра шире, чем его, и плечи такие же узкие; она как он, но её грудь выдаётся вперёд и на ощупь мягкая, а между ног не болтается член. Ей наверняка холодно, но раз она без одежды, значит, полностью доверяет мальчику.       «…таким же откровенным со мной, как сейчас, без одежды».       Бэкхён блюёт прямо посреди дороги. Он виновато думает о том, что не хочет возвращаться домой к папе. И бьёт себя по лицу — это должно помочь избавиться от глупости.       Айвенго ждёт на остановке — он бесцельно разглядывает приклеенные к столбу объявления, сидя на багажнике, и ритмично потряхивает ногой, стуча по педали. Сальные пряди пристали к голове, по шее текут грязные капли пота; от него пахнет немытым телом и сигаретами, — очевидно, он совсем недавно вернулся с войны. Он не был ранен — не задет ни пулей, ни мечом, но его тело, напряжённое и дёрганное, всё ещё помнит ту боль страха, который следует на поле боя попятам. Рука по привычке сжимает руль — в ней когда-то теплился длинный нож; зубы едва слышно скрепят — так хочется снова впиться в плоть врага!       Бэкхён осторожно ставит пакеты у лавочки, под навес, глядя на сошедшую со страниц книги грёзу. Он хотел бы быть таким же, как Айвенго, — смелым воином, и тогда у него было бы много друзей, приятель Санхун, любимый журнал с голыми женщинами и велосипед. Но он не Айвенго: в его волосах не запах битвы, а перхоть, в женственных руках нет мощи — только колючки темноты из комнаты на втором этаже, за спиной лишь две собаки. Мальчик может только послушно опустить голову и дать благодарности обдать его жаром: Айвенго мог уехать и без него, но он ждёт, и Бэкхёну хочется броситься в его объятия.       — Чего пялишься? Опять на кого-то из книжки похож?       — Ага.       Мальчишка фыркает, морща горбатый нос, и вдруг мягко улыбается:       — И на кого?       — На воина.       — Я так круто выгляжу?       — Не знаю, — пожимает плечами, наблюдая, как непривлекательное лицо Айвенго расплывается в ещё большей ухмылке. — Может быть.       — А ты тогда кто?       — В каком смысле?       Бэкхён опускается на лавочку, ощутив внезапную дрожь в ногах. Мэг садится рядом и будто специально оттопыривает ухо, чтобы её разволновавшийся мальчик сжал его покрепче. Его пальцы особенно жадные: вместе с тонким собачьим ухом они пытаются раздавить тошноту и вдруг разыгравшееся смущение.       — Ну, если мы все из книг, то кто тогда ты?       — А ты как думаешь?       — Я не читаю. — Айвенго наклоняет голову сильно вниз, отчего позвонки на шее становятся заметнее. — Кто там вообще бывает?       — Да кто угодно, — машет ногой Бэкхён, разглядывая чистое голубое небо. — Это же всё выдумки.       — Тогда, — мальчишка смотрит на него из-под локтя, массируя затылок. — Ты… — Он колеблется, бросает взгляд на дышащих с высунутым языком собак. — Щенок.       — А?       — Щенок. С двумя мамочками.       — Почему?       — Не знаю. Думаешь, это плохо?       — Ну, это не звучит волшебно, — вздыхает Бэкхён, убирая руку с головы Мэг. — Даже как-то обидно.       — Глупость какая, — цокает Айвенго, задирая голову теперь назад; грязь на шее осталась контуром расправившихся складок. — Может, ты собака Актеона. Вырастишь и загрызёшь своего хозяина. Тогда будешь крутым?       — Это откуда?       — Греческая мифология. Моя тётя изучает её в университете — много рассказывает, вот и запомнилось. — Звучит как оправдание, — может, в компании Санхуна читать считается неблагородным делом. — У тебя остались деньги?       — Совсем немного. Где-то три тысячи вон.       — Всего?       — Да.       — Плохо, — вздыхает Айвенго, снова обращая взгляд на объявления на столбе.       — Почему? — Бэкхён напряжённо выпрямляется в спине. — Еды ведь много.       — Ты правда не понимаешь?       — Да.       Тот только качает головой.       Мальчишки встречают их на футбольном поле. Как рой саранчи, они тут же набрасываются на пакеты с едой и принимаются громко галдеть, с восторгом рассказывая, как Петарда разбил стекло в автомате с игрушками.       Петардой оказывается худощавый зычный мальчишка с ногами колесом и отсутствующим подбородком. У него прямоугольное лицо, как у человечка из Lego, и выпученные глаза, будто бы там, в угловатой черепной коробке, не мозги, а тёмный холодный океан с высоким давлением и подводными монстрами. Поэтому, когда он наконец-то смотрит на Бэкхёна, пристроившегося у футбольных ворот, последнему становится не по себе.       — Дай лапу. — Мальчик протягивает Джо руку. — Дай лапу, Джо. — Её крупная голова утыкается носом в узловатую ладонь, пахнущую потом и монетками; гладкий язык облизывает кончики пальцев, и Бэкхён хихикает, осторожно хватая подругу за нос. — Дурочка, это не лапа. Мэг. — Он поворачивается к Мэг, что, развалившись пузом на пыльном настиле футбольного поля, часто дышит, время от времени облизывая нос. — Мэг, дай лапу. — Пасть Мэг растягивается, демонстрируя лилово-серые дёсны, глаза щурятся — она опять улыбается, и Бэкхён понимает, что, если когда-нибудь на них нападут хулиганы, кусаться и рычать придётся именно ему. — Да уж, папа был прав — надо вас воспитывать. Может, вас в собачий садик отдать? — Мальчик замечает краем глаза, как Петарда неспешно, но уверенно шагает в его сторону; в одной руке он держит бутылку газировки — на её донышке вмятина, во второй — синюю ракетку. Бэкхёну становится тревожно; уложив подбородок на колено, он выпрямляет вторую ногу, упирается спиной в проржавевшую штангу, стараясь принять как можно более безразличный вид, и снова заговаривает с Джо: — Ты знаешь, что мы завтра, наверное, домой поедем? — Ему кажется, что Джо тоже косится на приближающегося Петарду; он не выдерживает и, ткнув подругу в щёку, заставляет вновь обратить на себя внимание. — Я говорю серьёзные вещи, — переходит на шёпот, — возможно, папа опять меня запрёт там, понимаешь?       — Эй, ты!       Бэкхён раздражённо закатывает глаза, нервно елозя спиной по штанге; он слышит, как несколько слоёв вздувшейся краски с хрустом осыпаются на землю.       Петарда — задира; его голос наглый, как у капризного Санхуна, поступь развязная, как у Айвенго, когда тот готовится к драке за оставшуюся пачку печенья. В этих выпученных тёмных глазах издёвка, тупая, потому что ей нет причин, и жестокая, словно Бэкхён — неудачно подвернувшийся щенок, которого можно вместо кораблика бросить в ручей. Впрочем, мальчик едва определяет в собственном раздражении к Петарде страх; и, растянув губы в дрожащей улыбке, он оборачивается к мальчишке, чтобы подружиться с ещё одним другом Санхуна.       — Привет.       — Ты чё, с собаками пиздишь?       — Ага.       — И чё, отвечают?       Из его рта вырывается гаденький смешок; он взмахивает ракеткой, и это мановение раздаётся глухим свистом.       — Собаки не умеют говорить.       Петарда поражённо замолкает и несколько секунд просто смотрит на Бэкхёна, словно разглядев в нём что-то более страшное, чем человека. Он делает глоток сладкой газировки, а потом, будто пьяно пошатнувшись, подходит ближе; от него пахнет мочой.       — А ты как, самый умный? Мне сказали, что ты читать любишь, типа книжный глист, — снова хихикает он и отрыгивает. — Расскажешь чё-нибудь интересное?       На миг разбивая страх, в груди Бэкхёна проскальзывает болезненная обида; он находит глазами Айвенго в толпе друзей: тот ест копчёного кальмара, которым несколько дней назад отравился щербатый мальчишка, и громко смеётся, шлёпая кого-то по щеке.       — Тебе соврали. Я не умею читать.       — Значит, тупой? А что умеешь? Может, хотя бы станцуешь?       — Я не умею танцевать.       Петарда опять замолкает, но теперь на его квадратное лицо набрасывается не оторопь, а лёгкая злость.       — Значит, инвалид? — Ещё один шаг. Взмах ракеткой. — Мне сказали, что ты ебанутый. Псих. Но, выходит, ещё и ножки у тебя болят.       — А мне сказали, что тебя зовут Петарда. И, выходит, тупой здесь не я.       Петарде явно приходится подумать, чтобы наконец-то осознать сказанное.       — Ты ахуел?!       — Нет. — Бэкхён закусывает нижнюю губу, чтобы та не оттопырилась в малодушном порыве заплакать. Санхун не такой — он, сын алкоголички, напоминает буддийского монаха, что в тайне ото всех наряжается в платья принцессы и командует мышами в кладовой. Он не задирается почём зря. В отличие от Петарды, чьи кулаки уже гневливо сжимаются. — А ты?       Петарда скрипит кривыми зубами. Ракетка поднимается к небу — Бэкхён готов получить по лицу туго натянутой сеткой. Но удар по голове так и не следует, зато слышится негромкий шлепок.       — Ты что делаешь?!       Бэкхён вскакивает практически на одну ногу — отёк вокруг пореза, кажется, стал больше. Он бросается к Джо, которая, поджав хвост, отходит от мальчиков подальше, а затем со всей сердитостью в онемевшем от страха лице подлетает к Петарде.       — Ты ударил её! — Руки не слушаются — совершенно размякшие в ужасе перед гнусной улыбкой Петарды, они хватают того за грудки и тянут вниз за влажный от пота ворот футболки. — Ты зачем ударил её?! Зачем?!       В его руке, узловатой, с волосатыми пальцами, ракетка будто туго скрученный в кольцо серп; он блестит голубизной загадочной руды, что, однажды растёкшись безволием в сердце пламени, послушно сложилась в тонкий острый обод. Ещё один взмах — пальцы Бэкхён окажутся на сухой земле футбольного поля; дважды свистнет — и руки, и ноги, и голова почти беззвучно покатятся по склону вниз. Порезанную ступню раздавит случайная машина, заехавшая во дворы, — гной из раны вытечет вместе с кровью, и, может, тогда нога совсем перестанет болеть. Руки зацепятся за бордюр, боясь угодить в неприкрытую ливнёвку; а голова достанется мальчишкам — вместо футбольного мяча.       Бэкхён совсем не чувствует сил, чтобы сражаться с головорезами вроде Петарды, да и собрать себя по кусочкам у него вряд ли выйдет; но дури от страха в нём больше, чем в праздном гневе мальчишки с ракеткой, и Бэкхён не может себя остановить.       — Не трогай меня своими вонючими руками, псих! — Серп бьёт Бэкхёна по запястьем — он представляет, как покрывается бронёй; корка за коркой — бесформенные фрагменты из самого древнего дерева и закалённой холодами плоти вырастают на хрупких предплечьях и руках. — Я их засуну тебе в задницу и достану ими твои тухлые кишки!       Бэкхён почему-то это кажется волнующе странным — вот так просто говорить о внутренностях, оставшихся тёплым месивом в руках. Может, Петарда ещё не знает: все на этом поле безумно уродливы изнутри.       — А ты попробуй! — с дрожью в голосе вопит Бэкхён и топает перед мальчишкой, нелепо вздёргивая плечи. — Ты хоть знаешь, где задница находится?! Я сомневаюсь, потому что дерьмо льётся именно из твоего рта!       Петарда снова выпучивает глаза — Бэкхён сжимает кулаки, чтобы не вдавить в них пальцы; на этот раз Петарда взмахивает бутылкой — газировка попадает на футболку, шорты, остаётся на шлёпках, и Бэкхёну кажется, что его окунули в грязь. А потом мальчик бьёт: некрасиво, неловко, счёсывая костяшки о передние зубы, с верой в самую страшную месть.       Рот Петарды лопается в нескольких местах; Бэкхён будто бы слышит хруст его маленьких яиц, когда сланец врезается прямо между ног.       — Ты… — Мальчишку пробирает новая волна ужаса, наблюдая, как кровь из разбитых губ начинает быстро течь по впалому подбородку; в глазах Петарды удивление и злоба — совсем не то, что выражает его тело, скрючившись от боли. — Больше не трогай их, п-понял?!       И Бэкхён пинает его — трепетно укрывающего пульсирующий пах — в бок, чтобы он, злой и некрасивый Lego-человечек, был окончательно повергнут.       Кулак ноет, в горле клокочет сердце вместе с подступающей тошнотой. Что бы сказал папа? Бэкхён и представить не может — отец редко заговаривает о других детях. В мультиках показывают, что драться — плохо; в фильмах — все лихо бьют друг другу морды; в книгах — отрубают ноги.       «Я — преступник, — вдруг понимает Бэкхён, пятясь назад. — Я попаду в Ад, в тюрьму, в клинику для душевнобольных. Я больше не смогу ходить в школу, и папа разлюбит меня».       — П-прости, я лишь хотел… — Бэкхён тянет к мальчишке руки, но сам продолжает шаркать назад, пока не упирается спиной в штангу. — М-может, врача?       — Эй, что вы там делаете?       Айвенго напоминает пастуха: вот он, высокий и крепкий, спешно шагает к футбольным воротам, а за ним толпа мальчишек; они взволнованно выкрикивают кличку Петарды, швыряют на траву чипсы и фантики от конфет и по-овечье блеют — хихикают, указывая в сторону Бэкхёна.       — Ты… труп… — натужно шипит куда-то в землю Петарда. — Мой отец — коп.       — А мой — хирург, — наивно изрекает мальчишка, трогая обиженную Джо за морду. — И что?       — Ты тупой.       — Это ты тупой, — таким же шёпотом возражает Бэкхён. — Разве я сделал тебе что-то плохое?       — Ты выглядишь как придурок — этого достаточно.       — Это ты выглядишь как придурок.       — Придурок с тупым лицом, — сплёвывает Петарда на траву; его слюна розовая и наверняка ещё сладкая от газировки.       — Придурок с дерьмовой кличкой.       — Придурок, воспитанный блохастыми собаками.       — Придурок, воспитанный тупым копом.       — Что ты про моего папу спизданул?       — Что слышал. Такой здоровенный кусок дерьма мог воспитать только жалкий тупица.       Петарда хватает мальчишку за щиколотку, больно впиваясь ногтями, а затем за шорты, чтобы подняться на колени.       — Я оторву тебе яйца…       — Вы что, подраться успели? — Улыбка Айвенго довольная, а глаза предвкушающие, как если бы именно он, воин из книги, удостоен оторвать Бэкхёну яйца. — Петарда, всё в порядке?       — Нет! — рычит Петарда. — Этот псих ударил меня!       — Что?! — удивлённо восклицает мальчик с длинной чёлкой. — Псих ударил Петарду?! Я думал, он только подлизывать Санхуну может.       — Какая разница, что он может? — сердито гаркает мальчик с переводной татуировкой на щеке; рычащая пантера с недоклеенными лапами издалека кажется жирным мазутным пятном. — Никто не смеет трогать Петарду! Ты вообще кто такой?! Думаешь, если у тебя есть деньги, — он яростно чешет комариный укус на предплечье, — то тебе можно всё? Отец Петарды коп, если ты не знал! Он быстро выбьет из тебя это дерьмо.       — Да нет у него денег уже, — фыркает Айвенго, засунув руки в карманы шорт. — И выбивать нечего.       — Полицейские не бьют людей, — нервно ведёт головой Бэкхён. — Это не имеет никакого смысла.       — Ты в каком мире живёшь? — скалится Петарда, поднимаясь на ноги; его зубы розовые, а подбородок красный. Гнусная улыбка напоминает Бэкхёну мамины губы, всегда напомаженные алым, неловкие и виноватые. — Тебе, наверное, не рассказывали, но мой отец убил человека.       Бэкхён трогает себя за шею — страх отступает: кем бы отец Петарды ни был, с его папой он точно не справится.       — И что?       — Ты и правда тупой. Я тут главный. И если я захочу, то закопаю тебя прямо на этом футбольном поле, — тычет он в сторону ворот. — И мне ничего не будет. И даже за сотню таких говнюков ничего не будет. И за миллион…       — И за миллиард, — раздражённо шлёпает его по руке. — Вижу, ты тоже читать не умеешь — твой словарный запас оставляет надежды только на математику. Мне всё равно, кто твой отец: полицейский или преступник. Я здесь гуляю со своими друзьями, — из толпы доносятся смешки, — и если тебе что-то не нравится — соболезную. Может, кличку всё-таки стоит поменять.       — Пидрила, я тебе шею сломаю!       — Стой-стой! — Айвенго утягивает размахивающего кулаками Петарду в толпу и забирает у него ракетку. — Предлагаю не быть дикарями и прекратить это насилие.       Бэкхён встречает взгляд Айвенго: в нём нет улыбки, он равнодушный, как у папы, и чуть презренный — как если бы разница в росте давала мальчику власть. Бэкхён задирает подбородок выше — на нём зреет белый прыщ, плотно сжимает губы — на них колючая шелуха из омертвевшей кожи, и звонко цокает:       — Я не собираюсь с ним дружить. С тобой — да. С ним — нет.       — Никто и не заставляет. — Он подбрасывает в воздух ракетку и ловит её за самую середину. — Но конфликт нужно решить.       — Как? — раздражённо вопрошает мальчик.       — Хороший вопрос. — Рука Айвенго ложится на плечи Бэкхёну; она увесистая и горячая — в ней угрозы больше, чем в воплях Петарды об убийце в рыцарских доспехах. Мальчик косится на воина, ощущая знобящую смесь восхищения и ужаса: ему вдруг думается, что Айвенго умнее, чем хочет показаться, и эта скромность заставляет его уважать. — Давай послушаем остальных. Ребят, как будем мирить Петарду и психа?       Мальчишки начинают выкрикивать разные предложения — их болтовня напоминает гул в школьной столовой. Бэкхён выныривает из-под руки, не в силах терпеть жуткое предчувствие.       — Джо. — Он обессилено опускается рядом с собаками; вместе с тяжёлой сонливостью мальчика топит в себе стрекот кузнечиков. — Замолкните. — Из травы выскакивает несколько, но тише не становится. Пекущее голову солнце, кажется, тоже звенит; оно, как здоровенный раскалённый гонг, который, ударившись об небо, до сих пор колеблется, испуская нещадный жар. — Замолчи. Все замолчите, — обращается и к громко дышащей Мэг.       Ему вдруг захотелось домой. Может, вернуться раньше не такая уж и плохая идея? Бэкхён зарывается пальцами в и без того лохматые волосы и хоронит длинный выдох в коленях. Может, попросить у Петарды прощения, и тогда всё будет как прежде? В конце концов, бить его было необязательно. Просто Бэкхёну очень хотелось.       «Я — плохой человек».       И ему придётся признаться в этом отцу, чтобы снова не стать обманщиком.       Бэкхён почти засыпает — его бодрит не собственный всхрап из открытого рта, а странное затишье. Солнце жжёт шею, кузнечики подражают цикадам, что поют внизу склона. Однако тот гомон, от которого мальчик и сбежал, затих. Задержав дыхание, он осторожно выглядывает из-под локтя. К смраду мочи добавился и запах крови. Нос Петарды вблизи бугристый от подкожных угрей и слегка конопатый.       — Ты чё, уснул? — Из его рта пахнет гнилью и сахаром; Бэкхён замечает на клыке крупную чёрную дырку и морщится: сложно вообразить, какой пир в этом кратере устраивали бактерии с каждым новым глотком газировки.       — Надеюсь, да, иначе не могу представить, почему ты дышишь мне в ухо.       — Раньше ты таким болтливым не был, — подмечает Айвенго и укладывает ракетку ему на макушку; сетка сильно вжимается в голову, и в квадратные отверстия, будто мохнатые черви, проклёвываются смольные пряди. — Наглости прибавилось?       — Не знаю, — честно отвечает, нащупывая зубами грубый короткий заусенец. — Так что вы придумали?       — Хочу одну из твоих собак, — хмыкает Петарда, облизывая разбитую губу. — Серую. Белая воняет.       Бэкхён замирает, вглядываясь в Петарду. Понимать сверстников иногда так сложно: папино лицо чаще всего не выражает ничего, кроме строгости безразличия, а вот физиономия опустившегося рядом с ним мальчишки, кажется, меняет гримасы одну за другой. Брови сходятся в лёгкой злобе, рот кривится в весёлой усмешке, глуповатые глаза щурятся, брови расходятся, чуть приподнимаются, рот сжимается в твёрдом несогласии, брови опускаются, и взгляд становится тяжелее. Бэкхён снова морщится, словно на его нос порхнул кузнечик, и подаётся вперёд, внимательнее всматриваясь в Петарду. О чём говорит это безобразное лицо?       — Может, и меня тогда к себе заберёшь?       Бэкхён трогает свой рот: яд иронии, что всегда восхищала его в одноклассниках, приятно щиплет губы; откуда берутся эти слова? и почему они — абсурдные и забавные — кажутся волнующе всесильными?       — А что, тоже хочешь стать чучелом? Я буду вешать на тебя грязные трусы.       — Только не ври, что именно грязные ты не носишь на себе, — выплёвывает мальчишка, едва сдерживая радостную икоту. — Судя по вони, которая от тебя исходит, твой папаша в перерывах между убийствами не успел даже научить тебя чистить зубы.       Бэкхён, как ему самому кажется, справедливо получает в нос с локтя. Кровь тёплая, мерзкая на вкус оказывается на верхней губе, а потом и во рту, и на футболке, и на шортах. Больно, но мальчика это почти не расстраивает.       — Посмотрел бы я на твоего папашу — скольких он зарезал во время операций и…       — Ноль. Потому что он талантливый и делает свою работу хорошо…       — …почему его выродок водится только с собаками?       — Не знал, что ты псина.       Петарда снова делает выпад, похоже, надеясь наконец-то сломать Бэкхёну нос; последний валится на спину, ударяясь головой об Джо и наотмашь пинает мальчишку в живот.       — Да хватит! — Айвенго на удивление бьёт Петарду ракеткой по голове, похоже, совсем не стращаясь ни его отца-убийцы, ни выпученных жабьих глаз. — Заебали. Делаем, как договорились. Ты, псих, тоже вставай.       — Мы ни о чём ещё не договаривались. — Бэкхён с трудом поднимается на ноги, осторожно щупая горящий нос. После удара стало сложнее двигаться, и голова как-то неприятно кружится. — Может, Петарде, — он гаденько хихикает, произнося нелепую кличку, — поехать обратно на море? Делов-то.       — Только после того, как я порву тебе задницу. — Петарда отряхивает одежду от пыли футбольного поля и травы, приставшей липкими зелёными клочками. — Тебя здесь вообще быть не должно. Кто его привёл?       — Санхун, — встревает мальчик с чёлкой. — Сказал, что у него есть деньги.       — Но теперь-то нет, — хмыкает Петарда. — Нахуй тогда ты тут? Ты никому не нужен.       — Хватит цитировать своего папашу.       После ещё одной потасовки, в которой Бэкхён умудряется второй раз разбить рот Петарде и получить в ухо, они спускаются на проезжую часть. Здесь машины ездят редко, поэтому обычно, после нескольких футбольных таймов, мальчишки собираются внизу и играют во что-нибудь другое: вышибалы, догонялки и бессмысленные мордобои, которые происходили время от времени и обычно из-за подстрекательств Айвенго. Бэкхёну нравится эта дорога: чёрный, ещё пахнущий битумом асфальт продолжает быть тёплым после мучительного знойного дня, деревья внизу на обочине поют стрекотом цикад, а футбольные ворота на пригорке, ржавые и уродливые, чудятся дьявольской аркой, жадно всасывающей детские души.       — Гонка на велосипедах! — торжественно взмахивает ракеткой Айвенго.       В его лице что-то поменялось: обычно серьёзное, как у его приятеля Санхуна, теперь оно воодушевлённо ширит глаза и едва удерживает дрожащие губы бесстрастно расслабленными. Сегодня он сам не свой — громкий, решительный командир. Он запретил всем есть чипсы с беконом — его любимые, и на вечер отменил правило Санхуна делить большую пачку поровну; он потребовал от мальчишки с чёлкой, чьё имя Бэкхён так и не узнал, вытащить шнурки из ботинок, которые Санхун вручил ему как приз за победу над Айвенго в вышибалах, и не говорить с ним напрямую из-за плохого запаха изо рта; он высмеял Бэкхёна перед Петардой и сейчас как-то плотоядно поглядывает в его сторону, словно ожидая забавной реакции.       — У меня, — ровно произносит мальчишка, вдруг ощутив к Айвенго отвращение, — нет велосипеда.       — Это твои проблемы, — пожимает плечами. — Правила простые: кто первый доберётся, тот победил, а значит, может остаться играть в футбол.       — Вы и так мне не разрешаете играть.       Бэкхён грустно взглянул на футбольный мяч в руках татуированного мальчишки. Он давно хотел, но папа сделал освобождение от физкультуры, и поэтому ему остаётся только учиться в раздевалке, пока все остальные наматывают на стадионе круги. У Бэкхёна был шанс: Санхун великодушно поставил его на ворота, даже выдал жёлтую жилетку и свои перчатки; а потом Бэкхён пропустил три гола, перепутав правую сторону с верхом и левую с правой, и его с позором выгнали, доверив разве что ловить мяч — он то и дело укатывался по склону, обещая исчезнуть на другой стороне улицы, в королевстве цикад.       — Значит, мы просто не пошлём тебя вместе с твоими псинами домой.       Мальчики смеются. Бэкхёну несмешно. Ему кажется, что будь тут Санхун, всё закончилось бы иначе.       — У меня нет велосипеда, — раздражённо повторяет Бэкхён, чувствуя, что Мэг снова нюхает его раненую ступню. Он хватается за амброзию, растущую прямо у кромки асфальта: она высокая, выше мальчишки, и необычно пахнет. — Как я буду соревноваться?       — А ты только ныть можешь, да? — фыркает Петарда, снимая велик с подножки. Это велосипед Айвенго — Петарда сегодня без своего крутого BMX, о котором болтал всю дорогу по склону. Бэкхён снова ощутил себя преданным. — Иди домой уже. Ты же и метра не пробежишь, дохляк. Я тебя и рысцой перегоню.       Бэкхёну снова хочется броситься в драку, но он щипает себя за бедро, уговаривая не предавать папу снова.       — Нет. — Его голос дрожит. — Хорошо. — Он никогда раньше не бегал наперегонки. — Побегу. — Он знает, что с мчащимся по ровному асфальту велосипеду, с больше дюжины скоростей, ему не сравниться, как и с Петардой, бегущим расслабленной рысцой. — До куда надо добежать?       — До того гаража, — тычет пальцем Айвенго; мальчик приподнимается на носочки, чтобы рассмотреть болотную крышу металлической коробки.       Гараж не кажется маленьким — только скрывается за асфальтированным холмом, и Бэкхёна вдруг охватывает надежда, неприятно волнующая, грозящаяся разбить сердце. Может, у него есть шанс? Может, в его худых ногах осталась сила? Может, если он немного постарается, то сможет одолеть смрадного пучеглазого гремлина? Мальчик понятливо кивает, трогая Джо за гладкую голову. Она тёплая, в точности как окутывающий тело летний воздух, и родная. Бэкхён вспоминает, что ещё пару часов назад он убежал от бабушки, оставив её кричать на лестничной клетке, и ему становится ужасно стыдно. Он шлёпает себя по щеке, чем вызывает звонкий гогот у шагающих к финишу мальчишек, и становится рядом с Петардой, чья тощая задница в шортах, грела седло велосипеда.       — Зачем ты это делаешь? — Петарда брезгливо оттопыривает верхнюю губу, как если бы засунул пальцы в забитый едой слив раковины. — Зачем ты себя бьёшь?       — Не знаю. — Бэкхён трогает щеку, которая продолжала гореть от удара. — Не знаю, — повторяет он. — А почему ты так не делаешь?       — Это ненормально, — фыркает Петарда и облизывает разбитую губу. — Одно дело драться с другими, а другое — бить себя по лицу. Это у вас дома так заведено?       — Нет, папа меня не бьёт.       — Я и не спрашивал, бьёт ли он тебя. — Петарда неудачно сплёвывает: часть слюны медленно опадает на землю, другая остаётся висеть на нижней губе. — А мама? — вытирает рот запястьем.       — И мама.       — Тогда ты просто псих. Санхун был прав. — Он отводит выпученные глаза к холму, похоже, ожидая сигнала друзей о старте. — Правда, вчера он клялся, что ты хороший парень.       Бэкхён удивлённо приоткрывает рот — от лёгкого движения разбитый нос начинает щипать с новой силой.       — Он так говорил?       — Да. Он сказал, что ты начитанный и спокойный.       — Тогда почему ты на меня напал, как только увидел?       — Будто мне не похуй, сколько книг ты прочитал. Ты выглядишь так, будто каждое воскресенье в церковь ходишь. Это раздражает.       — Блаженным? — удивлённо чешет бровь.       — Ахуевшим пидрилой, зарезервировавшим себе койку в Раю.       — А ты что? — прыскает мальчишка, и из его носа вылетает кровавая сопля. — Расстроился, что такой ахуевший пидрила, как ты, не окажется со мной в одной койке после смерти?       Петарда щёлкает языком, полностью соскакивает с велосипеда и небрежно отбрасывает его в сторону. Заднее колесо пускается в медленное вращение, правая ручка вонзается в сухую землю на обочине; Айвенго точно бы не обрадовало такое отношение к велосипеду.       — Вот я об этом и говорю! — Мальчик наматывает на кулак футболку Бэкхёна. — Ты такой пиздлявый, как будто только смерти и ищешь! Ты серьёзно думаешь, что кому-то на тебя не насрать? Ты думаешь, они выбирают между тобой и мной? Ты думаешь, если победишь, то тебя, слабака, оставят, а меня домой погонят?!       — Ну да, — шмыгает Бэкхён, выдёргивая футболку из руки Петарды — та трещит на вороте. — Это правила гонки. Так сказал Айвенго.       — Ты и правда тупой, — поражённо выдыхает мальчишка. — Сиди читай дома — к нам не стоит лезть. Считай это предупреждением.       Петарда в последний раз толкает Бэкхёна в плечо и снова берётся за велосипед.       — А то что?       — Я уже говорил: места на стадионе много. Я не Санхун — я не люблю высомеряющих уродов.       — Высокомерных.       — Ага, я про это.       Издалека кричат ребята: бодро машут, и Бэкхён поднимает руку в ответ, широко улыбаясь. Петарда на это только фыркает и будто ради издёвки проворачивает ручку руля назад, меняя скорость на самую низкую.       На дороге не так душно, как на футбольном поле: у зелёного холма с высокой травой, с грубой амброзией, с жёлтыми одуванчиками тоскливо шуршит ветер. Он тёплый и мягкий, и когда его бесформенные рвущиеся культи пробираются под потные подмышки и колени, становится намного легче. Петарда поворачивает голову, чтобы поймать щекой облегчение; Бэкхён тянется задрать футболку, но вовремя останавливает себя: если он разденется, то будет откровенен перед Петардой.       «Я могу доверять только папе, — приглаживает футболку на животе. — И Мэг, и Джо».       Он отводит взгляд к деревьям. Цикад всё ещё не рассмотреть — Бэкхён может только представить, как они выглядят на самом деле; однако ни картинки из энциклопедий, ни описания, которые он заучивал вместе с отцом, не могут его избавить от странной фантазии о миллионах маленьких голых женщин с мохнатыми лобками и тяжёлыми грудями. Они, прильнув наготой к стволам, напрягают мягкие животы, чтобы выдавить из себя кряхтение, а затем расслабляют их, чтобы снова сделать глубокий вдох.       Наверное, правильно, что поющие женщины прячутся среди прохладной листвы и гибких ветвей. Наверное, узнай о них остальные — все те, кому о них Бэкхён никогда не расскажет, — их свобода была бы такой же быстротечной, как жизнь медоносной пчелы. Они бы сидели в банках у Петарды в комнате, бережно вдыхая остатки кислорода у самой крышки; они, словно распятая святость, висели бы приколотыми к застеклённому полотнищу в комнате Айвенго; их, поющих и спокойных, Санхун носил бы на штанах, привязанными за волосы; их бы натягивали на пальцы, жарили в масле и сушили на солнце на зиму. А одной — той, что родилась в немилости удачи — не повезло бы оказаться в руках папы.       Бэкхён смотрит на ладони, воображая в них тело женщины-цикады, затихшее навсегда и холодное, и окровавленный скальпель с маленьким сердцем на самом острие. Он пропускает ту секунду, когда Айвенго кричит «марш», но срывается с места в следующий миг, ощутив в ногах небывалую лёгкость вместо боли.       Воздух рвётся об его лицо, прыщавое, потное и окровавленное; земля прогибается под ударами ног: в коленях лопается воздух, но мальчик уверен, что это трещит литосфера. Бэкхён едва касается асфальта — лишь слышит, как звонко шлёпают сланцы и что тело невесомое, словно плоть усохла на солнце, а костная ткань рассосалась. Теперь он ещё более незначительный, чем был прежде; теперь он не просто непутёвый сын своего отца, трусливый предатель своего отца, маленький голый мальчик, справедливо проглоченный темнотой. Теперь он лёгкий, как цикада, и из груди рвётся низкое кряхтение, что обещает вот-вот слиться со стрекотом из крон деревьев.       Холм резко приближается, и хоть крыша гаража почти исчезает, Бэкхён чувствует, что он уже у финиша. Ещё чуть-чуть, и его рука громко хлопнет по металлической стене с зелёными разводами от краски; гараж отзовётся пустым громыханием, и мальчишка впервые в жизни, под одобрительный гул ребят, зачем-то крикнет «стукали-пали я». Чуть истеричная улыбка делает лицо Бэкхёна неестественно живым.       По крайней мере, так ощущались первые три шага, которые вытолкнули мальчика перед Петардой, пока тот нащупывал ногой педаль. Дальше в груди разгорается жар: Бэкхён чувствует, как от сердца растекается желчь усталости, как лёгкие вспыхивают в агонии жадных глубоких вдохов, как бёдра стремительно сковывает тяжесть. Сквозь свист из носа мальчик слышит шуршание шин велосипеда — оно отзывается в нём тревогой, цокот ногтей Джо, будто за ним гонится лошадь, и громкое дыхание Мэг — она хрипит как разгерметизированный лунный шаттл. И мальчишка не может отделаться от ощущения, что он оказался в космосе без скафандра и бластера, которым бы мог сжечь Петарду дотла.       Бэкхён хрюкает, представляя, как мальчик на велосипеде загорается у самых ног и взрывается, когда огонь достигает его грязных волос. Он боится оборачиваться на Петарду и упрямо не смотрит вперёд — только под ноги, чтобы не увидеть велосипед, наверняка уже умчавшийся дальше.       «Я не добегу. Я не смогу. У меня больше не будет друзей».       Плеча настигает сильный удар — Бэкхён спотыкается об собственную ногу; трава скользкая и сочная — под шлёпками она выпускает удушливый запах, и когда мальчишка окончательно теряет равновесие и падает, она остаётся зелёными пятнами на его трясущихся ладонях.       Бэкхён сваливается в сонм цикад, шумный и зловещий, откровенный в незримой наготе. Он усиливается со страшной мощью, пока мальчик падает и падает, катится вниз, собирая на локти землю, клочки травы и одуванчиков; он проглатывает мальчика полностью, когда того останавливает выступающий из земли, будто спина Лох-Несского чудовища, корень.       — Красиво падаешь, псих! — гогочет Петарда, делая круг на велосипеде. — Жаль, шею не свернул!       Он уезжает. Прижав лицо к влажной у корней траве, Бэкхён наблюдает, как большие, словно корабельные штурвалы, колёса крутятся вокруг своей оси, увозя сгорбившегося над рулём Петарду к гаражу. Затаив дыхание, он отводит взгляд к тому месту, откуда они вроде бы стартовали: кисточки той высокой амброзии выглядывают совсем близко. Досадный стон мальчик прячет в сгибе локтя — он пробежал не больше трёх метров. На что он вообще рассчитывал?       — Отвали, — хнычет Бэкхён, отталкивая смрадную морду Мэг. — Отстаньте от меня все. — Он сокрушённо шмыгает разбитым носом, когда издалека слышатся радостные вопли; кажется, даже цикады на мгновение замолкли, чтобы послушать глумливые фанфары. — Что вам всем от меня надо?       Мальчик переворачивается на спину, равнодушно налегая плечом на бугристый холодный корень. Небо чистое, опустившееся ближе к горизонту солнце омывает его оранжевым; этот цвет кажется Бэкхёну сказочным, будто греющий мечтания закат для самых смелых путешественников, как надежда восходящей зари после, казалось, бесконечной изнуряющей войны, словно сладкий розовый сон об обетованной земле с райскими яблоками. Наверное, солнце уже спит — и ему снится сон, в котором небо тёплое, а кожа у людей золотистая, в точь как у только вылитых бронзовых статуй. Теперь усы Джо напоминают прутики меди, и мех у неё поблёскивает, будто велюровое покрывало.       — Вы знаете, что попадёте в Рай? — шепчет Бэкхён, касаясь пальцами влажного пятнистого носа. — Все собаки туда попадают. Интересно, почему? — Он позволяет Мэг лизнуть себя в лоб. — Может, Бог тоже собака?       Мальчик обнимает Мэг за шею, пытаясь загладить вину, — он не должен был кричать на них. В конце концов, они не виноваты ни в его слабых ногах, ни в глупых идеях Айвенго. Он с грустью смотрит на небо, думая о том, что завтра обязательно поедет домой — в душную комнату, к дурацким учебникам и конспектам, к папе. «Мизери», о которой Бэкхён и думать забыл, он не дочитал и вряд ли сможет — теперь ему останется маленькая уродливая Библия. И теперь вряд ли получится ещё раз посмотреть, как ребята играют в футбол и пытаются обмануть игровые автоматы.       — Ладно. Папа точно не приедет утром, — чешет он за ухом у Джо. — Может, успеем ещё с ними увидеться.       И правда: есть завтра, а значит, у Бэкхёна есть ещё время погулять со своими друзьями. А потом они встретятся в следующем году; мальчик будет искать Санхуна на горке.       Перевернувшись спиной к дороге позора, тёплой и гладкой, которую так и не смог одолеть, Бэкхён заглядывает в глубины царства цикад, чтобы улыбнуться им в ответ.

***

      — И все, кто записался, не забудьте, пожалуйста, сдать деньги старосте! Пятница — крайний срок! — Женский голос пытается перекричать гомон — он тут же пробрал класс, стоило прозвенеть звонку. — Если не поторопитесь — никакой поездки! Надеюсь, все меня услышали.       Бэкхён отрывает голову от парты, ощущая, как в затылке перекатывается тяжёлая боль — дрожь недосыпа, шёпот тревожности. Тонкие пальцы зарываются в волосы, с хрустом царапают под ними кожу; он надеется однажды дорваться до агонии, вечно блуждающей под его черепом. Стерев рукавом рубашки набежавшую на парту слюну, Бэкхён начинает складывать вещи в рюкзак. Последним уроком физкультура — на ней он планирует отсыпаться. Поспать перед ужином папа точно не даст.       — Нуб! — гогочет Минсок, запихивая в рот жменю кукурузных палочек. — Ты вчера всю катку завалил. — Он получает шлепок от Джеджина, который, улыбаясь во весь рот, собирал цветные карандаши в специальный для них пенал: жестяной, с Бамблби и мятой крышкой. — Кто теперь нам артефакты собирать будет?       — Знаешь что? — Джеджин, морщась, трогает шишку на лбу. Она не сходит уже неделю. — Если забыл, то напомню: ты умер первым. — Он бросает в Нама огрызок стирательной резинки. — Я сдох на последней минуте.       — Именно. Ты уничтожил надежду на победу нашего альянса! Ты — монстр!       Бэкхён улыбается, наблюдая за попыткой Минсока вытереть жирные, пахнущие беконом руки о приятеля. Он бы хотел себе такого друга: вездесущего Нама, соображающего всякие глупости, вроде соревнований по поеданию лимона или чечётки на грецких орехах; такого, как Джеджин, — спортивного гимнаста, которому удаётся перекрикивать Минсока и удерживать на руках самого тяжёлого одноклассника, Ёнджуна, почти две минуты.       — Чёрт, мы же сегодня опять пересечёмся с этими тупыми баскетболистами.       — Ага, — поддакивает Джеджин, — как всегда, в этот день.       — Они постоянно к нам цепляются! Вот был бы я выше и сильнее… Эй, ты чего лыбишься? Бэкхён поджимает рот, чтобы спрятать глуповатую ухмылку в зубах.       — Ничего, — кладёт в рюкзак тетрадь по английскому.       Он продолжает украдкой посматривать на одноклассников, нащупывая на спинке стула форменный пиджак. Он воображает себя на их месте, счастливо болтающим о видео играх и знающим, что после сытного ужина с родителями, ему не придётся сразу делать уроки — можно будет заняться чем-нибудь другим.       Вот, он стоит в рубашке Минсока — потной под мышками и большой в спине; его изящные ладони усыпаны кукурузным порохом и тянутся к сморщенному лицу Джеджина, что возмущённо отбивается пеналом. Вот, он стоит в рубашке Джеджина: вместо мускулистых рук в складках мятых рукавов прячутся худенькие плечи, и майка, когда-то натянутая на скульптурное тело, виснет синим призраком под плотным хлопком. Он изо всех сил пытается отбиться от Минсока, который, доев кукурузные палочки, теперь пахнет как вытяжка из закусочной.       — Тогда отвернись. И сделай лицо нормальное.       — Хватит быть подонком, — предупреждающе протягивает Джеджин, забрасывая на плечо с виду совсем пустой рюкзак. — Он ничего тебе не сделал.       — Но он мерзкий.       — Обычный.       — Мерзкий. — Минсок комкает пачку из-под кукурузных палочек и засовывает её в карман школьных брюк. — Просто пусть не пялится. Меня и так заебало слушать, как он постоянно чешется за моей спиной. А ещё он бумагу жрёт.       Это последнее, что он бросает, прежде чем схватить рюкзак и выйти из класса следом за старостой — высокой девочкой с красным обручем.       Бэкхёну кажется, будто его пнули в лицо: к щекам приливает кровь — такая горячая, что, кажется, он пылает изнутри. Мальчик сперва прижимает к губам тыльную сторону ладони убедиться, что рот ещё не обратился в пепел, а затем впивается зубами в ноготь на мизинце — тот практически сломан, и кончик языка нащупывает выступающее мясо.       Нам невзлюбил Бэкхёна в прошлом месяце — раньше старался просто не замечать. Тогда он принёс из столовой чашку полную фундука в розовом шоколаде с белой, как снег, присыпкой. Торжественно поставив её на стопку учебников по английскому, Минсок и прочие ребята принялись грызть орехи. Яркие, розовые, напоминающие, скорее, кислую жвачку, чем жареный фундук, — Бэкхён упрямо жевал тетрадный лист, обратившийся во рту в слюнявый ком, и представлял, каким может быть на вкус розовый шоколад.       — Не обращай на него внимания, ладно?       Бэкхён послушно кивает, спешно запихивая вещи в рюкзак. Вместе со взглядом он пытается спрятать и стыд, от которого начинает гореть не только лицо, но и шея, и грудь.       Иногда мальчик вспоминает тот случай перед сном и сильно жмурится — его настигает ужас, стоит представить, как он воровато ныряет рукой в стакан с орехами, пока никто не видит. Он должен был потерпеть и, может, сейчас Минсок не смотрел бы на него с унизительным отвращением.       — Джеджин, — вдруг подаёт голос Бэкхён, продолжая смотреть в темноту рюкзака; она беспросветная и полна лжи: в ней засохшие крошки жирных слоёных булочек, фантики от конфет и карманный томик «Мизери». Последний он выкладывает на парту. — Я…       — О, ты знаешь моё имя? — удивлённо вскидывает брови одноклассник и расплывается в улыбке. Бэкхён не может не улыбнуться в ответ.       — Конечно, мы же в одном классе учимся.       — Просто мы никогда не говорили, вот я и подумал… — Джеджин, кажется, смущён. Он поправляет лацканы бордового пиджака, а потом зачем-то трогает и пряжку ремня, словно боясь, что ещё одно откровение Бэкхёна сорвёт с него брюки. — Так что?       — Я хотел сказать… — Срез на крышке нового рюкзака кожаный — Бэкхён напряжённо щупает гладкий край. Ему вдруг вспомнились сандалии, которые уплыли в открытое море прошлым летом, из-за которых бабушка больше не звонит Бэкхёну, кроме как на День Рождения; ему вдруг думается, что на месте свиньи, из чьей серой шкуры когда-то вытряхнули весь скелет и мясо, могла бы оказаться Джо. Тогда рюкзак был бы покрыт жёсткой шестью и сладковато пах псиной. — Я хотел бы извиниться перед Минсоком.       — За что?       Мальчик отводит взгляд на пластиковые брелоки, которыми обвешен рюкзак одной из девочек — она самая низкая в классе после Бэкхёна и на физкультуре обычно замыкает шеренгу. На одном брелоке решительно скалится нарисованный рыжий мальчишка с мечом через плечо, на другом — девочка летит на драконе, напоминающем белую змею, все остальные, похоже, тоже из каких-то мультиков, но ни один из них Бэкхён никогда не смотрел.       — За тот случай с орешками. — Его глаза решительно встречают всё такой же ошеломлённый взгляд одноклассника. Может, ни Джеджин, ни Минсок не захотят быть с ним друзьями, но он хотя бы не будет чувствовать себя виноватым каждый раз глядя в затылок Нама. — Я тогда взял один без спросу, и Минсок разозлился. Мне жаль.       — Ох… — Джеджин чешет своё сильное спортивное плечо, и мальчишку охватывает зависть: как бы он хотел быть таким же большим и сильным, мужественным! — Забей, он, скорее всего, и не помнит об этом. — Джеджин шаркает назад, явно намереваясь уже выйти из класса. — Ты ничего не сделал. — Холодный свет пасмурного мартовского неба делает его лицо печальным. — И, по правде, он просто завидует твоим хорошим оценкам. — Бэкхён в изумлении открывает рот, но Джеджин тут же добавляет: — Только я тебе этого не говорил! Просто не хочу, чтобы он приносил проблемы.       Шаг его неловкий и маленький, но очень быстрый. Бэкхён готов поклясться: усыпанные родинками уши Джеджина покраснели на мочках.       Он тоже встаёт из-за парты, плотно задвигая стул, — линолеум визгливо скрипит под металлическими ножками. За окном сыпется мокрый снег: слипшимися в неаккуратные хлопья снежинками медленно покрываются отлив, безлистые и чёрные скелеты деревьев, аллея к главным школьным воротам. Мальчик ёжится, просовывая руки в лямки рюкзака: надеяться на хорошую погоду с окончанием зимы было бы глупо, но снег, который каждую ночь, будто сцепившееся стекло, превращается в толстый лёд, волнует в Бэкхёне тревогу. День изо дня он просыпается в своей комнате, душной, окаченной тьмой студёной ночи; иногда Бэкхёну кажется, что он так и не сумел открыть глаза, а порой чудится, что он очнулся в тёмной комнате, и тогда его тело пронизывает ужас — болезненная судорога, скручивающая узлом каждую мышцу на руках, ногах, шее.       Может, отец прознал о литературном клубе, который Бэкхён в тайне посещает после уроков? Или госпожа Чан рассказала о фантиках из-под карамелек, которые Бэкхён однажды забыл в кармане школьных брюк? Или папа увидел в камеры, как Бэкхён дерёт себе колени скобой, выдранной из тетради?       Мальчишка изо всех сил царапает прыщавую шею, чувствуя, как под ногти забивается кожное сало и гной. Папа всё знает. И когда-нибудь это и правда случится — когда-нибудь он проберётся в комнату Бэкхёна, снимет с него пижаму и трусы, и бережно, под пристальным вниманием осоловелых собачьих глаз, отнесёт в тёмную комнату. В конце концов, нет разницы, спит мальчик или нет — даже во сне он знает, что в чём-то уж точно виноват.       «Большой Папа наблюдает за мной, — хихикает Бэкхён, хлопая себя книгой по бедру. — Маленький мыслепреступник должен быть наказан. Маленький мыслепреступник снимает штаны, чтобы Большой Папа проверил, нет ли в его заднице сраного Snickers и книги, в которой букв больше, чем цифр».       В наказание Бэкхён со всей силы пинает стул, чтобы почувствовать боль.       — Всё в порядке?       — Да. Споткнулся.       Он смотрит на учительницу через весь класс: через три ряда парт, кем-то забытую подставку под книгу, большого мягкого тигра на учительском столе — маскот класса, который в конце прошлого учебного года торжественно принесла староста. Её глаза с дурацким сочувствием смотрят на Бэкхёна, и это дурацкое сочувствие ему нравится. Он топчется на месте, ощущая, как боль в щиколотке постепенно рассасывается, оставляя за собой зудящее покалывание, и снова шлёпает себя книгой по бедру.       — Ты всё-таки не едешь? — Её ровный пробор напоминает угомонившуюся сель, что растянулась между сгоревших полей. Она молодая, красивая и совсем не похожа на маму: губы бледные и сухие, глаза уставшие и без кокетливых стрелок. На ней будто совсем нет макияжа — только тональный крем, укрывающий синеватую отёчность под глазами. Возможно, так выглядела и госпожа Чан лет десять назад, только в бордовых лодочках. — Может, ещё передумаешь? Поездка обещает быть весёлой — столько ребят едет.       — Н-нет, я не смогу. — Бэкхён всё-таки не выдерживает взгляда учительницы. — Мне учиться надо.       — Всё верно, — кивает она, откладывая ручку. — Но отдыхать тоже важно.       — Ага, — пожимает плечами Бэкхён. — Я сегодня не приду в клуб, если что.       — Почему?       — Дела.       — Должно быть, они очень важные. — Когда учительница улыбается, на её щеках появляются маленькие ямочки. — Ты в прошлом году ни одной встречи не пропустил.       — Ну да, — Бэкхён царапает ногтем корешок книги, — мама приезжает.       — Мама? — Она непонятливо хмурит высокий лоб, снова нащупывая ручку. — Она уезжала в командировку?       — Не знаю. — Бэкхён нехотя плетётся вдоль парт — отчего-то сокращать дистанцию с учителем страшно. — Я последний раз видел её два года назад. Наверное, уезжала.       Учительница молчит — её лицо с широкими бровями напоминает задумчивую моаи. Бэкхён ещё некоторое время выжидает — из вежливости, и когда тишина становится до предела неловкой, он кивает на прощание.       — Слушай, твоё сочинение по английскому… — подаёт она голос, когда мальчик одной ногой ступает в шумный коридор. — Очень хорошее. — Его конечности немеют; Бэкхён едва заставляет голову повернуться. — У тебя большой словарный запас.       — С-спасибо, — делает он поклон, и кажется, словно благодарит высокий фикус у окна, в коридоре. — Я старался.       — Учитывая, как ты интересуешься литературой и языками, тебе стоит и дальше усердно работать в этом направлении. — Учительница закидывает ногу на ногу; широкая штанина серых брюк на миг заглатывает воздух, а затем беззвучно выдыхает, волнуя бумажки и клок волос на полу. — Кем ты собираешься стать? Уже решил? Или ещё думаешь?       — Врачом. — Бэкхён обессилено упирается спиной на дверной откос. Сердце, как недоразвитый зародыш, колотит грудь изнутри: он и не думал, что его рассказ о цикадах похвалят. — Хирургом.       — Понятно, — как-то грустно улыбается, трогая ручкой губы; она так часто делает, и Минсок, что на каждом уроке громко перешёптывается с Джеджином, всегда вспоминает о японском порно. — А как же рассказы о цикадах? Продолжишь писать?       Бэкхён сжимает «Мизери» покрепче. Конечно, он бы очень хотел продолжить — у него столько идей! Тот небольшой пролог, который мальчик писал ночами под одеялом, по вечерам в ванной или когда надолго закрывался в туалете, — самая малость того, что он каждый день смакует в своём воображении. Он мог бы закончить целую книгу к концу школы и на накопленные с обедов деньги опубликовать сто экземпляров. И тогда бы он стал знаменитым — и его бы любил не только папа, но и целый мир.       — Если это не будет мешать учёбе, — серьёзно кивает Бэкхён. — Сейчас главное — учиться.       — Да, — улыбается учитель, — так думают все родители в нашей стране. Ну что ж… — Она подбирается на стуле, чёрном и мягком, — он выглядит удобнее, чем стулья для учеников. — Если ты так считаешь, значит, так надо.       Бэкхён виновато тупит взгляд. Он так не считает. Он смотрит на свои дрожащие руки: они должны быть таким же талантливыми, как у папы, но выглядят так жалко и бессильно, что ему всё меньше и меньше верится в хоть какой-то успех. Может, это и правда не так важно?       — Кстати, твой папа недавно звонил…       «Нет, я должен. — Он слепо выходит в коридор, забыв попрощаться с учителем. — Я должен, и тогда отец будет гордиться мной».       Третий этаж. Бэкхён неуверенно волочит себя к лестничному пролёту, всё ещё буравя взглядом руки — изящные, гибкие, с тонкими пальцами и обгрызенными ногтями. Да, он точно станет врачом: усердная зубрёжка поможет ему сдать экзамены, а дальше пара пустяков — просто учиться, как мальчик это делал всю свою жизнь. Его нос отчего-то морщится, собирая шелушащуюся кожу складками.       Второй этаж. Доска с анонсами и объявлениями набрасывается на него цветастой афишей предстоящего концерта в честь Дня Рождения директора. Лицо лысоватого мужчины кажется неузнаваемым из-за плохой печати, а неудачно пририсованные рядом цветы делают плакат смешным. Между объявлением о наборе в группу по карате и десяти бесплатных билетах на балет «Ромео и Джульетта» Бэкхён находит два фиолетовых листа — реклама литературного клуба.

Единожды преданное, добро, сняв тщеславную непорочность, примыкает ко злу. Под какой звездой рождается зло? И почему мы так трепетно его воспеваем? В этом месяце говорим о злодеях! Рады всем желающим! Быть членом клуба необязательно! Начало: 16.00, пн, ср, пт Место просвещения: библиотека Список литературы на двери кабинета. С собой: страсть к книгам и что-нибудь к чаю^^

      Бэкхён срывает одно из объявлений — бумага плотная и пахнет горькими чернилами принтера из библиотеки; он аккуратно сворачивает лист в четыре раза и засовывает в карман брюк. Дома мальчик вклеит его в тетрадь со своими клубными эссе — он так делает каждый месяц, когда меняется тема собраний, или в особенные дни, если учитель выбирает литературу по тематике грядущего праздника или памятной даты.       Что бы сказал папа, застань он Бэкхёна с объявлением из литературного клуба? Горло мальчика сдавливает позыв уродливо всхлипнуть.       Первый этаж. В холле холодно — из-за входной двери дует ветер. Бэкхён вытягивает шею, несмотря на впившийся в загривок мороз: может, мама уже приехала? может, она сидит в своей машине? или тайком курит у школьных ворот? Но ни серебристого автомобиля с вмятиной под фарой, ни знакомого женского силуэта в высоких сапогах не разглядеть. Мальчик устало выдыхает себе в плечо, быстро перебираясь в противоположное крыло.       Он не должен быть рад маме: у неё ветер в голове, как говорит отец, и в жизни она ничего не добилась — только Бэкхёна родила. Но с ней мальчику спокойно: она такая лёгкая и улыбчивая, спрашивает о всяких пустяках и никогда об учёбе. Благодаря ей в позапрошлом году он впервые побывал в кинотеатре — мама отвела его на «Мемуары Гейши»; под конец фильма она плакала, а Бэкхён варился в непривычной смеси восторга японскими одеждами и ужаса перед темнотой, вдруг проглотившей целый зал.       «Я — полнейшее дерьмо», — выносит приговор мальчишка, нащупывая в кармане листовку литературного клуба.       С этим клеймом Бэкхён доходит до спортзала. В мужской раздевалке пахнет грязными носками сильнее обычного — так происходит каждую среду, после тренировки команды по баскетболу. Бэкхён бросает рюкзак на лавку и устало плюхается следом, будто до этого не просидел шесть уроков в классе. Глаза слипаются — он спал всего два часа, остальное время потратив на страдания Пола Шелдона; и если бы он мог повернуть время вспять, то не стал бы и вовсе ложиться: выскользнул бы раньше из дома, и тогда бы не пришлось есть папин завтрак.       Бэкхён подавляет отрыжку, вдруг раздувшую желудок; она, ожидаемо, на вкус как омлет.       «Надеюсь, госпожа Чан вернётся с больничного хотя бы сегодня вечером».       — Эй, мелкий, подвинься.       Бэкхён скользит задницей по лавке, давая старшекласснику в насквозь потной футболке распахнуть один из металлических шкафчиков. Парень высокий и спортивный, стриженный под горшок; причёска совершенно не идёт его широкому приплюснутому лицу, но открывает уши, которые мальчику показались очень красивыми.       — Ты можешь свалить отсюда?       Бэкхён послушно встаёт и отходит к стене напротив. Второй баскетболист намного ниже, и тело у него коренастое, будто ещё давно его заколотили в деревянный ящик и оставили расти в пахнущей сосной тесноте. Мальчишка решает, что, наверное, этот старшеклассник, несмотря на короткие ноги, высоко прыгает.       — Вечно здесь ошиваетесь, сколько вам не говори, — раздражённо пожимает он плечами, доставая из шкафчика школьную рубашку. — Не учили уважать старших?       — Нет, — фыркает Бэкхён, снимая пиджак; он чувствует, как его тело становится ещё слабее и хрупче, стоит мускулистому старшекласснику угрожающе шагнуть ближе. Но мальчишка только задирает повыше нос: что бы не собирался сделать этот миниатюрный баскетболист, унижаться перед ним уж точно не стоит — он и так ни во что не ставит Бэкхёна. — В моей семье уважают только тех, кто носит белый халат. Я решил быть более снисходительным — не презираю тех, кто его не носит.       — Ты посмотри на него… — цокает баскетболист, комкая собственную рубашку. — Тебя недостаточно одноклассники бьют? — Он хлопает рукой по стене рядом с головой Бэкхёна; тот не дёргается, но моргает. — Не верю, что такого пиздабола до сих пор не прижали в туалете.       — А я верю, что ты собираешься меня засосать. — Бэкхён косится на запястье у своего лица и вытягивает руку вперёд так, чтобы рукав сорочки на сгибе локтя касался уха старшеклассника. У этого уши маленькие и толстые, будто у боксёра. — Это будет мой первый поцелуй. Надеюсь, твой нет. Иначе будет неловко вдвойне.       — Ебанутый извращенец, — хихикает баскетболист и обращается к парню с красивыми ушами: — Ты слышал, что он несёт?       — Ага, — равнодушно отзывается тот, застёгивая на себе рубашку. — Меньше обращай внимание, а то проблемы будут.       Такой ответ явно не устраивает коренастого старшеклассника, но руку он убирает, как-то брезгливо сжав-разжав кулак.       — Я так понимаю, вы, пиздюки, чем меньше, тем наглее? Как маленькие собачки, да? Гав-гав?       — Если бы не доёбывался, не гавкал бы. — Бэкхён взволнованно выдыхает, ощущая, как рот приятно покалывает после вырвавшейся наружу язвительности, как в груди собирается страх, будто вот-вот мальчик вступит в схватку с опасным противником. Но бой уже окончен — он победил, даже если после получит в нос. Бэкхён позволяет себе расслабить плечи. — А так, да… Гав-гав, пиздюк побольше.       Бэкхён шаркает к другому концу скамьи — туда, где шкафчики открытые и уже пустые. Он оборачивается, чтобы покорно встретить разъярённый взгляд парня в потной футболке, но вместе с тем замечает ошарашенного Джеджина, уже переодевшегося в свой синий спортивный костюм. Бэкхён робко улыбается, приветственно поднимая ладонь; он надеется, что друг Минсока не слышал его перепалку с баскетболистом — мало ли, что тот подумает. Вдруг Джеджин потом распустит слухи, что Бэкхён злой и грубый? Тогда у мальчишки точно не будет шансов с кем-нибудь подружиться.       Но вот Джеджин смотрит на низкого баскетболиста, что, зло пыхтя, натягивал на себя школьные брюки, затем обратно на Бэкхёна, растерянно теребящего пуговицу на сорочке. Его кривоватые передние зубы закусывают нижнюю губу, будто укрощая улыбку, большой палец поднимается — Джеджин одобрительно кивает и, заметив, как баскетболисты подозрительно поглядывают на него, спешит ретироваться в спортзал.       Бэкхён счастливо улыбается, растягиваясь на лавке во весь рост. Он распахивает книгу, и на лицо падает самодельная закладка, которую ему подарила старшеклассница из литературного клуба. Он продолжает улыбаться, находя глазами абзац, в котором Пол Шелдон хлебает куриный бульон. Он улыбается — его похвалил Джеджин.       «…часть горящей бумаги Энни по-прежнему сжимала в руках. Шерстяной свитер Энни горел. Темно-зелёные бутылочные осколки впились ей в предплечья. Осколок побольше торчал, как лезвие томагавка, из её правой щеки.       — Я убью тебя, поганый ты лжец, — проговорила она и поползла к нему на коленях…»       Первые десять минут урока мальчик просиживает на лавке, уткнувшись в книгу. Он съедает восемь листов из новой тетради по географии и срывает несколько заусенец: на мизинце плоть вокруг ногтя опухла и нагрелась, а на большом пальце кровоточит порванная кутикула. Отметившись перед учителем физкультуры и решив отоспаться в другом месте — где не так воняет, Бэкхён незаметно выбирается из раздевалки.       Он снова проходит мимо главного выхода — ни мамы, ни машины не видать. Бэкхён и сам не знает, что ждёт от этой встречи: может, возможность набить пузо пиццей с газировкой или просто оттянуть возвращение домой. Мальчик достаёт из бокового кармашка рюкзака бутылку — ком вины удаётся протолкнуть только с пятым глотком, и воды практически не остаётся. Он бьёт себя бутылкой по колену, поднимаясь на второй этаж, но не получив должного облегчения, изо всех силы отвешивает себе пощёчину. Потом ещё одну. И ещё. В глазах темнеет; мальчишка опасливо откачивается назад, но вовремя хватается за перилла, подтягиваясь обратно. Позыв зареветь только крепчает. И Бэкхёну приходится остановиться на полпути, чтобы, досчитав до пятидесяти пяти и найдя на окне знакомую царапину, окончательно успокоиться.       Дверь научного клуба обклеена вырезанными из журналов пробирками и колбами, цитатами Эйнштейна и физическими формулами. Бэкхён слышал, как несколько ребят из литературного высмеивали нелепые декорации, появившиеся тут в начале этого года. Но мальчику они кажутся трогательными: криво вырезанная химическая посуда выглядит мило, философия Эйнштейна — наивно, и, каждый раз смотря на эту дверь, Бэкхён чуть меньше ненавидит всё, что связано с расчётами, силой тяжести, с магнитным полем, меняющемся вместе с головной болью.       — Извините? — Бэкхён стучит костяшками по двери и, не дождавшись ответа, входит — клуб всегда открыт в это время. — Можно?       — Да-да, заходи, — отзывается мужчина из дальнего угла кабинета; в синем халате он почти сливается со стеллажами химикатов за спиной. — Почему не на уроке?       — Физра.       — А-а-а, точно, — он вскидывает безумно лохматую голову и одаривает школьника широкой яркой улыбкой: — Спорт для слабаков, верно?       — Точно, — склабится в ответ, швыряя рюкзак под доску. — Есть что-нибудь новенькое на сегодня, учитель Кан?       — Конечно! Комплексные соединения — слышал что-нибудь о них?       Учитель Кан соскакивает со стула, чтобы, преодолев весь кабинет, добраться до учительского стола.       — Дентатность? КЧ? Лиганды? Внешняя-внутренняя сферы?       — Напомни мне, умник, — он вытряхивает из салатового рюкзака распечатки, — почему ты ходишь в литературный клуб, а не в научный?       Бэкхён точно не знает, сколько ему лет: чуть за тридцать или до тридцати? Гиперактивный, болтливый и быстро увлекающийся — папа бы такого не одобрил; но если однажды учитель Кан пропадёт — не придёт на урок, исчезнет из чужих воспоминаний, будто никогда и не существовал, тогда Бэкхён точно будет знать: этот лохматый мужчина — старшеклассник в зрелом теле, из другой вселенной, где нет экзаменов, строгих родителей и причин для подросткового бунта. И он прибыл в этот мир — жестокий и требовательный, чтобы разрешать Бэкхёну просиживать физкультуру в кабинете химии и спать на задних партах под звук магнитной мешалки и запах фенолфталеина.       — Дайте подумать. — Бэкхён залазит на высокий стул и упирается руками в столешницу, испещрённую царапинами и пятнами неизвестного происхождения. — Возможно, потому, что сухая наука обедняет мою душу, жаждущую веры в Бога подростковых прыщей и ночных поллюций, а не доказательств его существованию.       — Какой-то у тебя несправедливый Бог: либо порченые простыни, либо порченые лица, — хохочет учитель Кан, протягивая мальчишке напечатанный конспект. Тот благодарно мычит. — Тогда уж Дьявол.       — Получается, секта.       — Ну, раз секта, выходит, и доказывать ничего не надо. — Учитель выглядывает в окно, на серый небосвод и голые деревья — на них налип мокрый снег плотными грудками, и кажется, что ветви клёнов начали гноиться. — Погода, конечно, не восторг.       Бэкхён из вежливости просматривает все пять листов — только заголовки, выделенные жирным, и откладывает конспект в сторону. Читать он это не будет, отчего чувствует себя немного виноватым перед учителем Каном; но это нужно для отца, чтобы он видел, как Бэкхён по понедельникам, средам и пятницам, после уроков, увлечённо ходит в научный клуб.       — К слову, это удивительно, не находишь? — Задумчивый голос учителя отчего-то непривычно ровный — по спине мальчишки пробегает холодок.       — Что?       Бэкхён в ужасе смотрит на обезображенную химикатами поверхность стола, узнавая в пятнах силуэты животных: коричневая голова гуся, зелёный жираф, выжженный, наверное, горелкой кот, белый кролик.       — Как наука начала развиваться, люди принялись активно искать опровержения или доказательства существованию Бога.       Если Бэкхён сейчас поднимет глаза, если он сейчас посмотрит туда, откуда доносится бесстрастный говор, он увидит растянутую на крепком теле чёрную водолазку и большие руки, не безвольные — свисающие по прихоти вниз, как мясные канаты из сгнившего джута.       — И?       — А Дьявола никто не ищет.       До конца урока Бэкхён на учителя Кана больше не смотрит. Кое-как уняв страх, что, словно маятник, бился об стенки желудка, он укладывает голову на конспект и поплотнее прижимает конечности к дрожащему от напряжения телу. Небо над школой, как в чистилище, — бледное, окаменелое, безликое; там, за пеленой расщепившихся в пар дождей, нет ничего: ни звёзд, ни солнца, ни луны — только пустота, тёмная, как воздух в комнате, холодная, как пол в комнате, одинокая, как Бэкхён в комнате.       — Пропускаешь физкультуру?       Бэкхён кивает, потираясь щекой об конспект. Равнодушный взгляд успокаивает, а вот растянутый в стороны рот, напротив, заставляет мальчика задержать дыхание. Зубы ровные и белоснежные, как снег на только-только припорошённых клумбах; дёсны красные, разжиревшие — между ними гниёт белое мясо, бурые перья и тонкие осколки костей. Ах, думает Бэкхён, когда замечает на уголках губ тонкие аккуратные швы, улыбку он пришил — это успокаивает мальчика.       — У меня для тебя подарок.       Губы чьей-то улыбки не шевелятся; взгляд буравит конспекты под головой мальчишки. Бэкхён тоже украдкой глядит на листочки, но вместо химических формул ему удаётся рассмотреть только фиолетовый уголок.       — Смотри.       Он с улыбкой ставит на стол шар из тонкого прозрачного стекла и с розовой крышкой. Последняя откидывается со звонким скрежетом, и Бэкхён морщится, глядя на небо через стеклянный пузырь.       — Смотри.       Он с улыбкой достаёт из-за спины кролика. Он легко помещается шар, и даже длиннющие уши не торчат из жерла сферы.       — Смотри.       Он с улыбкой садит туда и кота, маленького, с приплюснутым носом и большими голубыми глазами. Такой частенько мелькает в окнах у соседей напротив.       — Смотри.       Он с улыбкой захлопывает крышку.       — Смотри-смотри.       Он с улыбкой обнимает шар. Крепко и любовно сжимает, пока тот не превращается в комок из мяса и стекла.       Из-за двери доносится звонок, и Бэкхён едва не валится со стула, испуганно дёрнувшись назад. Сердце прекращает тревожно отплясывать, когда мальчишка допивает всю воду; а до этого приходится некоторое время судорожно массировать челюсть и губы, чтобы его улыбающаяся гримаса отпустила лицо Бэкхёна. Убедившись, что тело он ощущает, а кислорода в лёгких достаточно, чтобы не упасть в обморок, мальчик собирает свои вещи и тихо выходит из класса — учителя Кана он застаёт тоже задремавшим на коробке с чашками Петри и поэтому не решается его будить.       Тошнить не перестаёт, даже когда Бэкхён выходит на улицу. Он одно время топчется на скользком крыльце, делая глубокие вдох-выдох и высматривая маму; но, когда она не появляется и через двадцать минут, мальчик отлучается в туалет, чтобы освободить желудок от сегодняшнего ланча. Остатки непереварившейся еды выходят быстро — ему даже не приходится совать в рот пальцы; а воспоминания о сне помогают выблевать, наверное, и весь желудочный сок.       — Привет-привет!       Мама машет рукой так сильно, что кажется, будто конечность вот-вот вырвется из плеча и, перелетев школьный забор, плюхнется на голый, облепленный снегом куст. На ней чёрное велюровое пальто, которое она когда-то привезла из Франции, и такого же цвета сапоги, укрывающие часть колена. Последние напоминают обувь гестапо с фотографий времён нацистской Германии, и, если бы не красное синтетическое платье, выглядывающее из-под верхней одежды, Бэкхён бы поверил, что мама всё это время была тайным шпионом отца.       Бэкхён быстрым шагом плетётся по дорожке, обходя лужи слякоти и тех детей, которые, как и он, только-только вышли из школы. Сапоги мамы чистые, хвастают неестественными бликами — слабым отражением мрачного весеннего неба; глядя на них, мальчик чувствует лёгкую тревогу: серебряный седан, торжественная мать в своих самых лучших одеждах — это его последний день, он чувствует. А потом его не станет, и может, из него сделают обувь, как из кого-то однажды сделали сандалии.       — Привет-привет! — зачем-то снова здоровается мама, бросая недокуренную сигарету под колесо машины. — Я волновалась, что сильно опоздаю, но ты и сам только вышел!       Она смотрит на него и улыбается напомаженными губами — почему-то сейчас эта улыбка раздражает; Бэкхён неуверенно здоровается, засовывая руки в карманы, и принимается с деланным интересом рассматривать свои ботинки. На них солевые разводы. Мама тоже молчит, и, судя по растерянному взгляду её насурьмлённых глаз, она не знает, как продолжить разговор.       У неё новый парфюм — он плохо сочитается с запахом сигарет; последние не поменялись: тонкие, с ментоловой капсулой — обычно мама с хрустом её разгрызает, прежде чем поджечь сигарету, и потом коротко затягивается, оставляя на фильтре алый след от помады. На прошлой их встрече она разрешила Бэкхёну попробовать закурить, и мальчишка, даже не захватив дым в лёгкие, сразу же закашлялся. Это было невкусно и бессмысленно. Бэкхён нарёк это гадостью, а мама, расхохотавшись, с уверенностью заявила: «Теперь ты знаешь, что это не только вызывает рак, но и ещё тошноту и головокружение, а значит, курить вместе со всяким хулиганьём во дворе уже не будешь». Головокружение мальчик не почувствовал, а вот тошнить его начало практически сразу — от мысли, что папа может узнать.       — Ну, садись в машину, что ли.       Её пахнущая сигаретой рука поднимается над головой сына и, будто одеревенев от ужаса, застывает у самого лба. Бэкхён внимательно смотрит на маму: румянец от холода проступает через светлый тональный крем, в маленьких глазах откровенничает испуг. Он боязливо трогает своё лицо: длинные пальцы с дрожью нащупывают прыщи — они чудятся гноящимися кратерами; натыкаются на губы — они сухие и шершавые; вонзить огрызки ногтей в глаза Бэкхён так и не решается.       Мама открывает дверь машины.       — Залазь. Съездим куда-нибудь.       В салоне пахнет мамой — и это ещё хуже, чем отцовский одеколон. Запах непривычный, едва знакомый, оттого Бэкхёну на миг думается, что прямо сейчас его похищает чужая женщина.       Мальчик пристёгивается слабее обычного — на тот случай, если ему придётся быстро выпрыгнуть из машины; в зеркале заднего вида его лицо смотрится вполне обычным: серым, прыщавым, уставшим, — может, маму пугают безобразные подростки? В конце концов, они не виделись два года, — наверное, за это время он очень изменился и совершенно не так, как бы она хотела.       — Ты подрос, — весело изрекает мама, заводя машину. — Может, будешь как твой папа, а?       — Это вряд ли, — отзывается Бэкхён, спускаясь по синтетической обивке вниз; теперь из окна видно только небо и часть школьного забора. — Наверное, как ты.       — Разве я низкая?       — Да.       — Невежа.       Она проворачивает руль вправо, оглядываясь назад, и уложенные волной волосы изящно вздрагивают, будто лоснящаяся здоровьем лошадиная грива; несколько прядей тонут за воротом пальто, несколько путаются в крупных золотых серёжках. Камни в украшениях тоже большие, бледно-розовый ломает бедный свет, обращая его в чарующее сияние, мерцанием бросающееся на длинную шею мамы и приборную панель. Бэкхён касается драгоценных зайчиков на индикаторе скорости — стрелка указывает на цифру сорок.       — Слышала, ты бабушку довёл.       На лице мамы не отражается ни порицание, ни хотя бы лёгкая досада; она говорит расслабленно, сильнее обычного растягивая гласные, и, кажется, дальше последует пустой разговор о погоде, невкусных завтраках в очередном отеле или о пробках в Сеуле.       Бэкхён оставляет в покое крошки света и переключает внимание на приоткрытый бардачок. Щёлк-щёлк. Щёлк-щёлк. Бардачок не захлопывается, как сильно бы мальчик не вжимал его обратно в панель; серая пасть открывается и закрывается, мельком демонстрируя пачку пахучих ёлочек, салфетки, губную помаду без крышки и чёрный дырявый носок с налипшей на пятку грязью.       — Не доводил. — Бэкхён достаёт из-под сидения рюкзак. — Чей носок?       — Без понятия, честно говоря. Может, я им зеркала протирала.       Судя по налипшим на ветхий хлопок комарам, так оно и есть.       — Твой папа сказал, что ты к бабушке больше не поедешь. Попросил найти тебе что-то вроде лагеря на лето.       — Вот как, — мычит мальчишка, расстёгивая змейку на пенале; карандаши гремят, будто могучие лесные срубы, новая клячка легко мнётся пальцами — Бэкхён отщипывает от неё кусочек, ощущая в зудящих дёснах потребность что-нибудь пожевать. — Наверное, этого стоило ожидать. — Скотч оказывается под шпаргалками и стикерами для закладок.       — Что ты натворил? — Мамин взгляд любопытен, хоть и направлен на автомобиль впереди; на заднем стекле наклейка с ребёнком и объявление о продаже квартиры — Бэкхёну вдруг подумалось, что он мог бы жить отдельно от отца, и, может, даже без камер. — Папа ничего не рассказывает. Ты знаешь, — она резко оборачивается на мальчишку, отчего тот непроизвольно тянет свободную руку к двери, — мне очень интересно, что там произошло. Ты всегда говоришь, что у тебя всё в порядке, но вот тебе тринадцать…       — Четырнадцать.       — Четырнадцать, — её губы изламываются в болезненной стыдливости. — Да, четырнадцать — о чём это я? — Она рассеянно чешет кончик носа и на секунду заглядывает в зеркало заднего вида, чтобы поправить волосы. — Ах, да! Ты вдруг стал бунтарём, верно? Папа говорит, что ты послушный и много учишься, чтобы пойти по его стопам. И вдруг у тебя проблемы с бабушкой?       Бэкхён бросает рюкзак на задние сидения и принимается нащупывать конец скотча.       — Типа того. Это из-за её подарков. — Он поддевает ленту единственный целым ногтем — на безымянном пальце — и отрывает зубами практически метр. — От одного я отказался, второй проебал.       — Отказался и проебал, значит… — Щёки матери вдруг вспыхивают, и она, сжав руль покрепче, возмущённо выкрикивает в лобовое стекло. — Эй, четырнадцатилетний, откуда эта ругань?! Не смей при мне использовать такие слова!       — Да ладно, — хмыкает Бэкхён, плотно заклеивая бардачок. — В словах нет силы.       — Да на них мир строят — на этих дурацких словах! — Брови мальчишки удивлённо выгибаются; бросив приглаживать скотч, он полностью поворачивается к матери и с неподдельным интересом заглядывает в её возмущённое красивое лицо. — Твои намерения, твои мечты, твои чувства — это всё слова для других! Если ты будешь вот так просто разбрасываться чем-то таким уродливым, то твои лицо и душа тоже будут казаться уродливыми!       Мальчишка наблюдает, как лицо матери меняется по мере того, как обостряются и угасают охватившие её чувства. Она то хмурит брови, кажется, непомерно злясь, то с несчастным видом кусает губы, склоняясь грудью ближе к рулю. Мама всегда казалось Бэкхёну понятной: радость, злость, неловкость, любопытство — она словно бульварная проза, которой можно утолить голод от пустоты в голове, но не тоску в сердце. Именно это ему и нравилось: ни маска отстранённости, которую обычно носит госпожа Чан, ни притуплённое равнодушием лицо папы, ни надменная физиономия бабушки — так, мама казалась совершенно зависящей от внешнего мира; и пока в кафе играла приятная музыка, еда не была слишком горячей, а фильм — скучным, она оставалась довольной. И в этом простом счастье Бэкхён находил свой покой.       Сейчас же неопределённость, какая мучила лицо матери, вызывает щекотливое чувство, отдалённо напоминающее страх.       Мальчик ёрзает, не сводя с мамы глаз.       — Твоя бабушка, — снова начинает она, останавливая машину на перекрёстке, — всегда была принципиальной. Неудивительно, что такой пустяк обидел её.       — А ты бы не обиделась? Не перестала бы со мной общаться?       Мама вздрагивает — пару локонов укрывают её лицо, словно оберегая от пристального взгляда наглого прыщавого мальчишки.       — Конечно нет, — улыбается она, облизывая губы. — Обиделась бы, может, но не… — Она судорожно выдыхает и, словно отдаляясь от Бэкхёна, подвигается ближе к двери. На светофоре загорается зелёный, и мама газует слишком резко — мальчика тянет вперёд. — Думаю, рано или поздно она остынет. Ты же единственный внук — куда она денется.       Тарахтя, как на последнем издыхании, из-за поворота выезжает мопед: светло-голубой, низкий и со ржавчиной вокруг передней фары; к его багажнику крепко привязаны квадратная сумка и несколько букетов роз, которые нещадно трепал мартовский ветер вместе со снежными катышками. Цвет лепестков тёмный, почти чёрный, словно нашедший морок или кровь из вены, и бутоны плотные, — тяжёлый аромат тепличного детища, кажется, прячет что-то крошечное и очень драгоценное. Бэкхёну вдруг захотелось впиться в цветы зубами.       — Смотри, — показывает на колесящий рядом мопед. — У тебя ногти как розы, — зачем-то подмечает он. — Выходит, ты тоже роза.       — Самая большая роза в мире, выходит.       — Выходит, королева роз, — улыбается мальчишка, и его улыбка на осунувшемся грустном лице чудится маме трагичной нелепостью.       От Бэкхёна плохо пахнет. Кожа на лице жирная, на пальцах — сухая и раненая. Он в чистой обуви и выглаженной одежде, но на шее и за ушами грязь. Худые ноги мелко трясутся, как если бы мальчишка радостно пританцовывал, руки дрожат, да и голова время от времени дёргается: раз-два, раз-два — будто, проглотив часы, Бэкхён не может остановиться передразнивать секундную стрелку, застрявшую в горле.       Мама не уверена, что знает, как растут мальчики-подростки; но каждый раз, возвращаясь в эту страну, в этот город, навещая единственного сына, которого когда-то родила просто так и так же просто бросила, ей кажется, что снова и снова она встречает незнакомцев с одинаковым лицом, отрешённым и отталкивающе взрослым.       — Я… — В голосе мамы вдруг зазвучало бессилие; красные ногти впиваются в прорезиненный руль — они длинные и с ними наверняка неудобно даже держать палочки. — Королева роз? Звучит слишком круто для меня, нет?       — Почему? Ты красивая, — пожимает плечами Бэкхён; его улыбка исчезает так же медленно, как тают снежинки на лобовом стекле. — Вполне подходит.       — Если я королева роз, то ты — принц?       — Нет. — Он смотрит на свои руки — они кровоточат под ногтями, почти все фаланги исписаны синей пастой; мальчишка крепко сжимает кулаки, и боль расходится до самых локтей. Папа врёт: это не мамины руки — мягкие на вид, с короткими пальцами и толстой кутикулой; и не папины. Бэкхён, как выродок, не похож ни на одного из них ни красотой, ни талантом; и от этого ему становится очень горько. — В любом случае, я с бабушкой виделся раз в год. Сомневаюсь, что это станет большой проблемой, если наше общение сведётся к поздравительным звонкам на Дни Рождения… Всё в порядке? Ты будто побледнела. — Бэкхён приглаживает края скотча на бардачке и снова тонет в кресле, не в силах больше наблюдать, как лицо матери становится всё более незнакомым.       — Точно! — восклицает мама, пропуская вперёд чёрный пикап; в кузове трясётся старая стиральная машина — из грязного иллюминатора выглядывают резиновые шланги. — Твой День Рождения! Надеюсь, ты отлично его отпраздновал.       — Да, — врёт Бэкхён, выдыхая в ворот куртки. — Торт, поздравления — всё как всегда.       — Что подарили?       Мальчишка отводит взгляд к окну: на крыльце проплывающей мимо пекарни девушка счищает со ступенек снег; на ней зелёное, как бутылочное стекло, платье и чёрные полусапожки, сильно мятые сверху. С каждым наклоном её живот собирается складками, а правая нога игриво приподнимается, задевая табличку со скидкой на круассаны и цитрусовый чай. Радостно покачивающая бёдрами, девушка кажется ненастоящей — неестественно бодрой для сонливого пасмурного дня, частью той вселенной, откуда пришёл вечно молодой учитель Кан.       Бэкхён трёт пальцем холодное окно, надеясь стереть чьё-то яркое, гневящее зависть чужое счастье.       Он успевает задеть взглядом вывеску пекарни — украшенную неработающей гирляндой, выцветшую и тоже облепленную снегом. «Млечный пудинг».       — Телескоп.       — Ух ты! Здорово! — искренне восклицает мама, бросая радостный взгляд на сына. — Папа умеет выбирать хорошие подарки, да? На позапрошлое День Рождения подарил тебе приставку, если я правильно помню. Ещё ты говорил, что он часто покупает тебе книги. Это замечательно, верно?       — Да.       — Тогда, — мама заправляет волосы за уши, вновь демонстрируя роскошь дорогого камня, — что бы ты хотел от меня?       Бэкхён хмурится, кутаясь в куртку плотнее. В машине тепло, но присутствие морозного воздуха, не так давно пробравшегося с улицы в открытые двери, всё ещё ощущается.       — Мне ничего не надо.       — Я настаиваю. — Бэкхён крепко зажмуривает глаза. — Я тебе никогда ничего не дарила, вот и подумала, что в этот раз можно попробовать.       — Хочу пиццу.       — Ну, пиццей я и без этого тебя накормлю. Может, что-нибудь, что останется тебе на память?       — А ты что, умираешь?       — Нет, что за глупые вопросы?       — Обычно на память оставляют, когда собираются умирать.       Настроение мамы заметно портится, и к торговому центру, куда она обычно возит Бэкхёна есть пиццу и смотреть кино, они едут молча.       Без улыбки мама выглядит старше, может, на свой возраст — мальчик не помнит, сколько ей лет; впрочем, он не знает ни её фамилию, ни где она живёт.       «Наверное, я и правда еду с незнакомой женщиной».       Вопрос про любимый цвет кажется уместным и глупым одновременно — очевидно, мама любит красный. В фильмах она неразборчива, как и в еде, а болтает обычно о своих путешествиях — о них Бэкхён слушать ненавидит, но вежливо кивает и без любопытства задаёт вопросы, с комом в горле лелея зависть, непомерную, давящую чёрной тоской по местам, которых он никогда не видел, по друзьям, которых у него никогда не было.       «А может, мама и не чужая вовсе».       И правда. Быть может, это папа чужак? Окунув тело в темноту комнаты, он облачился во всё чёрное и под покровом такой же бесцветной ночи похитил Бэкхёна из его лучшей жизни. Была ли это вселенная учителя Кана, в которой тогда он только начинал изобретать межгалактический корабль? Или мир женщины из пекарни, где всегда плохая погода, каждый в зелёном платье и ни одного грустного лица?       Бэкхён бьёт себя по голове — за то, что посмел подумать подобную гнусность про отца. Второй раз по щеке — он испортил маме день. Она нашла для мальчика время, надела любимые пальто и сапоги и сейчас везёт его есть большую жирную пиццу, которую отец заставил бы выблевать прямо на пол; и вот, Бэкхён сидит в тёплой машине, забившись у самой двери, и даже благодарная улыбка не трогает его рот.       «Мерзкий, дурной, жалкий кусок дерьма! — Боль от ударов тупая — не та, что заслужил мальчишка. За звуком бьющихся об лоб рук он не слышит ни обеспокоенное лопотание матери, ни как машина спешно льнёт к обочине — под дорожный знак с двумя стрелками. — Лучше бы ты сдох! Лучше бы ты сдох!»       Раньше он мог стать героем, крепкой спиной для Джо и Мэг; в нём тёк доблестный свет, особенно яркий, беспощадно выжигающий темноту, как лучи солнца — кожные покровы. Он должен был спасти мир и стать лучшим для папы; он должен был сделать для родителей всё, чтобы отблагодарить их.       Но Бэкхён всё ещё здесь — в машине матери, и врёт ей, и грубит, и обижает её, улыбчивую и жизнерадостную. От него наверняка воняет потом — мальчик не мылся уже две недели; изо рта несёт рвотой; на пальцах — обслюнявленные корочки крови. Но мама, не брезгуя, хватает его за руки, когда он в очередной раз пытается сорвать на себе ненависть, склоняется ближе, чтобы заглянуть в искривлённое презрением и болью лицо, и Бэкхён задерживает дыхание, забыв сделать глубокий вдох.       — Ты что творишь?! Что случилось?!       Они поедут в кафе. Мальчик съест свою любимую пиццу с грибами и запьёт её тремя стаканами газировки. Возможно, они пройдутся по магазинам, купят маме что-нибудь на лето и, если афиша не подведёт, посмотрят неплохой фильм. А после Бэкхён вернётся домой и снова будет лжецом: он соврёт, что обедал салатом без заправки и что усердно учил на физкультуре таблицу Менделеева; он не скажет, что ел бумагу, и не покажет шишку, которую оставил на колене, колотя унитаз на большой перемене. Он будет смотреть папе в глаза — равнодушные и холодные — и, сминая в кармане брюк листовку литературного клуба, расскажет, как прошёл его день, это угнетённое пасмурным мартом сегодня.       Сегодня как вчера, позавчера и всё то, что предшествовало этому дню; даже приезд мамы ничего не изменил. Бэкхён всё такой же лицемерный кусок дерьма, смеющий думать об отце плохо и предающий их мечту.       — Эй, ты чего? Ну? — Мама дрожит, — похоже, мальчишка её здорово напугал самоуничижительным трепыханием. — Может, водички? Что у тебя болит? — Розовые камни, наверняка добытые непосильным трудом волшебного рабского народца, сверкают даже через завесу густых душистых волос. Мама безумно красива, даже когда её лицо от испуга покрывается алыми пятнами, будто волшебной чумой, от которой королеву роз спасёт только повёрнутое время вспять. Бэкхён, выглядывая на маму из-под нестриженых грязных волос, вдруг думает, что, быть может, она бы тоже хотела всё вернуть. Тогда бы мальчик не родился, и ей не пришлось бы нюхать его вонь изо рта. — Давай на завтра перенесём? Я-я… — Она отводит глаза на дорожный знак — ему со скрипом машут дворники, сметая с лобового стекла мокрый снег. — Я попытаюсь успеть приехать к тебе. У тебя же нет никаких планов на завтра?       Её напомаженный рот дрожит. У Бэкхёна на глаза наворачиваются слёзы. Она виновато гладит пальцами узкие запястья сына — её ладони, оказывается, шершавые. Тот съёживается, не в силах терпеть неправильные, исполненные сожалением касания.       — Телефон, — забирает он руки, сквозь слёзы вглядываясь в глаза матери.       — Ч-что?       — Всё в порядке. — Бэкхён высовывает руки из рукавов куртки, чтобы бережно обнять себя за грудь. Внутри тепло — плотный синтепон вдыхает и выдыхает жар тела. — Я хочу телефон на День Рождения. — Бэкхён предаст отца ещё раз, но обещает себя наказать. — Только папе не говори. — Наказать как можно сильнее.       Королева роз растерянно кладёт руки обратно на руль, нежные сверху и грубые изнутри.       Наверное, необязательно умирать — для памятной вещи достаточно просто навсегда исчезнуть.       Они возвращаются к ужину, как и просил отец; машину мама останавливает на углу, не доезжая до ворот дома, и позволяет мальчику отсидеться в полной тишине.       Снег идти перестал, но воздух всё ещё рябит на фоне сумрачного неба. Несмотря на льющие свет головы фонарей, источающие тёплый жёлтый окна домов, улица мрачная и страшная; не застань Бэкхён холодное серое утро, он бы и не подумал, что здесь когда-то восходило солнце. Закат он пропустил в кинотеатре; и хоть фильм оказался интересным, а мама снова плакала на титрах, безучастие в завершении дня ощущается большой потерей.       — М-м, — мычит мама, выдавливая улыбку; стрелки на глазах чуть стёрлись, но помада всё такая же яркая, с жирным блеском и аккуратно выступающая за контур губ. — Раз это подарок… — Она осторожно забирает из рук Бэкхёна коробок, украшенный сиреневой подарочной лентой. На пышном, закрученном ножницами банте настояла мама — с таким же упорством она ждала, когда консультант в магазине найдёт подходящий цвет. — Я… — Она заправляет волосы за уши и разворачивается всей собой, упираясь острыми коленями в руль; из-под красного подола выглядывает чёрный капрон, тонкий и почти прозрачный. — Я хочу поздравить тебя с Днём Рождения. Я… Мы…       Бэкхён сжимает края кресла — сердце забилось так сильно, что, кажется, оно вот-вот выскочит изо рта вместе с желчью, собравшейся изжогой в горле. Он наблюдает, как лак оставляет красные полосы на крышке коробки, как мама взволнованно потирает мизинцем одну из кудряшек плотной фиолетовой ленты, как она кусает губы, собирая на передние зубы слой помады. Этот маленький фрагмент — их тихое уединение в машине с тусклым светом, на тёмной улице, где ни души, становится вдруг таким любимым для Бэкхёна, что он решает не моргать и не спускать с мамочки глаз.       — Мы довольно редко с тобой видимся. И мне, правда, очень жаль, — туго сглатывает она, как провинившийся ребёнок, опуская голову. — Но именно этот День Рождения… Я бы хотела, чтобы ты запомнил его, хоть он уже давно позади. Мы сегодня отлично провели время… — Бэкхён спешно кивает, стискивая обивку кресла покрепче. — И… Я тоже буду помнить этот день всегда. — Бэкхён расплывается в улыбке и до побеления поджимает губы, чтобы не выглядеть перед мамой полным дураком. — Иногда я удивляюсь, как у меня получилось родить такого замечательного мальчишку … — Теперь она вскидывает голову наверх и шмыгает носом. — Я точно знаю, что ты вырастишь замечательным мужчиной, добрым и счастливым. Ты знаешь… — Мама наконец-то смотрит на Бэкхёна, и с ужасом икает, когда снова замечает смущённую улыбку на измождённом взрослом лице. — Т-ты умный мальчик. Ты наверняка знаешь, что есть вещи, которые нельзя изменить или которые менять очень поздно. Но… — Она улыбается; в свете лампы её улыбка кажется зловеще печальной. — Но ты можешь всё, ты знаешь, да? Когда ты только родился, врачи сказали, что у тебя сильное сердце — бойкое и громкое, как раскаты во время шторма. Ты сильный, как твоё сердце, умный… — мама морщит нос и часто моргает, — как твой папа, добрый, как я, — смущённо хихикает она. — Поэтому у тебя всё получится. Я верю в тебя — помни об этом. С Днём Рождения.       Бэкхён подарок не берёт — протянутая коробка дрожит вместе с мамиными руками. Она поздравляет его с Днём Рождения, но в её глазах стоят слёзы, и губы выгибаются грустной дугой. Мама, кажется, вот-вот заплачет; Бэкхён отрывает заусенец — полоска кожи падает на штанину. Может, она расстроена из-за произошедшего в машине? Он нащупывает выступающее из-под ногтя мясо и с трудом отковыривает кусочек. Может, ей настолько не понравился день? Мальчик засовывает кровоточащий палец в рот, чтобы вжать в свежею рану зубы. Или она всё ещё оплакивает фильм? Почему он не спросил раньше? Почему не позаботился о её чувствах?       — Мам, — та вздрагивает, громко всхлипывая; Бэкхён берёт коробку двумя руками и взволнованно шелестит: — Спасибо за подарок, мам. Не плачь, пожалуйста.       Она начинает плакать. И не прекращает ещё очень долго.       Такой он её и оставляет: надсадно ревущей, с трудом втягивающей забитым носом воздух — аромат своих духов и запах потного тела сына. Мама не поднимает головы, когда Бэкхён тихо хлопает дверью, и вряд ли замечает, как мальчик, несколько раз поскользнувшись, оборачивается, чтобы взглянуть на неё последний раз. Сгорбленный над рулём силуэт чудится обречённым, будто, покинув их маленькую вселенную, мальчишка навсегда запер её в тесном салоне серебряного седана. Свет над зеркалом — софит; худая фигура во французском пальто — трагедия, и без высоких начищенных сапог она кажется совершенно безвольной и ни капли не опасной. Она там навсегда: окружённая темнотой весеннего вечера, на пустой улице, оставленная сыном рыдать в жёлтом зайчике глумливого и непрошеного внимания.       Может, Бэкхёну стоило позаботиться о чувствах мамы ещё тогда — у школьных ворот; но разве он мог понять, что она чувствует?       — Бэкхён, это Вы? Вы вернулись?       — Да! — Бэкхён прячет коробку с телефоном в рюкзак, обувь он снимает без рук — левый ботинок не поддаётся, и мальчику приходится наклониться, чтобы ослабить на щиколотке шнурки. — Я дома!       — Тогда я накладываю для Вас ужин, хорошо?       Её голос приносит облегчение — по крайней мере, теперь он с папой наедине только по ночам.       — Спасибо, госпожа Чан!       Бэкхён забегает в гостиную с радостным мычанием и раскинув руки в стороны — ему на встречу мчится Мэг, и мальчишка, шурша курткой, опускается на корточки, чтобы с благодарностью принять все её вонючие поцелуи. От собаки, как всегда, несёт залежавшимся мусором, но это зловоние не перебивает запах тушёного мяса, доносящийся из кухни. Несмотря на пиццу, от которой до сих пор пучило живот, Бэкхёну придётся съесть ужин. Для виду.       — Привет! — Он обнимает и подоспевшую Джо, что, громко цокая по паркету, без устали махала мальчику хвостом. — Мои красивые девочки! Красивые-красивые девочки! Я тоже рад красивым девочкам!       Оказывается, Бэкхён соскучился, да так сильно, что в чувствах кусает Мэг за толстую шею. Собаки беспорядочно труся о мальчишку мордами, чихают ему в грудь и забираются на руки, отчего тот, не выдержав две дородные туши, валится на пол. Он так и остаётся лежать; закрыв глаза и прислушавшись к пыхтению влажных носов, к языкам, лижущим красивые раненые руки, Бэкхён сам медленно выдыхает, избавляясь от обрывков тревоги и тиканья гигантских часов.       Он стискивает кулаки покрепче, целуя одну из собак в гладкий лоб. У Бэкхёна есть время всё исправить; сегодня он дочитает «Мизери», завтра отнесёт её в библиотеку и там же откажется от членства в литературном клубе. Вот учитель Кан обрадуется, когда Бэкхён согласится ходить в его научный кружок!       И тогда всё наладится. Ему больше не придётся обманывать папу — и папа не будет больше предан. Бэкхён станет талантливым хирургом, каждый день будет спасать людей, и важные коллеги отца, которые иногда захаживают в гости, будут смотреть на него с уважением, а не со взрослой заносчивостью.       Бэкхён принимает вертикальное положение, оставив куртку лежать на полу. Рукава торчат в стороны и напоминают тёмные тоннели, выдыхающие влажное от пота тепло; кажется, в куртке кто-то остался — не тщедушное тело мальчика, грязное и подрагивающее, а чья-то невидимая туша, безвольно обмякшая с распростёртыми руками. Впрочем, этот призрак незамедлительно выдавливают серые и белые собачьи лапы.       Бэкхён опускает взгляд на свои ладони — женственные и бездарные, потом с апатичным равнодушием косится на отца, вдруг появившегося посреди лестницы. Он в чёрной водолазке и недавно стриженный — короткие волосы делают его плечи ещё шире. Он смотрит на Бэкхёна сверху вниз, как это делал всегда, и что-то перебирает в карманах таких же чёрных брюк. Растопырив узловатые пальцы, мальчик напрягает руки изо всех сил — те начинают крупно дрожать — и вздымает их над головой.       — Как у мамы?       Папа молчит.       Мэг забирается передними лапами на ноги мальчишки и принюхивается к его сухому рту, пахнущему пепперони, розоватому от острого халапеньо. Её лаза ласковые и радостные, чем-то похожи на мамины; Бэкхёну хочется верить, что отец, несмотря на свою неприязнь, не сделал из мамы собаку в отместку за враньё — за пиццу, кино и тайком купленный телефон.       — Привет, пап, — снова подаёт голос мальчик, не двигаясь.       Папа молчит. Наверное, не хочет повторяться — он и без того частенько говорит о маминых руках. Бэкхёну же отчего-то очень хочется обмочиться в штаны и замертво рухнуть на пол — это точно испортит отцу вечер. Он напрягает руки пуще — мышцы сводит тупая боль.       — У мамы такие же, да? — зачем-то продолжает он.       «Это не имеет смысла».       Не имеет. Мамины руки шершавые, а ладони широкие; ногти красные, вострые и очень длинные — они не смотрятся удобными, но удачно скрадывают короткость маленьких пальцев. Это совсем не похоже на руки Бэкхёна.       Папа — лжец.       Папа молчит. Он медленно спускается по лестнице, не сводя глаз с сына, и так же медленно заворачивает в свой кабинет, еле слышно шлёпая по паркету домашними тапочками.       — Бэкхён, — из кухни семенит улыбающаяся госпожа Чан, — вот и Ваш ужин. Сейчас ещё воды принесу и витамины.       Бэкхён встаёт лишь на секунду — чтобы взять со стола тарелку с едой; мягкая говядина в подливе и тушёные овощи: размякшая морковь, прозрачный лук, палочки спаржи и жёлтый болгарский перец. Выглядит аппетитно. Он решает скормить мясо Мэг и Джо, которые наверняка ещё не ели, а овощи — залпом проглотить, чтобы они и разом вышли вместе со рвотой.       Стоит мальчику опуститься обратно на холодный пол, как его снова окружает любовь, пахнущая псиной и заглядывающая в лицо. Бэкхён вместе с подливой отхлёбывает овощи, проглатывает, почти не жуя, Джо и Мэг даёт по куску мяса, воровато поглядывая в сторону кухни. Если бы собаки умели говорить, они наверняка бормотали бы только о еде, и сейчас в их грудном ворковании, прерывающемся чавканьем, Бэкхён слышит: «Ух, как вкусно! Вкуснятина какая! Вкуснотище!».       Мальчишка улыбается, разгрызая трубочку спаржи, и морщит нос — дразнит Мэг, подбирающуюся к тарелке в его руках.       — Вы на полу? Не холодно? — Госпожа Чан, помедлив, ставит поднос у ног Бэкхёна. — Вам принести домашнюю одежду?       Бэкхён смотрит на ноги, которые частенько с ним заговаривают. На них, как всегда, бордовые лодочки, надорванные на носке и скошенные в пятках. Папа платит хорошие деньги, как он сам говорит, но, кажется, госпожа Чан ни разу не задумывалась купить себе новую обувь. Зато серый сарафан с длинными рукавами у неё появился недавно, да и толстые шерстяные колготы, выглядывающие из-под подола, Бэкхён видит впервые. Или прежде не замечал.       — Одежду?       — Да, чтобы Вы не кушали в школьной форме — вдруг запачкаете. Лучше вещи часто не стирать.       — Почему?       — Ну, — с улыбкой вздыхает она, осторожно отталкивая морду Джо от подноса, — ткань изнашивается и портится. — Её руки морщинистые, наверняка такие же жёсткие, как мамины ладони. — Сейчас принесу. Там как раз постирались Ваши любимые шорты.       Бэкхён вопросительно смотрит в спину удаляющейся госпожи Чан — она, как и папа, исчезает за поворотом под лестницей; он не помнит, чтобы у него были любимые шорты или что-то, что ему вообще нравилось носить. Обычно к концу лета папа требует выгрести все вещи в мусорные мешки, а потом везёт мальчика покупать новые; наверное, поэтому у него нет любимых футболок, трусов или кед — он не успевает к ним привыкнуть.       — Джо, — шепчет он на ухо собаке, продолжая смотреть в тёмный коридор — куда ушла госпожа Чан. — Джо-о-о. — Мальчишка фыркает, когда розовый язык мажет по его испачканному мясным жиром рту. — Фу, Джо! — Он засовывает собаке в рот говядину и щелкает её по лбу. — Мы с тобой не встречаемся — ты не можешь меня целовать!       Бэкхён хихикает, позволяя Мэг ткнуть морду в свою тарелку, но напряжённый взгляд от лестницы он так и не отводит. Что-то происходит. Прошлый раз папино появление на втором этаже ничем хорошим не кончилось; сегодня он опять там был — может, проверял, достаточно ли темноты в той комнате? Это в лучшем случае.       «Или камеры настраивал?»       — Так. — Госпожа Чан в очень приподнятом настроении — её бёдра с нетерпеливой ужимкой покачиваются из стороны в сторону, как если бы она изо всех сил сдерживалась от бега. — Вот шортики и маечка.       — У Вас что-то случилось? — спрашивает он у ног, отставляя тарелку на поднос — та не помещается, и один из белых краёв свисает над паркетом. — Что-то хорошее?       — Просто хорошо себя чувствую, Бэкхён. — Она подвигает один из стульев к мальчишке и аккуратной стопочкой складывает на него одежду и комок из завёрнутых друг в друга носков. — И, честно говоря, я очень рада, что Вы сегодня встретились с мамой.       — Почему?       Удивлённо уставившись на бордовые лодочки, Бэкхён расстёгивает пуговицы на сорочке. Мэг и Джо погружают носы в тарелку и с тихим чавканьем начинают собирать языком овощи и подливу — мяса практически не осталось. Госпожа Чан не обращает на собак никакого внимания: она будто очень взволнована разговором и временами, кажется, посматривает туда же, куда и мальчишка, — в сторону лестницы.       — Ну, Вы же давно не виделись с ней. Всё прошло хорошо?       — Да, вполне, — кивает он бордовым лодочкам, сбрасывая с плеч рубашку. — Правда, она плакала.       — Плакала? — обеспокоенно переспрашивает госпожа Чан. — Почему?       — Не знаю.       Собаки лезут целоваться, как только заканчивают с ужином своего мальчика; а тот, переодевшись во всё домашнее и натянув на потные ступни свежие носки, принимается стакан за стаканом поглощать воду. Так он выпивает полграфина, проигнорировав таблетки на блюдечке, и продолжает смотреть на лестницу, с которой не так давно спустился папа. Госпожа Чан тоже застыла на месте, и шевелится только подол сарафана — его волнует хвост Джо.       Что-то не так. Обычно папа встречает Бэкхёна в гостиной, когда тот возвращается домой. Он просит показать рюкзак, коротко рассказать о том, что они сегодня проходили в школе, и пролистывает конспекты, едва заметно дёргая верхней губой, когда замечает на полях рисунки. Сегодня он спустился со второго этажа, куда поднимается крайне редко; сегодня он молчал и даже не стал ужинать с Бэкхёном.       — Госпожа Чан, — обращается он к бордовым лодочкам, — когда Вы вернулись?       — К обеду. — Она вдруг начинает отряхивать серый подол. — Ваш отец просил принести справку о том, что я здорова. Пришлось заехать в больницу.       — Он с Вами разговаривал? — Бэкхён заводит руку, чтобы почесать лопатку; под ногти забираются сухие остатки прыщей и гной. Кажется, сыпь на спине усилилась и теперь превращалась в хрупкую коросту. — Что-нибудь говорил?       — Да, — вдруг переходит она на шёпот и, к удивлению мальчишки, опускается на четвереньки; бордовые лодочки теперь не разглядеть, и он, испуганно уставившись на блюдце с витаминами, упирает подбородок в грудь. — Ваш отец сказал, что Вы вернётесь к ужину из-за встречи с матерью, и так же попросил постирать вещи Джо и Мэг.       — Зачем? — шепчет он, пересчитывая жёлтые таблетки: раз, два, три, четыре, — наверное, это витамин С. — Он говорил?       — Нет, извините. Может, Ваш отец затеял генеральную уборку и решил перебрать вещи.       Бэкхён неуверенно кивает. Одна белая таблетка, две розовые.       Папа не говорил с ним и утром — мальчик вспомнил. Он молча взбивал яйца, молча резал овощи, молча заваривал чай. Он проигнорировал вопрос о том, в котором часу обещала приехать мама, и даже не посмотрел в сторону сына, когда тот, обувшись и одевшись, попрощался, перед тем как уйти.       «Он игнорирует меня».       К горлу подступает плотный горький позыв вырвать. Бэкхён подскакивает, едва не задевая ногой графин, спотыкается об облизывающуюся Мэг и бросается на кухню — к мусорному ведру. Вместе с водой еда выходит легко, и после четвёртого спазма, на котором мальчишку выворачивает с особой силой, он чувствует, что его желудок полностью опустел.       — Боже, Бэкхён, с Вами всё в порядке?! Вам плохо?       Бэкхён мычит, вытирая рот.       «Что я сделал не так?»       Ощутив, как горлу подступает что-то ещё, мальчишка окончательно достаёт ведро из-под раковины. Он изо всех сил напрягает живот, вглядываясь в лужу рвоты на дне белого пакета: изо рта выходит только отрыжка, а потом и резкая икота — она будто удивление, с которым Бэкхён замечает среди мусора фиолетовые клочки бумаги.       — Я позову Вашего отца…       — Не надо. Я просто… воды много выпил, — возражает он бордовым лодочкам; на неосвещённой кухне они кажутся чёрными. — Вы… Вы не могли бы принести… — Он пытается придумать что-нибудь совершенно дурацкое — на что у госпожи Чан уйдёт много времени, прежде чем она вернётся. — М-мой любимый жёлтый свитер — мне холодно.       Жёлтого свитера уже не существует — его когда-то купила мама и с лёгкой руки выбросил отец. Но госпожа Чан, конечно, не знает об этом. Она согласно лепечет и поспешно убегает к лестнице.       Бэкхёну и правда холодно. Его трясёт ни то от боли, в которой сокращался желудок, ни то от внезапно набросившегося страха. Ухо Мэг прохладное, загривок Джо горячий и легко оттягивается. Мальчик зарывает лицо между двумя шеями, до скрипа зубов прижимая к себе собак, и тихо выдыхает, стараясь не сорваться на плачь.       В голове шум: в нём нет ни слов, ни знакомых звуков — оно, как молчание отца, заставляет сердце тревожно колотиться. Бэкхён отстаёт от собак — в их тепле невозможно дышать; он откидывается спиной на открытую дверцу шкафчика — та опасно хрустит в петлях. Мальчик делает вдох — воздух с хрипом, через очередную отрыжку протискивается в изголодавшиеся лёгкие. Тонкие пальцы судорожно массируют горло, кулак лупит в грудь, как в пустотелый костяной гонг. Выдох. Ещё один. Третий. Они не выбивают ужас ни сиплым рёвом, ни жалостливым скулением. Бэкхён задыхается.       Раздаётся звон — трель домофона.       «Наверное, это бабушка».       Может быть, бабушка. Она пришла всё высказать в лицо и вернуть мальчику боль — сандалии, за которыми пылала к самому морю. Она опять начнёт кричать и причитать, будет угрожать позвать отца и требовать больше никогда не пускать его на порог своего дома. Бэкхён сдавленно хихикает, цепляясь за край раковины, — мальчик надеется, что бабушка пришла с подарками, от которых он обязательно снова откажется.       — Иду! — доносится женский голос. — Минуту! — Кричать бессмысленно — гости ждут за воротами, но, кажется, из раза в раз госпожа Чан делает это по привычке.       «Или это мама?»       Или мам. Заплаканная и холодно одетая, она стоит сейчас у ворот и громко шмыгает носом. Холодный ветер трогает её острые колени через тонкий капрон и выжимает остатки нежности из шершавых маленьких рук. Может, она предложит Бэкхёну ещё немного погулять: съездить к морю, о котором он так долго мечтал, или пойти на каток — о нём не так давно был текст на уроке английского. А может, мама пришла вернуть коробку: она тоже не хочет быть обманщицей для отца, она, как и Бэкхён, не верит, что мальчик заслужил подарок.       Он открывает кран на полную и подставляет лицо под сильную струю горячей воды. Лёгкие будто распаривает — Бэкхён делает жадный вдох, едва не заглатывая кипяток, и устало наваливается на раковину.       Он вязнет в бессилии — последнее отзывается в теле трясущимися ногами, непослушными руками; нервный спазм привычно отдаёт в голову и, кажется, задевает лицевой нерв — у Бэкхёна начинает дёргаться щека.       — Я сам открою.       Мальчик испуганно оборачивается, но степенно шагающего к двери отца заметить не успевает.       — Бэкхён, я не нашла жёлтый свитер. Принесла спортивный костюм…       — Кто пришёл? — напряжённо выдыхает, слепо нащупывая головы собак. — Бабушка? Мама?       — Не знаю. — Госпожа Чан разводит руками. — Меня не предупреждали о гостях.       Бэкхён встречается глазами с Мэг — она ласково щурится и подёргивает левым ухом из-за грохота воды в раковине. Бэкхён смотрит на Джо — она ещё сильнее наклоняет голову вбок, будто всматривается в лицо своего мальчишки, словно старается внять тому некрасивому ужасу, отпечатавшемуся на нём зеленоватой бледностью, распахнутым рассеянный взором, дрожащим в преддверии плача губам.       Бэкхён поглаживает себя по голове, с брезгливостью замечая, какие жирные волосы у него на макушке.       «Ничего страшного. — Теперь он гладит Мэг, с нажимом, натягивая шкуру на лбу. — Даже если я виноват, это всего лишь ночь в комнате. Одна ночь или две».       Ему становится спокойнее — по крайней мере, пока под его руками ощущается жёсткая собачья шерсть.       — Вам уже лучше? — Госпожа Чан комкает костюм. — Уже не тошнит?       — Я в порядке, спасибо.       Он слышит стук открывшихся ворот и мужские голоса.       «Наверное, папины коллеги. — От облегчения у мальчика ухает в груди. — Поэтому сам пошёл встречать».       — Спасибо, — вновь повторяет Бэкхён, протягивая за костюмом руку. — Думаю, мне лучше одеться.       Госпожа Чан продолжает стоять в проёме, прижав руки к груди, как гигантская крыса или маленький тираннозавр. Носки бордовых лодочек повёрнуты друг к другу, серый подол запутался между бёдер. Её присутствие раздражает — Бэкхёну хотелось бы наконец-то остаться одному. Мальчишка задумывает вместе с шортами снять и трусы, чтобы напугать женщину, или начать есть собственную рвоту из ведра, но передумывает, уставившись на фиолетовые клочки среди мусора.       Бумага кажется знакомой: плотная, фиолетовая, с чёрной печатью. Бэкхён щурится, пытаясь рассмотреть в темноте хотя бы обрывок слова.       — «Нелю…», — шевелит губами мальчишка. — «Нелюб…»       — Можете не разуваться, — басит отец из коридора.       Бэкхён трогает нос пыхтящей ему в руку Джо. Бумага точно ему знакома.       — «Дети… ноября…», — мальчишка мельком бросает взгляд на госпожу Чан — её маленькая фигура не прячет ни надвигающегося сюда исполином отца, ни двух совершенно незнакомых мужчин. — «Актов…».       Бэкхён отшатывается, снова впиваясь пальцами в край раковины. Актовый зал. Ноябрь. «Цена нелюбви» — книга о школьном стрелке; её предложил один из старшеклассников на внеплановом собрании литературного клуба. Тогда учитель заболела, и её заместитель — президент клуба Лим Ныльмэ — подбирал книги на предстоящий месяц. В ноябре эссе Бэкхёна о трудных детях признали самым лучшим, и его некрасивая фотография до середины декабря висела на клубной доске почёта. Прыщавое серое лицо, осовелые пустые глаза, сухой рот — мальчик ненавидел эту фотографию, каждый раз передёргивал плечами, когда случайно цеплял её взглядом. На ней он напоминал себе отца.       Бэкхён запускает руку в ведро, пачкая пальцы в рвоте; а когда папа приближается вплотную — подплывает с жутковатой лёгкостью, отчего бордовые лодочки суетливо отступают к дверному откосу, мальчик судорожно вытряхивает мусор на пол. Тетрадь выпадает последней, сразу после пустого лотка из-под яиц; улыбающийся слон с воздушными шариками, розовые блёстки, рамкой окантовывающие обложку, хрустящие от клея страницы — тетрадь сыпется гневливо порванными кусками. Вкладыши, сочинения, рисунки — конфетти из мыслепреступлений вымокло в соке сырого мяса и яичном белке; целой осталась разве что награда за лучшую работу — фантик из-под пористой шоколадки с карамелью.       Папа знал ещё утром.       «Нечестно».       Мэг обнюхивает ноги незнакомцев, дружелюбно размахивает хвостом. Её рот, как всегда, растянут в улыбке, и из-под страха, от которого Бэкхёна бросило в озноб, пробивается ревность.       Мальчик вскидывает голову на трёх гигантов: один тёмный и холодный — его папочка, который теперь знает о всех его предательствах, два других — в серых куртках из светоотражающей ткани. Их лица кажутся одинаковыми, как и одежда, и тонкие палки в руках. На последних висят жёсткие петли — Бэкхён похожие видел в передаче на канале о животных. Мальчик щипает себя за бедро, чтобы сбросить оцепенение, и, проигнорировав взгляд отца, обращается к серым курткам:       — Что происходит?       Один из них хмурится, кажется, не зная, что ответить.       — Их, — наконец-то заговаривает папа; его палец водит по воздуху, указывая на Джо у ног мальчика, на Мэг, теперь изучающую бордовые лодочки госпожи Чан. — Госпожа Чан, вынесите сумку из моего кабинета к воротам.       — И-извините, — одна из бордовых лодочек делает шаг вперёд — очень смело вот так близко метаться рядом с темнотой. — Господин Бён, Вы же не хотите…       — Что непонятно в моей просьбе? Или Вам хватает ума только с малолетним мальчишкой шептаться в моё отсутствие?       — Но ведь…       — Хорошо, я сам с этим справлюсь.       — Господин Бён, я знаю, что лезу не в своё дело, но это выглядит совершенно неправильно! Что в нашем доме может делать отлов животных…       — В моём доме, госпожа Чан. Займитесь тем, что умеете, — помойте полы или посуду.       Цоканье когтей. Паника. Шуршание сарафана. Сердцебиение. Свистящий вздох. Боль. Визг затягивающихся петель. Страх. Шорох мусора. Боль. Хлёсткие удары домашних тапок. Злость.       Бэкхён не помнит, как именно оказался в гостиной, а потом и в прихожей. В голове немного проясняется, когда тяжёлый графин разносит стеклянный стеллаж с Библией и суккулентом; стакан с недопитой водой долетает до серой куртки и, врезавшись в узкую спину, целым падает на сапоги госпожи Чан. Дрожащая рука нащупывает на стойке для обуви зонт — он, как копьё, преодолевает прихожую, чтобы угодить через открытую дверь на крыльцо. Рты серых курток шевелятся, но мальчишка слышит только собственное дыхание и отдающее в уши биение сердца.       — Веди себя нормально.       Голос отца отрезвляет: шум в прихожей окатывает Бэкхёна — он даже задерживает дыхание, чтобы не захлебнуться в позвякивании петель и частых собачьих шагах. Протиснувшись между отцом и дверным откосом, Госпожа Чан опускается на пол и хватает самые крупные осколки; она боязливо посматривает на ноги мальчика, маленькие, в одних только носочках, и голыми руками сгребает стекло ближе к плинтусу.       — Слушайте, — скрипуче отзывается серая куртка. — Вы уверены? Нам сказали, что заявление на трудных собак. А они вроде… Ну, нормальные.       — Какая разница? — отмахивается вторая серая куртка; она дёргает палку, и Джо послушно спускается за ней на дорожку. — Пошли. Нам ещё клетки чистить.       — В смысле какая разница? — шипит Бэкхён. — Какие клетки? — Бэкхён вскидывает голову, чтобы посмотреть на отца. — Ты… Что ты делаешь?       Отец молчит. И сомневающаяся серая куртка, сверив папу и сына недоверчивым взглядом, выводит Мэг на улицу.       — Почему ты молчишь? — Бэкхён толкает отца в бок, со всей силой, замышляя разорвать его почку, печень и кишечник. Тот отшатывается, отпускает ручку большой дорожной сумки, но с места не сходит. — Думаешь, ты самый важный тут?       В слезах Бэкхён не замечает удивления, коснувшегося равнодушного лица папы.       Отец молчит.       — Думаешь, можешь всё? Посмотри на себя, — ядовито выплёвывает мальчик, шмыгая носом. — Посмотри. — Бэкхён снова его толкает, но в этот раз сил в худых руках не хватает даже на ощутимый удар. — Ты жрёшь столько мяса, таскаешь гантели, а всё такой же жалкий кусок дерьма, каким был всегда. Такой жалкий, что не можешь со мной справиться. — Лицо Бэкхёна вздрагивает в порыве зареветь — он вспоминает плачущую маму, и ему становится мерзко от неё, от самого себя. — Всё, на что ты способен, — это запереть меня в комнате? — Он пинает отца в бедро — тот остаётся неподвижным. — Унизить меня, раздев? — Следующий удар в живот — кулак попадает в корсет из плотных мышцы. — Выбросить мою тетрадь? — Мальчик срывает со стены коричневую раму — фотографию улыбающегося отца и смеющегося, запрокинув голову, дяди. — Забрать моих друзей? — Он всхлипывает, кусая себя за запястье. — Кто тебя научил? — злобно бормочет Бэкхён, швыряя фото в отца. Оно угождает прямо в лоб, и папа наконец-то морщится, трогая место удара. — Кто тебя научил быть куском дерьма? Бабушка? И почему я должен быть таким же? Почему я должен мечтать быть твоей копией, если такому, как ты, лучше просто сдохнуть?       Отец молчит.       Подхватив сумку, он одним движением отодвигает трясущегося Бэкхёна в сторону и выходит на улицу, за сверкающими в темноте серыми курточками.       — Бэкхён, — осторожно начинает госпожа Чан, окончательно осев на полу прихожей, — я думаю, Ваш отец просто запугивает…       Мальчишку выворачивает на коврик у двери — желчь со вкусом тушёного мяса. Он не вытирает рот, вместе с болезненной отрыжкой позволяет себе снова всхлипнуть; бессилие греет его изнутри: резкие движения теперь отзываются головокружением, перевозбуждение — желанием здесь и сейчас, свернувшись на ледяном крыльце, крепко заснуть. Горькая слюна течёт по подбородку; Бэкхён заводит руки за спину, чтобы плавно опуститься на одну из ступенек.       Короткий хвост Мэг кажется белым-белым во мраке вечера, будто к её спине прилип снежок. А Джо, наоборот, не разглядеть, тем более на фоне чёрного колеса фургона. Мэг, кажется, опять улыбается своему мальчику, обнажая крепкие желтоватые зубы.       Бэкхён почти скатывается с лестницы, чтобы как можно скорее добраться до ворот.       — Папа! Папочка! — Он наскакивает на папу со спины, хватает того за большую мускулистую руку, удерживающую сумку с собачьими вещами. — Папа! Пожалуйста, не отдавай их! Я что угодно сделаю! Я тебя умоляю!       Отец молчит.       Сумка приземляется в фургон. Туда же серая куртка, громко крякнув, ставит и Мэг. Она спокойна, всё так же радостно машет снежным хвостом; наверное, она думает, что отправляется в путешествие, о которых они с мальчиком так долго мечтали. Бэкхён в ужасе скулит; ноги подкашиваются — он падает на колени, изо всех сил вжимается суставами в бугристый лёд. Руки лихорадочно мнут чёрный рукав, тянут отца вниз, умоляюще гладя его по плечу.       — Пап, пожалуйста! Я могу прямо сейчас раздеться! — Мэг мостит передние лапы у края фургона, выглядывает на оледеневшую землю, чтобы спрыгнуть; серая куртка толкает её в морду, и собака послушно отшагивает назад, продолжая растягивать пасть в заискивающей улыбке. Бэкхён, скрипнув зубами, теперь обнимает отца за ногу. — Я буду неделю сидеть в комнате! Месяц! Год! Пожалуйста! Пап! — Собственный голос кажется чужим — он не помнит, чтобы когда-нибудь говорил так громко.       Джо поднять выходит сложнее. Сначала она извивается, пуская пар из пасти, пытается вытащить голову из петли, опускает зад вниз, прижимаясь к дороге, а потом делает попытку улизнуть обратно домой — через распахнутые ворота, минув беспощадную темноту и своего мальчика, детище королевы роз.       Серые куртки справляются вдвоём; ткань, как дрейфующий у берега планктон, разрождается новым мерцанием с каждым резким, тяжёлым движением. Джо оказывается в самом дальнем углу, загнанной в вольер из тонких металлических прутьев. Туда же заводят и Мэг: она послушно следует к Джо, обнюхивая резиновый настил на полу фургона, и машет хвостом, когда серая куртка склоняется над ней снять петлю.       Уткнувшись носом отцу в тапки, Бэкхён начинает плакать.       — П-пожа-алуйста, па-апочка! Я тебя ум-моляю! — Теперь он комкает в кулаках штанины отцовских брюк; грубая чёрная джинса будто затвердела на морозе, и пальцы мальчика от усилий сводит судорогой. — Я не с-с-смогу без н-них жи-ить! Папа! Я брошу-у школу! Пожа-алуйста, прос-сти мен-ня!       Отец молчит.       Стоны давят горло, забитый нос не дышит. Агония напоминает пожар: она жжёт лёгкие без воздуха и печёт сердце, будто обложив его искрящимися раскалённым углями; как на сухие маковки, мучительная боль бросается на колени, прижатые ко льду, и мгновенно проникает в голову. Оттолкнув себя от папы, Бэкхён льнёт лицом к замёрзшему вместе с грязью снегу; громкий вдох — медленный выдох, через нос вместе с пузырями соплей. Мальчик обнимает себя за живот, поглаживает дрожащими пальцами по выступающим через майку рёбрам — на миг утешение крошит страх в тревогу, и Бэкхён, вдохнув, надсадно завывает.       — Па-ап, — стенает он куда-то в темноту; его зов становится паром, на него никто не окликается. — Папа, я не бу-уду больше тебя обманыва-ать. Никог-гда. Пожа-алуйста…       — Это всё?       Скрипучий голос серой куртки заставляет мальчика вскинуть голову — неосторожное движение отдаёт в затылок резью.       — Нет! — Бэкхён и сам не слышит собственного вскрика, но безразличие серой куртки всё равно злит. — Нет! Нет!       Отец молчит.       Мэг всё так же улыбается, беспокойно переступая с лапы на лапу у дверцы вольера. В неосвещённом фургоне её дёсны кажутся чёрными, а мех — серым. Джо не видно, в темноте блестят только ласковые глаза — они последнее, что видит Бэкхён.       Дверцы захлопываются. Фургон заводится. В лицо ударяет горячий выхлоп сгоревшего топлива. С рокотом мотора, с хрустом льда под колёсами, вскакивает и мальчишка. Чистые белые носки липнут ко льду: шаг, второй, третий — они так и остаются лежать, пристав к земле, а ноги Бэкхёна всё продолжают бежать. В них нет мощи, нет воли — мышцы сокращает страх перед горем, мчащимся за мальчиком с азартным упорством.       — Джо! — каркает через свист в лёгких. — Мэг! Помогите! По-ожалуйста! Помогите!       Большие и маленькие дома наблюдают: жёлтые окна — тупой взгляд, просвет между шторами — глумливый прищур, темнота — обезнадёживающее безразличие. Они обособленно прячутся за низкими ограждениями и высокими заборами, не желая слышать шлёпанье босых ног по изрезанному узорными шинами льду. Они не помогут, потому что в каждом из них живёт отец — равнодушный монстр, или госпожа Чан — безвольная трусиха, горделивая бабушка, лелеющая под боком отвергнутые подарки, или мама, просто проливающая слёзы. Они будут стоять здесь и дальше и засвидетельствуют, как разрушилась жизнь одного мальчика, чьё сердце сильное, как гром, чьи кулаки сжимают гнев, в чьих заплаканных детских глазах взрослое отчаяние.       — Джо! Мэг!       Фургон ускоряется, когда заворачивает на трассу. Здесь бежать легче, — по крайней мере, в пятки не впивается лёд. Впрочем, это не спасает мальчика от падения: мизинец больно цепляется за камень — крупный щебень, и Бэкхён, пролетев полметра вперёд, падает плашмя на проезжую часть. Дыхание сбивается, изо рта вылетает очередной всхлип — мальчик снова плачет.       — Д-Джо!       Фары промчавшихся по встречной полосе машин ослепляют; свет расплывается в слезах белыми бликами, и Бэкхён, пытаясь оторвать тело от влажного асфальта, прячет лицо в плече, пока снова не становится темно. Колени саднит — за разодранной кожей показывается кровь; локти щиплет, когда руки сгибаются, чтобы подтянуть шорты повыше. Может, Бэкхён бы заметил и царапины на ладонях, и повисший на мясе ноготь, и струящуюся из подбородка кровь, но красные фары фургона, кажется, уже далеко; поэтому, сглотнув слёзы, он вновь бежит.       Тщедушное тело Бэкхёна скорость не сбавляет — оно тащится наперекор трясущей слабости и ледяному ветру, вьющемуся вокруг потного мальчишки. Дышать больно. Бёдра сковывает усталость. Ноги заплетаются, и, наверное, поэтому Бэкхён снова падает. На четвёртый раз мальчик уже не плачет. Раскромсанные асфальтом колени греет тёплая кровь, на растёртых пятках вздулись мозоли — он продолжает бежать, молча, по привычке терпя боль, и тяжело вдыхать мартовский мороз, отгоняя морок, подкрадывающийся к истощённой истерикой голове.       Впереди темнота приближающейся ночи — она обещает быть тихой, рушимой лишь свистящим дыханием и звуком шагов. И фургон совсем не видно: поглотив металлическим чревом Джо и Мэг, он исчез. И теперь Бэкхён совершенно один.

***

      От запаха омлета уже не тошнит. Толстый, мягкий, мелко подрагивающий, как пудинг, — наверное, такой умеет готовить только папа. Взбитые с молоком дети куриц, мелко порубленный лук и ни капли жира — на тарелке омлет выглядит не так мерзко, как это рисует воображение юноши. Он тычет пальцем в пышный яичный полумесяц и косится на отца: тот, повесив фартук на спинку стула, садится напротив и едва не сразу принимается за еду. Сегодня у папы не было ночных операций, но ест он рьяно, с хищным аппетитом, громко разгрызая неразмякшие в тепле куски лука.       — Ешь.       Бэкхён высовывает палец изо рта — заусенец твёрдым обрубком так и остался торчать на мизинце. Есть не хочется. Проигнорировав палочки, Бэкхён неохотно трогает румяный край яичного полумесяца и складывает омлет в два раза. Он отворачивается к часам, скорчив брезгливую гримасу, — те остановились ещё два года назад; но иногда юноша будто слышит их мерное цоканье, и тогда кажется, что его отбросило назад — в те дни, когда стрелки не показывали одно и то же время, когда завтраки готовила госпожа Чан.       — У тебя на следующей неделе тест?       — Да.       Бэкхён смотрит на отца в матовом экране плазмы: его лицо дёргается, пока рот разжёвывает лук, но глаза остаются неподвижными — тёмные, бесстрастные, они тоже глядят в телевизор, на размытый силуэт сгорбленного юноши.       — Готовься.       — Ага, — отвечает телевизору.       Бэкхён похож на отца — каждый раз это осознание приносит юноше боль. Стоило ему подрасти, раздобреть в плечах, и теперь унизительное сходство каждый раз напоминает о себе в зеркале. Было время, когда Бэкхён царапал губы, чтобы те казались пухлее, оставлял вокруг рта жиденькую тёмную щетину, отчего ловил косые взгляды одноклассниц, а однажды побрил себя почти налысо — на это папа точно никогда бы не решился.       Конечно, ни отсутствие волос на голове, ни кровоточащий рот не делали Бэкхёна другим на вид — только болезненным, более худым и осунувшимся. С извечно грустным лицом и уставшими глазами он, скорее, воплощал образ отца, придуманный чьим-то измученным тоской и трагедией сердцем.       — Завтра едем за новой формой.       — Хорошо.       Бэкхён — папа из другой вселенной. Молодой, человек — не сгусток темноты. Он — изнанка монстра. То, что увидит красавица Белль, однажды разорвав Чудовищу львиную пасть. То, что вылезет из шеи Червовой Королевы, когда Алиса отрубит ей голову. Изнанка, с пахнущим кровью ртом, тёплая сырая плоть, к которой нестрашно прильнуть, с которой нестрашно встретиться взглядом, которая, как неостывшая после чужого тела одежда, развалившись на стуле, готова ждать, когда она снова станет нужна.       — Ешь.       — Ладно.       Папа полощет рот водой, прежде чем сделать глоток.       Юноша разделывается с омлетом в два счёта: проглотив яичный полумесяц, не жуя, он кормит монстра.       В комнате душно. Бэкхён намеренно не открывает окна, чтобы не дразнить себя запахом свободы, горячим от июньского зноя, пахнущим пылью дороги и цветом сорняка у забора. Стянув на ходу шорты с трусами, юноша валится на кровать. Ноги расходятся в стороны, собирая складками серое велюровое покрывало; холодная ладонь опускается на мягкий член.       Бэкхён знает — камера смотрит на него; линза переливается радужными бликами, серый пыльный корпус, как обычно, висит над шкафом, будто любопытная цапля, сильно изогнув шею. Настоящие глаза папы; в отличие от тех безразличных, что на его лице, они неприлично любопытны и лихорадочно бдительны. За ними отец прячет беспокойство, может, и сильный страх. Они знают о Бэкхёне всё — всё, что тот позволяет увидеть. Как сейчас.       Его рука сжимает член — тот никак не реагирует.       «Да и с чего бы?»       И правда: завтраки с отцом никогда не волновали воспалённое пубертатом либидо. Юноша прикрывает глаза, стараясь вспомнить что-нибудь приятное. В темноте век проносятся книжные образы мужчин и женщин, нелюдей и чудовищ; они красивые и холодные, уродливые и тёплые — их руки тянутся к Бэкхёну, чтобы в неуместном утешении обласкать его испитые бёдра.       Размытых фантазий, меняющих лица, не хватает — член не такой чувствительный, как пару месяцев назад, в самый первый раз. Тело будто отказывается от неги оргазма, которой юноша пытал себя всю ночь; но отчего-то сейчас это важно — кончить, вытереть сперму об покрывало и демонстративно оставить последнее на крышке с грязным бельём. За невкусный омлет. За испорченное утро. За то, что папа когда-то не додумался натянуть на свой мерзкий член презерватив.       От мысли, что отец может сокрушаться над следами спермы — потраченным зря временем, живот Бэкхёна легко стягивает знакомое чувство. А потом в его голову врывается образ мужчины: гибкое поджарое тело, смазливое лицо, крупный крючковатый нос; кажется, это актёр — он сейчас у каждой девчонки в школе на значке или пенале. Юноша хихикает, ощущая противоречивое чувство досады — этот парень точно не в его вкусе, и необъяснимое восхищение — это мужчина.       — Тесты для подготовки внизу на столе.       Бэкхён не открывает глаза — ему незачем смотреть на здоровенного отца, застывшего в дверном проёме. Он продолжает дёргать свой затвердевший член, представляя, как девчачья мечта царапает зубами его шею.       — Ага.       — Удели время учёбе.       — Только если ты перестанешь смотреть, — тихо стонет юноша в плечо — чужие губы касаются его сосков, — как я пытаюсь кончить.       — Ты бы мог прекратить, когда я тут.       — Ты всегда здесь. — Движения становятся быстрее; от распирающего грудь бесстыдства Бэкхён смеётся. — Обещаю, в следующий раз я буду дрочить на тесты. Так будет продуктивнее.

От кого: кур.хим.23 хэло, я смогу сегодня на том месте о котором говорил От кого: кур.хим.23 сможешь? Кому: кур.хим.23 да. у меня всё готово От кого: кур.хим.23 збс. я тоже всё взял. когда? Кому: кур.хим.23 через час От кого: кур.хим.23 до встр

      Бэкхён засовывает телефон обратно под подушку и, как замышлял, вытирает руку об серый велюр покрывала. Папы в комнате уже нет.       Юноша лениво сползает с кровати, чтобы обратно одеться. Он меняет футболку: пижамную бросает на пол и ныряет в свежую белую, пахнущую стиральным порошком; мажет подмышки дезодорантом и по дороге к столу успевает выдавить на лбу прыщ в отражении дверцы шкафа.       — Давай включайся.       Бэкхён нервно щёлкает мышкой, выглядывая в окно.       Отец готовится выезжать в спортзал — водительская дверь чёрного кроссовера распахнута. Юноше стоит поторопиться: перед каждым отъездом папа отключает доступ в Интернет; и, если Бэкхён хочет выбраться из дома без последствий, ему очень нужны эти дурацкие две минуты, чтобы переключить изображение на камерах.       Компьютер просыпается медленно. Сначала проигрывается заставка, потом долго загружаются иконки на рабочем столе, курсор и вовсе подвис на тонкой границе между неестественно зелёным лугом и оптимистично голубым небом. Бэкхёну хочется харкнуть в экран — так он и поступает; он делает то же самое с окном, а потом швыряет туда учебник по математике — тот падает в щель между столом и подоконником. Вышедший на крыльцо отец вскидывает голову; они встречаются глазами через пыльное стекло, что столько лет отрезало эту комнату от внешнего мира. Бэкхён, дёрнув окно за ручку, кидает словарь по латыни — бросок получается от всего сердца, сильный и размашистый, кажется, юноша слышит, как хрустят сухожилья в плече. Книга, будто ожиревшая на крохах у фастфуда птица, тяжело летит вниз и приземляется рядом с колесом кроссовера.       Отец снова заходит в дом. Компьютер наконец-то приходит в себя. Бэкхён сбрасывает весь хлам на пол, оставляя на столе несколько тетрадей и учебников; он принимает свою привычную позу, поджав ноги, и, время от времени проверяя подключение к сети, начинает агрессивно щёлкать по иконкам.       Папа в комнате так и не появляется; он уезжает, оставив словарь валяться посреди двора. Юноша успевает. Теперь камеры записывают зацикленное видео, на котором Бэкхён, вертясь и ёрзая на стуле делает уроки, периодически выходя в туалет. Он за этот трюк в прошлом году отдал половину своих сбережений, рисковал всем, чтобы достать кусочек записи из кабинета отца, и за три ночи написал какому-то парню целую курсовую по внутренним паразитам. Бэкхёна знатно поимели — столько эта программа в один гигабайт не стоит; но он не жалуется — за такую возможность отдать хотелось всё.       Юноша какое-то время гипнотизирует собственный плевок, стекающий по экрану компьютера. В ушах эхом исчезает шорох шин отцовского кроссовера; папе повезло: Бэкхён совсем не разбирается в машинах, но если бы мог, то когда-нибудь — может, вчера или завтра — перерезал бы тормоза.       Он спускается с рюкзаком на первый этаж. На кухне летают три мухи; они жирные, одна из них зелёная, все не уступают размером слепню; мухи суетливо гудят, бьются об окно, в которое заглядывает солнце только на закате, усаживаются то на дверцы холодильника, то на матовый смеситель; у них тонкие волосатые лапки, на самых концах будто копытца, которыми они время от времени потирают свои головы. Звук жужжалец вызывает мурашки на щеках — он такой же неприятный, как пение цикад, но более тревожный: если те кричали о плотской любви, то звук мух, скорее, походит на панику.       — Съёбывайте, — морщится Бэкхён, распахивая одно из окон. — Я тут за всех мотаю срок.       Они удивительно быстро находят выход.       Бэкхён решает заглянуть в холодильник; он редко бывает на кухне, но, когда папы нет дома, у юноши порой просыпается аппетит. Так, в рюкзак отправляется несколько груш, при виде которых у мальчишки начинают от нетерпения чесаться дёсны, и литровая бутылка ледяной воды — обычно летом такие папа заготавливает каждую неделю. Наверное, это единственная привычка отца, которая Бэкхёну даже нравится, но перенимать он её, конечно же, не будет.       Содержимое холодильника не впечатляет: пять килограммов куриного филе, большой лоток яиц и одни и те же овощи, от которых у Бэкхёна всегда болит желудок. На верхней полке несколько лотков с супом, тушёным мясом и закусками — их готовят женщины, которые раз в неделю убирают в доме. Обычно они приходят, когда Бэкхён в школе или на дополнительных занятиях; но с одной он всё-таки однажды пересёкся. Вместо бордовых лодочек кеды, короткие ноги обтягивали чёрные лосины, что было выше — мальчик не видел. Она застала юношу, когда тот канцелярским ножом выцарапывал на периллах лестницы ругательства. Кеды ничего не сказали. Бэкхён не поздоровался. Тогда он хотел столкнуть кеды с лестницы.       Юноша достаёт лоток с яйцами и захлопывает дверцу холодильника. Время поджимает — через полчаса он должен быть уже на месте. Поэтому без всякой мысли Бэкхён швыряет яйца на пол: некоторые разлетаются в стороны, взрываясь жёлтой кровью на кухонном гарнитуре, духовке, у пакета со свежими продуктами; остальные остаются лежать под картонным лотком. Для надёжности Бэкхён прыгает сверху несколько раз — хруст белой скорлупы не слышно за отрывистым гневливым дыханием, дети куриц хлюпают на кафеле — это похоже на кудахтанье шёпотом.       «Дети куриц остаются курицами, даже если их сожрать, раздавить или оставить замерзать в холодильнике».       Собственная мысль обижает Бэкхёна. Он зло хватает стакан из умывальника — на нём остался жирный след от губ папы — и швыряет его в полку с посудой; а потом снова и снова, пока тот наконец-то не разбивается.       Всё равно наказания не будет. И отец ничего не скажет. И, похоже, именно это злит юношу больше всего.       На улице пекло, хоть до полудня ещё часа два; к озеру идти недалеко, по крайней мере, так помнит Бэкхён. Раньше юноша гулял там с собаками: пока ночи оставались тёплыми, а холод рассветов приносил облегчение, он ходил к озеру вместе с Джо и Мэг. Они купались в зацветшей воде, ныряли за резиновыми кольцами и распугивали прикорнувших у берега уток; тогда это не казалось чем-то весёлым: Бэкхён поздно ложился, рано вставал — ему всегда хотелось спать, и такие прогулки не доставляли никакого удовольствия. Он не улыбался Мэг, не смотрел на Джо; только терпеливо ждал, когда они закончат все свои дела и устанут беситься.       Сейчас это кажется большой ошибкой: Бэкхён обязан был наслаждаться каждой секундой, проведённой в самое тёмное утро и самую страшную ночь; должен был их любить так же сильно, как они любили его. Но он и с этим не справился.       Бэкхён раздражённо вытирает мокрый рот рукой и закручивает крышку на бутылке. Вода ледяная — от неё сводит виски, а горло будто покрывается инеем; он откашливается, воображая, как изо рта выхаркивает кровавый снег, и запихивает бутылку за пояс штанов.       «Пусть хоть член отвалится, зато задница перестанет потеть».       Юноша сердито кривит рот, когда мимо с басовитым гоготом проносятся соседские парни: двое из них на велосипедах, третий — на раме. Им, как всегда, весело: они о чём-то громко переговариваются и, судя по безумной скорости, намереваются непременно перегнать друг друга. Бэкхён нарекает это большой несправедливостью. Он пинает камень ублюдкам вслед, но промахивается, едва не упав на землю; вместе с тем его сердце одолевает тоска: было бы здорово ещё раз съездить к бабушке — он бы даже потерпел её надменное снисхождение, если бы появилась возможность ещё раз встретить Санхуна, Айвенго. Может, в этот раз они бы всё-таки разрешили сыграть с ними в футбол или дали ещё один шанс прокатиться на их велосипедах.       С нарочитой наглостью заглядывая в окна домов, Бэкхён вышагивает вдоль заборов; его худенькие ноги не сгибаются в коленях, на левом бедре под хлопком шорт торчит бутылка — ружьё. Он страж этой улицы; ступни потеют в чёрных кожаных сапогах, сутулая спина в миг выпрямляется, выталкивая узкую грудину вперёд. Тут он диктует правила.       «Нельзя смеяться».       Нельзя. Это задевает Бэкхёна.       «Нельзя улыбаться».       Нельзя. Это тоже плохо сказывается на Бэкхёне.       «Нельзя гулять».       Нельзя. Если Бэкхён не гуляет, то и остальные пусть дома сидят.       «Всем срочно стать врачами».       Срочно.       Юноша хихикает, почёсывая локоть — он сухой и шершавый от сыпи.       Из калитки, обвитой виноградными щупальцами, выходит женщина — у неё одутловатые ноги, но очень красивое моложавое лицо. Тонкий нос, лисьи глаза и маленький рот, похожий на кругляш зефира, — Бэкхён помнит её. Года три назад они встретились в супермаркете: одной рукой она обнимала горшок с базиликом, другой держала пакет с замороженными брокколи и набор детских йогуртов; её волосы вились крупными локонами, губы, казалось, вырезаны из розовой бархатной бумаги. Она ему улыбнулась, ласково, прижав горшок с базиликом ближе к груди; он с виноватым видом спрятал шоколадный эклер за спину. Потом оказалось, что красивая женщина живёт недалеко от их дома и один из соседских мальчишек, которые постоянно играли под окнами Бэкхёна, её сын.       Бэкхёну понадобилась неделя, чтобы окончательно увериться: женщина не пойдёт рассказывать отцу об эклере — до этого ему снились кошмары.       — Добрый день, — улыбается она, опуская у ног пакет с мусором; юноша неуверенно кивает в ответ.       Мусор кажется тяжёлым. И Бэкхён очень хочет предложить помощь, чтобы ноги женщины не разбухли ещё сильнее; но он не делает этого — боится показаться нелепым. Быстрым шагом юноша наконец-то добирается до конца улицы.       У озера прохладнее и, кажется, уютнее; серый асфальт сменила высокая трава, буйствующая сочным зелёным, пахнущая землёй и влагой; среди щекочущего ноги плевела пестрят клевер и жёлтые одуванчики; колоски пырея легко крошатся под тонкими искусанными пальцами; зонтики пижмы жадно обворовывают пчёлы, а стебли испивает зелёная тля.       Бэкхён делает глубокий вдох, через густые кроны деревьев замечая в небе след от самолёта. У юноши щемит сердце: мама столько раз рассказывала о своих путешествия, грубых стюардессах и отвратительных ланчах, и в он представлял, как садится на случайный рейс и, объедаясь невкусной курицей с пюре из пакетика, наблюдает в иллюминатор за рваными комками облаков, укрывающими отцовский дом, Сеул, Корею — всё то, что Бэкхён ненавидит. Раньше он верил, что однажды окажется в самолёте — в начале своего грандиозного, пусть даже небольшого приключения; на других двух сидениях, пристёгнутые, сидели бы Джо и Мэг, а юноша бы вычитывал путеводитель для туристов-новичков и внимательно слушал инструкцию о спасательных жилетах. Тогда Бэкхёну казалось, что у него ничего нет; сейчас Бэкхён понимает, что теперь у него ничего нет.       Жаворонки умудряются звонко перекрикивать похабный реп о сексе и деньгах; может, жаворонки поют о том же. Бэкхёну приходится обойти добрую часть озера, чтобы приблизиться к белому хэтчбэк, гремящему хриплыми басами. Kia Rio девяносто третьего года, с новым двигателем и уродливым граффити на капоте; диски ржавые, шины до сих пор зимние, на одном из дворников висят женские кружевные трусы. Бэкхён уже дважды слышал историю этой машины.       — Опа, вот и твой умник, Югын, — с улыбкой протягивает парень с водительского сидения; он перекладывает косяк в левую руку и, выдохнув остатки дыма, радостно машет Бэкхёну. — Иди к нам!       Югын нежно зовёт машину «моя малышка», потом ещё влажно вздыхает; Бэкхёну больше нравится «вагонетка пубертата» — он сам придумал. Свобода, навеянная американскими сериалами про проблемных подростков: на передних сидениях отсасывают и ширяются; на задних дерутся и трахаются. Наверное, Югын находит в этом романтику: разочаровать родителей, подцепив хламидии, разочаровать полицию, забыв спрятать пакетик с марихуаной, разочаровать людей на дороге, потеряв управления из-за отлетевшего в остановку колеса. Бэкхён не уверен, что ему тоже нравится, — забавнее будет поджечь отцовский дом; но в машине воняет сигаретами, есть опасность сесть на спидозный шприц или откинуться от передоза под одобрительно улюлюканье накуренного торчка за рулём. Совсем не так, как в стерильной отцовской машине, поэтому Бэкхёна всё устраивает, и он, дёрнув дверь, плюхается назад, рядом с пухлым парнем.       — Привет, Бэк, — он крепко жмёт хрупкую ладонь, а потом и хлопает юношу по плечу.       — Привет, Бэк, — хихикает парень с водительского сидения и тоже протягивает руку. — Воу, у тебя такая нежная рука. Как у девчонки!       — Не нравится? — выгибает бровь Бэкхён, снимая со спины рюкзак.       — Да нет, крутая. — Он прикручивает звук на выплёвывающей ругательства магнитоле. — Можно поцеловать?       — Только после свадьбы.       — Тогда позвони, как девятнадцать стукнет.       Бэкхён вопросительно смотрит на Югына, отлепляющего от пуза влажную рубашку. В машине ещё жарче, чем снаружи. Тот улыбается, пожимая плечами, и расстёгивает три верхние пуговицы:       — Я рассказывал о тебе. Это Колокольчик.       — Колокольчик?       — Кличка такая.       — Почему?       — Он вместо того, чтобы колоть героин в паховые вены, делал это в яйца.       Югын неловко трёт шею, словно только что рассказал, как обмочился в старшей школе, — эту историю Бэкхён услышал в первую их встречу. Юноша думает, что нелепее клички Петарды уже ничего не будет. Он начинает громко хохотать и снова протягивает Колокольчику руку.       — И как твои яйца?       — Уже в норме. — Колокольчик всё-таки срывает поцелуй, быстро прижимаясь губами к длинным изящным пальцам. — Не удержался.       — Считай, совершил насилие.       — Будешь? — Югын показывает сигарету. — Я так понимаю, ты всё уже сделал.       — Да. — Зажав сигарету в зубах, Бэкхён расстёгивает змейку на папке и кладёт её себе на колени. — Курсовая, отдельная схема синтеза, презентация на флешке, сам доклад и возможные вопросы, которые могут ей задать. — Он вытягивает голову вперёд, навстречу предложенному Колокольчиком язычку пламени из зажигалки, но глаз от бумаг не отрывает. — Оригинальность текста должна быть нормальной — я трижды прогонял через программу. Ну и сам результат синтеза.       Затянувшись, Бэкхён ныряет рукой в рюкзак и под грушами нащупывает коробок. Белый, помятый на одном из углов, название фирмы стёрлось ещё несколько лет назад, когда юноша там прятал сигареты и постоянно их оттуда таскал. Зато полосы остались. Они такие же чёткие, как три года назад, и цвет тот же — красный.       — Чёрт, они выглядят идеально! — хихикает Колокольчик; у него нет одного клыка, и через эту дырку, как из трубы паровоза, валит дым. — Ты чё, ювелир?       — Хочешь проверить?       — Как только тебе стукнет девятнадцать.       Бэкхён хмыкает, вытряхивая на ладонь три крупных кристалла — хромокалиевые квасцы. Они и правда вышли неплохими: четыре месяца насыщались в собственном растворе, равномерно обрастали хрупкими слоями, чтобы превратиться в тёмно-фиолетовые камни. Они плохо преломляют свет и почти не искажают изображение; пахнут скверно — будто отрыжка после банки пива.       — Пусть держит их в месте попрохладнее. — Он кладёт кристаллы обратно в коробку и надевает крышку. — Но не в холодильнике.       — Окей. — Югын сгребает всё к себе на колени и достаёт из-под сидения почтальонку. — Сестре должно быть стыдно, что за неё курсовую написал семнадцатилетний школьник.       — Да ладно, — Бэкхён откидывается на продавленную спинку сидения и перехватывает сигарету пальцами. — Химия — то ещё дерьмо.       — В котором ты явно шаришь.       — Не по своей воли. А ты почему в школьной форме? Сегодня же суббота.       — Да блять, — зачёсывает влажную чёлку назад. — Хожу на дополнительные к училке по английскому — толку никакого, а деньги из моего бати сосёт.       — Ну хоть деньги, — вставляет Колокольчик и заходится пьяным хихиканьем.       — Если хочешь, могу помочь и с английским. — Бэкхён вытряхивает пепел в опущенное окно. — Возьму дешевле, чем твоя училка.       — Бля, хорошая идея, — кивает Югын, доставая из почтальонки стопку книг. — Так, здесь всё, как ты просил: весь курс китайского, два уровня по французскому и лично от меня английский — мама накупила всяких учебников, но я вряд ли когда-нибудь их открою.       — Уверен? — Бэкхён тушит окурок об внешнюю сторону дверцы и выбрасывает его на траву. — Выйдет больше, чем мы договаривались.       — Но и ты немало сделал. — Югын кладёт сверху книг свёрнутые в трубочку купюры. — Пересчитай. И тогда на этом сочтёмся. Вообще, — он поворачивается к Бэкхёну всем собой, и гру́ди под его рубашкой сходятся вместе, — знаешь, Бэк, ты можешь обратиться к нам за любой помощью. К моей семье.       Бэкхён с сомнением прищурился, запихнув учебники в рюкзак.       — В смысле?       — В прямом. Мой папа преподаёт в универе, на языковом. У мамы свой книжный магазин в другом городе. Если что, — Югын легонько бьёт юношу кулаком в плечо, — обращайся. Ты классный. Мы с тобой столько раз обсуждали эту дрянь, — кивает на папку с курсовой, — и я даже понял больше, чем моя сестра за два курса на химическом. Я… Я могу ошибаться, но мне кажется, что у тебя не всё в порядке. Может, с деньгами проблемы или в семье? Но в любом случае я готов постараться тебе помочь.       Юноша растерянно разлепляет губы, затем отводит взгляд на Колокольчика, который по новой поджигал косяк; в зеркале заднего вида отражаются их лица: смуглое Югына, желтоватое Колокольчика и серое Бэкхёна. Они кажутся палитрой нездорового образа жизни; может, если они угорят в этой машине, в атмосфере сигаретного дыма и летнего зноя, их фотографии будут показывать детям в начальных классах, посмертно их порицая.       «Слишком жирный — меньше жрите, или ваша физиономия не влезет на фотографию в резюме, окружающих будет от вас тошнить, а маме будет стыдно».       — Хорошо, — говорит он своему отражению. — Спасибо.       «Слишком накуренный — марихуана отупляет; лучше посмотрите телевизор или займитесь каким-нибудь фанатским дерьмом за деньги своих родителей».       — Я сейчас сестре позвоню, и сгоняем в супермаркет.       «Слишком унылый — последствие незащищённого секса; помните, дети, презерватив спасёт вас от ЗППП, а общество — от недовольных ублюдков».       — Колокольчик, есть сигарета?       Без Югына в салоне стало просторнее; он крупный и высокий, как баскетболисты из школьной команды, и, кажется, едва помещается в свой тесный хетчбек, в свою малышку. Оставив дверь приоткрытой, он отходит ближе к воде и прислоняет к уху телефон. Бэкхён забрасывает ноги и во весь рост растягивается по сидениям.       — Конечно. Сейчас раздобудем.       Движения Колокольчика неторопливые, словно он увяз в замедлившемся времени; в них нет потуг — только умиротворение, в котором, наверное, тот живёт довольно давно. Бэкхёну страшно представить, что будет, когда у парня закончатся деньги на наркотики или его увезут в рехаб, а потом посадят за решётку. Он будет биться в агонии? грызть пальцы? пускать пену изо рта? Вряд ли Югын или Бэкхён об этом когда-нибудь узнают. Но Колокольчик точно перестанет улыбаться; и, может, пожелтевшие белки глаз станут снова белыми, но взгляд его остекленеет и станет настоящим — пустым и равнодушным, в точности как папин.       — Держи.       — Что это в бардачке? — Привстав на локтях, Бэкхён поджигает сигарету и отдаёт зажигалку обратно.       — О, это мой пайп…       — Я про книгу, — хмыкает юноша, вытягивая шею. — Дай мне её.       — О, это не моя книга.       Страницы жёлтые, как кожа Колокольчика, обложка мягкая, на изломах облезла синяя краска. Заснеженные горы бросают тень на малюсенький домик, деревья в темноте почти не видать; слабый огонёк света из окна делает изображение не таким дискомфортным, по крайней мере, пока мальчик не вычитывает в стёртых буквах название. «Мизери».       — Сколько тебе лет?       — Двадцать шесть.       — И чё ты делаешь с малолетками?       — Ну, — хихикает Колокольчик, — взрослые дружить со мной не хотят. А у Юнгына прав нет. Водительских.       — А ты прям водитель, что надо, да?       Этот вопрос кажется Колокольчику безумно смешным, и он ещё добрые две минуты над ним взахлёб смеётся.       Бэкхён делает затяжку и раскрывает книгу на случайной странице, уперев затылок в дверь. Прошло три года, а он до сих пор помнит, где остановился.       — Жизнь дерьмо, да? — вдруг вопрошает Колокольчик.       — Если бы женщины рожали нас через задницу, а не вагину, то это было бы очень точным определением.       — У тебя лицо такое, знаешь?       — Дерьмовое?       — Разочарованное. В семнадцать лет надо ещё умудриться разочароваться в жизни.       — Сказал наркоман.       — Я начал ширяться в двадцать, — хихикает Колокольчик, потирая пальцами глаза.       — Значит, у меня есть ещё три года.       — А потом что?       — Начало конца.       Это кажется Колокольчику очень сложным; он замирает с озадаченным лицом.       Листая страницы, юноша поглядывает в окно впереди. Югын ходит туда-сюда, топча большими ногами одуванчики и колоски; на небе ни облачка — раскалённая голубая гладь, как радиатор, излучает страшный жар. Бэкхён затягивается, пепел падает на пачку из-под мармеладных мишек под сидением.       «Мэг и Джо понравилось бы купаться в такую погоду».       — Как думаешь, что делают с собаками в приютах?       — Забивают и едят.       — Даже породистых?       — А какая разница: сожрёшь ты младенца земледельцев или ребёнка императора?       — Первый хотя бы без инцеста.       — А кто их знает — чем они там в полях занимались. — Колокольчик укладывает голову на руль и прикрывает глаза. — Ещё могут на собачьи бои отдать. — Бэкхён вздрагивает. — Или просто усыпить.       — Зачем тогда забирать, если всё равно усыпляют?       — Для виду. Людям похуй на собак: они их едят, некоторые их сношают, — чешет нос об переключатель поворотников. — Вот тебе не похуй?       — Нет.       — Странно.       У Бэкхёна наворачиваются слёзы; заметив, что Югын подходит к машине, он начинает часто моргать.       — А собачий рай существует?       — А собачий ад?       — Вряд ли. — Бэкхён вновь отводит взгляд в книгу.       — Значит, и рая нет.       «Пол, опираясь на локти, подполз к своей кровати, стянул с неё покрывало и потащился с ним к стене, расчищая ладонями путь от бутылочных осколков. Он ощущал растяжение позвоночника. На правой ладони остался серьёзный ожог. У него разболелась голова. От запаха жжёного мяса начались спазмы в желудке. Но он был свободен. Богиня умерла, и он был свободен».

Угорающий в духоте теплицы, упрятанный в мехах сытного перегноя, прекрасный цветок созерцал садовод. С трепетом вглядываясь в зреющий бутон, он не смел сдвинуться с места. И его большая предвкушающая тень тоже боялась дрогнуть. Знающий лишь теплоту тщеславия, прекрасный цветок креп, чтобы стать сорняком.