Блюз гнилых сердец

В этом добровольном отречении от своей свободной воли, в этом подчинении своей прихоти прихоти другого, таится смесь какой-то фантастической независимости и слепого подчинения, — нечто промежуточное между рабством и свободою.

© Виктор Гюго, «Собор Парижской Богоматери»

— Господин Пак? Чанёлю этот вопрос кажется глупым: у него в руках здоровенный пакет с вещами, приехал он через час, как и обещал ей участковый Ли по телефону. Очевидно, что это именно он — тот самый господин Пак. Помассировав шею, следователь выдавливает из себя улыбку: широкую и совсем не дружелюбную, больше напоминающую оскал. На лице женщины отражается замешательство: прошлый раз молодой следователь показался ей неприятным, сейчас же он немного пугает. — Да, всё верно. — Ах, хорошо. — Женщина складывает руки в замок, чтобы было удобнее теребить обручальное кольцо. — Минчон Вас уже ждёт. Бесстрастность на лице Пака даёт трещину: брови сходятся к переносице, губы поджимаются в лёгком отвращении, полностью выдавая настроение мужчины, — злобу. Он нервно перекладывает пакет в другую руку и, сделав глубокий вдох, вновь расплывается в обходительной улыбке: — Простите, госпожа Тэ, Вы сказали «ждёт»? — Да, — кивает женщина, и её пышные, как дрожжевая булка, волосы тоже мелко вздрагивают. — Разве Вы не для этого сюда приехали? Ей эта причёска не идёт, думает Пак, но он так же не представляет, что могло бы хорошо смотреться с большим обвисшим лицом. Длинные волосы, как правило, женщинам в возрасте не идут, для каре у неё чересчур крупный нос. «Может, что-то более короткое?» — чешет бровь следователь и тут же не соглашается с собой: подстригись она сильнее, будет казаться ещё старше. — Для чего? Я пришёл отдать вещи по просьбе господина Ли. До Минчон мне нет никакого дела. — О… — сконфуженно выдаёт женщина, деликатно потирая под носом кремовым ногтем, — похоже, вышло недоразумение. Прошу прощения, я думала, Вы периодически навещаете Минчон — как прошлый раз, когда Вы принесли ей одежду. — Женщина переминается с ноги на ногу, отчего задник чёрных туфель, видать, широковатых на маленькую ступню, собирает телесный капрон колгот складками. — Вот я и сказала девочке, что Вы пришли с ней пообщаться. Сложившаяся ситуация раздражает Пака так же сильно, как голод, с позавчера распирающий желудок. Чанёлю казалось, что он привык быть в рабстве своего положения — новенького, на которого скидывают всю дурацкую работу. Йевон частенько гоняет его в аптеку, Бомсу — на собрания вместо себя, и по дороге Пак успевает насобирать ещё десяток поручений, за какие ему определённо должны доплачивать: задание он выполнил и все остались живы — его выдержка достойна вознаграждения. Однажды О, утешающе похлопав его по спине, сказал, что это нужно просто перетерпеть; и Пак отдаёт ему должное — Сэхун единственный, кто не злоупотребляет его вынужденной покорностью. И вот сегодня жирный трусливый Тэхён, затаивший на Пака обиду за поездку в «Рот», решил притвориться больным. «У меня ужасно ломит колени», — вдруг заявил Ом, стоило следователю переступить порог кабинета; он смотрел Чанёлю прямо в глаза, потирая правую ногу. «Наверное, стоит сходить в больницу», — вежливо бросил Пак, подумав, что коллеге следует поменьше жрать. «Точно, — довольно булькнул Ом, — так и сделаю; тогда нужно, чтобы кто-то съездил к участковому за документами, — Сэхун просил». Глядя на виновато улыбающуюся госпожу Тэ, Чанёль обещает сломать увальню колени. — Пройдёте? — предлагает женщина, махнув рукой в глубь тёмного коридора, утыканного квадратными офисными плафонами и множеством дверей. — Раз уж так вышло. Чанёль прикрывает глаза, взывая к умирающим зачаткам спокойствия. Возможно, убить час перед встречей с Сэхуном неплохая идея; отвлечься уже и не на что: Пак ездил к родителям, пересаживал цветы, оставался с О до поздней ночи, вперив глаза в экран компьютера, и даже помогал хозяйке хостела собирать уродливые тумбы для комнат. На всё это хватило двух выходных и понедельника — и, наверное, Чанёль гордился бы своей оперативностью, если бы не знал, что им движет в первую очередь страх. — Ладно. Толстые короткие каблуки стучат по затоптанному линолеуму, сквозь щели между плохо склеенными листами покрытия прорывается бетонная пыль; нос наполняет приятный запах влажного мела — где-то тут недавно делали ремонт, скорее всего, белили стены. Пак расстёгивает пуховик до середины, ощущая, как под мышками начинает потеть. «Не заговаривай с незнакомцами!» — выставив указательный палец, предупреждает нарисованный на плакате полицейский; в тусклом освещении его глаза напоминают две впадины — если посветить фонариком, может, будет легко разглядеть язык, ряд нижних зубов и розовый комок мозгов. Пак с трудом борется с желанием достать из кармана телефон. «Не переходи дорогу на красный!» — нахмурив брови, напоминает картонная девочка в длинной плиссированной юбке; её плоский силуэт приколочен за хвостик и ногу к дверному откосу одного из классов. Чанёль задумчиво склоняет голову набок: почему девочек всегда рисуют именно в юбках? — Господин Пак, — вдруг нарушает молчание женщина, резко заворачивая за угол; они наконец-то выходят в коридор с окнами. — Я хотела Вас попросить, так как Вы непосредственно связаны с полицией… — Она поджимает тонкие губы — красная помада скаталась во влажных уголках рта. — Минчон непростая девочка. У неё трудная судьба, знаете? Чанёль сверяет госпожу Тэ тяжёлым взглядом — у него есть силы держать себя в руках, но нет воли натянуть своё привычное ласковое дружелюбие. Следователь пинает коленом пакет, и тот, покачнувшись увесистым маятником, возвращает ему удар. Пак чувствует себя куском мяса, протащенным фурой через весь город; может, он вышел из хостела — после двух часов болезненно крепкого сна — и, сам того не заметив, попал под мчащийся на зелёный грузовик. Истощённое усталостью тело тут же намотало на большие пыльные колёса, и каждый камешек, когда-то случайно угодивший на проезжую часть, впивался то в затылок, то в шею, превращая мужчину в щебневого броненосца. Женщина прочищает горло, с некоторым отвращением поглядывая на Пака: молодой невоспитанный грубиян — он даже губ не разлепил, чтобы хоть как-то ответить на её вопрос. — У неё умерла мама, а отец сидит в тюрьме, — терпеливо напоминает госпожа Тэ, отряхивая чёрные брюки от пятен мела; те полностью не оттираются, но становятся менее заметными. Чанёль равнодушно глядит в окна, где, вторя его волочащемуся шагу, плывёт панорама детской площадки. Качели, песочница, турники — всё, как в прошлый раз, только деревья уже без листьев и напоминают гигантские мёртвые коряги, тянущие узловатые ветви к салатовому зданию приюта. Следователь хотел бы ещё раз покататься на качели, но по приезде сюда госпожа Тэ — неприятная женщина с глупой причёской — сразу потащила его в свой кабинет. Пак снова пихает пакет коленом — обувь под грудой одежды врезается мужчине в голень. Чанёля тошнит от голода, но пустоту в желудке перебивать следователь опасается; он отвергнул кимбап, предложенный Йевон, не пошёл на ланч вместе с Бомсу и Тэхёном и проигнорировал собственные порывы забежать в небольшое кафе со скидками на завтраки. Если пропадёт неудовлетворённая потребность набить живот сытной едой, притуплённая измождением тревога, как паразит, как зубастый зародыш Чужого, станет главной и единственной в теле мужчины. — С самого начала, как её сюда привезли, она показала себя очень… — Госпожа Тэ снова жуёт нижнюю губу — Чанёль решает, что зубами она нащупывает нужные слова. — Очень бойкой и смелой, несмотря на произошедшую трагедию в её семье. Однако в последнее время девочка стала немного агрессивной. Пак несдержанно хрюкает, разглядывая усевшегося на козырёк голубя; у него большой зоб, переливающийся изумрудным, клюв тёмный и напоминает ушибленный старый ноготь, на одной из лап нет двух пальцев. Госпожа Тэ кажется следователю смешной: не так давно, высунувшись из окна, она раскатистым писком стращала Минчон — Минчон, которая, уверенно сжимая чужое горло, клеймила угрозами заплаканную физиономию мальчишки. «Немного агрессивная» — большое преуменьшение, думается Чанёлю. Этот коридор следователю нравится: он просторнее и светлее, чем-то напоминает обычную школу. На бежевый линолеум льётся унылая серость осеннего дня, и Пак, если бы мог, лёг бы прямо на один из этих холодных зайчиков, чтобы растянуться на прохладном полу и провалиться в сладкое пустое забытьё. «Наверное, в ясные дни здесь довольно солнечно. — В груди тут же просыпается нечто неповоротливое и томящее волнением. — Не люблю солнце». Точно, не любит. — Вам плохо? — раздражённо интересуется женщина, доставая из кармана вельветового пиджака связку ключей. — Да, — честно отвечает следователь, смущённой улыбкой встречая растерянный взгляд. — К чему этот разговор? — Минчон много ругается и часто дерётся. Возможно, это всё из-за пережитого стресса, но… — Госпожа Тэ выбирает из всех ключей жёлтый с квадратной головкой и вдруг останавливается. — Вчера она разодрала дёсны своей соседке по комнате. — Как? — в любопытстве роняет голову на плечо. — А вот так — взяла и разодрала. — Нет, я имел в виду, чем разодрала? — Вилкой. — Зачем? — А мне откуда знать? — выплёвывает женщина, подходя к одной из дверей; табличка на стене обещает «Игровую божьих коровок». Чанёль застывает в напряжённом ожидании — вот-вот он зайдёт в комнату, где наверняка живёт миллион божьих коровок. — Я просто хотела попросить Вас поговорить с Минчон. Припугните её, скажите, что если так продолжится, то она может… попасть в тюрьму. — А Вы сами разве не говорили об этом? — Говорила, но я лишь воспитатель, — госпожа Тэ проворачивает ключ и толкает дверь бедром, — а Вы — настоящий полицейский. — Боюсь, на Минчон мои слова не подействуют, — возражает мужчина, в очередной раз пиная пакет. — Да и я не заинтересован во всём этом. Женщина открывает рот, чтобы возмутиться, но её вновь осаживает мрачный взор следователя. Он проходит в класс, рьяно оглядываясь по сторонам, и госпоже Тэ кажется, что ей привезли очередного неполноценного подростка — от него отказались родители, не сумев воспитать туповатого флегматичного сынишку должным образом. И вот он здесь — большой невежественный кретин, не знающий манер и, быть может, как Минчон, склонный к агрессии, — стоит в «Игровой божьих коровок» и с глубоким разочарованием на лице скользит взглядом по стенам. За сорок лет работы женщина таких повидала достаточно. — Минчон, — зовёт она, — к тебе пришёл господин Пак. Недоумение полным отсутствием божьих коровок в «Игровой божьих коровок» сменяется лёгким удивлением, когда, завидев сидящую на ковре девочку, Пак понимает, что госпожа Тэ её тут заперла. Чанёль пинает пакет в последний раз, сильнее обычного, отчего набитый тряпками полиэтиленовый ком, пролетев по параболе, врезается ему в заднюю часть бедра. Минчон будто подросла, но кажется всё ещё маленькой в большом жёлтом свитере и одинокой в просторной комнате с игрушками. Мужчина недовольно вздыхает, бросая пакет посреди комнаты. — Привет. — Привет, Чанёль, — вяло отзывается Ким, выбрасывая руку над головой. — Выглядишь так себе. — Минчон! — Госпожа Тэ даже угрожающе топает, словно дёрганье маленькой ножкой может кого-то напугать. — Следи за языком! И не фамильярничай. — Весьма уничижительного взора удостаивается и Пак — после того, как пакет с вещами вот так беззастенчиво оказался брошен на пол, в глазах госпожи Тэ следователь перестал чем-либо отличаться от малолетних обитателей приюта. — Я отлучусь на десять минут. Если возникнут проблемы — зовите; я буду в соседнем кабинете. Чанёль так и не понял, к кому она обращалась: к Минчон, которая, быть может, в любой момент накинется, чтобы разодрать дёсны, или именно к нему, который в окружении детской мебели и игрушек, ссутулившись в просторном пуховике, выглядит, наверное, очень большим и грозным. В последнем Пак сильно заблуждается: невзначай подтянув брюки повыше, госпожа Тэ устремляется вон из игровой, твёрдо решив, что оставила здесь двух беспомощных угрюмых подростков. — Ты тоже выглядишь не очень. Пак шаркает к ковру, ощущая, как постепенно подкашиваются ноги. Он расстёгивает пуховик до конца — в «Игровой божьих коровок» жарковато — и опускается на шершавое зелёное покрытие, затёртое детскими руками и ногами, засаленное пролитыми напитками, красками и усохшими лужами лизунов. — Что принёс? — вытягивает шею Минчон — на подбородке зияет островок содранной кожи; кажется, будто кто-то взял нож для картошки и отрезал от девочки кусочек. — Что-нибудь классное? — Не знаю, — пожимает могучими плечами и копирует её позу, складывая ноги по-турецки. — Это тебе передали соседи и одноклассники. Минчон морщится — значит, ничего нового и красивого в пакете не лежит. — Понятно. С последней их встречи она заметно похудела, осунулась и лицо её — некогда дерзкой пиратки — приобрело налёт взрослой усталости. Сгорбленная спина чудится больной, обгрызенные до крови кутикулы с грубыми заусенцами напоминают следователю о той привычке многих людей сжирать свою плоть вместо неугодных навязчивых мыслей. Чанёль со страдальческим выдохом прячет лицо в ладонях — от них пахнет железом из-за горстки мелочи в кармане и отдушкой влажных салфеток, которыми он протирал ботинки: затравленная Минчон, одиноко восседающая посередине ковра, напоминает ему Бэкхёна. Сердце отзывается мучительным трепетом, стоит Паку впервые за эти три дня осмелиться произнести про себя его имя. Он вдруг отчётливо ощутил внутреннюю пустоту, тоскливую и гнетущую, — и это хуже голода, потому что, с ужасом догадывается следователь, ни один сытный обед по скидке с ней не справится. — Что за история с вилкой? — бубнит в руки Чанёль; порезы от бритья щиплют пот и грязь, и следователь чуть отводит ладони от лица. — Одна дура, которая любит ночами реветь в подушку по несуществующим родителям, сожрала мой дессерт. — Минчон потирает пальцем красное пятно на ковролине, — приглядевшись, Пак узнаёт изображения божьих коровок и синих цветов. — Это был твороженный торт с вишней. Знаешь ли, нам такую вкуснятину дают раз в месяц — обычно к чаю дурацкие песочные печенья с джемом. Чанёль понимающе мычит: если бы сейчас у него из-под носа увели еду, будь то тарелка горячего супа из водорослей или маленькое червивое яблочко, он бы тоже поотрывал всем зубы. — Там, наверное, всякое старьё, — кивает на пакет Минчон и поднимается, поправляя великоватые на неё джинсы; в её движениях чудится непосильная тяжесть. — Вот бы что-то такое, как ты мне подарил. Я люблю твой свитер. — Она оттягивает край свитшота, демонстрируя Паку неотстиравшиеся коричневые пятна. — Он удобный и красивый. Я буду хранить его вечно, — рассуждает девочка, подходя к пакету. — Даже когда вырасту из него. А тут что? Наверняка всякая фигня. — Зачем? — Чанёль безвольно валится на спину, разбрасывая ноги в стороны. — Хранить вещи — глупо. «Игровая божьих коровок» ему не нравится. Стены бледно-зелёного цвета, будто свежая желчь, куда не брось взгляд — везде безобразные детские каракули да карикатурные таблички с правилами поведения на дороге, во время пожара и заверениями, что делиться — это обязанность каждого здесь, в приюте. Уставившись в потолок, Пак попыталась прислушаться к громкому шороху, с которым девочка доставала из пакета вещи; праздные усилия не думать об убогом мужчине, умирающем на работе под крики начальника и клацанье клавиатур, напоминают попытку заткнуть уши пальцами. «Интересно, он сейчас чай со стола вытирает? — Тело Чанёля тревожно сжимается, и следователь переворачивается на бок, к окну, чтобы испуганно зарыться взглядом в перину баюкающей хмурости. — Надеюсь, его конец наступит сегодня». — «…ты врёшь!» — Не вру, — отзывается сдавленным голосом Пак. — Ты вообще слушаешь? Я про ту дуру рассказываю, которая мой торт украла. — Минчон достаёт из груды вещей малиновую джинсовую юбку — на ней два накладных кармана и тонкий ремешок, продетый в петельки. — Фу, какая гадость! Кто такое будет носить? Не удивлюсь, если это тряпка соседской дочурки, — она всегда плохо одевалась. — Минчон. — Что? Ещё одна юбка?! Тут вообще есть нормальная одежда? — Так зачем хранят вещи? Вытащив из пакета бежевую кепку, Минчон нахлобучивает её на грязную голову и косится на бубнящего следователя, свернувшегося в большой калачик. — Чтобы не забывать, наверное, — пожимает хрупкими плечами. Девочка хватает пакет за растянутые ручки и относит его к следователю — так, чтобы он мог видеть и её, и торчащие из чёрного мусорного мешка рукава, штанины. — Моя одноклассница коллекционировала чашки из городов, где побывала, — эта идиотка из них даже не пила. А Кёнджин одно время собирал игрушки из Киндера супергеройской серии, потому что верил, что однажды, когда он чуть не утонул в озере, его спас Капитан Америка. Моя мама хранила фотографии своих родителей, пока папа не выбросил их прямо в мусорную машину, — машет рукой, и её пальцы выгибаются, как лапы паука, имитируя летящие в кучу гнилых продуктов и пластика фото. — Ты разве ничего не собирал, когда не был старым? Уткнувшись носом в сгиб локтя, Чанёль отводит усталый взгляд к оконной раме. — Нет, не собирал. «А он собирал?» Пак лягает воздух жёлтым ботинком, вместе с тем отбиваясь от беспокойства. — А вот я буду собирать. Свитера от хороших людей. И буду их носить, а не просто складывать на полку. — От хороших людей? «Кто станет покупать ей свитера?» — Думаю, ты хороший человек, хоть и странный, — продолжает Минчон, выуживая из кома одежды чёрную футболку с Симбой. — Ты не такой, как мой папа. И ты подарил мне свитер. — Она задирает края свитшота и стягивает его через голову, отчего кепка летит под ноги: из-под жёлтой ткани показываются едва округлившиеся груди с крупными сосками и донельзя втянутый живот. На рёбрах, жмущихся изнутри к коже, проступает бесформенный багрянец синяков, и Паку вдруг думается, что, быть может, для Минчон в стенах приюта нашлась достойная конкурентка — такая же дикарка с непоставленным ударом и брызжущей в стороны слюной. — И поэтому я не выкину его, чтобы тебя не забывать. — Всё ещё глупо, — изрекает Чанёль, глядя, как под тонкой детской кожей перекатываются кости; девочка совсем его не стесняется, поэтому следом за свитером с худощавых ног сползают штаны, чтобы пооткровенничать ссадинами и шишками. Мужчина с первого взгляда узнаёт в чёрных полосах на ягодицах побои от ремня, а в заживающем мясе маленьких, но глубоких ран — удары бляшкой. — Я тебя быстро забуду. Минчон фыркает: слова следователя, конечно же, расстраивают, однако девочка очень сомневается, что её можно вот так просто забыть. — Слушай, Чанёль, а моё тело тебя привлекает? Чанёль смотрит на неё без всякого истеричного смущения, какое обычно вырывается грубой руганью изо рта воспитательниц или приливает краской к лицу старого завхоза, когда Минчон на завтраке задирает перед ними пижамную майку; Чанёль смотрит на неё вдумчиво и не на грудь или бёдра, а на ступни, между пальцами которых проглядываются круглые пузыристые ожоги. Чанёль смотрит на голую неё, и её нагота — кожистая скорлупа, в которой он с любопытством выглядывает воспоминания о тогда ещё свободном Джэсоне: шрамы его ярости, ужимки его слабости. — Нет. — Почему? — Не знаю. А должно? — Ну да, у меня есть грудь, — трогает себя Минчон. — Мужики любят грудь — так говорил папа. Следователь равнодушно хмыкает и морщится — он вдруг замечает, что в игровой пахнет кислым, как от твороженного дессерта или постоявшего в тепле йогурта, а потому брезгливо чешет нос рукавом пуховика, будто вытирает неприятный запах об таслан. — У меня тоже есть грудь — мне хватает. — Идиот. Я не про это. — Футболка с Симбой на неё как раз; рядом с чёрным хлопком синяки кажутся ещё темнее. — Ты, наверное, просто не мужик, — обиженно буркает она, гладя глянцевый принт ладошкой. — Или импотент. Следователь от подобного заявления вздрагивает; перевернувшись на спину, он вновь устремляет взгляд в потолок. Когда-то давно, ещё в детстве, он, как настоящий мужчина, перестал плакать. Но и этого, выходит, недостаточно? Чанёль прикрывает глаза, ощущая, как веки охотно к друг другу жмутся. Скоро обед. Бэкхён писал ему сегодня утром: спрашивал, идут ли они обедать в новую кофейню, как и планировали. Но Пак ему так и не ответил, как и вчера, и позавчера, и в поздний вечер пятницы, когда трусливо сбежал из его квартиры, кажется, оставив там перчатки. «Считает ли он меня настоящим мужчиной?» Чанёль отчего-то надеется, что Бён, скривив губы в слегка глумливой ухмылке, обязательно бы ему кивнул. — А как там папа? — дыхание Минчон касается его уха, и Пак брезгливо ёжится. Изо рта девочки попахивает луком и гнилью жрущего зубы кариеса. — Шпаклюет стены в погребе, — неохотно отвечает следователь. — В смысле? Ким приподнимается на локте, недоверчиво глядя на мужчину: с закрытыми глазами Чанёль кажется очень тревожным, будто он не спит, а испуганно зажмурившись, прячется в темноте век от обитающего в игровой ужаса. — В самом прямом, — раздражённо отвечает Пак. — Плесень замазывает. Папа Минчон всегда был грузным и неказистым, и выглядел лет на десять старше отцов её одноклассников и дворовых друзей. Под подбородком трясся прыщавый мешочек жира, глаза заплывали похмельными отёками; он казался Ким некрасивым, но она пыталась его любить вот таким — обрюзгшим, потным, пахнущим антисептиками, какие в младших классах, перед столовой, капала всем на ладошки учительница. Минчон стыдилась отца — уж очень он выделялся среди других родителей, и казался нелепо запущенным даже на фоне таких же неблагополучных соседей, что вместе с ними жили в общежитии. И хоть за всё время он приходил в школу лишь пару раз, каждый заставлял девочку краснеть и нервно оглядываться на перешёптывающихся одноклассников. Ким не сомневается: здоровенный бесформенный тюлень, постанывающий во время ходьбы, вызывал у всех издевательские ухмылочки; и, наверное, она бы тоже смеялась с толстого папочки какой-нибудь своей одноклассницы, не будь именно она этой самой девчонкой, в обносках и без цветных карандашей. — Я думала, он в тюрьме. — А, — разносится по комнате басовитый выдох. — Я подумал, ты про моего. — Он приоткрывает один глаз, чтобы взглянуть на девочку. — Да, твой в тюрьме. Не знаю, как там ему живётся. Растянувшаяся подле следователя Минчон вдруг суетливо поднимается; она отползает от мужчины подальше и, собрав ноги у груди, выглядывает уже из-за смуглых сбитых колен, как лягушонок из воды. Чанёль красивый. Такой, каких показывают в сериалах, которые любила смотреть дочка соседки: высокий, с копной мягких непослушных волос и ласковым лицом. Когда Ким на него смотрит, в её груди трепещет незнакомое, но, кажется, очень важное чувство. Она была бы совсем не против, будь Пак её отцом; однако, когда Минчон представляет, как этот мужчина ведёт её за руку со школы или идёт с ней в супермаркет за стиральным порошком, ей вспоминается укоризненное лицо матери. «Минчон, люди не выбирают какими им родиться, поэтому будет справедливо любить их души, а не лица», — говорила она. Девочка действительно старалась любить большое раздутое лицо папы; и, похоже, у неё получалось: она всё ещё скучает по его редким улыбкам и поглаживаниям по макушке, когда он, опохмелившись, позволял сесть у своих ног и начать болтать о глупых одноклассницах и их глупых родителях с глупыми деньгами. Отцу всегда нравилось перемывать косточки тем «спесивым уродам на хороших тачках», и Минчон из шкуры вон лезла, чтобы придумать подробности похуже тех, что она рассказывала на прошлой неделе. — Я скучаю по нему, — тихо признаётся девочка. — И по маме. — И что? — Ничего. — Минчон звучно выдыхает себе в колени, отчего раздаётся звонкое причмокивание. — А ты по кому-нибудь скучаешь? Чанёль стискивает зубы; его взгляд тяжелеет, и Ким смело щурится в ответ, отчего опять напоминает ему Бэкхёна. — Нет. — Понятно. — Минчон поправляет трусы, в которых, судя по деформированному краю, лопнула резинка. — Знаешь, недавно одного мальчика — он младше меня на три года — забрали. — Забрали? Куда? — Не знаю. Говорят, в новую семью. — А, ну да, — яро кивает ей Пак. — Иногда детей забирают из приютов. — А зачем кому-то чужие дети? — пискляво бормочет девочка, выковыривая из-под ногтя большого пальца грязь. — Они же… ну… чужие. — Не знаю. Я тоже думаю, что они на самом деле никому не нужны. Может, за них платят деньги? Деньги ведь всем нужны. Следователь укладывает руки под голову, позволяя телу расплыться по ковру с божьими коровками. Теперь Минчон — с порванным подбородком, без штанов и в чьей-то заношенной футболке — совершенно откровенная в, казалось бы, необъятной печали; угнетённая ни то тоской, ни то болью в синих фантомах продолговатых ударов, она кажется по-взрослому разбитой; растоптанной уродливой смертью матери, которую нашла в куче влажной земли, предательством отца, который с обидной небрежностью бросал в пакеты и её ноги, и её руки. Пиратка с нарисованной бородой. Она никогда бы не выросла тем человеком, которых обычно называют хорошими, — Пак уверен; её жестокость не знает сопротивления, а потому и благородство снисходительного терпения ей не ведомо. Она пиратка с бородой, которую грязными разводами унёс первый тёплый душ в стенах детдома; она варвар без корабля, без семьи, брошенная и одинокая. И глядя вот так — жалостливо и устало, — Минчон мнится следователю обычной страдалицей, с тревожным, прямо как у него, сердцем, с упорством в затравленном взгляде, прямо как у Бэкхёна. — Да, папа тоже так говорил. Немое несчастье девочки отчего-то приносит Чанёлю утешение. В конце концов, там, за стенами приюта, всё идёт своим чередом; и нет никого, кто поймёт те страшные разрушения, учинённые красивыми руками, телесным запахом уюта; и нет никого, кто по-настоящему захочет увидеть страх в глазах маленькой психопатки, чью маму растерзал большой неудачник. Минчон снова поправляет трусы. Сейчас Пак кажется спокойнее и мягче; колючий взгляд сменила сонливая усталость, губы расслабленно подрагивают на каждом длинном выдохе. Девочка снова подползает ближе, не обращая внимания на кислотную боль, что врывается под кожу с прикосновением ворса к незажившим царапинам. — Расскажи мне о своей семье. — Зачем? — Просто. — Её голова опускается на крыло пуховика, шершавое и грубое, распластавшееся на полу; от Чанёля пахнет вкусно, чем-то сладковатым и пронзительным, не так, как от госпожи Тэ или соседки по комнате, которая иногда писается в кровать. Поэтому, спрятав нос в бордовом таслане, она собирается под боком мужчины и обращает взгляд на недовольную физиономию. — Ты ведь про мою семью всё знаешь. — Не сказал бы, что мне было интересно, — раздражённо хмыкает Пак. — У тебя ведь есть мама и папа, да? — Я не хочу говорить о своих родителях. — Почему? Брови следователя удивлённо дёргаются — он и сам не знает. Инфантильность никудышного отца не стыдит, сварливое лопотание матери не смущает, однако Чанёлю и думать противно, чтобы кто-то лез в их укромную затворническую жизнь в запущенном унынием доме, во дворе без травинки, с ещё не оправившейся после варварской ампутации абрикосы. Зачем кому-то знать, что мама носит его старые футболки? Для чего кому-то знать, что она перестирывает любимое платье Юнми или стрижёт себя кухонными ножницами, потому что стесняется показывать парикмахерам проплешины? Почему кто-то должен знать, что папа бережливо перебирает инструменты в своих ящиках, как он каждый раз старательно мостит подушку на кресле, чтобы не проваливаться в просиженную им же вмятину, что он незаметно плачет на «Кроличьей Норе», которую нередко крутят на канале с импортными фильмами? Нет, это не то, что Чанёль готов кому-то отдать. «Наверное, это то же самое, если всем вдруг рассказать, какие у Бэкхёна потрясающие руки», — думается следователю; грудь изнутри тут же пинает раздражение: одна мысль об этом беспомощном мужчине злит; но и то не сравнимо с вдруг накрывшей Пака обидой, стоит ему представить, как все — коллеги, постояльцы хостела, соседи по квартире в Муджу, — разузнав о чудесных нежных кистях, вдруг ринулись их пощупать, обсудить и, быть может, осудить. В конце концов, все люди — завистники. — Не знаю, — признаётся Чанёль. — Просто не хочу. — А сестра или брат у тебя есть? Минчон отставать не собирается; свитера ей недостаточно — он совершенно новый, безликий, несущий в себе лишь жест доброй воли: если однажды Ким потеряет память, она и не вспомнит, кто однажды принёс ей красивый лимонный свитшот. Сжав в пальцах холодную змейку пуховика, Ким с небывалым терпением ждёт откровений — кусочек мужчины, который, как и его лицо, она решительно не собирается забывать. — Была, — неуверенно кивает следователь. — Сестра. — И что с ней стало? — Умерла. — Как? — Утонула. — Где? — На болотах. — Её, как в мультиках, засосало в трясину? — изумлённо приподнимается Минчон. — Нет, — хмурится Пак, не в силах это представить. — Просто. Захлебнулась. — Ага. И сколько ей было? — Семь. — И какой она была? — Очень худой и щекастой. — Пак кладёт голову на капюшон, а руки переплетает на груди; из-за окна доносится частое слабое постукивание — начался дождь. — Она любила читать. — Фу, это же безумно скучно! — возмущённо протягивает Минчон. — Согласен, но ей нравилось. «Как и нравится ему». — И что? Что ещё она любила? — Девочка подпирает голову рукой и принимается бить себя пятками по ягодицам; Чанёль с интересом косится на Ким: он может только предположить, какую боль приносит каждый взмах и удар. — Вы были похожи? Какой она была? — Похожи? — повторяет мужчина, разглядывая кровавые заеды в уголках капризно надутых губ. — Нет. Думаю, что нет. Она была утомительной — постоянно требовала к себе внимание; а я любил быть один. — Мне тоже нравится быть одной, — бодро заявляет Минчон. — Перед тем, как переехать сюда, я ночевала у соседки, помнишь? — Помню, — кивает Чанёль; на окне собирается морось, с водоотлива этажом выше падают капли потяжелее, ритмично барабаня по металлическому скату. Внимание следователя привлекает лейка на подоконнике, похоже, повторяющая карикатурный образ уток из мультиков: короткая шея и ярко-красный клюв. — Которой всё воняет? — Точно! — Минчон подползает на животе поближе к Паку. — Слушай, она сказала однажды, что мне надо мыть голову почаще, иначе на меня ни один мужчина не посмотрит. — И что? — изумлённо бормочет Чанёль, продолжая разглядывать лейку; на ней лежат уставшие стебли декабриста, и её оранжевый пластик напоминает заледеневший в тени цветка солнечный зайчик. Точно такой, какие обычно жадно липнут к лицу Бёна, стоит небу прояснеть. Дождевые синтепоны, нависшие над городом, вдруг перестают казаться приятными; следователь с большим нежеланием признаётся себе, что, быть может, не так уж и сильно не любит солнце. — Иметь мужа — это важно? — Многие говорят, что да. По телеку говорили, что у всех успешных женщин есть семья. — И у самых несчастных тоже, — хихикает Чанёль, вспахивая пятернёй неопрятную копну; кулак оттягивает волосы то на макушке, то за ушами, но головная боль, вдруг собравшаяся в висках, лишь усиливается. — Так к чему это? — Ну… — Минчон роняет голову вниз, чтобы почесать нос об сложенные в замок руки. — Я сказала соседке, что не хочу мужа, потому что все мальчики идиоты и что мне одной круто. А она сказала, что быть одному и быть одиноким — разные вещи. — И что? — вновь вопрошает Пак. — Как думаешь, я одинока? Голос Минчон отчего-то становится тише и ниже; девочка напряжённо глядит туда же, куда недавно смотрел следователь, — на оранжевую утку-лейку, укутанную в тяжёлые звенья тёмно-зелёных стеблей. «Есть ли вообще разница между этими словами?» Ему думается, что Бэкхён точно бы знал ответ. — Наверное, да. У тебя ведь никого нет, — поясняет следователь, трогая подбородок, и бросает на Ким взгляд, равнодушный и осоловелый; в пасмурную погоду отчего-то особенно хочется спать. Теперь Минчон собрала ноги под себя и округлилась ещё сильнее, словно на её узкую спину в чёрной футболке опустилось нечто очень тяжёлое, и девочка не в силах это удержать. В ней снова показывается взрослая немощность — немощность старика или глубоко больного человека. Круглая кровавая впадина на подбородке стала кровоточить сильнее — наверное, выступившую по краям лимфу разъел пот с ладошки. Ким нервно царапает змейку на пуховике следователя, ступни под её усеянной чёрными синяками задницей часто шевелят пальцами. Судорожно выдохнув, она мямлит будто утке-лейке: — А ты одинокий? Пак вскидывает руку к потолку и зачем-то кладёт ладонь на грязную макушку Минчон. Девочка от неожиданности вздрагивает, но не оборачивается — чтобы чужая рука ненароком не соскользнула. — Конечно нет. — Не стучи дверьми! Сморщенное лицо Тэхёна блестит — он опять в своём большом коричневом свитере, в котором вне зависимости от погоды сильно потеет. Похоже, последняя стирка вышла неудачной: шерстяные нитки сели, и теперь тонкий ворот впивается в рыхлую розовую шею, манжеты сжимают конусообразные запястья, пройму складками зажевало под мышки. Чанёлю старший коллега напоминает разодетого хряка, сбежавшего из фермы и попавшего в руки извращенцу со спицами. — Извините, — смущённо проговаривает Пак, бросая рядом с собой высокий бумажный конверт. — Здравствуйте, господин О. — Привет, Чанёль, — кивает тот, не отрывая взгляд от бумаг на коленях; приличная стопка — столько же лежит на бардачке перед Тэхёном. — Как всё прошло? Пак растерянно глядит в окно. Со стёкол ещё не сошли следы прошедшей утром мороси, как вдруг, предупредительно постучав по крыше, снова начался ливень. Шум дождя, приглушённый обшивкой машины, расслабляет; мокрый и холодный, он шуршит по асфальту и между кронами деревьев, обостряет сонливость, уговаривает остаться в тёплом салоне — раскинуться на задних сидениях и уставиться в лобовое окно. Чанёль позволяет себе слишком много: он валится набок, на конверт, и отводит взгляд на потолок автомобиля — тот такой же скучный, как в приюте, только серого цвета. На обшивке проглядываются маленькие округлые вмятины, и Пак представляет, как сын О, встав на носочки, со всей силы тычет в мягкость над головой. В первое время Чанёль делал точно то же самое в своём пикапе — иногда это даже помогало обуздать гнев. — Эй, ты чего разлёгся? — Ом берёт с бардачка документы и, ловко согнув их пополам, шлёпает младшего следователя по лбу. — Совсем страх потерял? Чанёль хватается за спинку сидения, чтобы встать; ему думается, Бэкхён соврал, сказав, что после уничижительного удара по голове он побежал плакать в туалет. Прикосновение плотной бумаги будоражит в мужчине самые страшные и довольно привычные желания: схватить неповоротливого Тэхёна за горло и сжимать пальцы — сжимать до той поры, пока фаланги не прорвутся внутрь глотки, чтобы зачерпнуть побольше желчи и крови. Но никакого позыва заплакать. — Извините, — виновато усмехается Чанёль, приглаживая волосы на затылке. — Не выспался. — Как и все здесь, — фыркает Ом. — Имей хоть каплю уважения перед старшими коллегами. — Если устал, зачем поехал в Ханам? — выгибает бровь О, нащупывая за рулём большой картонный стакан. Чанёль уже и не помнит, как выглядит его сын — Муён; вроде бы он очень похож на своего папу: бровями, упрямым прикусом и формой лица. Однако сейчас, воображая, как в эту машину забирается восьмилетний мальчишка в ярко-красных сапогах, Пак видит лишь размытое лицо, временами приобретающее черты Минчон или Юнми. Чанёль ёрзает, вопросительно взглянув на старшего следователя. — Так это… — настороженно басит он. — Вы же сами просили съездить. К господину Ли. За отчётами и флешкой. — Ну да, — наконец-то поднимает глаза Сэхун — они заспанные, но не злые, какими были три дня назад. — Просил Тэхёна. А ты вызывался вместо него, разве нет? Тэхён отворачивается к боковому окну; его шея стремительно алеет, будто под складкой на холке лопнули сосуды. Пак не сдерживает хрюканья — глумливый звук заставляет Ома дёрнуться и сильнее вжаться плечом в дверь. «Пузатый крысёныш, стыдно стало?» — Ах, да, конечно, — чешет затылок, мягко улыбаясь. — Я просто хотел быть полезным. Думал, съездить в соседний город для меня будет проще, чем Тэхёну. Сэхун сначала косится на Ома, съёжившегося на кресле, затем на Пака, в чьих наивных глазах таилось необъяснимое ликование. О точно помнит, что их общение не задалось с самого начала, когда он объявил новенького Чанёля своим напарником. Тэхён, кажется, приревновал, а может, и позавидовал; его порывы угодить стали навязчивее, он даже начал добровольно вызываться на места преступлений, хотя раньше предпочитал оставаться в офисе. А после язвительного замечания в пятницу, которое тогда взвинченный раздражённый Пак бросил Тэхёну прямо в лицо, последний и вовсе перестал скрывать отвращение к новенькому. — Ладно. — Сэхун делает глоток из стакана; горло печёт привкус имбиря. — Мы сейчас едем в «Рот». Можешь поспать, пока будем в дороге. Тэхён неодобрительно цокает, забирая бумаги у следователя и складывая обратно на бардачок: — Ему бы лучше вникнуть в дело, а то потом будет ходить и хлопать глазками. — Согласен, — поддакивает Пак, пристёгиваясь. — Появилась новая информация? Раз Вы здесь, Тэхён? Ом зло напрягает желваки, но кивает. — Да, пришли результаты экспертиз, — бормочет Сэхун, оборачиваясь назад, чтобы выехать из парковочного места. — И Йевон обнаружила на записи камеры с заднего двора супермаркета двух человек — доставали из мусорного бака коробку. — И кто там? — с интересом подаётся вперёд Пак. Младший следователь вдруг улавливает аромат женских духов, едва исходящий от Сэхуна; он делает два тихих глубоких вдоха носом и узнаёт в свежем приятном запахе яркую подругу напарника — Ёнран. Аромат тут же перестаёт казаться притягательным. В окне проплывают главный вход центрального отдела и грузная фигура капитана, который сердитыми взмахами руки вытирал с капота птичий помёт. О сигналит несколько раз — капитан Мён оборачивается и приветственно вскидывает тряпку; пиджак в пройме на него мал, поэтому рукав спускается почти до самого локтя, а вытачка на плече задирается к уху. Чанёль с любопытством провожает драящего машину капитана, чей тёмный силуэт постепенно отдалялся, скрываясь то за другими автомобилями, то за высокими стриженными кустами. Пак с ним едва знаком: часто пересекаться им не приходится, разговаривали они лишь пару раз, и то по большей части говорил Мён — сыпал едкие и, как ему видать казалось, смешные замечания в сторону улыбающегося во все зубы новичка. В отличие от О, капитан не упускает возможности воспользоваться своим положением: он любит глумиться над подчинёнными, раздавать приказы и странные прозвища. Например, Сэхуна он называет псом, следователя из отдела по борьбе с наркотиками — сифилитиком из-за псориаза на руках, а Йевон он никогда не зовёт по имени — просто говорит «женщина», когда о чём-то просит. Капитан, как понял тогда Пак, совсем не уважает женщин. «Интересно, чем они хуже мужчин?» — Запись паршивая — ночная съёмка, дешёвая камера. Установили, что это парень и девушка. — Но, — радостно квакает Ом, — на камере в самом магазине я обнаружил эту же девчонку. Она покупала газировку и чипсы. — Кто-то уже ездил опрашивать работников супермаркета? — вопрошает Пак, откидываясь на спинку сидения; от Сэхуна звучит краткое «Йевон». — И что узнала? — Девушка на кассе её не запомнила, — мотает головой О, останавливаясь на светофоре. — Охранник припоминает — сказал, причёска странная, но описать толком не смог. «Невысокая, на вид старшеклассница, в синей или чёрной куртке» — такая себе помощь. Коробку признали по штрихкоду на дне. В супермаркет она приехал в среду — за день до убийства. — Да и не факт, что они замешаны, — подмечает Ом. — Коробку могли где-нибудь бросить, а убийца — подобрать. — Мгм. — Сэхун быстро отпивает из стакана, прежде чем загорится зелёный. — Но пока что будем работать с тем, что имеем. Тем более экспертизы не противоречат версии, что убийц было двое. — Да, кстати, — хватается за бумаги Ом. — Экспертизы. — Он переворачивает стопку и отгибает сразу три листа. — Значит, на теле найдены лобковые волосы, совпадающие с ДНК спермы, и следы, собственно, — деловито причмокивает мужчина, — самой спермы. Четыре типа волос с головы: одни принадлежат убитому, другие — его матери, остальные два образца — неизвестно; те, что короткие, вообще без луковицы, так что они мало чем помогут. В одном неустановленном образце присутствуют следы амфетамина. — Тэхён перелистывает практически на середину. — Отпечатков пальцев много; собрали самые свежие, но что из этого получится — непонятно. Коробка успела побывать на складах, в магазине — чёрт знает, сколько людей её трогало. — Есть ещё следы обуви, — напоминает Сэхун, пропуская вперёд автобус. — Сорок четвёртый размер, тридцать седьмой и тридцать пятый. Самый маленький принадлежит жертве. — Результаты вскрытия показали смерть от внутреннего кровотечения, вызванного тяжёлыми телесными повреждениями. Помимо ушибов и ссадин, диагностировали черепно-мозговую травму, перелом челюсти и локтевых суставов. Изнасилование подтвердилось. — Защипнув край рукава, Ом протирает шерстяной вязкой влажный лоб. — В прямой кишке нашли обломки древесной коры. Тэхён устало вздыхает, укладывая документы себе на колени. Пак опускает голову набок, глядя, как с каждым качком проезжающей по лежачим полицейским машины, складка на шее коллеги то сжимается, то разжимается, совсем как рот. — Выходит, мы ищем двух убийц, — подводит итог Чанёль. — Что же, так должно быть проще — обычно, чем больше людей, тем больше следов они оставляют. — Кстати, — сквозь кашель шуршит Сэхун, — прошлый раз ты сказал, что это мог быть подросток. Почему? — Да это очевидно, — отмахивается от Пака Тэхён. — Нынче молодёжь жестокая. Насмотрятся всякого, а потом идут друг друга убивать. — Ну что Вы, Тэхён, — возражает Чанёль. — Не нужно иметь много ума, чтобы захотеть засунуть палку кому-нибудь в задницу, — этим люди промышляют с тех самых пор, как обнаружили у себя желание сношаться. Ни время, ни возраст тут не причём. Сэхун делает попытку обернуться — Пак замечает, как дёргается его голова. — Да что ты? — с едким удивлением восклицает Ом. — Тоже иногда появляется желание, да? — Тэхён, — одёргивает Сэхун коллегу. — Вы чего? — Ничего. Вы не видите, какой он высокомерный со мной? Он тут даже полгода не работает, — Тэхён всем телом разворачивается к Сэхуну, — а хамит каждому встречному. — Он щёлкает пальцами перед лицом младшего следователя, но тот даже не моргает. — Чанёль, тебя собаки воспитали? Ты как вообще одеваться научился? — Мама и папа воспитали, — смущённо хохочет Пак, ероша затылок. — Но, знаете, я где-то слышал, что любое уважение нужно заслужить. — Знаешь что, малолетка? — Ом розовеет ещё сильнее — может, от ярости, а может, от тех усилий, которые он прилагает, чтобы наклониться к Чанёлю ближе. — Пока не усмиришь свой гонор, не смей ко мне обращаться за помощью. Пак послушно кивает, с нежной улыбкой разглядывая круглую, сморщенную злобой физиономию Тэхёна. — Чтобы я больше такого не слышал, — чеканит с водительского места Сэхун, и Ом с недовольством отворачивается. — Ещё раз предупреждаю: если ваш конфликт будет мешать работе — я вас отстраню от дела. Понятно? — Да, — перебивают друг друга хриплый и басовитый голоса. О недовольно поджимает губы, косится на насупившегося Тэхёна, а затем мельком заглядывает в зеркало заднего вида: широкая улыбка, обращённая в их спины, угасает так резко, что мужчина едва не давится воздухом. Теперь пухлый рот сжат в тугую линию, в больших глазах читается нервозность, притуплённая разве что сонливостью, — она же проступает венами на кистях, вцепившихся в края бордовых рукавов. Старший следователь, передразнивая чужие руки, стискивает руль покрепче. Сэхун уже видел это уродство, взрослое, обрамлённое холодным дневным светом из-под густого марева осени; убитая злобой привлекательность молодого лика, чью погибель он наблюдал там, у коробки с мальчиком. Пак чудится старше: вокруг нелёгкого взора вдруг обнаруживаются мелкие морщинки — они выглядят бутафорски рядом с подростковыми прыщами, недавно выступившими на скулах. Неестественный. Ненастоящий. Не человек. — Господин О, — подаёт голос Чанёль; если бы мужчина не видел его лица, он бы подумал, что свистящий сквозь зубы голос подавляет в горле зарождающийся зевок. Но Пак не зевает, он всё ещё напряжён, как и его челюсть, которая, словно вылитая из титана, едва шевелится. — И Тэхён. Можно задать вам вопрос? Тук-тук — Сэхун нервно стукает указательным пальцем по рычагу поворотника. Пак снова не такой, как всегда, а может, самый настоящий — раздражительный и колючий; и прежде он никогда не просил разрешения задавать вопросы. — Валяй, — хмыкает Ом, и по тому, как он подобрался, заметно, что просьба Чанёля его заинтересовала. — Что делать, если постоянно думаешь об одном и том же человеке? Что это значит? — Что?! — гогочет Тэхён, хлопая себя по колену. — Что это за вопросы? — Лицо мужчины опасно краснеет — Сэхун даже сбрасывает скорость, чтобы в любой момент остановить машину и вытащить задыхающегося коллегу на свежий воздух. — Ну ты даёшь, новенький! Такое в двадцать шесть — или сколько тебе там? — не спрашивают даже у родителей! Пак никак не реагирует, отчего Сэхуну кажется, что ответ он ждёт именно от него. Тук-тук — кончик указательного пальца постепенно немеет; кажется, что фаланга стала такой же твёрдой, как пластик рычага. О медлит. Возможно, он и не ответит вовсе. Чанёль в лице не изменился: ни недовольства их молчанием, ни обычного детского недоумения — лишь сердитая рассеянность, перебирающая за окном кафе и магазины. И вот его глаза распахиваются чуть шире, словно молодой мужчина вдруг очнулся; и карий взор с неестественной медлительностью преодолевает затылок Тэхёна, чтобы встретить чужой взгляд в зеркале заднего вида. Тук-тук — тоненько потрескивает поворотник. Чанёль звучно чешет запястье. Глаза Пака холодные и пустые, и это похоже на откровение — грязный секрет, таящий что-то большее, чем недоброе нутро. Ласковость — наиграна, мягкая улыбка — притворство. Взращённая лицемерием личина поражает искусностью: гнусный обман отражается лишь в зеркале — Сэхун его видит в плотно сжатых губах и больших бесчувственных глазах. Сэхун знает: обернись он — там будет сидеть прежний Чанёль, неловкий и милый. И Сэхун, проглотив собравшуюся в горле тревогу, признаёт: стоит этому рту расплыться в смущённой ухмылке, стоит этим глазам вновь солгать в своём дружелюбии, — О всему поверит. Потому что простак не может оказаться таким умелым лжецом. Тук-тук. Тук-тук. Рычаг переключателя проседает под указательным пальцем. — …О! Господин О! — На руль опускается пухлая короткопалая ладонь; Тэхён с усилием выворачивает машину чуть вправо, свободной рукой поднимая рычаг. — Мы чуть на встречную полосу не выехали! Вы себя хорошо чувствуете? — взволнованно трогает старшего коллегу за плечо. — Может, я поведу? — Нет. — Сэхун перехватывает руль покрепче. — Просто задумался. Следователь решает глаз с дороги больше не сводить. Как и прошлый раз, крыльцо клуба встречает выключенной вывеской и плотно закрытыми дверьми. Тёмные ступеньки засалены уличной грязью, давящиеся окурками и бутылками мусорки до сих пор не убраны. «Рот» ничем не отличается от других ночных клубов: до самого рассвета он оглушает громкой музыкой, слепит софитами и дымом кальянов, разрешает напиться, проблеваться рядом с гардеробной, зажать чьё-нибудь согласное тело в туалете; утром всё кажется куда менее привлекательным: внутри неприглядно, снаружи, где обычно поджидают услужливые таксисты, безлюдно и становится совсем одиноко, когда хмель бросает голову, а за окном машины мчатся пустые улицы Сеула — закрытые кафе, уснувшие торговые центры и холодная гладь реки Хан. О ёжится, поднимая ворот драпового пальто, — самое время начать носить пуховик, но он лежит на антресолях, упакованный в пакет и заставленный старой обувью, и мужчина никогда вовремя о нём не вспоминает. — Вдруг его опять нет? — недовольно бубнит Ом, придирчиво рассматривая вывеску клуба. Распахнутый рот ночью должен светиться: губы — ярко-красным, зубы — белым; но в уголке гигантского рта округлая дырка, как от пули, и трещины, будто даже пластик, заветренный холодом осени, не вынес и иссох бороздами. Тэхён не сомневается: этот рассадник триппера и наркотиков не раз повидал огни патрульных машин и недовольные лица следователей. — Должен быть, — заверяет Сэхун, хватаясь за длинную металлическую ручку. — Я узнавал. Этот ублюдок приехал ещё в воскресенье. Чанёль плетётся сзади — его длинные ноги, спрятанные мягкой голубой джинсой, перебирают влажный асфальт с раздражающей медлительностью. Сэхуну непривычен подобный темп — Пак всегда показывал себя прытким и быстрым, готовым к любым неожиданностям; сейчас мужчине кажется, что если он достанет пистолет и ткнёт дуло Чанёлю прямо в лоб, тот не додумается и отпрянуть. — Пак, — сухо зовёт напарника; взгляд новенького растерянно обращается к нечитаемой физиономии Сэхуна, и рука последнего действительно дёргается к кобуре за пазухой. — Если ты сейчас не соберёшься — пойдёшь пешком обратно в отдел. Чанёля угроза явно не впечатляет — отсутствие какой-либо реакции злит О и одновременно настораживает. Он на секунду прикрывает глаза, чтобы унять раздражение: возможно, разговор с таким Чанёлем — глубоко ушедшим в себя — должен быть похож на беседу с малолетним отморозком или умственно неполноценным? «Дать пизды или просто одёрнуть? Ебаный тимбилдинг». — Господин О, — вдруг разносится по полупустой улице, — у Вас всё в порядке? Голова опущена набок, губы жмёт смущённая улыбка — Чанёль тоже поднимается на крыльцо, легко, словно порхая в воздухе, чтобы заглянуть в глаза старшему следователю. Пак такой же, как и всегда, обходительный и мягкий; Сэхуну кажется, что он сошёл с ума, и всё в машине было злым миражом, — эта мысль приходит вместе с тяжеленным бессилием, и желание выпустить в расхлябанного Пака пулю быстро угасает. — Просто чудесно. — Он не хочет смотреть в глаза Чанёлю, отчего-то ощущая, как становится грязным: липким под мышками и между пальцами ног, жирным в корнях волос, которые, должно быть, до сих пор пахнут Ёнран после прошедшей ночи. — Просто зайди внутрь. И Чанёль заходит, громко топая жёлтыми ботинками по чёрному кафелю, чистыми, с аккуратно завязанными шнурками. — Места тут прилично, — хмыкает Тэхён, вертя головой. — В моё время танцпол начинался с порога. А тут, — обводит пухлой рукой мрачное пространство, — едва не театральный вестибюль. — Это недешёвый клуб, — подмечает О, глядя на пустующий стул с погнутой спинкой. — Наверное, охранник опять возле бара сидит. — Странно, что они открыты в такое время, — бубнит Ом, напоследок трогая стену рукой; ладони приятно массируют твёрдые выпуклости, как если бы под слоем багровой краски крепли кристаллы соли. — Какие в три часа дня дискотеки? — Днём тут только бар и кухня работают. Внутри «Рот» ещё больше напоминает солевую пещеру — в такие Тэхён ездил вместе с матерью в один из отпусков. Стены бугристые, будто в них замурованы пучащие животы исполины или раздувающие щёки жабы, и скрадывают неровность высокого потолка. В окружении тёмных монолитов столы, кресла и барная стойка кажутся ослепляюще белоснежными; Ом даже протирает глаза, прежде чем вновь взглянуть на пару силуэтов, сидящих у бара. Их ноги окружены волшебным сиянием, и только подойдя ближе, становится ясно, что вся мебель, включая полки с выпивкой, подсвечены. Протирающий лимоны бармен кивает в их сторону, и мужчина слева — самый мелкий и худосочный — оборачивается. — Ах, следователь Сэхун! — машет он, отставляя бокал с пивом в сторону. — Давно не виделись! — Да уж, — невесело ухмыляется О, уверенным шагом приближаясь к барной стойке. — Привет, Ёнхва. Ждал? — Конечно! — Мужчина поспешно вытирает руку об крыло пиджака и протягивает её следователю; она практически исчезает в большой узловатой ладони Сэхуна, и по пробежавшему смятению на лице Ёнхва заметно, что это его слегка задевает. — Старина Логан, — ведёт головой на большого верзилу рядом, — сообщил, что вы заходили в пятницу. Логан кивает. Сэхун ощущает, как пристроившийся за его спиной Пак заинтересованно шевелится, видать, желая убедиться, что охранник с необычным именем действительно иностранец. Но О давно знает Логана, ещё с тех пор, как у того были проблемы с миграционной службой, а потому в курсе, кто прячется под квадратным клювом форменной кепки: британец корейского происхождения и бывший преступник, которому глава крупного синдиката когда-то отрезал язык. Логан бежал от своих же в Корею — на родину дедушки; говорить он не может, руки горазды только шеи сворачивать — такого, неприкаянного и никому ненужного в ксенофобном мире, оказавшегося в совершенно чужой стране, подобрал Ёнхва. «Какой хороший человек! — воскликнула тогда Инсон, прорисовывая стрелку на правом глазу; они собирались в кино, и Сэхун зашёл за ней пораньше. — Приютил бедолагу! Ему тут даже временные документы никто не захочет делать — кто немого иностранца на работу возьмёт?» Но Ёнхва никогда не был хорошим — в этом О уверен, — зато он всегда ценил бесплатную рабочую силу; и следователь не удивится, узнав, что все эти годы здоровенный Логан работает костоломом за пачку рамёна и койку в тесной подсобке клуба. — Ты заметно повзрослел с тех пор, — одобрительно кивает Ян, разглядывая лицо следователя. — Первый раз, когда мы встретились, ты был как пацанёнок. Небось, и повысили уже? — Типа того, — криво ухмыляется О. — И кто ты теперь? — Старший следователь. — Звучит круто. То, чего ты хотел? — трогает часы на запястье. — Счастливый? Ты был таким страстным во время следствия: казалось, садить невиновных людей — смысл твоей жизни. — Ой, Ёнхва, — хохочет следователь; Чанёлю кажется, что впервые за долгое время Сэхун по-настоящему улыбнулся. — Столько лет прошло — расслабься, хватит из себя строить святошу. — С вами, следаками, расслабишься. Вижу, ты с целой свитой пришёл. — Ёнхва сперва оценивающе смотрит на Ома, который продолжал восхищённо изучать зал, а затем на Чанёля. — Новенький, да? Очень заметно! — Да, Пак Чанёль. Приятно познакомиться, — вежливо кланяется Пак, но глаз с Логана не сводит. — Спасибо, — зачем-то благодарит он. О удерживается, чтобы не одёрнуть напарника — уж слишком услужливого перед мелочным преступником. — Сколько работаешь? Не надоело ещё нюхать трупы за копейки? Молодёжь в наше время знает себе цену. — Ёнхва с нажимом приглаживает волосы на висках и перебрасывает ногу на ногу. — Никак раньше, да, старший следователь О? — Сэхун лишь поджимает рот с наигранным недоумением. — Я бы тебе хорошую работёнку подыскал. — Мне? — переспрашивает Чанёль, улыбаясь с натужным дружелюбием. — Ну, а кому? Ты тут единственный, у кого ещё может сложиться жизнь. Остальным-то скоро помирать. — Работу? Правда? — Пак стискивает кулаки в жарких карманах куртки; он чувствует на себе эту спесь — надменный взор ехидных глаз, пренебрежение в деловитом голосе: маленький мужчина на высоком барном стуле, едва доставая ногами до перекладины, чувствует себя великаном. Ёнхва думает, что он лучше Чанёля, потому что тот ещё молод и неопытен; Ёнхва не сомневается, что в Чанёле столько же наивности, сколько ею лгут округлившиеся в удивлении глаза. И Пак бы промолчал, не будь сегодня вторник — четвёртый день, когда в его уязвлённое безразличие ко всем лупит таран хандры. — Какую же? Причёсывать Ваш парик? Сэхуну приходится сильно закашляться, но даже Логану, который отрешённо помешивал в чашечке чай, понятно, что осанистый следователь в холодном пальто безуспешно сдерживает смех. — Мелкий говнюк, — ошарашенно хихикает Ёнхва, сначала боязливо трогая свою чёлку, а затем и дряблую щеку. — Ты только с такими и водишься, да, Сэхун? — Ну, — не сдерживает улыбки О, одобрительно хлопая напарника по плечу, — боюсь, в тот раз я был под присмотром капитана Мёна — его сложный норов не в моей власти даже сейчас. — Ага, помню-помню, ты был у него на подсосе, — с нажимом проговаривает последнее слово, делая глоток пива. — Как и сейчас, наверное. Пытался быть таким услужливым, что сломал мне нос. — По заслугам, — напоминает о себе Тэхён, не отрывая взгляд от алых люстр — они большими полотняными каплями свисают почти над каждым столиком. — Ты же наркотой торговал. Намочил штаны и пытался сбежать, когда понял, что тебя раскусили. — Намочил штаны? — с нарочитым изумлением переспрашивает Пак, тоже приглядываясь к потолку. — Обоссался что ли? — Точно! — восклицает Сэхун и расстёгивает первую пуговицу на пальто; наблюдая, как к лицу Ёнхва приливает краска, он с тяжёлым сердцем признаёт, что это приносит ему удовлетворение. — Мне ещё пришлось схватиться за твою мокрую штанину, чтобы ты в окно не улизнул. Помнишь, Ян? — И как же тогда Вы, господин О, сломали ему нос? — недоумённо лопочет Чанёль; его голос звучит сдавленно из-за задранной головы. — Раз даже его обоссанные штаны пришлось трогать? — А он и не ломал, — качает головой Ом, теперь уже глядя себе под ноги. — Просто господин Ян, когда полез в окно, поскользнулся на собственной луже и ударился лицом об раму. — Завалите ебала! — Бокал с пивом летит в сжавшегося бармена, но врезается в полку с выпивкой, сбивая пару бутылок текилы. — Заткнитесь! — снова взвизгивает Ёнхва, встав на перекладину стула. — Валите отсюда, если не умеете проявлять уважение! Он дышит следователю прямо в лицо: из его рта пахнет кислым перегаром — запах вчерашней попойки, который Ян секунду назад полоскал пивом. И О показательно морщится, с жалостью глядя в обиженные и яростные глаза маленького мужчины, — Ёнхва практически не изменился с их первой встречи. Это было большое дело, в котором участвовала почти вся центральная полиция. Убойный отдел шёл по трупам мелких наркоторговцев — по заметённым кровью следам; Сэхун тогда не проработал и года, и это стало его первым настоящим расследованием — не очередное бытовое убийство, не ещё один неопознанный труп, какие порой находили в реках или лесополосах. Возможно, именно это дело заставило руководство обратить на О внимание; однако в то время Сэхун не думал о карьере: он ощущал в руках меч Фемиды, который ему вручили вместе с материалами следствия, и ему не терпелось наконец-то им воспользоваться. — Мы пришли за записями с камер наблюдения, — спокойно поясняет следователь. — Сядь, пожалуйста, и возьми себя в руки. В конце концов, ты первый начал задираться. Сэхун едва виделся с Инсон, игнорировал звонки Ёнран и потерял пять килограммов, потому что забывал даже просто пить воду. Спустя полгода всё кончилось крупной облавой на частную текстильную фабрику под Сувоном. Ёнхва в первую и вторую смену работал упаковщиком, на третью нашивал на одежду бирки вместе с пакетиками синтетических наркотиков. Доказать вину Яна не получилось — суд счёл его невиновным из-за недостатка улик, но оштрафовал за отсутствие санитарной книжки. Впрочем, это уже было после того, как они — Ёнхва и О — лицом к лицу встретились в складском помещении: взволнованный Сэхун, держащий перед собой пистолет, и хнычущий Ян, который стращался неволи. — С чего бы мне их давать? Это частная территория. И записи мои. Может, я тут собак ебу, пока остальные ужираются жареной картошкой? Вдруг вы всем отделом потом будете дрочить на это? — Ян всё-таки плюхается обратно на стул, жестом прося бармена налить ещё пива. — Откуда мне знать, что ты не хочешь засадить меня за решётку за чей-нибудь проёб, Сэхун? — Зачем мне это делать? — хрюкает О. — Если уж мне сильно захочется — я тебя за твои же проёбы и упеку. — Нет, полицейская псина, я на это дерьмо не поведусь. — Ёнхва подскакивает — снова становится на перекладину, чтобы быть выше следователя хотя бы на пару сантиметров, и хватает того за отвороты пальто. — Я помню, как ты топил за мою вину. И помню, как ты давал на меня наводки, когда ваши крысы из наркоотдела шерстили по клубам в поисках того бородатого урода с плантацией марихуаны на крыше. Ты, блять, думаешь, что я стану такому, как ты, помогать? Такому безвольному следователю, лижущему под хвостом нашего никчёмного государства? У тебя хоть ордер есть? — Эй, — возмущённо квакает Ом, протирая потный лоб манжетой свитера, — убери руки… Старший следователь предупреждающе машет Тэхёну, требуя от того замолкнуть, и, хрустнув суставами пальцев, в ответ цепляет Яна за лацканы пиджака. — Ёнхва, мне абсолютно похуй, кем ты меня считаешь. — Сэхун глядит в злобно сощуренные глаза мужчины — нет, всё же Ян немного изменился: стал смелее и наглее, сейчас он точно не наделает в штаны, даже если О достанет пистолет. Вот что, думается следователю, делает с людьми безнаказанность. — Нам проверить твоих официанток, которых Логан развозит по отелям? Или надеешься, что мы не знаем, почему ты работаешь днём себе в убыток? Думаешь, мы не в курсе, кто сюда приходит и что оставляют тебе на передержку? Откуда у тебя — бессовестного слизняка — деньги, чтобы хотя бы купить себе шнурки на обувь? Ты ведь весь в долгах. — Сэхун толкает Яна обратно на стул, и тот едва не задевает локтем новый бокал пива. — Не зли меня. Сегодня я пришёл не за тобой, а за информацией. Поэтому побудь осознанным гражданином своей страны и дай нам записи с камер. Чанёль упирается локтями на барную стойку, выглядывая из-за напарника раскрасневшегося Ёнхва. Маленький мужчина оказался слабым: его очень просто столкнуть с трона высокомерия, и, похоже, коротенькие ручки и ножки вызывают в нём столько же неуверенности, сколько его приносит ощущение парика на голове. «Очередной жалкий червяк, — одаривает Яна ласковой улыбкой, наслаждаясь гневом поражения на его неприметном лице. — Прямо как Бэкхён». Последнее было лишним — сравнение не утоляет утихнувших переживаний; напротив, грудную клетку сдавливает волнение, и Пак устало прячет лицо в сгибах локтей, не в силах скрыть боль от внезапных порывов позвонить Бэкхёну, попытаться оторвать от бара столешницу и, выхватив из кобуры пистолет, всех перестрелять. Большие ладони утешающе жмут друг другу пальцы; Чанёль делает долгий выдох и перестаёт дышать, надеясь, что недостаток кислорода притупит навострившие рецепторы эмоции. — Ладно, — рявкает Ёнхва, сползая со стула; он оказывается меньше Тэхёна, но с лёгкостью его отталкивает, подзывая за собой похлёбывающего чай Логана. — Так уж и быть. Только больше сюда не суйтесь, ясно? — Не обещаю, — отрезает Сэхун, в два шага ровняясь с Яном. — Кто знает, на чём тебя поймают завтра: сутенёрство или ебля с собаками? Ёнхва делает ловкий выпад, чтобы хорошенько вмазать наглому следователю в челюсть; но Сэхун — будто ждал — легко уворачивается от летящего в лицо кулака и, по-хозяйски взяв маленького мужчину за плечи, разворачивает его к себе спиной. — Не глупи, Ёнхва. Если ты мне и тогда не смог между ног засадить, то сейчас я точно не в твоей досягаемости, тем более моё лицо. Плетущийся позади Ом и не пытается спрятать злорадный смешок; Пак не может избавиться от ощущения, что красные люстры над головой — нёбные языки. Служебное помещение, как гласила табличка на двери, оказывается достаточно освещённым, просторным и практически пустым. В нём стоят кровать с голым грязным матрасом, письменный стол со стареньким монитором и большой сейф, сверху которого теснились чем-то плотно набитые мусорные пакеты и электрический чайник. Ничего лишнего и совсем пусто; Сэхун задаётся вопросом, не живёт ли здесь Логан, который, зайдя первым, по-хозяйски стряхнул со стола крошки. — Какой день, ублюдки? — Ёнхва раздражённо пинает кресло на колёсиках — оно преодолевает всю комнату и врезается в кровать. — Садись, Логан. — Нам нужен вечер пятницы. — О опускается на край стола, наблюдая, как немой верзила катит кресло обратно. — У вас в то время какое-то мероприятие шло — вот примерно тогда, и защипни пару часов до и после. Чанёль величавой статуей останавливается посреди кабинета, с хрустом расправив плечи и снова их округлив. Он внимательно изучает серые бетонные стены, занятые часами и календарём за этот год, такой же серый бетонный пол, от какого веет подвальным холодом, и чёрный стальной сейф. Напоминает допросную, где они когда-то беседовали с Джэсоном, — Пак ёжится: он не любит комнаты без окон. — Чёрт, — плюхается на матрас Ёнхва, стягивая с себя пиджак; бордовая рубашка на нём мятая и перекрученная — матовые чёрные пуговицы тянутся кривым рядом к пояснице, и смотрится она очень большой, отчего миниатюрный Ян кажется ещё хрупче. — Нахер вам вообще это? Опять убойный барыг по клубам ловит? Отвести взгляд от сейфа у Пака не выходит — толстенная дверца оказывается приоткрытой, и в мужчине вспыхивает непреодолимое детское любопытство заглянуть внутрь. Он знает, что обычно в металлических ящиках на кодовых замках хранят что-то очень важное — документы, деньги или украшения; в младшей школе Чанёль мечтал о таком: будь у него небольшой сейф, он мог бы прятать от Юнми фломастеры и игрушки. Здесь, в этой тесной комнатушке, здоровенный ящик кажется самой великой тайной костлявого Яна, и следователь непременно хочет знать его грязный секрет. — Если бы, — отзывается Ом, глазами ища куда бы присесть. — Тут нет ещё одного стула? — Только пол, — разводит руками Ёнхва, широко скалясь; Паку удаётся разглядеть золотой зуб. — Можешь поискать что-нибудь в зале. Но не белые кресла — Логан только утром их чистил. Тэхён что-то сердито ворчит и выходит за дверь. — Педофила ловим. Можно здесь закурить? — вопрошает Сэхун, доставая из кармана пальто пачку сигарет. — Ага, тоже буду, — щупает Ёнхва пиджак. — А чё, новенький у тебя совсем того, да? — машет на застывшего Пака. Старший следователь вяло пожимает плечами, поджигая сигарету, — признавать, что Чанёль какой-то неправильный ему не хочется, однако глядя на нелепо ссутулившуюся крупную фигуру, ни о чём другом думать не выходит. — Мы… — Что у Вас в сейфе? — вдруг басит Чанёль и едва не срывается с места, чтобы в три шага преодолеть расстояние до стального ящика. — Что-то важное? — Ха! — Ёнхва недоверчиво косится на О, будто желая убедиться, что не одному ему телодвижения молодого следователя кажутся жутковатыми; но тот намеренно не смотрит в их сторону — он задумчиво наблюдает за Логаном, чьи грубые указательные пальцы поочерёдно тычут в клавиши на клавиатуре. — Очень страшные вещи. Можешь взглянуть, только если пообещаешь никому не рассказывать. Пак морщится — ему не нравится снисходительный тон взрослого: так с ним разговаривала тётя Сэхи, пока он не стал выше неё. Наверное, когда Чанёль заметно подрос, она начала ощущать в его долговязом подростковом теле угрозу; Ёнхва же самоуверенный и заносчивый — он опрометчиво не боится следователя, даже такого — намного крупнее его. Интерес к сейфу быстро пропадает, и Пак отступает к кровати, упрямо пряча руки в карманы куртки. — Тогда, господин Ян, заглядывать я не буду, — добродушно улыбается Пак, чуть наклоняясь к Ёнхва, чтобы тот почувствовал себя ещё более незначительным. — Мне есть кому рассказать. Ян брезгливо отодвигается в другой конец кровати, подальше от Пака, и прочищает горло: — Так что там за педофил? — Ёнхва зажимает в зубах сигарету и в этот раз хлопает себя по брюкам. — Блять, этот сукин сын опять своровал мою зажигалку. Дай свою. — Истязает и насилует детей, — выдыхает дым к потолку, глядя на мужчину из-под опущенных век; Сэхун не представляет, как рассеянный Чанёль умудрился узнать в взлохмаченной шевелюре Яна парик. — Новости не читаешь? — Только полезные. — Ян резко наклоняется, чтобы поймать зажигалку, отчего кровать пронзительно скрипит. — И что, подозреваемый был здесь? — Вот и выясним, — почёсывает бровь О, стряхивая пепел прямо на стол. — Кстати, что сейчас с наркотрафиком? На лице Ёнхва застывают изумление вперемешку с испугом; он вжимается задницей в матрас посильнее. Прошло много лет с их последней встречи, и Ян до сих пор бы казался моложавым, если бы не отёкшие глаза от постоянных запоев и глубокие, почти чёрные морщины на лбу. Сэхун не знает возраст Яна — может только предположить; они провели много времени в допросных СИЗО: Ёнхва упорно отказывался признавать свою причастность к наркокартелю, а Сэхун, упрямствуя желанию сломать стул об сгорбленное тело напротив, безуспешно давил из него правду; однако ни в один из подобных дней О не интересовался его жизнью — перед ним сидел обезличенный преступник, которого нужно было наказать. — Я не занимаюсь наркотиками, следователь, — щёлкает он зажигалкой. — С тех пор — ни разу. — То, что ты не фасуешь их по пакетикам, а просто держишь у себя клубе, не делает тебя непричастным, Ёнхва. — А ты докажи, что они тут лежат. — То есть ты не против, если я сейчас вызову следственную группу с ищейками? — Иди на хуй. — Не наглей. Чанёль опускается на матрас рядом с Яном, послушно складывая руки на колени; кровать оказывается слишком низкой для мужчины, поэтому его ноги нелепо упираются носками в пол. Пак выглядит чужим в окружении неуютных голых стен, рядом с распластавшимся на матрасе Ёнхва, чья худоба делает его не столько хилым, сколько нескладным; Пак — пришелец, случайно или с умыслом зацепившийся за человеческую ракету и упавший на Землю, как Кларк Кент; Пак именно такой, каким его увидел О первый раз: тихий и скромный, большой хороший мальчик — сдать в приют рука не подымится, даже если по ночам он на животе ползёт во двор и, плюхнувшись в ближайшую лужу, принимается грызть ногти на ногах; Пак чудится опасным незнакомцем, чьё лицо Сэхун видит едва не каждый день. Чанёль опускает голову набок, почёсывая запястье. Следователь знает, Пак чувствует на себе его взгляд, но теперь он не смотрит в ответ, а просто разглядывает потолок. — Ну что? — Тэхён появляется на пороге внезапно, со стулом в руках. — Начали уже просматривать? — Пиздец, — морщится Ян, массируя грудную клетку; тлеющая между пальцами сигарета едва не задевает сорочку на плече. — Напугал, блять. Стучать надо. — Естественная смерть — божий подарок для такого ублюдка, как ты, — огрызается Ом, устроив старенький стул с изогнутой внутрь спинкой поближе к компьютеру. — Так что у вас? Логан в ответ демонстративно встаёт из кресла и кивает на экран с видеозаписями. На просмотр видео с пяти камер в клубе и двух на крыльце уходит почти четыре часа, пока в кадре не появляется девочка в короткой фиолетовой куртке, под руку с шатающейся подругой. Сперва ни Сэхун, ни Чанёль не узнают её — вперив глаза в компьютер, каждый из них время от времени уходил в себя: старшего следователя утягивало истощающее чувство беспомощности, стоило ему взглянуть на жёлтые ботинки напарника; младший следователь неосознанно искал в толпе людей Бэкхёна. Единственный, кто нервно не чесался, проматывая один и тот же кусок раз за разом, был Тэхён. Развалившись в кресле — место поудобнее ему любезно предложил Сэхун, — он с непоколебимым терпением наблюдал за происходящим на концерте, отпуская небрежные, порой укоризненные комментарии о развязном поведении, нелепой одежде и малолетках, которых Логан молчаливо пропускал в клуб. И именно Тэхён разглядел в девочке ту самую из супермаркета — в тёмно-фиолетовой курточке, с пышной причёской и дерматиновым рюкзачком. — Это точно она. — Короткий палец Ома упирается в экран, и от его прикосновения силуэт девочки расплывается радужным пятном. — Только и тут ни черта не разглядеть. О в который раз признаёт, что опыт Тэхёна неоценим; когда он только начинал работать, Ом многому его научил: первое время помогал оформлять отчёты, знакомил со сговорчивыми коллегами, которые за большой стакан кофе могли чем-нибудь подсобить, и заступался за него перед начальством. Глядя, как Тэхён безуспешно пытается преуспеть за активным Бомсу или рвётся вслед за явно талантливым Паком, Сэхун порой начинает чувствовать себя виноватым. В конце концов, Ом исправно работал на своём месте много лет, однако так и не дождался повышения: тогда ещё молодой Сэхун был амбициозным, тщеславным к победе, и с этим нерешительность Тэхёна, его малодушие конкурировать не смогли. — Погодите, — басит у ног Пак; он сидит на бетонном полу почти с самого начала — Сэхун не будет удивлён, если завтра его напарник придёт на работу с соплями и кашлем. — Она с кем-то разговаривает. Потерев глаза, Сэхун подвигается к экрану ближе и затягивается — это шестая по счёту сигарета, и мужчину уже подташнивает. Хмельную подругу, которую неуклюже шатало из стороны в сторону, под свободную руку подбирает высокий парень. Его голову разделяют ровный пробор, что мерцает ни то влагой, ни то блёстками, и контрастная линия между розовой чёлкой и тёмным затылком. Лицо размыто некачественной съёмкой, но стоит парню повернуть голову вправо — в глаза бросается тёмное пятно на щеке. — Толку от него? — вздыхает Ом. — Ещё один незнакомец… — Они о чём-то договариваются, — подбирается Сэхун; погнутая спинка стула звучно выгибается в обратную сторону. — Смотрите. Девочка в фиолетовой куртке одной рукой отсчитывает купюры, второй — придерживает подругу, которая, дрогнув, блюёт на верхнюю ступеньку. Люди вокруг них немного расходятся, опасливо оборачиваясь на стекающую вниз рвоту; парень, судя по трясущимся плечам и улыбке на лице, смеётся, деньги забирает, а взамен отдаёт Snickers. — Он продаёт шоколадные батончики? — недоверчиво переспрашивает Ом, почёсывая плечо через крупную вязку свитера. — Бред какой-то. — Да какой батончик, — останавливает запись О и тушит сигарету об кучку таких же окурков, оставленных ним и Тэхёном. — Это наркотики. Ёнхва? — Что? Ёнхва быстрым движением раздаёт хато на себя и Логана; карточки с картинками в больших руках выглядят комично маленькими, и, судя по тому, как верзила растерянно держит их одними кончикам пальцев, он не понимает, как в это играть. Оставшуюся колоду Ян с неуместной аккуратностью кладёт по центру большого жёлтого развода, рядом с символической ставкой в две тысячи вон. — Парень с пятном на лице, — разворачивается вместе со стулом к мужчине. — Знаешь такого? Он батончики шоколадные продаёт. — Не-а, — выкладывает кон. — Я не запоминаю пиздюков в лицо. — Почему ты решил, что это пиздюк? Ёнхва складывает свои карты веером и, быстро пробежавшись по ним глазами, раздражённо вздыхает, жестом приказывая Логану делать ход. — Слушай, я ничего не знаю ни о каких батончиках… Чёрт, Логан! — вопит Ян, отбрасывая выложенную верзилой карточку обратно ему на колени; он расстёгивает пару пуговиц на рубашке, несмотря на сырой холод в помещении. — Я же тебе миллион раз правила объяснял! Забирать карту из кона можно только тогда, когда у тебя есть такая же! — Знаешь, — резко встаёт О, и за ним, уперевшись в шаткие ручки кресла, подрывается Тэхён. — Ты всё знаешь, Ёнхва. И тебе лучше рассказать. — Я вам дал видео — вы посмотрели. Я своё обещание выполнил. Вам, по-хорошему, уже бы свалить. Время недетское. — Кто этот парень? Он передавал наркотики девочке. — Ты же сказал, что это шоколадный батончик. — Ебать, Ян, ты допиздишься, — гремит Сэхун — его голос эхом разносится по полупустой комнате. — Ты думаешь, если прошлый раз тебя уберегла от тюрьмы сраная несправедливость, то и в этот раз пронесёт? О цепляет носком грязного ботинка стул и, подхватив его за спинку, швыряет в сторону Ёнхва. Чанёль замечает, что тонкая металлическая ножка задевает парик на голове маленького мужчины, но не сбрасывает его, как того бы хотелось; и когда стул с грохотом врезается в стену и валится у кровати, Пак теряет всякий интерес к происходящему: от сигаретного дыма болит голова, горло пылает в изжоге, задница онемела от холода — за эти четыре часа на мужчине нарос панцирь раздражения, от которого избавит разве что холодный душ или чья-нибудь смерть. Пак набрасывает на голову капюшон — голос напарника становится глуше, но желание перерезать мужчине голосовые связки и запихнуть его под матрас не утихает. «Какой же громкий этот придурок». — …я позабочусь о том, чтобы тут проверили каждый миллиметр, вскрыли каждое ёбаное кресло и бутылку в баре. — Сэхун медленно движется к кровати, нарочито шаркая по голому полу, и со стороны кажется, что О, загнав маленького мужчину в тупик, наслаждается своей яростью. — Я уверен, хотя бы крупица героина тут найдётся, — и тогда ты не отмажешься. — Я-я не могу сказать! — злобно выпаливает Ёнхва, утешающе поглаживая себя по голове. — Пойми, я к этому не имею никакого отношения. — Он судорожно мнёт на животе сорочку, пока Логан подбирает первую пару карточек — с оленем. — Я… Я просто… — Ты просто посредник, — помогает О, говоря уже мягче. — Но это тебя никак не оправдывает. В любой другой день ты бы уже лежал лицом в пол и помогал составлять на себя протокол. Сегодня же я предлагаю тебе справедливую сделку: ты говоришь, где искать пацана, а мы уходим отсюда без обыска. — Я думал, ты за справедливость, — криво ухмыляется Ян; он глядит на следователя из-под бровей, и в тени Логана его лицо кажется ещё старее. — А ты такой же, как и все. Сначала услуга за услугу, потом хватит и налички. — Это ты когда-то продал задницу наркокартелю — я пока не опустился на дно. — Сэхун походит к Яну вплотную, упираясь голенями в его колени; маленький мужчина поднимает плечи к голове, но взгляд не отводит — храбрится. — Наркотики — не в моей компетенции. — Он нависает над Ёнхва равнодушным мясным столпом, кем-то бережно укутанным в пальто, умасленным сладким запахом женской ласки. — И, если быть откровенным, я считаю, то дерьмо, что вы толкаете разрушающим свою жизнь долбоёбам, — лишь отрыжка зла по сравнению с педофилом, который мучает и убивает детей. Поэтому именно сегодня, Ян, мне глубоко поебать, на скольких килограммах травки или кокаина ты сейчас сидишь. — О приходится наклониться достаточно сильно, чтобы сравнять их с Ёнхва лица; тот, вцепившись пальцами в сальную обивку матраса, задерживает дыхание. — Где пацан? — Я не знаю. — Я тебя запру в сейфе и отправлю по реке Хан. Поплывёшь, как лев в «Мадагаскаре», только в Китай и по Жёлтому морю. — У тебя чё, — туго сглатывает Ёнхва, — дети есть? — Ага. Взгляд Яна лихорадочно мечется по бесстрастному лицу Сэхуна; кажется, будто ответ следователя не удивил, а скорее, испугал его. Он наконец-то выдыхает остатки кислорода вместе с кислым запахом изо рта и, проведя рукой по лицу и шее, роняет голову на грудь. — Это Блисс. Я про него мало что знаю. Пацан частенько тут ошивается; затаривается наркотой у босса, а потом продаёт её в подобных местах. Его обожают: у него язык подвешен — на раз-два толкает под видом шоколадных батончиков. — Но там ведь не шоколад, верно? — вопрошает позади Ом. — Это обманка: внутри спичечные коробки с веществами. От вида батончика зависит тип наркотика. — Ладно, — одобрительно кивает Сэхун. — И где его искать? — Его хуй поймаешь; даже те, кто его крышуют, толком не знают, где он обычно пропадает. — А босс кто? — Ян отрицательно машет головой. — Не глупи, Ёнхва, — громко стонет О, — ты уже почти всё рассказал. — Он называет себя Ли Минхо… — Как актёр что ли? — На этот раз подаёт голос Пак. — Ну типа того. Говорит, они с ним похожи. У Ли вроде бы свой фотосалон в Мёндоне. Он там всегда сидит. — Хорошо, — кивает О и наконец-то выпрямляется. — Спасибо, Ёнхва. И Сэхун было разворачивается, чтобы уйти, как его руку хватают две холодные и влажные. — Эй, О, только сделай одолжение, — Ян нервно облизывает губы. — Не говори ничего обо мне, если не хочешь потом расследовать моё убийство. Сэхун некоторое время молчит, глядя в умоляющие глаза Ёнхва. По-хорошему, разлагающего общество Яна лучше сразу арестовать; а может, и неплохо, если от него избавится кто-нибудь другой — серьёзный дядька, который больше не захочет вести дела с ненадёжным посредником. Но О отчего-то вдруг вспоминается, что во время ареста Ёнхва выплачивал кредит за лечение племянника от онкологии — точнее, игнорировал звонки из банка и письма от коллекторов. Может, тогда у него не было выбора быть честным парнем? А сейчас, — когда за спиной ничего нет, племянник не дождался лечения, а седину скрывает парик, — менять свою жизнь не кажется чем-то осмысленным. «В этой стране в принципе быть честным очень сложно». — Конечно. Не скажу. Чанёль нервно дёргает ногой, топая по небольшой луже, — светлая штанина грязная и мокрая, и с каждым таким движением коричневые брызги, собравшие в себя пыль дороги, добираются почти под самое колено. Пак стал ещё более сутулым — округлившиеся плечи заметны даже под толстым пуховиком. На бордовую ткань капает с козырька супермаркета — дождевую воду таслан не впитывает, поэтому она продолжает стекать, пока c края куртки не срывается на асфальт. Джинсы Сэхуну жалко — уличная грязь не отстирывается, тем более со светлых вещей; но Паку, похоже, всё равно. — Странный он в последнее время, не находите? О отпивает из стаканчика американо и после брезгливо чешет язык об верхние зубы: следователь кофе не любит, но надеется, что это поможет ему взбодриться под конец дня. От энергетиков он давно отказался: несколько глотков — и поджелудочная начинает ныть. — Кто? — Но Тэхён смотрит не на Пака, а на фотосалон через дорогу напротив; табличка повёрнута стороной «открыто», за стеклянной стеной с ненавязчивым логотипом ярко горит свет — к семи вечера на улице уже темно, как это обычно и бывает в позднюю осень. — Минхо? Я вообще его не вижу, — вытягивает он шею, поднося зажатую в палочках лапшу ко рту. — Я про Чанёля. — А, — фыркает Ом, швыряя колтун из рисового теста обратно в картонную пиалу; от неё пахнет куриным бульоном, острым, поэтому навязчивый аромат печёт нос и глаза. — Он всегда такой. Просто теперь не притворяется. — Теперь? — Конечно, а так лыбу обычно тянет, будто у него в заднице чей-то кулак. Тэхён костяшками чешет подбородок, задумчиво глядя в спину Пака; Сэхун надеется, что тот не обернётся, почувствовав на себе два пристальных взгляда: небольшой супермаркет — тихая гавань на оживлённой улице Мёндона, убережённая от городского шума плохо вымытым стеклом, но следователь знает, как только он встретит отяжелевший к вечеру взор напарника, обязательно почувствует себя угодившей в аквариум животиной. — Может, у него плохие дни, — выдыхает в стакан О; горячий пар бросается на нос и щёки — мужчина вдруг осознаёт, что за день очень замёрз. — Проблемы с деньгами или в семье, или с девушкой расстался. Он ведь обычно очень… дружелюбный — трудно сутками притворяться хорошим мальчиком. — Ну, видите, не получается у него, — хихикает Ом, — четыре месяца держался, а сейчас сдался. Он быстро втягивает лапшу и отпивает из пиалы бульон, очень солёный и острый. Похоже, Тэхёну сплетничать о новеньком неинтересено — это расстраивает старшего следователя. Ему очень хотелось бы обсудить поведение Чанёля, и Ом единственный, с кем это можно сделать. Капитан высокомерный и трепаться по пустякам не любит, поднимать тревожность в коллективе вредно для работы: Йевон начнёт нервно оглядываться, Бомсу — задавать лишние вопросы. Поэтому Тэхён отлично подходит для подобного разговора: он относится к Паку неодобрительно, поэтому отзываться будет без осторожной лести, да и секреты хранить мужчина умеет. — Как думаете, этот Ли Минхо поделиться информацией? — Тэхён снова смотрит на фотосалон, который всё ещё пустовала; Сэхун же не может прекратить таращиться в спину Чанёлю, что, пожелав остаться на улице, сейчас зябко ёжился и нервно дёргал коленями. — Или придётся уговаривать, как Ёнхва? — Вряд ли получится как с Ёнхва, — качает головой О. — Этот тип посерьёзнее будет. Думаете, наркоотдел не знает, что этот фотограф крупный наркоторговец? Они его поймать не могут — доказательств нет. И подобные ему люди просто так не уступают, сами знаете. — Сэхун делает ещё один глоток американо — вкуснее он не стал. — Ян мелкий посредник. Он даже не торгует наркотиками, но держит их у себя на хранении, получая с этого процент. Он никто — его легко заменить, поэтому и за свою шкуру Ян боится при любых неблагоприятных обстоятельствах. — Кстати, почему мы его не арестовали? — Пусть им соответствующий отдел занимается. — Сэхун вытирает пальцами верхнюю губу. — Тем более я уже давал на него наводки. — Да, но… — Тэхён поднимает изумлённый взгляд на следователя. — Вы знали, что в деле могут быть замешаны наркотики? Поэтому Вам нужно было присутствие Яна? — Не знал, — мотает головой Сэхун, наблюдая, как нога Пака, замерев на мгновение, принимается дёргаться с новой силой. — Просто хотел посмотреть на Ёнхва. Тем более Логан на прошлой неделе наотрез отказывался пускать нас без разрешения хозяина — была бы лишняя шумиха, если бы ворвались туда с ноги. — Понятно, — вздыхает Ом, снова собирая палочками лапшу. — Я бы туда сразу с нарядом пришёл. А вот Вы всегда думаете наперёд — мне это никогда не удавалось, как следует. Берегите себя, господин О, — склоняется он над пиалой, похихикивая. — Если Ваша профпригодность встанет под вопросом, нас всем отделом уволят. Сэхун улыбается краешком рта, из вежливости, — с появлением Пака настроение стало паршивее. Это плохой знак, разочарованно думает следователь: раньше ему хотелось оказаться в неловкой компании молчаливого напарника, сейчас же это напоминает летнюю сиесту на бочках с порохом. Остаётся только переждать и надеяться, что у смиренного молодого Чанёля просто наступили тяжёлые времена. — Знаете, глядя на него, — указывает подбородком на нервного мужчину по ту сторону стекла, — иногда мне кажется, что я действительно выжал из себя всё. — На Пака? Почему? — удивлённо чавкает, крепко жмурясь. — Эти дурацкие линзы! — вздыхает Тэхён, несколько раз закатывая глаза. — Недешёвые, а натирают как башмаки на два размера меньше. — Он очень необычно мыслит, не замечали? И то, как Чанёль общается с преступниками… — Как слабоумный дурачок? Он постоянно лыбится: некрофилам, людоедам, насильникам, коллегам, баристам, свидетелям, родителям жертв — он вообще разницы не видит. Кто угодно перед ним стой — Пак всегда улыбается и услужливо мямлит. По-моему, он идиот. — Нет, Тэхён, — качает головой О, заглядывая в стаканчик — он вроде бы небольшой, но американо почему-то не кончается. — Он не идиот — это точно. Вы просто не видели его на допросе Джэсона. Я такого ещё не встречал. — Ну да, Вы рассказывали, что он там как-то по-особенному с ним говорил… — Тэхён грустно глядит на лапшу: осталось совсем немного, а чувство сытости так и не пришло. — Но, господин О, я не считаю его кем-то выдающимся, даже подающей надежды звёздочкой, — язвительно выплёвывает Ом. — И я это говорю не из завести. Просто он странный тип, — поднимает взгляд на старшего следователя, — очень странный. И жуткий. Если бы не прыщи и круги под глазами, думаю, меня бы из раза в раз посещал эффект зловещей долины. Сэхун понятливо кивает и одним глотком заканчивает с кофе. Дождь прекратился ещё по дороге в Мёндон, но небо до сих пор серое, всё так же тяжелеет от больших мокрых туч; Сэхун надеется, что Муён, если и гуляет в такую погоду, то одет тепло: не снимает шапку назло маме, когда выходит из дома, и носит под резиновые сапоги тёплые носки. — А Вы как считаете? — интересует Ом, облизывая деревянные палочки. — Может, хватит называть меня на Вы, Тэхён? — Сэхун устало трёт лицо — он не хочет отвечать на вопрос и уже жалеет, что завёл этот разговор. — Я же младше… — Как я уже говорил, — несогласно машет свободной рукой, — на работе формальностям самое место, после — мы старые приятели, господин О. Это мне позволяет не забывать, что всё-таки главный именно Вы, несмотря на то что я старше. — Он проглатывает последнюю порцию лапши и, прежде чем выпить оставшийся бульон, повторяет: — Так что Вы думаете о Чанёле? В начале он Вам нравился, а сейчас? — Я… — Сэхун смотрит на часы в телефоне. — Уже семь — фотосалон вот-вот закроется. — О швыряет стаканчик в мусорку под столешницей и хлопает коллегу по плечу. — Думаю, самое время навестить Минхо. Когда следователи выходят из супермаркета, Чанёль послушно увязывается за ними по пятам. Он опять громко шаркает, едва поднимая ноги; лицо его упрятано капюшоном, высоким воротом и мраком наступившего вечера. Сэхун решает проявить отцовское терпение: взяв Пака за локоть, он подгоняет его чуть вперёд и приказывает: — Чанёль, я бы посоветовал взбодриться. Тебе сейчас с Минхо говорить. — Мне? — выглядывает из-под капюшона мужчина. — Да. Тебе же надо как-то опыта набираться. — А вдруг налажает? — встревает Ом, запахивая чёрную куртку потуже. — Всё-таки Ли наша единственная зацепка. — Не налажаю, господин Ом, — тут же спохватился Пак. Его голос глубокий и мягкий; в нём звучит ядовитая улыбка. — Но всё же надеюсь на Вашу поддержку. Последнее слово заставляет Тэхёна скривиться. Небольшой фотосалон зажат между туристическим агентством «Бумажное крыло» и суши-баром «Ука-но митама», в котором, судя по сдвинутым и сервированным столам, намечается большой корпоратив. Вечерами людей в Мёндоне много, но далеко не так, как в выходные, — по субботам старший следователь частенько заезжает сюда с Муёном в магазин комиксов и за его любимой жареной курицей, ради которых они отстаивают длинные очереди на улице. Первое чувство, которое настигает Сэхуна при виде логотипа фотосалона, — глубочайшее недоумение; его закрепляет глуповатый смешок — такой же вырывается из Тэхёна: на стеклянной двери красивым каллиграфическим шрифтом выведено слово «Зверство». О подозрительно щурится, берясь за ледяную дверную ручку. Название для фотосалон очень странное и совсем непривлекательное; а потом мужчина замечает серые следы от клея, бросает взгляд на панорамное стекло с таким же логотипом, но побольше, и понятливо протягивает: — «Момент», — поясняет коллегам. — Букву нижнюю оторвали, — ковыряет он клей на двери, — видите? Следователи молча кивают. Колокольчики звучат во второй раз, когда дверь за спиной Пака медленно закрывается. В фотосалоне пахнет хлоркой и пригорелым — горький запах извергает небольшой тепловентилятор, опасно направленный прямо в тканевый декор на стойке администрации. Натянутый на деревянную раму коричневый холст напоминает ошмёток старого мешка — в таких папа Чанёля раньше хранил грецкие орехи, которые собирал во дворе приятеля-военного; накрахмаленная ткань украшена фотографиями, жемчужными булавками и тоненькой гирляндой, перегоревшей в нескольких местах. Раздражение, трясущее мужчину изнутри, уступает место любопытству — Пак подбирается к инсталляции ближе. Фотографии профессиональные и напоминают картинки из интернета, где все счастливо улыбаются: люди на пляже — смеются, встречая телами крупную волну; маленькие близняшки задувают свечи на торте — смеются и хлопают в ладоши; пара едет на катере вдоль ночной набережной — смеются и смотрят друг другу в глаза. Уставившись на белокурые волосы европейской девушки, сжимающей бокал шампанского, Чанёль вдруг вспоминает о семейном фотоальбоме, пылящемся на полке в кладовой родительского дома, — когда-то они с сестрой его даже листали. Очередные летние каникулы проходили праздно и безрадостно: у Юнми друзей не было, Чанёль никого видеть не хотел; они, как повелось, сидели у него в комнате и занимались всякой ерундой: девочка перечитывала «Гензель и Гретель», Чанёль переклеивал зеркала в танцевальной комнате кукольного домика — старые, как заявила сестра, порвала рассерженная тётя Петунья, размахивая полотенцем. «Слушай, а как выглядела мама, когда меня ещё не было?» — вдруг спросила Юнми, закончив читать абзац о хлебных крошках. «Не знаю, — пожал тогда плечами Чанёль. — Как и сейчас». Девочку ответ не устроил. Мальчик же едва имел терпение объяснять, что двадцать лет назад он сам ещё не родился и видеть маму никак не мог; тем более фольга то рвалась под натиском тупых кухонных ножниц, то мялась в потных пальцах, и Чанёль был готов вот-вот сдаться, разломав домик пополам. Идея отвлечь альбомом ужасно болтливую в тот день Юнми показалась мальчику хорошей, но оказалась совершенно бесполезной, когда выяснилось, что и разглядывать фотографии в одиночестве девочка не собирается. — Минуточку! — доносится мужской голос откуда-то из закромов фотосалона. — Сейчас подойду! Родители не любили фотографироваться — так решил Чанёль, ведь в толстом альбоме с картонными страницами, среди бесчисленного множества чёрно-белых портретов бабушек и дедушек, было всего пять их фото: два детских со школы; одно с росписи, где мама к разочарованию Юнми была одета не в пышное платье феи, а в серый брючный костюм; одно с роддома, на котором, будто окаменевший, отец одной рукой держал новорождённого Чанёля, второй — обнимал уставшую жену; и ещё одно — с юбилея деда, где, как рассказывал папа, ходил надоедливый фотограф со здоровенной камерой и совал её всем гостям в лицо. Поэтому на последнем фото мама, нахмурившись, жуёт явно что-то невкусное, а отец — недовольно щурится прямо в объектив. Родители нигде не улыбались. И сейчас фотографии, приклеенные к холсту, нагретые горячим воздухом из тепловентилятора, кажутся Чанёлю совершенно неискренними. — Добрый вечер, чем могу помочь? — Младший следователь вскидывается голову на глубокий бас — за стойкой администрации теперь стоит мужчина; с его появлением запах хлорки усилился. — Сразу хочу предупредить, что салон вот-вот закроется, поэтому я могу принять лишь заказы на печать. Если вы хотите сделать фото — это, к сожалению, только завтра. Ли Минхо оказывается лысым; на его макушке сияет зайчик от яркого освещения, и кажется, что на вершине яйцеобразной головы обнажили кусочек черепа. За оттопыренными ушами торчат несколько недобритых волосков, большой лоб пересекают мелкие вертикальные морщины и короткие вздутые рубцы — будто под сероватую кожу заползли откормленные личинки мух, что вот-вот окуклятся. От знаменитого Ли Минхо в этом мужчине трудно что-либо узнать — только узкий крючковатый нос и густые брови. Это вызывает у старшего следователя улыбку. — Добрый вечер, — приветственно кивает О и ныряет рукой за пазуху пальто — за бейджем с удостоверением. — Мы… — Извините, — поспешно перебивает его Чанёль, сбрасывая с головы капюшон, — мы не за фото. По другому делу. Сэхун внимательно глядит на напарника, стараясь не вслушиваться в сердитый шёпот Ома под боком. Капюшон прятал неприлично лохматую голову и добродушный взгляд; до этого расхлябанное тело подбирается, предплечья деловито налегают на край стойки, а длинные узловатые пальцы слепо нащупывают флаер с предстоящими акциями к зимним праздникам, чтобы начать складывать его в самолётик. Похоже, Чанёль что-то задумал, и Сэхун, заинтригованный такой резкой переменой, покорно замолкает. — В каком смысле? — удивлённо вопрошает Ли, но напрягается; в конце концов, в фотосалоне стоит три крупных мужчины, и пришли они не за тем, что есть в перечне услуг. — Вы Ли Минхо? — Да, — улыбается он, одёргивая оранжевую тенниску, — это я. — Вау! — с хриплым восторгом протягивает Пак, проводя ногтем по одному из сгибов на флаере. — Прямо как тот актёр, да? — Всё так же восхищённо — будто в Корее мало людей с такими же именем и фамилией. — Вы даже чем-то похожи! — Спасибо. — Это явно льстит Ли, несмотря на то, как фальшиво звучит следователь. Тем не менее, мужчина бдительности не теряет, и его напряжённые плечи всё так же скованы насторожённостью. — И всё-таки… В чём суть вопроса? — Это кружки? — вдруг вопрошает Пак, указывая на стеллаж позади Минхо. — Вон там? — А, да. — Ли даже не оборачивается, чтобы посмотреть на полку; Сэхуну думается, что Ян, который сейчас наверняка заглушает пережитый стресс пивом и игрой в хато, обязательно бы позволил себе потерять Чанёля из поля зрения. — Это образцы. Вы можете заказать такую же любого объёма и со своим изображением. — Серьёзно? — Притворное удивление режет слух — кривится даже Минхо, который, несмотря на слегка странноватое поведение Пака, продолжал оставаться вежливым. — Прямо моё лицо можно? — Конечно. — На кружку? — Да. — А на рюмку для соджу? — Тоже можно, только оно получится, — Ли поднимает мохнатую руку на уровень лица и сводит большой и указательный пальцы так, чтобы между ними осталось небольшое расстояние, — вот таким маленьким. — Безумие! — хихикает Пак, отшвыривая помятый флаер в другой конец стойки. — А на пиале для макколли? — На чём угодно. — Вот это да… — с восторженным одобрением поджимает рот молодой следователь. — Слушайте, Вы же, господин Ли, фотограф, верно? Или Вы просто продаёте кружки? — Нет-нет, я фотограф. Это мой салон — я тут один работаю: фотографирую и занимаюсь печатью. У меня есть фотостудия для тематических фотосессий, правда, по другому адресу. Если Вас, конечно, подобное интересует, — гладит себя по руке Минхо; О замечает, что его улыбка стала ещё более натянутой. — Хвалите себя, а? — подмигивает Пак и с гоготом хлопает мужчину по предплечью, отчего тот вздрагивает. — Ну да, заслужили! Такой-то бизнес! А откуда деньги? — Простите? — Спрашиваю, — следователь зарывается пятернёй в свою чёлку и с нездоровой лихорадочностью зачёсывает её назад, открывая широкий лоб, — будет ли нормально, если я подарю парню кружку со своим фото? — Парню? — недоверчиво переспрашивает Ли, и его руки сжимаются в плотный замок. Ом шепчет себе под нос тот же вопрос. — Парню? — с той же интонацией передразнивает Чанёль, расплываясь в ещё более широкой улыбке. — Я же говорил про маму. Она просто обожает меня! Единственный сын, как не крути. — Пак выпускает блаженный вздох, а затем, помолчав, тихо добавляет, лукаво и со взрослой истомой — такой неестественной для наивного лопоухого простачка, думается О: — А Вы почему о парне заговорили? У Вас есть, да? Вы из этих? Педик? То-то я думаю, почему у Вас тут на фотках, — Пак хлопает по краю инсталляции; фотография с празднующими День Рождения близняшками отклеивается и падает на пол — на девочку в синем колпачке наступает жёлтый ботинок, — почти одни мужики? — Какие мужики? Вы о чём? — в голосе Минхо проступают первые нотки раздражения, и по задравшему подбородок Паку видно, что именно этого он и добивался. — Да вот же, — Чанёль резким движением руки отдирает фотографию с обнимающейся парочкой. — Два мужика на свидании — придумают же люди! Когда мы учились в школе, нам рассказывали, что только девочка с мальчиком могут… — Чанёль стыдливо хихикает, жадно облизывая губы. — Ну Вы поняли, да, господин Ли? Тихий вопрос Ома о том, что вообще сейчас происходит, остаётся без ответа — Сэхун и сам слабо понимает, почему его напарник, навалившись на стойку, размахивает фотографией перед лицом Ли и кричит что-то о дурных гомосексуалистах. Чанёль шумный, суетливый, его движения неприятно резкие — каждое несёт разруху: вот, он неаккуратно ведёт локтем, и инсталляция опасно подвигается к краю столешницы; вот, он ударяется коленом об стойку, и Минхо раздражённо скрипит зубами; вот, он судорожно расстёгивает куртку и зачем-то достаёт телефон. — …где Вы видите двух мужчин? — Да вот же один, — стучит пальцем по парню в белой рубашке. — Видите, да? А вот второй, — теперь он показывает на девушку в красном платье. — Или ты из-за длинных волос не понял? Да сейчас и парни такие носит — потерянное поколение. — Извините, господин… — Минхо уже не улыбается — его взгляд очень холодный, густо покрытые волосками пальцы зачем-то щупают бока через оранжевую тенниску. — Как Вас? Чанёль делает небольшую паузу, возведя глаза к потолку, совсем по-дурацки гикает и выдаёт: — Ли Джунки. — Лицо мужчины напротив каменеет, поэтому Пак для пущего эффекта добавляет: — Ну, знаете, «Алые сердца», «Чосонский стрелок»… — Вы что, издеваетесь? — Да! А как Вы догадались? — Так, — Ли потирает руки между собой, нервно переступая с ноги на ногу; он обращает взгляд на застывших у входной двери двух мужчин и, охнув, будто только-только вспомнив об их существовании, громко басит: — Я не знаю, зачем вы пришли: может, это какая-то злая шутка или ваш друг сошёл с ума — мне всё равно. Но я прошу покинуть… — Эй! — Широкая ладонь Пака хлопает по столешнице со всей силы; гирлянда на инсталляции тоже мигает. — Ты куда смотришь? Смотри на меня, Ли Минхо! Давай прямо сейчас решим, что лучше: «Цветочки после ягодок» или «Учёный, гуляющий по ночам»! Ом вновь задаёт тот же вопрос, когда Чанёль, включив камеру на телефоне, наводит её на владельца фотосалона, — Сэхун раздражённо пожимает плечами. На экране мелькает опешившее лицо Минхо; запись не идёт, но Пак усердно делает вид, что снимает, — даже приближает пальцами крючковатый нос и искривлённые в сердитом неверии губы. — Господин Ли, не могли бы Вы на камеру рассказать каково это — быть педиком? Как это вообще происходит? Вам не мерзко? — Я позвоню в полицию, если вы сейчас же не уйдёте отсюда, — рычит сквозь стиснутые зубы, снова трогая себя за бок. — Последний раз предупреждаю. — И первый, к слову, — хмыкает Пак и, вытянув руку, тычет Минхо телефоном прямо в лицо. — А у Вас как, задница болит? Например, сейчас? К маленьким ушам Ли приливает кровь — Чанёля накрывает волна безудержного веселья; когда его телефон выхватывают из рук, накопившаяся в груди злость выходит вместе с истеричным хохотом. Униженный своей же слабостью, напуганный чужой силой — он страдал все эти дни, измождённый желанием сдаться воли монстра с красивыми руками и лживой невинностью своего жалкого умирающего существа. Пак чересчур упрямый, — а может, трусливый, — чтобы заметить, как его глаза искали утешение в корешках книг, нос — в запахе кожи, рот — во вкусе французских тостов, которые мужчина выбросил после первого же кусочка. Чанёль судорожно искал то, что ублажит его тревогу, и всякая попытка оставляла его в дураках. Но разве Пак — раненый гневом убийца — заслужил всех тех страданий, что ему пришлось пережить в холодную субботу, безрадостное воскресенье и утомительный понедельник? Разве все вокруг имеют право спокойно жить дальше, пока Пак ворочается в кровати, уставший и разучившийся спать? — Послушай сюда, псих. — Минхо оказывается сильным, как и отрезвляющий запах хлорки — он становится отчётливее, когда мужчина, схватив Чанёля за запястье, притягивает его к себе. — Я из тебя решето сделаю. Похоже, ты не знаешь, к кому пришёл, — я от тебя живого места не оставлю. Так нечестно, думает младший следователь, перескакивая через стойку администрации. Он цепляется ногой за инсталляцию, почти падает, но успевает подстраховаться за стеллаж с кружками, из-за чего тот чуть кренится вбок. Холст с фотографиями валится на пол. Совсем нечестно, решает младший следователь, хватая Минхо за грудки тенниски, цветом напоминающей спелую хурму. Ему тяжело, а этот урод из фотосалона лыбится. Ему тяжело, а Сэхун с Тэхёном беспечно набивают желудки. Ему тяжело, а Бэкхён сейчас наверняка сидит в офисе, как последний идиот, и строчит свои дурацкие статейки на китайском. И ему совсем плевать на Чанёля. «Или он, как идиот, до сих пор вытирает чай со стола? Или он, как идиот, едет домой, читая в метро книгу? Какая нахуй разница, если он и с тряпкой в руке, и с книгой — полнейший идиот, которому на меня плевать?» Ткань под мышками трещит, вместе с ней лопается воздух в суставах. Вблизи Минхо оказывается очень неприятным: нос густо укрыт чёрными угрями, над левым веком тянется белый шрам, переходящий в толстый шов под самой бровью, передний зуб сколот. Без вежливой улыбки физиономия Ли безобразно грубая и даже злая — Чанёль ощущает, как в его руках пухнет такое же зверьё, как он сам. И у Пака трясутся поджилки от нетерпения разорвать соперника. — Давай, попробуй, — ласково бормочет Чанёль, накручивая плотную ткань на кулаки. — Но мне бы номерок Блисса, перед тем как я сломаю твою шею. Ли не успевает взять себя в руки, поэтому на его когда-то обезображенном лице алыми пятнами вспыхивает замешательство. — Какой ещё Блисс? — Ты знаешь. Который твою наркоту в клубах толкает. Где его найти? — Я без понятия, — рявкает Ли, толкая следователя в грудь; тот нелепо пятится назад, утягивая за собой хозяина фотосалона. — Какой Блисс? Какая, нахуй, наркота?! — Где он? — громче басит Пак, пихая мужчину обратно. — Ты что, оглох?! — орёт в ответ Минхо — на его висках выступают вены. — Я не знаю, кто такой Блисс! Когда в лоб Чанёля упирается дуло глока, О будто просыпается от вязкого утомительного сна. Быстрым шагом добравшись в другой конец помещения, он подлетает к щитку рядом с розеткой, к которой тянулся тепловентилятор, и опускает сразу все тумблеры. Фотосалон погружается в густой мрак — его разбавляет только освещение с улицы, но и в жидкой серости просвета едва можно разглядеть Минхо, размахивающего пистолетом. Впрочем, даже самой плотной завесе из темноты не упрятать оглушающий грохот; О не узнаёт в нём звук выстрела, однако отчётливо слышит звон стекла и кряхтение, которое совсем не подходит молодому голосу Пака. — Чанёль? — Что? — Напарник звучит очень сердитым. — Что нужно? — Ты чем занимаешься? — вздыхает Сэхун, нащупывая глазами силуэт вжавшегося в стену Ома. — Узнаю номер наркоторговца. — Что это был за звук? — Шкаф упал. — Понятно. Чанёль некоторое время звенит осколками стеклянных дверец, чтобы в конце концов пробасить: — Господин О, Вы не могли бы подсветить? Сэхун путается рукой в крыле пальто; телефон оказывается во внутреннем кармане. Пятно белого света скользит по инсталляции: рама распалась на два куска, видать, сломавшись в креплениях, гирлянда потухла — одна из батареек укатилась почти к самому входу; под ногами трещат пластиковые жемчужины булавок. — Тэхён, не могли бы и Вы помочь? — просит О, обходя стойку администрации. — Может, просто свет включим? — шипит из угла. — Тогда у проходящих мимо могут появиться вопросы. Лицо Минхо багровое, словно пару секунд назад он безвольно висел вверх ногами, накапливая в голове всю кровь. Коренастого тела не видно, — будто черепаха, Ли упрятан под стеллажом, и только голова, руки и правая нога торчат, подрагивая в болезненных потугах сбросить мебель. Попытки освободиться и вовсе стают бессмысленными, когда сверху, смачно прохрустев осколками на полу, запрыгивает Пак. — Эй! — Тихо и испуганно восклицает Сэхун, хватая напарника за рукав куртки. — Ты же его так и убить можешь! — Не уверен, что разделяю Ваше беспокойство, господин О. Чанёль расставляет ноги на всю высоту стеллажа, как сёрфингист, укутанный в пуховик, укротивший кусок ДСП посреди фотосалона; края шкафа впиваются в голень, упрятанную тёплыми брюками, и широкую шею — Ли опасно квакает, но, судя по тяжёлому сопению, всё-таки продолжает дышать. — Нам нужен Блисс, — бодро заявляет Пак. — Где мы можем его найти? — Я… не знаю… Чанёль без колебаний переносит вес на правую ногу — Минхо издаёт страдальческий писк, напоминающий шорох наждачки. Его щёки, лоб и уши наливаются кровью пуще, поэтому багровый оттенок в коже заменяет синева. — Так что насчёт Блисса? — повторяет вопрос Пак. — Если что, уже за семь и пора закрывать фотосалон, а ты лежишь под шкафом и задыхаешься. Это бесит, ты знаешь? — Ли только булькает — по сдавленному стеллажом горлу не проходят ни воздух, ни звук. — Бесит, — чуть притопывает Пак, сгибаясь почти пополам. — Бесит. Бесит. Луч фонарика Тэхёна безразлично трогает лицо Минхо, на миг сливаясь со светом Сэхуна, а потом, будто откровенничая любопытством мужчины, оказывается на Чанёле. На спине О выступает холодный пот: в круглом пятне света долговязый Пак кажется пещерным монстром, которого застали врасплох; они никогда не должны были встретиться, но съёжившийся Ом посветил не туда — и теперь старшему следователю придётся иметь дело с этим нечто в человеческой шкуре. Безумие скрывается в ногах, давящих на стеллаж; гнев таится в пальцах, ломающих друг друга. Нетерпеливость Чанёля, с которой он, будто обезвоженный, из раза в раз сглатывает слюну, раздражает; как раздражает и мелкое подёргивание коленом, как раздражает его мягкая улыбка, сопровождающая влажные хлюпанья из-под шкафа. И эту злость на такого беспечного неправильного Пака разделяет и задыхающийся Ли, что недовольно морщится. — Вообще, — прочищает горло Пак, — даже если ты и умрёшь, мы можем найти номер Блисса в твоём телефоне… Теперь Чанёль переносит вес на другую ногу; Минхо жадно заглатывает воздух и тут же вымученно стонет, когда край стеллажа сильно вжимается в голень. Пак равнодушно глядит на хозяина фотосалона — ждёт, когда тот прекратит кашлять. Сэхун ёрзает в пальто — оно кажется чужим; дискомфорт — вот, что он чувствует, когда рядом такой Чанёль. Его гаденький смех с фотографией в руке, его пугающие нелепостью жесты, его нервные ужимки — всё это было для Минхо, которого Пак, похоже, посчитал достаточно крепким противником, чтобы просто махать перед ним удостоверением; всё это для Минхо, как когда-то было для Джэсона, для которого стеснительный Пак ласково извергал яд. — Я не знаю… — пытается прохрипеть хозяин фотосалона. Чанёль договорить не даёт — он снова делает качок вперёд, чтобы вены на лысой голове Ли выступили с новой силой. У Ома трясутся руки — это видно по зайчику холодного света, дребезжащему на лице Чанёля. Сэхуна тошнит от гримасы Пака, неестественно бледной, ряженной в тени от ресниц и нахмуренных бровей. Но оторвать взгляд от напарника он не может. Простоватый громила вызывает ощущение жути, ведь следователь знает, каким он был до того, как преступил порог фотосалона. И Сэхуну вдруг думается, что сегодня на заднем сидении машины он вёз именно это нечто, похожее на человека и лицемерно давящее улыбку, пока на него смотрят. Нужны были лишь дождь и четыре часа на бетонном полу, чтобы оно наконец-то позволило себе раскрыться. — Ну? — Стеллаж снова отпускается на шею Минхо, и последней с трудом поворачивает голову, чтобы не захлебнуться блевотиной из желчи и непереваренного ужина. Без риса не обошлось. К запаху хлорки присоединяется кислая вонь из желудка. — Где Блисс? — Я-я… не зна-а… Стой! — поспешно выпаливает Ли, когда Чанёль вновь порывается опустить стеллаж на его шею. — Я не зн-наю где… он… — Мужчина делает судорожный выдох. — Он нико-огда не говорит… куда идёт… — Мне это не поможет, — фыркает Пак, почёсывая подбородок. — Что толку… — У него е-есть канал… п-приватный… О неохотно вслушивается в слова хозяина фотосалона, наблюдая, как Чанёль в предвкушении потопывает выставленной вперёд ногой. «Может, ему нравится причинять боль?» Или ему не терпится убить? «Может, он просто пытается быть полезным?» Или ему не терпится убить? Сэхун чувствует себя идиотом, который затеял найти оправдание вдруг обезумевшему напарнику. Чанёль ощущает, как достигает апогея своей ярости: ему нужна разрядка — позволить злости, что душит его уже четвёртый день, вгрызться в чужую потную кожу, выдавить из глаз спесь, волю и жизнь. И когда в мыслях появляется образ Бэкхёна, держащего его окровавленную руку своей, Пака настигает тлетворное бессилие, какое сегодня утром прижало его к ковру с божьими коровками; и когда вспоминаются те ладони, что, легкомысленно красивые и вымазанные в жиру блинов, дразнили в следователе покорность, Пак обиженно поджимает рот и подпрыгивает на стеллаже. «Идиот. Жалкий трус. Слабак. — И, немного погодя, добавляет: — Ты, Бэкхён». Да, Бэкхён — Чанёль уж точно не слабак. — По-ожалуйста, — стонет Минхо, елозя лицом по собственной рвоте. — Я… сейчас в-всё скажу… дайте продохнуть… Чанёлю не нравится его просьба, но он чувствует рядом рваный выдох Сэхуна и наконец-то обращает внимание на дрожащий свет, струящийся из телефона Тэхёна. А потому послушно сводит ноги вместе, оставаясь стоять на середине стеллажа. Конечно, убить Ли Минхо — лысого хозяина фотосалона, продавца кружек и наркотиков с червяками во лбу — никто не даст. Минхо корчит физиономию, делая вид, что пытается отдышаться, однако его дёргающиеся под шкафом плечи выдают его бестолковые попытки сбросить шкаф. Глок далеко — он закатился под стойку; Чанёль тяжёлый — его не сбросить, тем более со шкафом, даже если сильно напрячь живот и приподнять бёдра; рядом ещё двое мужчин — один грузный и наверняка очень неповоротливый, ещё и трясётся, как кролик перед забоем, второй высокий, крепкий и ошеломлённый, впрочем, последнее, кажется, не помешает ему быстро среагировать. Положение Минхо безвыходное: в спине торчат осколки кружек с лучшими фотографиями, которые ему доводилось делать, ноги и руки он почти не чувствует — в них едва поступает кровь. Поэтому, для виду повозившись ещё немного, он послушно застывает и, через силу сглотнув слюну со вкусом желчи, кряхтит: — У Блисса есть приватные каналы, — внятнее повторяет Ли. — Там он пишет, где собирается появиться в следующий раз, чтобы клиенты могли его найти. Он каждый раз создаёт новый, чтобы его не могли вычислить. — Как на него подписаться? — Сэхун наваливается поясницей на стойку администрации, ощущая, что самое тяжёлое позади. Взгляд напарника всё такой же острый и требовательный, но его ноги уже не пытаются задушить Минхо. — Есть ссылка? — Обычно он оставляет её в QR-кодах на шутливых объявлениях… — Ли отводит взгляд, похоже, всё ещё не желая ничего рассказывать. — Ну? — топает по стеллажу Пак, и мужчина бессознательно дёргает руками, чтобы схватиться за живот. — На каких? — Вроде «Куплю 5000 вон за 100» или «Продам использованный бумажный стаканчик» и прочая дурость. — И какое объявление сейчас? — вновь спрашивает О. Минхо медлит, за что опять получает через стеллаж, — ребро полки сильнее вжимается в живот, и хозяин фотосалона охает, ощущая, как к горлу подступает блевотина. — Там что-то про зонтики… Я не помню… — Вспоминай. — Зонтики… Зонтики… там… А, — тяжело выдыхает Ли, — там было: «Заказывайте зонтики для нелётной погоды!»

***

— Вот же людям деньги тратить некуда. — Цокнуть с набитым ртом не выходит, поэтому из носа вырывается неодобрительное фырканье. — Зонтики для нелётной погоды… Сколько же этих листовок распечатали, что они даже до химчистки добрались?! Бэкхён обмакивает куриную ножку в кисло-сладкий соус и отводит глаза от телевизора, чтобы посмотреть на возмутившую Чхану рекламку. На ядовито-оранжевом листе, какие обычно кладут в набор для оригами, в сочных цветах изображён коктейльный зонтик с деревянной ножкой и незамысловатым узором вокруг колпачка. Такими давно уже не украшают в клубах коктейли, но они частенько попадаются на детских Днях Рождения и в некоторых кондитерских на пирожных. — Ну да, — кивает Бён, соскребая передними зубами тёплый плотный кляр вместе с соусом. — Печать добротная. Может, это скрытое послание? — Да какое там послание, — качает головой Но, доставая из картонного ведёрца ещё один кусок курицы. — Дурость, да и только. Мама, наверное, опять подписалась на какую-нибудь рассылку, вот и приходит, — тычет он мясом в лист, — всякое. Бэкхён поджимает губы в подобие улыбки, в этот раз впиваясь в ножку до самой кости. Он сегодня едва не проспал работу — случайно поставил будильник на субботу, а потому не успел ни выпить чаю, ни запихнуть в рот одиноко валяющийся в холодильнике сэндвич с тунцом — из супермаркета, невкусный и будто подпортившийся; потом наступил обед, и Чанёль снова не пришёл, поэтому и в перерыв Бён опять остался голодным. Мужчина свирепо разгрызает хрящ, упрятанный под волокнами жирного белого мяса. В детстве папа не разрешал есть ножки — он говорил, что это одна из самых неполезных частей дичи, в которой собирается весь холестерин и которую трудно усваивает желудок. А однажды Чанёль, выбирая в автомате KFC луковые колечки, признался, что не любит куриные ножки, отчего сегодняшний ужин, что Бён коротал в тесной подсобке химчистки, в едком запахе порошка, кажется ещё вкуснее. «Не нравится ему, — негодование выходит изо рта бессвязным хищным ворчанием; Бэкхён, не закончив одну ножку, тут же хватается за вторую, принимаясь грызть сразу две. — Какой разборчивый ублюдок! — Он поглядывает на экран, в котором кадры теракта в одной из европейских стран снова сменились на ведущего в выглаженном сером костюме. — Ножки не нравятся, зато нравится вот так просто кидать людей. — Он находит губами трубочку, торчащую из стакана с колой; мелкие пузыри врываются в нос, и мужчина, что всё это время держал себя в руках, снова начинает заводиться. — Да пошёл ты на хуй!» — Не ешь так быстро, — протягивает Но, а сам уминает сразу пять толстых палочек картошки фри. — А то будешь толстым, — хлопает себя по пузу и хихикает, — как я. Бэкхён подымает уголок рта, тщательно прожёвывая очередной хрящ. В последнее время он только теряет в весе — причина очевидна, но, похоже, таким, как Чхану, худоба Бёна кажется благородной жертвой усердной работы и тщательной диеты. Возможно, знал бы Но, что мужчина уже неделю сидит на кофе и шоколадных батончиках из офисного автомата, не стал бы мешать набивать живот сытным фастфудом. — Кстати, — он подаётся вперёд, чтобы чуть сдвинуть табурет под собой, — я тут недавно к шаману ходил… Бэкхён давится; он спешно бросает обглоданные кости в пустой пакет из-под заказа и припадает к картонной соломинке — край уже немного раскис от слюны. Он чувствует, как сердце на приступ кашля недовольно отзывается свербежом. Бён делает глубокий вдох через нос и с трепетным страхом медленно выдыхает, крепко сжимая в руках стакан. Сегодня он пережил, как ему кажется, самую настоящую предсмертную агонию; она застала его в туалетной кабинке, отчего он чуть не помочился себе на кроссовки. Тогда под рёбрами проползла лёгкая дрожь, а потом Бёну показалась, что его сердце вдруг расщепилось, словно, окончательно выжженное опухолью, оно пеплом начало осыпаться внутри грудной клетки, гадить омертвевшей трухой, плодить заразу дальше. И Бён в тот миг верил, что это обязательно его убьёт; убьёт прямо в туалетной кабинке; убьёт его — мужчину в обоссанных кроссовках, с застрявшим арахисом в нижних зубах. Впрочем, в этот раз сердце снисходительно милует мужчину и, пару раз болезненно стукнув, всё-таки успокаивается. Бэкхён, кажется, готов зареветь от облегчения. — Шаман? — переспрашивает, снова делая глоток газировки. — Да… — настороженно бормочет Чхану, ёрзая на маленьком для него табурете; складки на животе тоже шевелятся и напоминают Бёну дутый пуховик, на который натянули серую футболку. — Слушай, всё в порядке? Ты резко побледнел — тебе не плохо? — Нет-нет, — улыбается Бэкхён, надеясь, что всё ещё искривлённый в страхе рот не будет казаться таким странным, если прижать к нему очередную куриную ножку. — Просто газировка в нос пошла. — На футболке Но бледно-голубым шрифтом наклеен год и название американского бейсбольного клуба — Бэкхён никогда не понимал, почему на одежде из масс-маркета частенько делают подобные безликие принты. — Так что с шаманом? — А, ну подруга моей матушки посоветовала шамана, — смущённо ковыряет курицей застрявшие в соусе крупинки кляра. — Я, вот, пошёл узнать, спросить про сон. — Про тот, в котором тебя едят крысы? — Ага. — И что сказал шаман? — Сказал, что судьба посылает мне знаки. — И, судя по вздоху Чхану, такое невнятное объяснение его не устроило. — А ещё сказал, что всех людей, которые нам когда-нибудь снились, мы видели наяву. — Это как? — хмурится Бён, разглядывая куриную ножку. — Прям всех? Даже тех, кого не знаем? — Да, мы просто не помним, но видели их на работе, среди прохожих или в метро. «Это к лучшему, — вдруг думается мужчине. — Всё к лучшему. — По груди расходится тревога — и Бён, схватив пластиковую тару, выливает остатки кисло-сладкой жижи на куриную ножку, последнюю в его ведёрце. — Ага, и опухоль в груди тоже на удачу, — саркастично добавляет про себя». Исчез, не сказав ни слова, — выбежал из квартиры, громко хлопнув дверью. Даже перчатки не забрал — Бён выбросил их в понедельник: порезал маникюрными ножницами прямо в магазине и выкинул в корзину для чеков, подумав, что, наверное, совершает очередное экологическое преступление. Сообщения тоже не читает — наверняка удалил все разом, когда Бэкхён наконец-то сдался и перестал писать. И лицо у него в тот момент было безумно глупым — напуганное и обиженное, словно это его назвали слабохарактерным смертником, беззаботно жаря блины. «Это к лучшему — его несуществование в моей жизни. К лучшему». — И что собираешься делать с тем, что сказал шаман? — Не знаю, — пожимает плечами Но, — может, остерегаться крыс? Бён только хмыкает. «Ну и на хуй тебя», — собирает языком мясо с дёсен. Мужчина решает, что ему всё равно, — в какой раз за эту неделю; с людьми всегда так — они уходят внезапно или постепенно, и Бён не собирается заводить друзей, тем более тех, которые в свободное от работы время топят в клубах случайных девушек. Однако ни куриные ножки, которыми Бэкхён со злорадством объедался, ни мысли о том, как мёрзнут большие и шершавые руки Чанёля, не приносят утешения. И мужчине становится ещё обиднее. «Какая же ты сука, Пак Чанёль». — Ты не веришь в это всё, да? — улыбается Но, отряхивая руки от соли с картошки. — Ну, да, — признаётся Бэкхён. — Я всегда считал их шарлатанами. — Я вот думаю, может, на гипноз сходить. Я слышал, что во снах прячутся страхи. Или, — Чхану бросает использованные салфетки в опустевшую коробку из-под картошки фри, — ты и в него не веришь? Бён виновато склабится. Ему думается, что будь он более уступчивым, им было бы о чём поговорить и Чхану не было бы так скучно. Однако Бэкхён совсем не умеет общаться, да и рассказать ему особо нечего — у Чхану, вон, и клиенты странные в химчистку заглядывают, и сны ему страшные снятся (точнее один сон), и к шаманам он всяким ходит. А Бён… Его вот-вот уволят, начальство изо дня в день гадит на его рабочий стол, а заворачивает он только в книжный — и там обычно совсем ничего не происходит. — Не знаю насчёт этого, — выдавливает из себя Бэкхён в ответ на выжидающий взгляд приятеля; он собирает пальцем крошки на столе в небольшую кучку — он пытается придумать, что бы такое сказать, чтобы продолжить беседу. Но в голову ничего не лезет, кроме досадного принятия того, что сиди перед ним Чанёль, не пришлось бы и рта раскрывать. — М-м-м… А… Шаман… Что он делал? В смысле: что он делал, когда ты пришёл? — А, ну, он окурил меня какими-то травами, — чешет бровь Чхану, — потом спросил дату рождения, что-то долго рисовал, делал расклад и прочее. Сказал, что будет молиться за меня, но предупредил быть осторожным. — С чем конкретно? — С грязью, — отчего-то шёпотом отвечает Но. Мужчина щурится, наблюдая, как большое упругое лицо стремительно потеет под глазами. — Как думаешь, что это значит? — Не знаю, сейчас же осень — везде грязно. Тебя и в самом деле это пугает? Чхану сконфуженно ухмыляется, принимаясь собирать пустые соусницы и картонные коробки в пакет. Его руки действуют быстро и, похоже, машинально, потому что взгляд Но вперил в стакан Бэкхёна, покрытый испариной оттаявшей прохлады. Ладони Чхану ужасно сухие — это заметно даже на расстоянии: кутикулы толстые и грубые, ощерившиеся в некоторых местах толстыми «пеньками», со внутренней стороны многолетние мозоли и трещины, как на пятках, проходивших целое лето в тесной натирающей обуви. Руки Чхану непритязательные, но Бёну нравятся: они похожи на руки Чанёля — тоже сильные и умелые, только искалеченные и не такие худые. Мужчина смотрит на свои кисти: нежные — Бэкхён и гвоздя в жизни не забил, утончённые и не пойми на что гибкие. Бён ненавидит эти руки, ни на что негодные и всегда дрожащие. Зато как их любил отец, веруя, что за филигранностью таится его собственный талант! Бэкхён сжимает кулаки покрепче — от усилий они начинают трястись ещё больше. — Сон стал чётче и страшнее, — отзывается Но. — И после сна так руки болят… Ломит каждый сустав. — Так, может, лучше к врачу? Сны — это сны, а если болит — значит, надо обследоваться. — Может, ты и прав. А вообще, — мужчина заметно бодрится и берётся за банку Sprite, — я зарядку делаю, и легче становится. В конце концов, есть проблемы и похуже, чтобы беспокоиться: тариф на воду увеличился — теперь и цены придётся поднимать, а я терпеть не могу этим заниматься. — Попроси маму. — Бён втягивает через соломинку газировку — со дна стакана раздаётся неприличный звук. — Она ведь бухгалтер, наверняка разбирается в цифрах — уж точно получше твоего. — Да, — кряхтит Но. — Этот бизнес… — Мужчина отклоняется назад, отчего табурет протяжно скрипит. — Убрать бы заморочки со счетами — и я был бы самым счастливым бизнесменом, если это вообще возможно в нашей стране. Я так люблю это дело! Тебе приносят грязные матрасы, которые долго не решались стирать, испорченное новое платье, убитые снегом сапоги, а ты, как волшебник, — Чхану щёлкает пальцами и довольно шипит, — возвращаешь вещам жизнь. Одно удовольствие — даже рук не жалко! Но снова вздыхает, уже более удовлетворённо, а Бэкхён улыбается, убирая со стакана пластиковую крышку. — Это круто, — искренне, хоть и тихо, говорит мужчина. — Замечательно, что тебе нравится твоя работа. — Да… А тебе твоя нравится? — Конечно, — как можно жизнерадостнее отвечает Бён. — Конечно нравится. Из телевизора раздаётся слаженный хор из воплей — на порядок громче, чем бормотание диктора до этого. Квадрокоптер взлетел высоко: его объектив захватывает здоровенный перекрёсток и часть улиц, теряющихся за небоскрёбами. В центре города, судя по всему, ещё утром прошёл митинг: с одной стороны — там, где сквер, — тянется здоровенная толпа с яркими флагами и плакатами; примерно столько же людей, тоже с ручными баннерами, стоят с противоположной стороны дороги. Никто не толкается, часть даже сидит на холодном асфальте, подложив под себя рюкзаки или одеяла, но все кричат неразборчивые лозунги, время от времени протестующе размахивая тем, что в руках. — О, — понятливо кивает Но, почти полностью развернувшись на табурете. — Это ЛГБТ-активисты. А те, что напротив парка, — мужчина щурится, задирая голову повыше, — похоже, наоборот — против. — Не холодно им сидеть? — задумчиво вопрошает Бён прямо в стакан; газировки осталось совсем немного, и пахнет она сахаром. — Да, людям и правда заняться нечем, — качает головой Чхану, глядя на бегающего с шестицветным флагом парня. — Сидели бы со своими предпочтениями дома. Никто же их не убивает. — Они вроде как отстаивают права. — Да их ведь не ущемляют, — фыркает мужчина и трясёт баночкой спрайта. — Пусть любят кого хотят — просто молча, раз у них там всё по-особенному. В конце концов, это дурной пример для будущего поколения, а у нас и так уже стариков больше, чем детей. — Бэкхён бессознательно кивает, глядя на коричневые остатки колы, забившиеся в швы стакана. — Ну, разве я не прав? Думаешь, это всё правильно? Бён трогает своё лицо — шершавое на лбу и нездорово влажное на щеках. Он, кажется, ничего не думает; может, думает только о том, что Чанёлю уж точно было бы всё равно. «А ещё он ужасный человек». Но спокойнее от этой правды не становится. — Да как-то не задумывался. — Бён приподнимается из-за стола, бросив в пакет с мусором стакан. — Я уже пойду, Чхану. Мне ещё нужно кое-куда заскочить. — Уже? — Но неловко вертится, доставая из кармана джинсов телефон. — Восемь вечера — как быстро время летит. — Он тоже встаёт, задевая животом стол. — Радует только, что завтра суббота. — Это да. — Бён защипывает рукава синего лонгслива, чтобы нырнуть в свою лыжную куртку. — Чхану, спасибо… — Бэкхён, — перебивает Но, похоже, совсем его не слушая, — большое спасибо, что заглянул ко мне. — Он обходит стол и шлёпает приятеля по плечу — широкий рукав проседает на месте удара. — Мы когда первый раз пообедали… Ну помнишь, тот пирог с курицей? Его ещё мама готовила, помнишь? — Ага, — ошарашенно выдыхает Бён, так и не надев до конца куртку. — Мне очень понравилось. И сегодня тоже — с тобой очень душевно. Поэтому, — Чхану ерошит затылок и улыбается во все зубы, отчего его милое круглое лицо становится ещё шире, — заглядывай в любое время — я всегда буду рад разделить с тобой вкусную стряпню. «Чен Лин живёт неплохо: рядом с домом есть колодец, под боком — лес, в котором можно раздобыть не только дров на холодную ночь, но и мясо на ужин…» Бён невольно косится на соседнюю полку — он чувствует на себе взгляд с пёстрой обложки. «Убийца с улыбкой клоуна: история Джонатана Гейси» — книга не особо толстая, а потому мужчина решает, что и жизнь, похоже, знаменитого преступника не такая уж захватывающая. Он некоторое время буравит взглядом разукрашенное гримом лицо, а затем возвращается к тексту. «Чен Лин живёт неплохо: рядом с домом есть колодец, под боком — лес, в котором можно раздобыть не только дров на холодную ночь, но и мясо на ужин, мех для ботинок или грибы, когда наступает сезон дождей…» Обшарпанное серебряное теснение привлекательно поблёскивает в мягком свете вжатых в потолок ламп. «Мир внутри психопата. Психопат внутри мира» — Бэкхён уже видел эту книгу, но она никогда не казалась ему интересной. На обложке неаккуратно прорисовано искажённое в пропорциях лицо, серебряные буквы теряются в ярко-красных разводах. Бён хрустит пальцами свободной руки — ломает желание заглянуть внутрь закутанной в пищевую плёнку книжонки. «Чен Лин живёт неплохо: рядом с домом есть колодец, под боком — лес, в котором можно раздобыть не только дров на холодную ночь, но и мясо на ужин, мех для ботинок или грибы, когда наступает сезон дождей. Другим обычно так не везёт. Некоторые даже из дома выйти не могут — почва ближе к городу всё ещё ядовитая и может запросто разъесть подошву, а там и ноги…» Чарльза Мэнсона мужчина узнаёт сразу — когда-то он смотрел про него документальный фильм. «Отец своей семьи» — называется книга в мягком переплёте, с некрасивым бородатым лицом на обложке. Мэнсон был удивительным человеком и, насколько помнит Бён, харизматичным сектантом, который убеждал других нести смерть под знаменем любви и добра. Бэкхён громко захлопывает книгу и суёт её под мышку. Он ходит в этот магазин каждую неделю вот уже четыре года; у него есть карта постоянного читателя, особые скидки, а молодая девушка за кассой знает его в лицо. Но мужчина только сегодня заметил эту полку, тесно набитую несколькими десятками биографий преступников — в основном американских, — антологиями очерков психиатров и более попсовыми изданиями с лёгким слогом и сомнительной научной ценностью. «Что, Чанёль, думаешь об этих книгах? Стал бы читать?» Бэкхён уверен, что нет: у Пака с лихвой самодовольства, чтобы, дружелюбно улыбнувшись каждой морде на обложке, назвать маньяка, серийного убийцу или фашиста-сатаниста жалким, слабым и каким-нибудь другим уничижительным прилагательным, при этом гордо задрав нос. И определённо точно, решает Бён, история Чанёля никогда не окажется на этой полке: ласковый и беспощадный, честный и туповатый, знающий о чём-то больше, чем другие, но не знающий того, с чем другие растут с самого детства, — его жизнь в цветочных горшках и вкусных блинах; ни о чём другом Пак не расскажет, потому что он не знает, что для людей действительно важно. «Я слишком много о нём думаю». Бён расправляет плечи — позвоночник откликается трёхкратным хрустом, рюкзак на спине тяжело проседает вниз — под весом сменной обуви и ноутбука. Пора бы забыть следователя; возможно, ему надоела компания Бэкхёна, или он нашёл кого-то поинтереснее; да и человек он опасный — лживый и вообще маньяк. «Серийный убийца», — поправляет себя Бён, и на душе становится ещё паршивее; он капризно дёргает ногой и, показав язык Чарльзу Мэнсону, разворачивается на каблуках. — Ой! Бэкхён в ответ лишь молчаливо откачивается назад, хватаясь за ушибленный нос; повисший на локте пакет шуршит. Мужчине на миг думается, что это Чанёль, по привычке появившийся из ниоткуда, по привычке ошивающийся рядом; но запах другой — простой и очень яркий парфюм, голос не такой глубокий, и говор странноватый, будто с акцентом. Вспыхнувшая надежда на случайную встречу печёт в груди разочарованием, и Бэкхёна не на шутку начинает это пугать. — Вы в порядке? Простите, я резко завернул и… — Тёмные глаза смотрят изумлённо, словно Бён вернулся из химчистки голым, тонкий рот приоткрыт в недосказанном оправдании. — Бэкхён? Это Вы, да? — Я. — Он глядит снизу вверх на чьё-то лицо, которое не может вспомнить; молодое, смазливое и всё ещё ошеломлённое. — А Вы?.. — Юйлинь, помните? Мы пару месяцев с Вами назад в клубе встретились. — Парень путается в порядке слов. — Я… С Вами я пытался познакомиться, а мне Вы отказали, — смущённо хихикает Юйлинь, и его щёки наливаются неравномерным румянцем. — А… — кивает Бён; на вороте чёрной куртки покачивается увесистый металлический бегунок — именно он угодил мужчине в лоб. — Да, помню. Бэкхён не врёт, но этой встречи он не рад, тем более сейчас, когда собирался зайти в супермаркет за едой и грядущие выходные провести в изоляции, с книгой и полуфабрикатами. Они смотрят друг на друга: Юйлинь с широченной улыбкой, будто не в силах поверить своему счастью, Бён — с растерянностью; и оба молчат. Мужчина ощущает, что должен продолжить разговор, потому что он старше, а значит, обязан позаботиться о парне, который открывает рот, чтобы что-то спросить, а потом его закрывает, похоже, ничего не придумав. Но мужчина не может — в бесцельных знакомствах он не мастак, сил общаться после ужина с Чхану нет. — О! — вдруг восклицает Юйлинь, глядя на книгу под мышкой Бёна. — Это же «Мясные мухи», да? — О чём Вы? — Обращайтесь ко мне на «ты», Бэкхён, я же всё-таки младше. — Парень перехватывает стопку из трёх книг, прижимая их к правой груди, и с улыбкой заявляет: — «Мясные мухи» в руках у Вас. Я брал в общежитии почитать у соседа, но мне она очень показалась мрачной. — А, — улыбается Бён, — я на название не посмотрел. Полистал немного — решил попробовать. Это что-то постапокалиптическое? — Да, что-то вроде того, — хихикает Юйлинь, смущённо глядя в потолок. — Про выживание и всякое такое. Тяжёлая, а я очень… как это слово?.. Впечатлительный, вот. Знаете, часто плачу, когда с хорошими героями что-то случается. — Понятно. — Бэкхён смотрит в пол, не зная, что ещё сказать. — А если с плохими? — Простите? — Если с плохими героями что-то случается? Ну там… Умирает главный злодей. На свои кроссовки мужчине смотреть больно — он только вчера постирал их в машинке, а сегодня поленился переобуться после работы, и теперь они снова грязные и неприятно мокрые. Бён вскидывает голову, и Юйлинь тоже перестаёт разглядывать низкий потолок — изнанку тянущейся над головой лестницы; сверху доносится чей-то топот. — Это зависит от сюжета, — пожимает плечами, и его зимняя куртка, идеально сидящая в груди, но коротковатая в рукавах, шуршит. — Бывают злодеи с очень трагичной судьбой, и к ним проникаешься жалостью, даже если они делают плохие вещи. Но, несмотря на это, всё равно должно побеждать добро. — Ну да. — Кстати, как Вы себя чувствуете? — Подбородок Юйлиня острый, а глаза чуть лисьи, но даже так он не кажется хитрецом. — Вам плохо тогда стало. А сейчас в порядке всё? Времени прошло много, — робко улыбается парень, — но всё-таки хотелось бы знать. — Конечно, — благодарно кивает Бён. — Спасибо. Это… была… Он косится на полку слева — ту, что напротив шкафа с несколькими экземплярами «Мясных мух». «Виноваты звёзды» — что-то из подростковой литературы и вроде бы про рак; слишком правдиво — у Бэкхёна язык не повернётся сказать об этом даже своему отражению. Чуть выше «Три товарища» — тоже не подходит, с туберкулёзом сидят в больничной палате, в удобной пижаме; впрочем, Бэкхёну там самое место. «На 50 оттенков темнее» — кто-то впихнул вторую часть на полку Ремарка, видать, посчитав БДСМ и красную комнату достойными конкурентами пыткам и войне. — Аллергия. Это была аллергия. Похоже, бармен добавил лимонный сок в коктейль, хоть я и просил этого не делать. — А, — понимающе кивает Юйлинь. — Хорошо, что всё обошлось. — Да, хорошо. Бён глядит за спину парня: касса недалеко, там его ждёт симпатичная Гюри, которая любит каждый раз напоминать мужчине есть побольше. В такие моменты он чувствует себя настоящим стариком, за которым присматривает ни то соседская дочка, ни то непойми откуда взявшаяся внучка. Но Юйлинь продолжает смотреть на Бэкхёна, и ещё вздыхать как-то неправильно — будто с предвкушением задерживая каждый вдох на несколько секунд. — Ты почему так поздно тут? Вообще, ты из Китая, верно? — Точно! По акценту поняли? — Ага, — хмыкает Бён. — Учишься в Сеуле? — Да, на учителя. — Ого, смело. — Почему? — Ну, это же с детьми работать придётся, — бормочет Бён, снимая с локтя пакет; мужчина заглядывает внутрь, словно не он его нёс всю дорогу от химчистки. Внутри пустые коробки из-под картошки фри и курицы, стаканы и пустая жестянка спрайта — Бэкхён забыл выкинуть мусор. — Ну да, — смеётся Юйлинь в кулак. — Но я люблю детей. Если женюсь — заведу пятерых: четыре девочки и одного мальчика, чтобы всех защищал. — Зачем так много? — вскидывает брови Бён. — В мире перенаселение. — Вы смешной, Бэкхён, — хрюкает Юйлинь, и мужчине вдруг становится ясно, что чувствует Чанёль, который вечно чего-то не понимает. — Я возвращался с дополнительных. Решил заглянуть сюда, посмотреть по корейскому учебники. Здесь бывают скидки для студентов хорошие. Ну и ещё на художественную литературу поглазеть — денег нет, но смотреть никто не запрещал, — снова хихикает парень, ковыряя большим пальцем зелёный корешок. — Кстати, ты очень хорошо говоришь, — с улыбкой подмечает Бэкхён, нетерпеливо топчась на месте. — Почти не путаешься в словах. — Спасибо, — кланяется Юйлинь, — мне очень приятно. Но писать всё ещё тяжело, особенно лекции, поэтому есть куда стремиться. — С иностранными языками всегда так. Они снова молчат. И на этот раз молчание посреди тихого магазина оказывает на Бэкхёна чудовищное давление. Ноги наливаются слабостью, плечи обмякают, отчего рюкзак кажется ещё тяжелее; Бэкхён нащупывает на спине капюшон и набрасывает его на голову, разглядывая Гюри, которая с другого конца книжного чудится маленькой куколкой в фирменной голубой майке — в цвет логотипа магазина. Что он должен сказать Юйлиню? Почему Чанёль не отвечает на сообщения? Чего Юйлинь от него ждёт? Почему Чанёль перестал приходить? Зачем Юйлиню общаться с ним? Почему Чанёль бросил его? — Вы уже собираетесь уходить, да? — вопрошает студент и даже отступает чуть в сторону, чтобы пропустить Бёна. — Неловко Вас просить, но не могли бы Вы дать свой номер? — Зачем? — Бэкхён тянет в рот палец, чтобы откусить выступающую часть ногтя. Мужчина чувствует странную обиду, словно Пак в ту пятницу, переворачивая очередной блин, обещал приходить на каждый обед, забирать его с работы, как он повадился это делать на прошлой недели, и возить к себе домой — к горам, лесам и романтичной железной дороге, по которой с меланхоличным рокотом проносятся поезда. Он ведь и правда не обещал — Пак не из тех, кто просто так разбрасывается словами. Но Бэкхён обижен — и в этом, несомненно, виноват именно Чанёль. — Хотел бы с Вами встретиться… — Ты же жениться хочешь. — Ну, — растерянно посмеивается Юйлинь, трогая аккуратно уложенные волосы. — Просто поговорить. Разве это плохо? — Но ты имеешь на меня виды. — Я понимаю, что без шансов, — примирительно вскидывает руки, однако на лице отражается огорчение. — Но у меня тут не много друзей, и совсем ни одного, который бы по-настоящему любил читать. Бэкхён думает, что это плохая идея, но сейчас наверняка уже девять, а ему вдруг срочно понадобилось к Дэхо; поэтому он кивает, чтобы не тратить время на бессмысленный спор, и Юйлинь с широкой улыбкой горячо благодарит. — Но помни, — Бэкхён набирает на телефоне парня свой номер, — у тебя никаких шансов. — Хорошо! Большое спасибо, Бэкхён! — кланяется он опять, слишком глубоко. — Я с удовольствием выпью с Вами и без всякого шанса. — У тебя есть скидка на учебники? — Бён плетётся к кассе, вешая пакет с мусором на запястье. Юйлинь весело мычит. — Какая? — Десять процентов вроде бы. — Давай я куплю — у меня клубная карта, и с ней скидка чуть побольше. — Правда? Большое спасибо! Я отдам наличкой! — Да ладно, — ухмыляется Бён. — Не заморачивайся. Ты студент — в это время никогда не бывает лишних денег. Ноготь наконец-то ломается. — Хорошо, что ты зашёл, — в который раз заявляет Дэхо, с грохотом сервируя на стол чай и бутерброды. Бэкхён чешет босые ступни друг о друга — мокрые носки он оставил сушиться в ванной. — Почему? — Не знаю, — пожимает татуированными плечами. — Просто, давно не виделись. Бэкхён берёт одну из кружек — с Мейвис на бледно-розовой керамике — и делает осторожный глоток. Горячий, но язык не обжигает. Бутерброд с сыром и неаккуратно нарезанным огурцом тоже оказывается тёплым, хлеб хрустит, — похоже, Пон поджарил его в тостере, пока мужчина приводил себя в порядок. — А ты чего так поздно прилетел? — Он сдвигает к краю обеденного стола ватман, пенал и миску с сухими листьями. — Что-то случилось? — Не знаю, — честно отвечает Бён и жадно впивается в бутерброд, словно пару часов назад он не умял ведро куриных ножек. — Вдруг захотелось. Извини, что поздно. — Да брось, — отмахивается Дэхо, задумчиво почёсывая безволосую макушку. — Так, что я ещё хотел… Сколько тебе сахара? — Не нужно. — Мгм. — Дэхо плюхается за стол с металлической банкой, в которой раньше был кофе, и, зачерпнув десертной ложкой сахар, сыпет в кружку один раз, потом столько же второй, и напоследок третий — чуть больше половины. Челюсть Бёна схватывает оскомина, стоит ему представить, в какой сироп превратится чай, как только немного остынет. — Кюсон тебе очень обрадуется. В последнее время она слишком часто спрашивает о «дяде Бэкхёне». Бэкхён польщённо улыбается, разглядывая чайный налёт в выемке, где к кружке примыкает ручка. — Чем вы занимаетесь? — кивает он на ватман и одними зубами стаскивает с бутерброда кусочек огурца. — Какая-то школьная поделка? — Ага. — Дэхо тоже берёт себе бутерброд. — Что-то про прощание с осенью. Заставили весь класс делать декорации. Нам досталось осеннее дерево. — Какой ужас. — Согласен. Дэхо выглядит свежо, несмотря на конец недели, работу — её заметно прибавилось после хорошей рекламы на нескольких сайтах, и Кюсон, под которую мужчина всегда обязан подстраиваться. Пон волевой и сильный: по-настоящему опустошённым Бэкхён видел его только после рождения дочери — когда Дэхо осознал, что остался с ребёнком на руках совсем один. У Бёна так не получается: у него ни детей, ни финансовых проблем, а сил хватает только на то, чтобы ходить на работу, есть по выходным и бесконечно читать книги. А ещё он умирает, но это мелочи; в конце концов, думается мужчине, смерть — лишь мгновение, а до неё ещё нужно дожить. На Бэкхёна набрасывается тревожная тошнота — ему бы сжать чью-нибудь руку, безжалостную и утешающе сильную; но он сжимает кружку и целиком запихивает в рот бутерброд. — Ты во вторник свободен? — Дэхо задумчиво жуёт нижнюю губу; Бён положительно мычит с набитым ртом. — Сходишь вместо меня на родительское собрание? — Бён кивает и вопросительно заламывает бровь. — В семь. Точно сможешь? — Бён снова кивает, и Дэхо виновато улыбается. — Огромное спасибо, дружище. — Ты… — Мужчина с трудом проглатывает ком из теста и сыра и запивает его чаем. — Ты опять поссорился с классной руководительницей? — Я не ссорился! — Пон кладёт руку на сердце, будто зачитывая клятву. — Они сделали из меня пугало! Сказали, что я своим видом ужасаю детей и их родителей, и к тому же репутацию школы порчу! — Они всегда так говорят. — Да, но в этот раз они были особенно мной недовольны, потому что я пришёл за Кюсон в своей рабочей одежде. — В старой майке и растянутых трениках? — Бэкхён фыркает, глядя на оставшиеся три бутерброда. — В таких местах, как школа, нужно быть аккуратным. Зря ты так — мог бы меня попросить. В конце концов, от этого может пострадать и Кюсон. Я ведь уже говорил. — Наверняка может, — тут же мрачнеет Дэхо, принимаясь натирать ладонями свою лысую голову. — Но Кюсон вообще ничего про школу не рассказывает, сколько бы я у неё не спрашивал. А вдруг её там обижают? Учителя или одноклассники? — Нет, думаю, у Кюсон всё хорошо. — Но Бэкхён не знает, так ли это на самом деле. — Она ведь в принципе неразговорчивая. — Ну да, неразговорчивая. Бён спускается на стуле ниже и, уложив затылок на деревянную спинку, отводит взгляд к небольшой плазме, тихо подпевающей ярким кадрам из музыкальных клипов. Дэхо ради этой квартиры практически преследовал арендодателя; тому татуированный молодой папаша показался опасным, поэтому он долго отказывал Пону, а Пон в свою очередь упрямо не сдавался: жильё в пяти минутах от садика для слабослышащих детей — туда раньше ходила Кюсон, в десяти минутах от вокзала, а летом здесь зелено и не так душно, как в самом Сеуле. Несмотря на то, что квартира очень маленькая и загородом, внести депозит за неё пришлось приличный — Дэхо возвращал Бёну деньги почти пять лет, отдавая часть зарплаты с двух работ. Ходить в должниках Пон не любит. — Ты похудел? — вдруг вопрошает Дэхо, отпивая из кружки; над его верхней губой остаются сладкие «усы». — Выглядишь измождённым. — Я не слежу за весом, — неохотно отзывается Бён, хоть и знает, что да, похудел; одежда снова на чуть-чуть стала больше, а мужчина в ней — меньше. — Всё так плохо? — Да нет, — неуверенно хмыкает Дэхо. — Лицо будто стало уже. Стол для малюсенькой кухни широкий и занимает много места; гостиная, где спит Дэхо, тоже небольшая и плотно заставлена мебелью: диван, который ему подарил Бён на новоселье, телевизор, что опасно стоит на краю гардероба, и журнальный стол, вечно заваленный ни то цветными карандашами, ни то игрушками, — не так много, но кажется, что комната вот-вот лопнет или провалится на этаж ниже. Для дочери Пон оставил вторую комнату — такую же маленькую, но исключительно для Кюсон. «В конце концов, — заявил тогда Дэхо, — она не виновата, что я не могу оплатить нормальную квартиру. Тем более этим женщинам всегда нужно место, где можно тайком снять колготки или намазать на веки блёстки с клеем». — А ты пополнел, — гаденько хихикает Бён, принимаясь за второй бутерброд. — Твоё лицо теперь похоже на Луну, которая попала под космическую татуировочную машинку. — Да конечно! Я точно знаю, что тоже немного сбросил, — с гордостью щупает свой нос Дэхо. — Неспециально, поэтому надеюсь за предстоящие выходные всё вернуть. Не люблю чувствовать себя суповым набором. — То есть я суповой набор? — Если бы не твои плечи, которые ты, похоже, умудряешься качать в книжном, то я начал бы по-настоящему волноваться. — Они широкие от природы. — Ты оправдываешься? — Не знаю. Дэхо внимательно смотрит на друга из-за кружки, а затем, сделав громкий глоток, цокает: — Нет, ты правда выглядишь паршиво. Тебе бы витамины попить. — Ну, может, что-нибудь куплю, — раздражённо ведёт головой Бён. Он подковыривает погрызенным ногтем щербинку на щеке Мейвис и откусывает сразу полбутерброда — крошки сыплются на живот и тёмно-красные джинсы. — Слушай, Дэхо, помнишь, я тебе о следователе рассказывал? В телевизоре появляется Эд Ширан; цветной велюровый костюм плохо сочетается с его рыжей копной, а сам певец сильно сутулится, выдвинув голову вперёд. Он что-то рассказывает в микрофон с поролоновой накладкой и время от времени поглядывает куда-то в сторону. Очередная перебивка на интервью с красной дорожки; Бён всегда на них переключает канал, чтобы посмотреть рекламу шоколадных батончиков или новых фильмов. — Следователь? — Пон возводит глаза к потолку, да так сильно, что видные едва не одни белки. — Следователь, — повторяет он уже с утверждением. — Тот, которого ты встретил в клубе? Который странный? — Да-да, — кивает Бён, выпрямляясь в спине. Он рад, что Дэхо помнит. С тех пор Бэкхён ни разу не упоминал Чанёля, а сам Пон частенько забывает их разговоры. Впрочем, в этом есть и большое преимущество: мужчина может рассказать что-нибудь во второй или третий раз, когда в голову больше нечего не приходит или нужно заполнить затянувшуюся паузу, и Дэхо даже не заметит — снова послушает, снова понятливо покивает. — И что с ним? — Мы с ним общаемся. — Мгм, — дует на чай, а затем, резко встрепенувшись, едва не швыряет кружку на стол. — Подожди, ты общаешься с ним? — Да. — По-настоящему? — Да, — терпеливо подтверждает Бён; нарочитое удивление друга злит. — Мы обедаем вместе. — Обедаете? В перерыв? — хмурится Пон. — Вы же не коллеги и работаете не рядом. — Он заходит за мной в это время. — Господи, Бэкхён, — присвистывает Дэхо, демонстрируя самую похабную улыбку, на которую только способен. — Это ведь впервые, да? — Что? — холодно выдавливает из себя Бён. — Ну это, — Пон, кажется, не в силах прекратить улыбаться, а потом и вовсе хрюкает, стыдливо прикрывая рот кулаком. — Общение с парнями. Ты же обычно с ними только спишь, а с этим странным следователем вы, выходит, даже обедаете вместе. Когда вообще такое было? Вы общаетесь по телефону? Мужчина сердито стискивает зубы, но не возражает, — Дэхо ведь прав: Бён прежде ни с кем не обедал и тем более не переписывался. Бэкхён непроизвольно щупает карманы штанов — телефон остался в куртке. Мужчину вдруг захлёстывает тоска, а вместе с ней — вновь неконтролируемая обида. Этот ублюдок ворвался в его жизнь совершенно уродливо, оставив труп в туалете и чувство жути; потом ублюдок приучил Бёна обедать каждый день, сидеть часами в ванной, набирая глупые сообщения, и силком вытащил его из города, чтобы после тот изнывал в четырёх стенах, желая разглядеть из окна многоэтажки, среди бетонных бородавок Сеула, таинственные горы и пахнущий опасностью лес. Ублюдок поиздевался и теперь делает вид, что не знает Бэкхёна, что Бэкхён больше не существует или не существовал никогда — мама-кукушка сделала аборт или папа защемил яйца в автоклаве, и те сварились в парах воды вместе со всеми бракованными сперматозоидами. И догадка о том, что Бён вот так просто мог исчезнуть из жизни Чанёля, делает мужчину уязвимым и униженным, будто его под глумливое улюлюканье вытолкнули из переполненного автобуса, словно на глазах у всех отказались продавать кофе из-за слишком скучной физиономии. — Общаемся, — наконец-то признаётся Бэкхён. — Общались. Он чешет грудь один раз. Второй с нажимом — синяя ткань лонгслива собирается крупным морщинами. Третий совсем грубо, даже больно, — будь у мужчина чувствительная кожа, обязательно бы остались синяки. Бэкхён жертва инопланетного вторжения: иноземный червь, натянувший личину большого красивого мужчины, подобрался к нему с самыми плохими намерениями, воспользовавшись его слабостями и завладев его атрофированным и податливым вниманием. В болеющую грудь потихоньку пробирается толстая мясистая корда, которой следователь, быть может, собирается заарканить Бэкхёна, а потом долго мучать — ставить эксперименты или просто издеваться. Бён не знает, как принято у инопланетных маньяков-захватчиков. Но ему больно. Не так, как всегда. И ему обидно. Как это бывает, когда на него с пренебрежением глядят на очередном собрании после утомительного рабочего дня. — И что? Он тоже гей? Бэкхён не понимает, зачем вообще об этом заговорил. Но вопрос Дэхо вызывает у него нервный смешок, а скрещённые под столом ноги начинают мелко дёргаться. — Нет. Лицо Пона вмиг становится виноватым; он было открывает рот, чтобы высказать сочувствие в каком-нибудь ненавязчивом заботливом вопросе, но его перебивает стук открывшейся позади Бёна двери и пронзительный девчачий визг. — Дядя Бэкхён! — Кюсон набрасывается на мужчину со спины, окольцовывая его длинную шею худенькими ручками. — Привет, дядя Бэкхён! Бён не может развернуться — ему не дают объятия. Он слышит тяжёлое сопение рядом с ухом — похоже, из-за наступивших холодов Кюсон немного простыла — и едва уловимый, тонкий писк слухового аппарата. — Привет, Кюсон. — Бён заводит руку за спину, чтобы погладить девочку по голове. — Давно не виделись. — Ты не приходил долго. Их разговоры почему-то всегда начинаются одинаково. — Долго, да. Но знаешь, я ведь взрослый — всегда занят какими-нибудь глупостями. — Она не понимает, поэтому сверяет мужчину озадаченный взглядом. Бэкхён сдаётся: — Как твои дела? — Ну… — Не отпуская Бэкхёна, девочка обходит его и садится к нему на мелко подрагивающие колени; Бён подтягивает ноги ближе к себе. — Нормально. Уроки сделала. Буду делать дерево. Кюсон подстриглась — её длинная коса превратилась в подобие мышиного хвостика, и волосы, когда распущены, наверняка едва достают до плеч. Теперь она ещё больше похожа на своего папу: немиловидная, но очень обаятельная, когда улыбается или как-то необычно двигает лицом. Слуховой аппарат на месте; по чуть рассеянной физиономии Кюсон заметно, что она надела его только-только — перед тем, как вышла из комнаты. — Зачем? — Чтобы для праздника, — поясняет Кюсон. — Украшение для прощания. — Для прощания с кем? — Для прощания, — кивает девочка. Бэкхён переводит взгляд на Пона, ощущая, как шея под давлением детских рук начинает болеть. Дэхо выглядит напряжённым, а его голова чуть повёрнута вбок, словно он увлечённо подслушивает разговор дочери и своего друга. Пон расстроен: Кюсон не любит разговаривать — у неё нет друзей ни среди одноклассников, с которыми она может общаться и жестами, ни на занятиях по теннису, где, кроме неё, нет слабослышащих детей. Но Кюсон обожает говорить с Бэкхёном и с охотой надевает слуховой аппарат, когда тот приходит к ней в гости или к папе на работу. И вот она сидит у Бёна на коленках, прижимается к его подбородку щекой и едва выговаривает слова, бросает рваные предложения то слишком тихо, то слишком громко, и, похоже, не понимает мужчину, когда тот много говорит. Бэкхён может только догадываться, что чувствует Дэхо: разочарование? страх? отчаяние? Может, всё сразу. Что будет с Кюсон, если она так и не научится говорить? Может, и ничего. Но, наверное, ни один родитель не хочет оставлять ребёнка на растерзание болезни. «Что бы сказал папа, если бы узнал обо мне?» Наверное, расстроился бы. «Расстроился бы. Он всегда гордился моим крепким здоровьем». Рот Бёна дёргается в злорадной улыбке. — Слушай, Кюсон, — Бэкхён поправляет на ней жёлтые леггинсы, — что в школе? — Праздник! — подпрыгивает она. — А учёба? — Хорошо. Делаю уроки. — Учили какие-нибудь песенки? — Песенки? — Кюсон задумчиво цокает языком. — Да, но я — нет. — Почему? — Потому что. Не хочу. — Почему? — Потому что. — А как ты научишься говорить? — Не хочу говорить, — изо всех сил машет головой; тонкая косичка задевает плечо мужчины и бьёт девочку по щеке. — Ой! Бэкхён полагает, что, наверное, в этом нежелании нет ничего преступного, но младшей Пон нельзя об этом знать. Он косится на телевизор: Cardi B в излишестве узоров и животных принтов, лишённая целомудрия даже в закрытом латексном комбинезоне, виляет крупными бёдрами из стороны в сторону. Она выгибается в спине, разводит ноги, приседает и тут же встаёт, чтобы снова изломиться в какой-нибудь призывной позе; любое движение делает её силуэт ещё более фигуристым, грудь — выразительнее, а задницу — массивнее. Настолько похабно и завораживающе петь про влажное влагалище ещё нужно уметь, думается мужчине. Глаз оторвать он тоже не может — происходящее на экране напоминает психоделический мультик для взрослых. — Как же ты с папой будешь общаться? — вспоминает о Кюсон, когда та вытягивает шею, чтобы рассмотреть татуировки на двух больших ягодицах. — Он так понимает. — Чёрт, кто такое крутит по музыкальным каналам?! — За деланным возмущением Дэхо прячет стыд, румянец которого съело скудное освещение на кухне и татуировки. — Ещё бы голыми танцевали! — Папа, а эти картинки твои? — указывает на разрисованные ноги Cardi B. — Нет, — чешет безволосый затылок Пон, отыскивая на журнальном столике пульт. — Я такие глупые картинки не рисую, дорогая. Ничего глупого в павлине Бён не видит. Он мостит Кюсон поудобнее, чтобы её вес не приходился только на одну ногу, и неловко устраивает руки на столе, цепляясь пальцами за шершавый край. Бэкхён редко общается с детьми — точнее, только с Кюсон, которая отчего-то любит нелепого молчаливого мужчину больше сверстников. Наверное, Бён должен быть благодарен ей: ласково улыбаться, как это делает Дэхо, когда встречает Кюсон на остановке, или счастливо вопить, как сама девочка, когда бросается Бэкхёну на шею. Наверное, это то, что нужно детям от взрослых, — беспрекословная любовь, деланный смех даже в самое трудное время, преувеличенный восторг чем-то совсем посредственным; а потом эти дети в ответ любят таких неудачников, как Бэкхён, — неинтересных и немного холодных, таких, как Дэхо, — отвергнутых обществом. Наверняка Бён должен быть благодарен, но эта любовь странная и будто неправильная: Бэкхён пытается представить, как его рот растягивается в радостной улыбке, и ощущает себя лжецом, потому что он совсем не чувствует тепла к Кюсон; Бэкхён силится представить, как он обычно обнимает её, — крепко, на пару длинных секунд, повторяя в точности за Дэхо, и чувствует себя обманщиком, потому что ему никогда не хотелось обниматься с Кюсон. И то, как изрисованная фломастером ладошка ищет опору в его плече, заставляет Бёна опасливо сжаться. Детские деревянные движения приносят дискомфорт — тактильная Кюсон будто жжётся, расправляясь с загрубелыми привычками нелюдимости; и чтобы пережить это невинное истязание, Бён обращает правую ладонь в кулак, воображая, как в её тисках хрустит палец Чанёля, горячий, шершавый, знакомый, заслуживающий боль. — Стоп! — выкрикивает Кюсон, ударяя мужчину пяткой в голень. — Это же PerseFonе! На этот раз волосы PerseFonе бледно-голубые, как пластиковая бобина Hubba Bubba со вкусом арбуза. Её губы кажутся неприятно липкими из-за толстого слоя блеска, накладные кустистые ресницы чуть проседают под крошкой из блёсток, отчего взгляд девушки кажется сонным и отрешённым. Она поёт про утомительную любовь, вертя на пальце старенький тамагочи — в такие играли ещё одноклассницы Бэкхёна, и пританцовывает, совсем не двигая спиной и головой — лишь скованно размахивая конечностями. Разница между Cardi B и PerseFоnе разительная, однако они обе кажутся безумным творением подросткового воображения: пубертатного мальчишки и девчонки, начитавшейся японских комиксов. — Ну да, уж лучше это, чем татуированные задницы, — вздыхает Пон, швырнув пульт на диван. — Иди раскрашивать отдельные ветки для деревьев — они на журнальном столике лежат. Тебе ложиться через час. — А морковки и яблоки мне? — Девочка неохотно слазит с Бэкхёна. — Только без сахара, — предупреждает Дэхо, подходя к холодильнику. — Чтобы потом пить ночью не бегала. Бэкхён, ты что-нибудь хочешь? У меня тут валяется лапша — новая, со вкусом вяленых помидоров и краба. Бён качает головой и стыдливо отворачивается: Пон наверняка сильно бы расстроился, узнай, что он думает о его дочери. Дэхо трёт Кюсон морковку с яблоком — домработница, которая многие годы гладила Бёну школьные рубашки и готовила завтраки, иногда приносила Бэкхёну в комнату такой же салат. Есть сладкое отец не разрешал — сахар ел только он сам и держал коробку рафинада у себя в кабинете; Бён же довольствовался фруктами, ягодами и безвкусными галетами — последние папа давал есть на выходных, не больше трёх штук в день. На пачке с красиво сервированным в вазе печеньем всегда было написано: «Без жира! Без сахара! Без дрожжей!». В день, когда Бён обнаружил злосчастные галеты в супермаркете на полке для диабетиков, он купил на припрятанные деньги килограмм ванильного пломбира, коробку Snickers, бисквитный торт и два литра газировки. А потом его рвало на остановке, в мусорный бак, и блевотина тогда Бэкхёну показалась жирной, как розочки на торте, и кислой, как зелёные яблоки из салата с морковкой. — Я, кстати, на свиданку завтра иду, — заявляет сквозь хруст распадающейся на вермишель моркови. — Я не смогу завтра с Кюсон посидеть, — поспешно предупреждает Бён. — У меня… работа. Дополнительная. — Да я не к этому. — Дэхо взмахивает тёркой, и застрявшая в острых дырках морковка падает на его чёрные носки. — Просто сказал. У Кюсон завтра будет длинная тренировка из-за грядущих соревнований, поэтому я и сам справлюсь. — Куда пойдёте? — Пока не знаю. Придумаю что-нибудь. — Понятно. — Бён смотрит на пальцы ног: в последнее время они всё больше напоминают плохой серый паштет, завёрнутый в полиэтилен для сосисок, да и ногти пора подстричь — мужчина иногда чувствует, как они загибаются, когда он ходит в тесной обуви. — Потом напиши, как всё прошло. — Мгм. Но Дэхо не напишет — он позвонит, и Бён надеется, что в тот момент он будет достаточно бодрым, чтобы отвечать предложениями, а не междометиями. Кюсон начинает подпевать, когда после двух бойз-бэндов на экране снов появляется PerseFоnе с оранжевым каре, зелёными линзами и веснушками — точно такая же, как на том плакате в поезде. Дэхо с восторгом оборачивается на дочь, почти роняя недочищенное яблоко на пол; сердце Бёна горько сжимается, стоит мужчине вспомнить свою первую поездку в Мучжу. — Дэхо… Но Пон раздражённо машет рукой, продолжая наблюдать за Кюсон, фальшиво протягивающей слова: — Ты мягок и ласков, как кусочек маршмеллоу! И пахнешь ты сладко — будто булочка с кремом! Я на спицу тебя всего наколю! На костре я тебя всего подожгу! Как ни странно, девочка не запнулась ни на одном слове. Бён решает, что эту песню обязательно нужно послушать Чанёлю: она вроде как про убийство — ему должно понравиться; а потому мужчина встаёт из-за стола, вежливо отодвигает кружку с недопитым чаем на середину и хрипит: — Я пойду. Дэхо бездумно кивает, позабыв о темнеющем в его руке яблоке. Бэкхён носки из ванной не забирает, чтобы лишний раз не мозолить другу глаза; зато он берёт с собой мусор. Прежде чем вжать палец в дверной звонок, мужчина даёт себе время отдышаться. Подниматься к Чанёлю всегда трудно, но сегодня Бёна почти стошнило на пролёте второго этажа: лёгкие вспыхнули, будто воздуха в подъезде не хватало даже на робкий вдох носом, голова кружилась так, словно все ответственные за равновесие части мозга разом отказали. Пару минут на бетонной ступеньке оставили на ягодицах неприятный плотный холод, податливо принявший форму тощей задницы. Однако Бэкхёну стало легче, и он смог дошагать до квартиры следователя почти без остановок. — Добрый вечер, — негромко здоровается Бён, когда из-за двери напротив показывается голова соседки. Сейчас почти полночь, женщина, судя по дурацкому узору на кантике футболки, в пижаме. Зачем она выглянула — непонятно; наверное, решила проверить, кто тяжело дышит рядом с её дверью. Соседка не отвечает и глаз с Бэкхёна тоже не сводит. Мужчина растерянно оглядывается, пытаясь всем видом показать, что ничего плохого не замышляет: под дверью рядом лежит коробка с макулатурой, на окне в углу зимует паук — пристроить взгляд некуда. Бён сдаётся — жмёт на звонок, чтобы не выглядеть глупо и подозрительно, несколько раз, чтобы казаться более раскрепощённым, как если бы он пришёл к своему другу. Паук не шевелится, — наверное, спит; макулатура тоже стоит на месте. Мужчина чувствует на спине чужой взгляд, и ему чудится, что несколько таких же — внимательных и неодобрительных — смотрят на него из других дверных глазков. Он снова жмёт на звонок — часто бьёт пальцем по кнопке, отчего трель за дверью получается рваной. Женщина никуда не уходит, а следователь открывать не спешит. Бэкхён сжимает лямку рюкзака покрепче и в этот раз ищет спасение в тугой ручке, осторожно опуская её вниз. В ушах гудит сопение соседки, будто это она с больным сердцем взбиралась на третий этаж; дыхание кажется громким, его горячее присутствие Бён представляет у себя на загривке. И этот бред заставляет мужчину с лихорадочным трепетом начать дёргать ручку. Вверх-вниз, вверх-вниз — ручка стучит громче, чем трещал звонок в квартире Пака, и в фантазиях напуганного чем-то Бэкхёна заменяет колокол церквушки, чей грохот стращает всё самое плохое. Он увлечённо измывается над ручкой, уверенно пытаясь спасти свою жизнь — наконец-то попасть в квартиру серийного убийцы. Кулак приземляется прямо на глазок — стук выходит тихим, видать, отчаяния ещё недостаточно, чтобы начать выламывать дверь всем телом; паук в углу окна всё такой же неподвижный, — возможно, думает мужчина, у него нет ушей. Образ мохнатого тарантула с человеческими ушами выбивает из Бёна смешок, а потом и самый настоящий хохот, с которым ломиться в квартиру следователя становится намного веселее. — Что происходит? Это должен был спросить Чанёль, а не соседка, опасливо отступившая вглубь квартиры; Пак же открывает дверь молча, нараспашку, словно Бён грозится не одолеть проём в своей большой куртке. В нос ударяют тепло, быстро собирающееся в маленькой квартирке, и запах шампуня, мыльный и медовый. Женский. Чанёль голый — не полностью, только по пояс, и мужчина обязательно бы оценил такую встречу, если бы в спину не подталкивал невнятный дурной страх. Оттого Бэкхён даже не здоровается: протиснувшись между следователем и стеной, он попутно сбрасывает с себя обувь и льнёт к двери ванной. Пакет со сменкой глухо шелестит в рюкзаке. — Ко мне друг пришёл. — Басовитое оправдание раскатывается по коридору непозволительно громко. — Спокойной ночи. В голосе Пака не было ни улыбки, ни извинений. Зато Бён отчётливо услышал слово «друг», и его тут же бросило в жар от занявшегося торжества. Он щипает себя за щёку — сильно и больно, в наказание: какая глупость — хотеть быть другом такого ублюдка, как Чанёль! Он так просто исчез, а Бэкхён радуется, что его снисходительно нарекли другом ради озабоченной соседки. «У меня есть Дэхо — вот, кто настоящий друг». А к Чанёлю он приехал ради песни, чьи название и звучание Бён по дороге забыл. — Что ты тут делаешь? — Стою, — огрызается мужчина, хохлясь и сильнее теряясь в лыжной куртке. — А ты? — Живу. — Вот и отлично. Чанёль распаренный после душа: порозовевший на дюжих плечах и груди, с влажной копной, что чуть вьётся отдельными прядями. Взгляд у него тяжёлый — он смотрит совсем не ласково, как раньше, и даже по-волчьи, отчего Бён начинает злиться пуще. Это он должен так смотреть — недовольно и с унизительным неодобрением; это следователь поступил как свинья, бросив мужчину совсем одного. Тем не менее, именно Пак воображает себя недорезанным агнцем, который невинно чешет своё крепкое рельефное пузо и измученной физиономией способен испортить даже сухое молоко. — Чего стоишь? — Бён пихает в руки следователю куртку и рюкзак и проходит в комнату. — Ну ты же тоже стоишь, значит, и мне можно, — терпеливо отзывается Пак, вешая всё поверх собственного пуховика. В квартире мрачно. С улицы тянется свет от фонарей, белыми пятнами провожающий железную дорогу, в аквариуме — тусклая нагревающая панель, на малюсеньком складном столе, который Пак достаёт для ужинов и обедов, горит лампа-прищепка — круглый зайчик света ловит пар из недавно заваренного чая. Больше здесь ничего не работает, и уютная квартирка Чанёля, захваченная растениями, напоминает мужчине его комнату в отцовском доме: цветов в горшках не было, но Бэкхён тоже не включал свет, чтобы камеры папы хотя бы ночью не видели, как он под одеялом читает книги или дрочит на пустоту в своей голове. — Я сегодня ел, — зачем-то объявляет Бён, садясь на подоконник, рядом со столом. — А ты? — Ел. — Что? — Лапшу в супермаркете. — И как? — Обжог язык. — Чанёль тяжело опускается за стол и обнимает ладонями кружку. — Что ел? — Курицу. — И как? — Как всегда. — Будешь чай? — Нет. Бэкхён мягко стучит ногой по батарее: босые ступни замёрзли в промокших кроссовках, но нервозность не даёт мужчине спокойно прижать ледяные пятки к радиатору. Происходящее Паку мнится жестоким мытарством: он уже неделю пытается забыть Бёна; сегодня следователь не думал о нём почти полчаса, пока подрезал на балконе бамбук. Но вот Бэкхён здесь, и все усилия теперь не имеют никакого значения; Чанёль даже готов сдаться, однако он не знает, что именно может значить это неблагородное поражение. — Что это? — Следователь указывает на пакет под столом. — Мусор. Забыл выкинуть. — Понятно. Возьми стул на балконе, — массирует через серые треники колено. На балконе почти нехолодно, — наверное, следователь к зиме утепляет окна, чтобы цветы сильно не замерзали. Бамбук вроде как стал короче, а рядом с юккой появилось забавное растение, напоминающее пучок вьющихся из земли змей или затвердевшие зелёные кудри. «Опять закопанные головы». — Что эта за новая штука? — Трахиандр. — Выглядит прикольно. — Бён плюхается на стул, облегчённо крякнув, и укладывает ноги на батарею. — Купил? — Забрал с места преступления. — Так можно? — удивлённо вскидывает брови. — Будто кто-то заметит. Чанёль смотрит в кружку: заварка уже осела, на самой поверхности плавает радужная плёнка — Пак её отхлёбывает, но никаких странных привкусов не замечает. — Меня от работы отстранили, — признаётся следователь, делая ещё один глоток, уже побольше. — На неделю. — Ты что, вместе с цветком вынес телевизор? — Зачем мне телевизор? — бубнит Пак в кружку. Бэкхён невольно склабится, пряча улыбку за зевком: Пак совсем не такой, как обычно, но его беспомощность перед иронией никуда не делась. — Ты поэтому такой унылый? — вздыхает Бён. — За что хоть отстранили? — Я… — Пак нервно ерошит влажные волосы — аромат шампуня раскрывается с новой силой, и Бён невольно вытягивает шею, чтобы вдохнуть поглубже чистоту, которой пышет крепкое ссутулившееся тело следователя. — Я избил человека. — Ты что? — Бён принимает ровное положение, едва не соскальзывая со стула, и устраивает так и несогревшиеся ноги на холодный пол. — Как это произошло? — Не знаю. — Он тебе что-то сказал? Что-то плохое? — Не помню. — Чанёль… — Бён было тянет к следователю руку, чтобы коснуться сначала его кружки, а затем и пальцев, побелевших от напряжения. — Что у тебя произошло? — Но он этого не делает, потому что помнит о собственной обиде, жаждущей утешения. — В пятницу — почему ты резко ушёл? — Ничего. Не знаю, — честно отвечает следователь. — Просто. — Понятно. Чанёль поднимает глаза на мужчину: серое худое лицо Бёна ожесточилось, губы привычно поджались в недовольстве, которым он каждый раз встречает следователя, а руки, собравшись на груди, вцепились в локти. Бэкхён такой всегда: недоверчивый, несдержанный, несогласный — мужчина с приставкой «не». Однако сегодня это что-то другое: не ярмо тяжёлого характера, которое Пак, откровенно говоря, не ощущает, не каприз, который Пак мог просто переждать; колючий взгляд Бэкхёна и непримиримость сжатого тонкой линией рта требуют решения — действий от Чанёля. И с этим подходящая к концу неделя становится только паршивее. — А ты? — Что? — Зачем пришёл? Что-то случилось? — Тебе правда интересно? — как-то ядовито лыбится Бён — его лицо буквально дрожит от усилий, которые нужно прилагать для деланной улыбки. — Да, раз я спрашиваю, — недоумённо выдыхает Пак, распахивая свои и без того большие глаза ещё шире. — Ты сбежал, а потом неделю игнорировал мои сообщения. До пизды интересно, почему ты так поступил, но я спрашивать не буду. Просто пришёл посмотреть на твою отвратительную самодовольную морду. — Схватив лампу за горячий фиолетовый плафон, Бён направляет её прямо в лицо следователя — Пак устало щурится, и мужчине даже становится его жалко. — Что скажешь? — Ты бываешь достаточно жёстким. — Да, подозреваю, я и не на такое способен. Пак хмурится, но в этот раз не из-за света — ломящая боль в глазных мышцах прошла. Он смотрит на мягкую складку между бровей, на всё такой же напряжённый рот, сухой и потрескавшийся, на дрожащие пальцы, что так же судорожно мнут рукав на сгибе локтя; он встречает взгляд, немного сонливый и расстроенный, и понимает, как ему думается, что-то действительно сложное и потрясающее одновременно. — Ты обижен, — констатирует Пак. — Нет, что ты, у меня так со всеми: сначала знакомство, — загибает пальцы, — общение, игнорирование, а потом допрос. Я привык. — Это неправда. — Десять очков Слизерину, Чанёль. Но ты не старайся, всё равно Дамблдор отдаст победу Гриффиндору. Знаешь о таком? — Да, я смотрел. И что ты от меня хочешь? — раздражённо шелестит Пак. — Что я должен делать? — Просто объясни мне почему. Я не сделал ничего, чтобы ты со мной так поступал. Я требую объяснений. Ты прицепился ко мне, каждый ебучий день, — Бён принимается продавливать ладонью стол, — приходил, демонстрировал свою дурацкую улыбку, ел со мной и пил со мной. Что изменилось сейчас? Я тебе стал неинтересен? Противен? — Нет, конечно. Я хотел тебе ответить, но… — Вид гнущихся, как сырая лоза, пальцев заставляет Чанёля трепетно вздохнуть. — Я просто почувствовал что-то плохое. Бэкхён замирает и немного напрягается, выпрямляясь в спине. — Что? — Не знаю. — Тебе захотелось меня убить? — Нет, — качает головой мужчина, не отрывая взгляд от застывшей на кончиках пальцев руки. — Похоже, я испугался. Бэкхён обессилено рыхлеет на стуле. Следователь ждал, когда мягкий сердитый голос Бёна перейдёт на крик, но этого так и не случилось — мужчина вовсе замолчал: уложив руки обратно на грудь, он уставился в окно, где через балкон, крыши домов и деревья виднелись железнодорожные пути. Может, Бэкхён и не умеет кричать, — Пак не знает, как и не понимает, хорошо это или плохо. — Ты виноват, что меня отстранили. — Класс. А ты виноват, что я вчера опоздал на работу. — Я серьёзно. — Я тоже. — Хорошо. — Мгм. — Почему? — Я думал не пойти, надеясь, что ты наконец-то появишься и обломишься. А потом вспомнил, что ты мудак. И в итоге пошёл. — Это было… очень глупо. — Согласен. Я никогда не отличался сообразительностью. — Ты достаточно умный. — Приму за комплимент. — Я говорю, что думаю. — Да, поэтому это комплимент, Чанёль. Следователь допивает чай в два глотка и прячет лицо в ладонях, скрываясь от света настольной лампы и взора мужчины — точнее, от его отсутствия. Это травля, как в школе: дистанция между ними, холодность в закрытой позе Бэкхёна, его упрямый интерес к чужим окнам, к грязным рельсам, к густой чёрной чаще по ту сторону железной дороги. Они давно не виделись, и Чанёль почти это пережил. Они не виделись целую неделю, и Чанёль, к собственному ужасу, понимает, что во второй раз у него вряд ли получится быть терпеливым и смелым. Они не виделись вечность, а Бэкхён даже на него не смотрит. И это отчего-то сильно огорчает. — Ладно, — Бэкхён лениво встаёт из-за стола. — Прости, что я так поздно пришёл. Я… — Он дёргает себя за мочку уха. — Я не должен был на тебя наезжать. Извини. — Бэкхён… — Чанёль не придумал, что сказать, поэтому он снова повторяет его имя: — Бэкхён. Пак понимает, что имя у мужчины красивое, как и его руки, тёплое, как и его взгляд, особенное, как он сам. Он и правда немного особенный: убогий, умирающий и уютный — мужчина с буквы «у». — Я поддался эмоциям. Я приехал не для того, чтобы требовать от тебя извинений или оправданий. Скорее, я хотел разобраться в себе… Бэкхён вдумчиво смотрит на следователя сверху вниз, разгрызая ноготь на безымянном пальце. Пак чувствует себя уязвимым, как в ту пятницу, и слабым; Пак знает, что, если сейчас мужчина подберёт пакет с мусором и пойдёт обуваться, он попросит его остаться, — может, схватит Бёна за руку и даже сползёт со стула на пол, чтобы точно успеть сжать тонкие пальцы в своих. Неправильно и пугающе — не так Чанёль жил до сегодняшнего дня. Бён не тянется за пакетом и тем более не смотрит в сторону двери; наоборот, он подходит к следователю, продолжая грызть ноготь на правой руке. От мужчины пахнет потом и стиральным порошком; синий лонгслив мятый — Бэкхён наверняка и не думал его гладить, когда сегодня утром собирался на работу; на джинсах пятно ни то от супа, ни то от соуса; на обоих пузатых мизинцах ног толстые мозоли. «Ближе, — думается Чанёлю, когда одежда мужчины шелестит от неуверенных ужимок. — Было бы здорово, окажись он ближе». «Это всего лишь физическое влечение, — молится про себя Бэкхён, нелепыми деревянными толчками склоняясь к следователю. — Он просто красивый мужчина. А мне нравятся красивые мужчины». Несмотря на то, что Пак совсем не шевелится, он расслаблен: пухлые губы приоткрыты, глаза внимательно следят за движениями Бэкхёна. Чанёль не нервничает, в отличие от Бёна, он выжидает, не особо представляя, что может произойти через секунду, минуту или час; впрочем, ему достаточно того, что Бён всё ещё здесь, а что будет дальше — не так уж и важно. «Я просто его поцелую и поеду домой. Удалю его номер и буду ходить за коллегами на ланч. — Ладонь Бэкхёна почти невесомо скользит по щеке, распаренной и всё ещё влажной, гладко выбритой; Чанёлю прикосновение напоминает горячий летний ветер, от которого, несмотря на несущийся в нём жар, становится гораздо легче. — Обычный поцелуй с обычным мужчиной». Взор Бэкхёна испуганный, то и дело порывается трусливо соскользнуть к губам следователя или на его ключицы, что своей толщиной напоминают выставочную кость какого-нибудь динозавра. Но в больших обескураженных глазах Пака притаилось нечто завораживающее, похожее на страшный секрет, о котором не знает даже сам Чанёль; оттого мужчину утаскивает безрассудство, и он, сжав край стола свободной рукой, припадает ко рту убийцы. Бэкхёна захлёстывает жадность, примитивная и волнующая, когда его губы охотно сминает чужой рот. Чанёль целует неумело, с каким-то нечеловеческим голодом, и эта оголтелая нерасторопность вынуждает мужчину жалостливо всхлипнуть: ему и думать было страшно, каково это — целовать Чанёля. А теперь он знает, и в его голове гремит совершенно наивная идея, что на самом деле он, Бэкхён, целуется впервые. Руки Чанёля честные, его тело тоже — они льнут на встречу мужчине, словно желая поскорее с ним слиться, как приросшая к друг другу килька в кубах льда, сложиться в один большой фрагмент из мяса и костей, тяжело дышащий и стремительно потеющий. Пак хватается за синий хлопок на лопатках, за петельки на штанах, за густые волосы, к которым снова и снова нетерпеливо тянутся пальцы, — за всё, до чего достают руки. Потому что следователь не чувствует своего тела — оно раскалено в мгновение нахлынувшим возбуждением и задушено восторгом, безнадёжно утрачено в силках мужчины; следователь ощущает лишь могущество Бэкхёна, которому он без гордости подчиняется, и именно в нём он ищет хоть что-то, напоминающее руки и ноги, тело и голову, даже если они принадлежат не ему. Изящная ладонь соскальзывает с пылающей щеки, в исступлённом вожделении царапает шею, мускулистое плечо, оставляя на Паке красные следы обиды и зудящего по всему телу вожделения. У Бэкхёна не получается себя контролировать: он наваливается на следователя всем весом, вынуждая того вжаться в холодный край подоконника, просовывает колено ему между ног, отчего Пак едва не стонет, слепо подаваясь бёдрами вперёд, и даже хватается за оконную ручку, ощущая, как от накатившего жара постепенно уплывает сознание. В голове мужчины яснеет только на миг, когда окно приоткрывается со звонким цоканьем и с балкона просачивается зимняя прохлада; и в эту секунду здравости (которой, быть может, ещё пару недель назад Бэкхён бы воспользовался, чтобы сбежать) он лишь задумывается о том, до чего же, должно быть, безобразно они сейчас целуются, обсасывая друг другу языки. Бён даже отстраняется, измученно и со свистом выдохнув через нос; но Чанёль с трогательным отчаянием в глазах тянется вслед за ним и, уткнувшись носом в горячую скулу, опять целует. Опорная нога подкашивается — Бэкхёну кажется, что та ломается где-то в сгибе колена или лопается в сухожилиях; он почти оседает на пол. Бёна не спасают ни угол стола, в который впились обгрызенные ногти, ни ручка окна, какая в потной ладони стала очень скользкой; но его подхватывает Пак: обнимает за талию и возвращает всё равновесие мужчины обратно на себя. Бэкхён ощущает, как трясётся, и как подступают слёзы, тоже видит; ему не страшно, не больно, не обидно. Но Бён смотрит на следователя, на его растерянную и возбуждённую гримасу, в карие глаза, которые размытыми чудятся ещё больше, на губы, что заметно припухли и налились кровью, — и лоб от порыва зареветь сводит тупая судорога. Пак было открывает рот спросить, всё ли в порядке, но Бэкхён предупреждающе сжимает его плечо и хриплым карканьем просит: — Ты можешь меня поцеловать ещё раз? — Лицо следователя остаётся недоумённым — просьба кажется странной, ведь именно этим они и занимались минуту назад. — Точно так же, как только что. И Чанёль слушается. И оказывается, что Чанёль целуется так же ласково, как порой улыбается, и касания шершавых рук убийцы мягкие и осторожные, как временами его взгляд. Он сминает губы неторопливо, вдумчиво, будто смакуя раненую холодом и зубами кожу; он дрожит — этот трепет проникает в Бёна покалываниями, жалящими кончики пальцев — и неловко сплетает их языки. Бэкхён снова клянётся: это самый лучший поцелуй в его жизни, и последующие, какими чувственными они бы ни были, как бы Чанёль не старался, уже не заставят его глаза слезиться. Его распирает счастье, возносящее счастье, неумело узнанное по радостно колотящемуся сердцу и желанию глупо захихикать. Наверное, чувствуй то же самое Пак, он бы так и сделал — смелый, искренний, ему не стыдно и расплакаться, и захохотать; Бэкхён так не может: ему страшно, он просто проглатывает новое чувство, надеясь, что, если это их единственная ночь вместе, то она хотя бы не будет похожа на все остальные — те, что с другими мужчинами, не с мягкими и прямодушными, те, что не с Чанёлем. — Сними с меня одежду, — с трудом шепчет Бэкхён; поцелуй разрывается — и это единственное, что немного приводит следователя в себя. Расстояние от стола до кровати кажется бесконечным; отупленный странной тяжестью в теле, болезненной судорогой внизу живота, Чанёль ведом провокацией: чудесные руки на его запястьях, властные губы за ухом, лицо Бэкхёна, алое на щеках и таинственное в своём вожделении, — всё это кажется весомым поводом сдаться. Он стаскивает с Бэкхёна лонгслив, как тот и просил, трогает пуговицу на ярких штанах, но так с ней и не справляется, — Пак падает на кровать следом за мужчиной, в последний момент успевая подстраховать себя локтем. Рука Чанёля скользит по ногам — мозоли со звучным шорохом трутся об джинсу: бедро — Бён вздрагивает, ёрзая на плотном льне покрывала, пах — Бён чуть выгибается в спине, изо всех сил закусывая губу, обнажённый живот — соски Бёна окончательно твердеют, кожа покрывается сыпью мурашек. Пак припадает к худощавому стану щекой — да, шершавый, внутри что-то робко урчит; мужчина пахнет собой: ни геля для душа, ни одеколона — только пот и запах его дома. Бэкхён делает судорожный вздох, дрожащий и едва слышный. Губы следователя скользят по впавшему животу, который, кажется, не станет больше, съешь Бён хоть сотню килограммов жирных курицы и картошки; дыхание щекочет рёбра, на каких смугловатая кожа напоминает пищевую плёнку, крепко утянувшую широкую грудную клетку. Порой Бэкхёну думается, что его тело тает, как мороженое: мышцы плавятся, карамелизируясь бесполезной корочкой на сухожилиях, жир топится, выпариваясь через поры, и, наверное, лишь кожа да кости останутся нести Бёна до самой его смерти. «Суповой набор» — это никогда не было проблемой, многим мужчинам нравятся худые, угловатые, как подростки, пассии. Но что насчёт Чанёля? Может ли его привлекать несуразное костлявое тело? Что ему вообще нравится? В конце концов, Бэкхён не похож ни на гору, ни на комнатный цветок — он даже не напоминает магнолию, которые так любит Пак. Бён несколько раз сильно моргает, пытаясь избавиться от находящей на него паники; он тянет следователя наверх, к себе, чтобы тот на секунду забыл о его существовании — той части, что ниже шеи. Ладони Чанёля похожи на молитву, в которой ни единого слова о Боге: они вкушали кровь и забирали чужие жизни, но ласковые прикосновения смывают с мужчины присутствие города и людей, как грех. Будто Рыба-кит, на спине которой нарос зудящий мегаполис и завелись беспокойные человечки, Бэкхён выдыхает с облегчением, охотно раскидывается под очищающими руками следователя — он всё равно не в силах отказать — и облизывает его влажные приоткрытые губы перед тем, как вновь поцеловать. Очередной поцелуй отзывается в Паке болью — восхищающее чувство упоения воспаляет страх; оно яркое, разлагает потуги сопротивляться и быть сильным: трогать Бэкхёна — нужно, целовать всё, что можно назвать Бэкхёном, — важно. Чанёлю словно промыли мозги — и в этом виноват именно Бён; Чанёль огрызается, крепко сжимая бока мужчины, кусая шею под челюстью, вжимаясь бёдрами между его ног, но всё становится только хуже — и следователь, вновь потерпев неудачу, цепляет кончиками пальцев край красных джинсов. Грубость Пака становится неожиданностью; из Бэкхёна едва не вырывается стон — он вовремя его проглатывает. Стон — это значит хорошо; однако мужчина, садясь на электричку, надеялся, что ему будет плохо, неприятно, неинтересно. Он задавливает ещё один — наверняка более громкий и сильно распирающий грудную клетку, когда Чанёль бережливо берёт его за ступню, чтобы окончательно стянуть штаны вместе с бельём. Противоречия, из которых создан Пак, ужасают: он дефектный убийца, за двадцать семь лет так и не понявший людей; он улыбается, просто потому что знает, что так принято; удивляется слишком неестественно; без стыда говорит то, что думает, и умеет сочувствовать только размазанным по проезжей части голубям. Но вот он бережно сжимает ногу мужчины, словно она из пустотелого стекла, поспешно подставляет щёку, когда тонкие пальцы Бёна касаются его лица, — в нём столько нежности, что у Бэкхёна спирает дыхание и взгляд, обращённый в глаза возвышающегося над ним следователя, снова затягивается слезами. «Это какой-то бред, — думает мужчина, приказывая ногой Чанёлю снимать с себя треники. — Пусть это окажется кошмарным сном, пожалуйста». — Ты… — Голос Бэкхёна больше напоминает шипение масла на раскалённой сковороде — стоит ему заговорить громче, из него тут же польётся неприличное постанывание, которое так и застряло на голосовых связках. — Ты знаешь, что делать? — А? — Пак рассеянно расправляется со своими штанами — трусов на нём не оказывается. — А, да. Бэкхён верит. — Дай руку. Чанёль морщится — не брезгливо: с зацелованных губ сходит грудной стон, когда Бэкхён засовывает его средний и указательный пальцы себе в рот. На грубоватой коже горький мыльный привкус и аромат жасмина; во рту горячо и влажно, язык проскальзывает между пальцами раз за разом, и Пака, в чьей голове невнятно шумело возбуждение, от происходящего выворачивает до полноценного скуления. Запястье у Чанёля кряжистое. Член у него тоже толстый, заметно твёрдый и проседает вниз под весом возбуждения. Он влажный, из него течёт предэякулят — Бэкхён не в силах оторвать взгляд. Ему очень хочется сесть на этот член. Страннее ощущается только то, насколько Пак возбуждён: мужчине всегда казалось, что следователь ограничен в чувствах — раздражение, лживое добродушие и совершенно искреннее непонимание. Более ничего. Но, оказывается, Чанёль может испытывать сексуальное влечение, несмотря на своё равнодушие к сексу; его распахнутые глаза могут блестеть взрослой истомой; его крупное тело может бить лихорадочная дрожь. Он — человек, хоть и чудовище. «Он — чудовище, хоть и человек». Слюна с пальцев капает на грудь — она почему-то холодная; Бёну думается, что, быть может, он уже умер, и всё внутри него — кровь, сперма и желудочный сок — давно остыло. Чанёль проталкивает пальцы осторожно, сразу два, обнаружив, что мужчина внизу довольно мягкий. «Наверное, это и правда очень приятно», — хмурится следователь, всматриваясь в напряжённое лицо: взгляд Бэкхёна недоверчивый, но топкий, словно вожделение, в котором из раза в раз содрогается нагое тело, затягивает глаза маслянистой плёнкой. Изнутри Бён ощущается ещё более уязвимым; сейчас надо быть предельно аккуратным — Пак не сомневается, однако стоит ему грубо шевельнуть фалангами, как Бэкхёна поражает судорога — выгнувшаяся спина, впившиеся в следователя ладони, схватившиеся за складки покрывала пальцы ног. Ужимка сладкая, заразительная, она отзывается в Чанёле приятной болью в паху — и тот, как всегда, не противясь своим желаниям, утягивает мужчину в разнузданный поцелуй. Язык следователя такой же сильный и напористый, как он сам, — Бэкхён ловит его губами, ласково ухмыляется, дразнится, не пуская в рот, и тут же сдаётся, когда Чанёль начинает басовито мурлыкать, требовательно сжимая тощий бок. Пак целуется с чувством, и его сильная рука с наивной горячностью трогает и спину, и бёдра, и колени. Эти движения неловкие и по-взрослому бесстыдные, словно Чанёль, чей обычно бесхитростный взор кажется совсем незрелым, старательно прячет свою неискушённую, но страстную и очень тактильную природу. Узловатые пальцы трахают Бэкхёна с тщанием и довольно глубоко; в голове мужчины мелькает мысль, что в следователе есть хорошая и, наверное, редкая черта — старательность. Пак завязывает шнурки — они вряд ли развяжутся; Пак моет машину — с неё можно есть; Пак выбирает фильм — к каждому вычитывает рецензию. Это трогательно и неестественно, — знает ли он, что порой можно и спустить рукава? Вот и сейчас пальцы Чанёля старательно, с какой-то пугающей расторопностью топят мужчину в блаженном беспамятстве. Бён говорить не может — горло душат подступающие стоны, с которыми мириться мужчина на отрез отказывается; но его ноги разъезжаются, дыхание становится тяжелее, и Бэкхён даже разрывает поцелуй, чтобы запрокинуть голову и туго сглотнуть. Что-то во взгляде Бэкхёна меняется — насторожённость тупится, испуг незаметно переходит в гривуазную похоть. Руку Чанёля ненавязчиво отталкивают, пальцы свободно выскальзывают, — следователь этого почти не замечает, потому что не может отвести глаз от лица, которое ему всегда казалось меланхоличным и неприглядным. Пак знает: для большинства «голый» — значит, беззащитный; так, в школе многие ребята робели переодеваться в общей раздевалке, особенно за соседней стенкой визжали девочки, обсуждая грудь и ширину бёдер; в армии — некоторых смущал общий душ; на пляже тоже не все готовы раздеться. Пак знает: это называется стеснением, хоть он и не понимает, что именно испытывают люди, когда боятся снять штаны перед врачом. Но обнажённый Бён, напротив, кажется раскрепощённым, и с такой же уверенностью его филигранная ладонь бесстыдно оглаживает бедро Чанёля, трогает его горячий налитой член и притаскивает к себе за шею, чтобы мягко прикусить оттопыренное ухо. И следователь с трепетным ужасом осознаёт: возбуждённый и дрожащий, смелый и властный — вот та сила, которую скрывает смертник Бэкхён, вот, как на самом деле выглядит монстр, чьи руки почти поставили Чанёля на колени. Первый толчок осторожный. Рот Бёна приоткрывается в протяжном выдохе, между бровей собирается складка, которую Паку хочется непременно разгладить пальцами. — Минуту… — сжимает он плечи следователя. — Я привыкну… Краем глаза мужчина замечает руку Чанёля — она у самого его уха комкает покрывало, изо всех сил, что даже бирюзовые нитки скрипят и вены раздуваются до локтя. Бэкхён переводит взгляд обратно на Пака: он редко выражает что-то большее, чем учтивое дружелюбие или ласковое снисхождение, но сейчас над Бёном — в Бёне совсем другой человек. Его красивое лицо жжёт румянец, глаза блестят детским предвкушением, во взгляде — странное искреннее благоговение. Мужчине некомфортно — на него так никогда не смотрели; оттого он ведёт бёдрами чуть вверх, зная, что нежную упоённость тут же сожрёт желание. Фрикции следователя медленные — они раздражают вожделение, от которого у Бёна, кажется, начинает неметь член. Он тянется коснуться к себе один раз, второй, третий, но каждый пресекает Чанёль, двигаясь как-то не так, чуть иначе — под другим углом, жёстче или, наоборот, плавнее. Непредсказуемость мановений крепких бёдер не позволяет Бэкхёну ни вдохнуть, ни выпустить из кулаков аккуратный край покрывала — одна из тех красивых вещей, ради которых Бён возвращается в Мужчу. Кожа на животе мужчины влажная от пота и прохладная, будто вся кровь в его тщедушном, болезненном теле прилила к лицу и паху — они, проверил Чанёль, жаркие. Бён беспомощно цепляется за льняные складки, как это делает Пак опорной рукой, его физиономия корчится в страдальческих гримасах, словно сердце в эту секунду по-новому обрастает копотью болезни, губы плотно трутся друг о друга, отчего белеют, а потом краснеют пуще. Впрочем, Чанёль на удивление легко считывает в мученических ужимках ложь. Взор Бэкхёна неестественно сосредоточенный, и от того, как он всей спиной вжимается в кровать, чудится, что мужчина замышляет спрятаться в нитях покрывала, в пахнущих следователем постелях, в дешёвом матрасе. Однако его тело льнёт навстречу, и каждый раз, как Пак целует его шею, грудь и губы, из глубин гниющей в болезни плоти вырывается тихий хрип. Возможно, Бэкхён и не умеет кричать, но ему, быть может, хочется, как иногда Чанёлю хочется плакать. Потому следователь кладёт руку на лебяжью шею, нежную на ощупь и дрожащую изнутри — там клокочет волнение и раздаётся эхо неровно стучащего сердца; пальцы, будто горячее кожаное колье, расправляются, чтобы сомкнуться покрепче. Дави Пак сильнее, Бэкхён бы начал кашлять; но рука, медленно пускаясь вверх до самого подбородка, аккуратно, с нажимом растирает горнило внутренней борьбы. Толчки следователя становятся грубее, мышцы на шее Бёна размякают — да так, что он не может даже сглотнуть скопившуюся под языком слюну. Он ещё какое-то время противится — противится желанию забыться в касаниях Чанёля, нестерпимым позывам тела полностью отдаться поцелуям убийцы. А потом мужчина отпускает покрывало — его ладони ныряют во вьющуюся шевелюру, царапают широкую спину; губы находят чужой рот, чтобы тот сорвал с них протяжный надсадный стон. В глазах Бэкхёна опять стоят слёзы, и Чанёль вновь находит это удивительным. Может, именно они откликаются в следователе ласковым жестом, в котором Пак, скользнув носом по румяной скуле, сначала целует её, а затем почти невесомо гладит, словно стирая следы от собственных губ. Бёна невинное касание вызывает судорожный вдох — спасение от эмоций он ищет в большом пальце Пака, мозолистом и надёжном. Их бёдра не расходятся: следователь толкается только глубже, Бён жмётся теснее, подмахивая навстречу; проникновения тягучие, толстый член Чанёля легко проскальзывает дальше, стоит мужчине приподнять бёдра повыше. У Бэкхёна сводит от возбуждения челюсть; замолкнуть он не может — громкие надрывные стенания уже пекут горло, и вспышки осознанности трогает лишь любопытство: спит ли сейчас подозрительная соседка? Бён надеется, что нет. Страх возвращается к Чанёлю неожиданно, — кажется, когда он перестаёт ощущать свой палец; тот в кулаке Бёна практически посинел. Очевидно, мужчина пытается отнять часть его тела, ещё и переплетает ноги Пака со своими, прижимая оба колена к грубоватому покрывалу, — так он пытается подчинить следователя. Чанёль делает резкую, хоть и неуверенную попытку подцепить ноги Бёна в ответ, чтобы тот откачнулся назад и снова оказался вдавленным в покрывало; но хворый и немощный мужчина на удивление ведёт достойную борьбу и в итоге побеждает, окончательно подминая ноги следователя своими. Чанёля сковывает паника, он почти полностью цепенеет, схватившись за Бёна, как за спасательный круг. Страшащее ощущение повторяется: присутствие Бэкхёна будто стало физической необходимостью, и следователь, представив, что его палец сейчас держит чужая рука — не красивая, не нежная, не дрожащая, — брезгливо передёргивает плечами; он чувствует, как прикосновения Бэкхёна, его стон и упрямый взгляд стирают между ними грань — ещё немного, и Бён окончательно расправится с его волей. И тогда он станет слабым — плаксой по имени Ёль. Смятение следователя не будит сочувствие — только садистское любопытство. Мужчина отталкивается рукой от кровати, чтобы с глубоким вдохом усесться на Пака; бёдра намертво зажимают крепкую талию, пальцы пробираются в мягкую копну, больно оттягивая её у корней и задирая голову Чанёля повыше. Властный тиран, покровительственно глядящий сверху вниз, — он снисходительно позволил Чанёлю любить своё тело; и положив руку следователя на свою грудь, он приказывает быть ласковым с ним ещё раз, может, в последний. У Бэкхёна закатываются глаза, веки наливаются бессилием, — мужчину клонит в зыбучую от исступления дрёму. Он двигает бёдрами размашисто, без особо ритма, хоть как-нибудь, чувствуя, что внизу живота начинает стремительно тяжелеть. За окном раскатывается стук колёс, приглушённый рядом домов и зарослями на балконе; свет буферных фонарей медленно ползёт прямоугольниками по стенам, обнаруживая тени цветов и слившиеся в гротескный абрис силуэты двух мужчин. Лицо Чанёля тоже окатывает ясность: недостойная беспомощность и чарующая слабость — настоящий лик убийцы будоражит плотоядный порыв извести Пака до конца. Бён через силу останавливается, ощущая, как под ним пытаются дёргаться бёдра следователя; большие глаза кажутся липкими от мольбы и жажды; губы хватают воздух и жмутся к подбородку Бэкхёна, что, высокомерно задрав голову, свидетельствует поражение монстра. Красивые пальцы крепко комкают волосы, до хруста в корнях, как если бы Чанёль пытался вырваться из тисков пагубы — не убогой, а волевой, не слабой, а непобедимой. Пак готов поклясться, что склонившийся мужчина его сожрёт: откроет рот и в раз проглотит; однако Бэкхён, прильнув всем собой к разгорячённому телу, лишь ласково целует следователя в бровь, и это кажется невыносимее той боли, которой могли бы звенеть кости на зубах. Пак вздрагивает с каждым новым поцелуем: в щёку и нос, в шрам на челюсти и лоб, в подбородок, пахнущий гелем после бритья. Увлечённый собственной нежностью, Бэкхён не чувствует, как ладони едва не раздирают его бока, оставляя на коже синяки и красные полосы; и слабо слышит надрывный стон, напоминающий басовитое хныканье. А потом свет поезда исчезает, и это мгновение тоже — оно, кажется мужчинам, разрушило их жизни. Тусклая вуаль света, наброшенная на одну сторону лица Бёна, растворяется в темноте: черты размываются, взгляд становится будто жёстче. Бэкхён чуть привстаёт, упираясь дрожащими коленями в грубые сплетения покрывала, и опускается на Пака, твёрдо удерживая его в одном положении. Снова и снова — у следователя кружится голова, в паху горит от грядущей разрядки; к нему доносится сбивчивое дыхание Бёна, его бёдра опускаются на бёдра Чанёля лёгким влажным шлёпаньем, и тело мужчины немного трясёт в такой же агонии подступающего оргазма. Руки Пака вдруг расслабляются — виновато гладят неглубокие ссадины, и те щиплет от пота; шершавые пальцы проходятся по позвонкам, осторожно трогают загривок и, зарывшись в волосы на горячем затылке, бережно притягивают Бэкхёна ближе к атлетичному телу. Поцелуй вновь нежный, совсем не такой, как частые и сильные толчки, из-за которых под коленями стекает пот; мужчина постанывает всё выше, не в силах оторваться от отдающих жасмином губ, лихорадочно хватается за Чанёля, неловко отвечая его навязчивому языку, и неожиданно для самого себя шепчет: — Не от-тпускай ме-еня, пожалуйста. Чанёль не знает, что имеет в виду Бэкхён. Бэкхён, откровенно говоря, тоже. Но они оба нащупывают руки друг друга и сплетают пальцы, похоже, не найдя в этих словах иного смысла. Пак кончает долго; его широкая спина натягивается тугой кордой, будто судорогой лопая всё напряжение, накопившееся каменными узлами в волокнах мышц; стенает он низко и измученно, каждый выдох превращая в сухое грудное рычание. Лицо Бёна немеет от возбуждения — так сильно, что приоткрывается рот; и Пак, похоже, отражает тот же ужас, что испытывает мужчина, когда его в который раз настигает эйфория. Следователь настоящий — такой, каким он был, сидя полуобнажённым за столом или закрывая дверь перед соседкой; следователь напуганный слабый. И в груди Бэкхёна тянет сладкая тоска при виде ласковых неулыбающихся глаз убийцы. С прерывистым стенанием, больше напоминающим хныканье, мужчина валит тяжело дышащего Пака на спину; в глазах темнеет, когда живот Чанёля обдаёт спермой, изящные пальцы едва не вырывают клок волос, до сих пор удерживающих на себе медовую отдушку. Пак высокий и дюжий — Бэкхён на следователе помещается легко и чувствует приятную беззащитность; его задницу всё ещё распирает обмякший член, по бедру стекает тёплое семя. Лучше Бён никогда себя не чувствовал, а потому он плавится в свинцовой истоме — и мышцы, и кости, и кожа. За окном ни звука; без стонов, шуршащих вожделением вдохов-выдохов тишина кажется невыносимо пустой. Сердце Пака бьётся быстро и гулко — мужчина плотнее прижимается ухом к ключице, и на его затылок возвращается нежная ладонь. Взгляд следователя скользит по фрагментам неба, виднеющимся из-за зарослей на балконе: тёмные лоскуты на удивление чистые — без единого облачка. Звёзд тоже практически нет, но их больше, чем в Сеуле, и некоторые умудряются собрать подобие созвездий. Чанёль накручивает на палец тёмный локон — он решает, что ничего страшного не случилось. Бэкхён ненавидит себя за улыбку, что невольно наползает на его лицо, и хочет дать себе пощёчину за то, что он сделал. Однако вставать со следователя не хочется, даже если сюда мчится соседка с полицией нравов; и Бён позволяет себе расслабиться: уткнувшись в потную грудь следователя, мужчина прикрывает глаза. Один раз можно.