Блюз гнилых сердец

Бывают минуты усталости, когда люди забывают обо всём, чему их научила цивилизация. © Джек Лондон, «Смок Беллью»

— Ай, Ёнран, больно! Что это?! — Это очень большой и розовый прыщ на твоей лопатке. Сейчас я его прикончу, потерпи. Мужчину не удивляет возбуждённый шелест куда-то ему в шею — он знает, как Со обожает давить прыщи, — однако проснуться от мерзкой боли, которую навязчиво выжимали из бугристого воспаления два длинных красных ногтя, он не ожидал. — Он болит, он не созрел, Ёнран, — ноет в подушку О, дёргая плечом. — Прекращай. — Убьём его подростком, — непреклонно отрезает девушка и почти ложится на следователя, словно пытаясь своим небольшим весом намертво придавить крупное и сильное тело Сэхуна к кровати. Соски твёрдыми бусинками царапают плечо, сами груди донельзя вжимаются в руку, отчего у мужчины складывается впечатление, что к нему пристала горячая подушка безопасности или два резиновых шарика, наполненных кипятком. Ёнран совершенно голая и, судя по тому, как она старательно жмётся к О, её это ни капли не смущает, а быть может, девушка даже замёрзла; от неё пахнет духами, чей свежий аромат приглушен запахом Сэхуна, перегаром и сигаретами, на ощупь она нежная и мягкая, пугающе безупречная, несмотря на колючие голени, которые следователь трогал множество раз этим ранним утром, когда стягивал с Со колготки, и прыщавые ягодицы — на них остались следы от больших мужских ладоней. Всё как обычно, как должно быть: раскрепощённая, любима собой Ёнран не стесняется ничего, потому что знает, сколь она прекрасна. «Как хорошо, что она не меняется». Следователь отрывает лицо от подушки, пахнущей женским парфюмом и клубничным шампунем, и отворачивается к окну, негромко бубня: — Ты сейчас вместо прыща из меня жизнь выдавишь. — Осталось чуть-чуть. — Со заботливо дует на лопатку, на разрумяненное от терзаний место, где рядом с алым бугром краснеют и глубокие вмятины от ногтей. — Ты не выспался, да? — Мгм, голова раскалывается. На улице уже стемнело — только лиловая полоса у самой оборки горизонта, рельефной из-за спальных и офисных многоэтажек, местами разорванной махровыми тучами, намекает своей размытой непрерывностью, что совсем недавно за край неба опустилось бледное холодное солнце. Сэхун ёжится, внезапно ощутив озноб, какой наверняка окутал Сеул волглым стылым коконом, и натягивает одеяло повыше. — А что ты хотел? — почти шепчет Со; её несвежее дыхание печётся и оседает влагой на коже — следователь вздрагивает. — Ты приехал в пять утра, заснул часов в девять; с таким режимом можно и умереть. — Люди и тяжелее работают. — И поэтому ты должен целыми днями пропадать на работе? Нравится, как мученик, тянуть лямку? — Ай! — Мужчина, кажется, слышал, как упругая кожа, не выдержав, лопнула под натиском ногтей. –Ай, блять, Ёнран! — Всё! — Она хлопает следователя по бедру, однако звук не выходит звонким из-за одеяла. — Я одолела его. Сэхун приподнимается, запуская руки под подушку, и на этот раз поворачивается к девушке: поджав под себя ноги и изогнувшись в спине, в тусклом свете ночника она напоминает большого котёнка, без шерсти и с выбеленной гривой между ушами. Сейчас её подтянутое атлетичное тело украшают только татуировки, тянущиеся замысловато вырисованными растениями от самых пальчиков до глубоких ключиц, — мочки не проседают под весом серёжек, на тонких пальчиках нет крупных колец; от макияжа, который следователь так и не застал, уцелели только жёлтые блёстки на носу и высоких скулах — кажется, будто на чистом лице Ёнран выступили золотые веснушки. — Я чувствую, как моя спина истекает кровью, — сквозь усмешку мямлит О, наблюдая, как девушка медленно выпрямляется и, подняв руки к потолку, со сладкой истомой потягивается. Под упругими грудями выступают призрачные лики рёбер, а под мышками показывается тёмный ёжик волос; Со визгливо кряхтит, а после — валится на бок. — Так и есть; надо обработать, чтобы опять прыщ не воспалился. — Только не соджу, как прошлый раз. — Какой капризный. — Девушка выбирается из вороха постелей и, пропорхнув бодрой поступью к двери, щёлкает по выключателю. Комнату проглатывает яркий белый свет. — Ты же полицейский, а они посыпают раны пеплом. — Ну конечно, — хохочет Сэхун, пряча глаза у себя же в плече, не в силах смотреть на люстру, что сейчас походила на собравшееся пузатым кольцом красное пламя, — а переломы изолентой заматывают. Почему так ярко? Ты что, лампочку сменила? — Да, недавно мастер приходил смеситель в ванной устанавливать, заодно и лампочку новую вкрутил. — Собрав разбросанную у кровати одежду в кучу, Ёнран выуживает свою оранжевую футболку, а за ней и чёрные трусы. — Правда, ему минут двадцать пришлось ждать, пока я найду ту чёртову коробку с лампочками; но, учитывая, что всё это время он пялился на мою задницу, сойдёмся на том, что мы с ним в расчёте. — Почему меня не попросила? Смеситель — это пустяк. — Вот именно. — Девушка плюхается в ноги О, просовывая голову в ворот футболки. — Пустяк. Дёргать тебя по пустякам — верх издевательства. — Иногда ты говоришь, как Инсон. — Нет, Сэхун. — Она вытаскивает волосы из-под футболки, укладывая их на плечо нерасчёсанной белокурой копной. — Даже в одинаковые слова мы с ней всегда вкладывали разный смысл. — Со почти вскакивает с кровати, натягивая бельё: резинка с характерным хлопком шлёпает девушку по смуглым бокам и впивается в них тонкими краями; чёрные трусики стали заметно теснее — похоже, Ёнран набрала вес. — Тебе, конечно, может показаться, что я пытаюсь набить себе цену. — Со садится напротив прикроватной тумбы и принимается выдвигать все ящики; там она, как думается мужчине, хранит всё нужное и ненужное, что когда-нибудь обязательно пригодится. — Однако зачастую, когда Инсон сетовала на твою работу, она жалела себя несчастную, обделённую вниманием, нежели тебя — горбатящегося целыми днями в участке. Следователь отводит глаза на тёмно-вишнёвую стену, где висят стеклянные часы; большая стрелка показывает на неоновую цифру восемь, та, что поуже, — на четыре. О проспал почти десять часов, однако чувствует себя ещё более уставшим, чем с утра, когда приехал к Ёнран. Он опускает веки, ощущая, как они послушно проседают под дремотой, притаившейся на глазах — последние до сих пор щиплет после двенадцати часов за компьютером; уткнувшись носом обратно в подушку, Сэхун сквозь зевок бубнит: — Ёнран, ни одна женщина в этом мире не согласится жить с мужчиной, который проводит на работе времени больше, чем с ней. Тем более я это делал по собственной инициативе. — Сэхун, я раскрою тебе страшную тайну. — Со достаёт из самого нижнего ящика пачку ватных дисков и бутылочку с прозрачной жидкостью. — Очень многие проводят большую часть своего времени на работе или учёбе, а не с родными, друзьями и близкими. Так устроена жизнь. — Она забирается обратно на кровать. — И если Инсон в свои почти тридцать, когда выходила за тебя замуж, не знала об этом, то, боюсь, ты полюбил очень глупую женщину. — Хватит оскорблять мою бывшую жену, — сердито бормочет в наволочку следователь. — В любом случае, я уже говорил: в нашем разводе именно моя вина; Инсон правильно поступила. — Ты дурак. — Ёнран смачивает ватный диск и аккуратно вытирает им уже сгустившиеся капли крови на выдавленном прыще. Пахнущая, как мицеллярная вода, жидкость пощипывает, совсем немного, оттого Сэхун никак не реагирует на прикосновения насквозь мокрой ваты. — Твоя вина, безусловно, есть, но ты почему-то не можешь признать, что примерная и справедливая Инсон тоже виновата. — Она просто тебе не нравится, — упрямо шелестит следователь, переворачиваясь на спину. — Всегда не нравилась. — И я никогда этого не скрывала, — чуть стыдливо улыбается Ёнран и укладывает голову на твёрдый живот следователя, разбросав волосы и по его груди, и по одеялу. Девушка кладёт руку на мягкую щёку О, утешающе поглаживая его острую скулу большим пальцем. — Когда ты уже отпустишь её, а? Мужчина, будто ласковый котёнок, льнёт к узкой нежной ладони ближе, прижимая её к лицу пуще, и тихо выдыхает; он и сам не против наконец-то избавиться от тяготящих чувств, повисших на его жизни многотонным якорем. Поначалу, пережив развод, Сэхун верил, что скоро всё пройдёт: раны на сердце затянутся и обратятся в рубцы, любовь к Инсон останется лишь приятным и в тот час тоскливым воспоминанием, и он снова сможет дышать полной грудью. Спустя некоторое время, следователь осознал, что лихорадка не проходит: симптомы только крепнут, вместо рубцов образовались ноющие нарывы, которые, как бы О не выдавливал, наполнялись гноем снова и снова; тем не менее, мужчина был уверен, что обязательно справится с этим — бывает и сквернее. Сейчас болезнь обрела хронический характер, и теперь, сдавшись обстоятельствам и собственному бессилию, Сэхун ощущает, как с каждым днём ему тяжелее терпеть своё одиночество, жизнь без сына, существование без Инсон. «Я действительно дурак». — Я уже, — врёт О, зарываясь пальцами в блондинистую гриву Ёнран; радужные пряди, скрывающиеся под слоем выбеленных волос, вымылись и сейчас лишь отдают оттенками тех ярких цветов, которыми пару недель назад хвасталась девушка. — Поэтому, — хихикает Со, обращая свой лукавый и смешливый взор к потолку, — ты спишь со мной, а не с кем-нибудь другим? В уголках её глаз собираются временные мелкие морщинки, и Сэхуну вдруг думается, что даже когда Ёнран сильно постареет, она останется такой же прекрасной и чарующей, как и сейчас, какой и была ещё в школе. Потому что красота её ни в чётких и волевых абрисах лица, ни в подтянутом гибком теле, а в глазах — искристых, сметливых и живых. — А что, тебе не нравится со мной спать? — возмущённо заламывает брови О, щипая девушку за ягодицу; Ёнран взвизгивает, заходясь в зычном хохоте, и в ответ бьёт следователя по коленке, спрятанной под белоснежным, размякшим от жара тел одеялом. — Тебя что-то не устраивает? — Ай, Сэхун! — пищит Со, когда мужчина снова её щипает, однако уже за бок. — Ну прекрати! Ну п-пожалуйста! Мольбы проглатываются заразительным смехом, и, похоже, останавливаться Сэхун не намерен; он подаётся вперёд, через силу поднимаясь с подушки, хватает девушку за осиную талию и утаскивает на себя. Щипания превращаются в щекотку — и Со берёт нахрапом новая волна истерики. Следователю нравится секс с Ёнран: испытывая к ней детскую эмоциональную привязанность, он ощущает рядом с ней вольность; она не обременена той самой любовью, О тоже ничего не чувствует — просто их крепкая дружба нашла себя в чуть иной форме, где больше прикосновений, в которой есть особая интимность, в какой существуют поцелуи и предельные откровения. С другой бы — О уверен — так не вышло, потому что Со особенная: по-настоящему свободная, избавленная от комплексов, пренебрегающая чужим мнением. Ёнран всегда была такой — громкой, лучистой, себе на уме; в их первую встречу, в первый учебный день Сэхун неожиданно для самого себя был объявлен лучшим другом Со: он подходил ей по росту — чтобы в библиотеке доставать книги с самых последних полок, — хорошо знал историю, с которой у девушки всегда были проблемы, и уже тогда, в старшей школе, имея крепкий спортивный стан и широкие плечи, внушал опаску её обидчикам. С последними у девушки появились проблемы почти сразу. В отличие от О, который ни в новом классе, ни в параллели никого не знал, Ёнран не повезло: за партами по соседству сидели её бывшие одноклассницы, в двух других классах, с которыми периодически совпадали уроки физкультуры, тоже учились знакомые ей девочки — все, как на подбор, не любили Со, а точнее, на дух не переносили. — Всё-всё, — измученно выдыхает, обмякая на следователе. — Хватит. Ненавижу щекотку. — Я знаю, — хмыкает мужчина, обнимая Ёнран со спины, пряча лицо в её затылке. «Стал бы со мной встречаться?» Она первая заговорила с Сэхуном; ей понадобилось четыре урока, чтобы среди всех мальчиков в классе выбрать того, с кем она вплоть до самого выпускного будет ошиваться в коридорах на переменах, который каждый раз будет ждать её возле туалета и провожать со школы домой. «Нет». Ему это было неинтересно; он собирался поступать в юридический университет, о девчонках не шло и речи — это только помешает готовиться к экзаменам. И, как ни странно, именно отрицательный ответ обрёк его на дружбу с Со Ёнран, которая требовала не так уж и много — просто быть рядом, — и которая, как ей самой казалось, отдавала намного больше. В конце концов, никто, кроме Сэхуна, не был удостоен любоваться ею прекрасной так часто, а порой и так близко. — Сегодня ведь суббота, да? — осведомляется Со, глядя в потолок. — Мгм, — мычит следователь ей в шею. — И ты выходной? — Ага. — Тогда, — она разворачивается, вытягивается на мужчине во весь рост и, упёршись предплечьями в ражую грудь, заглядывает в осоловелые глаза, — почему ты здесь, а не с Муёном? — Почему ты так осуждающе на меня смотришь? — фыркает О, осторожно зачёсывая белые пряди за уши, будто боясь поцарапать девушку или вовсе оторвать ей локон. — Я бы не променял своего ребёнка на секс, если ты на это намекаешь. Первое время они оба упрямились: Сэхун упорно игнорировал, казалось, вездесущую Со, а Ёнран неустанно следовала за ним по пятам, настойчиво навязывая ему свою компанию, иногда хитростью вынуждая О, как привязанного пёсика к лавке у супермаркета, ждать возле уборной, держа её сумку, куртку и сменную обувь. Со появлялась из ниоткуда — порой Сэхун ловил себя на мысли, что девушка умеет телепортироваться или проходить сквозь стены; стоило уроку закончиться, как она тут же оказывалась рядом и принималась что-то увлечённо рассказывать. О сопротивлялся: в надежде, что Ёнран вскоре всё это надоест, он не смотрел в её сторону, прикидывался, что совсем не замечает маячащую под боком низкорослую фигуру, а слова девушки он демонстративно пропускал мимо ушей, обращая всё своё внимание тексту в учебниках. — Я в курсе, — пожимает плечами и, немного погодя, раскалывается в радостной и хитрой улыбке. — Инсон его не пустила? Опять двойку по математике получил? — Всё более драматично. — Сэхун отворачивается к шкафу в другом конце комнаты, не в силах выдержать лукавый взор лисьих глаз; высокий белый гардероб, который Ёнран купила полгода назад, похоже, кичится своей тоненькой золотистой окантовкой, потому что последняя в ослепляющем потолочном свете горделиво поблёскивает и переливается размазанными цветными пятнами — отражениями уже несвежих постелей, таинственных вишнёвых стен и окна, не спрятанного за жалюзи и покрывающего прозрачным собой октябрьский вечер. — Инсон, похоже, решила устроить что-то вроде семейной прогулки; наверное, она таким образом пытается сблизить Тхэгвана и Муёна. — Я думала, они и так хорошо ладят. — Да, но пока что для Муёна Тхэгван остаётся чужим дядей, которого он хорошо знает, и который просто живёт с ними в одной квартире. — Но он же понимает, что… — Ёнран задирает правую ногу, изящно приподняв её у самого бедра, легко выгибается в спине, будто гимнастка, и большим пальцем стопы, натянутой струночкой, чешет голову, почти у самой макушки. — Что вы с Инсон в разводе? Он понимает, что Тхэгван вроде замены тебе?.. — Следователь от столь необычного, но вполне нормального для Со движения заходится в тихом, чуть скрипучем на вдохах смехе. — Хватит ржать. — Это… — хрюкает, запрокидывая голову назад и зачинаясь в новом приступе гогота. — Боже, это смотрелось очень странно! — Ты просто завидуешь моему гибкому телу, задубелый во всех суставах мужлан, — изрекает Ёнран и вновь касается головы пальчиками, но уже двух ног. А потом случилось непоправимое: однажды перед физкультурой, направляясь к раздевалкам, Сэхун по неосторожности, а может, устав притворяться, наконец-то прислушался к чириканью, что с высоты его роста, в людном коридоре, казалось глухим и немного неразборчивым. «…и забрать мои вещи к себе?» — на одном дыхании закончила Со; девушка выглядела очень взволнованной и напуганной: её ненакрашенные ногти царапали брелок в форме улыбающейся лягушки — он висел на нерабочей собачке сумки, — смотрела она не на О, как обычно, а куда-то в пол или на свою обувь. «Что?» — Он ведь всё прослушал. «Я… Я хотела попросить тебя постоять недалеко от женской раздевалки, пока я буду переодеваться. — И для пущей убедительности Ёнран добавила: — Я быстро — за пять минут управлюсь». «Зачем?» — Может, она рассказывала, но Сэхун не слушал. «Ну надо, — ничего этим не проясняя, уклончиво тогда протянула Со. — А потом я вынесу вещи, и ты положишь у себя. И после физкультуры я их заберу». «Зачем?» «Не будь дурачком, Сэхун, — выдавила нервный смешок. — Как я без своих вещей буду?» В тот же день О подрался. Впервые в жизни. Ради Со Ёнран, которая отчего-то к нему прилипла, как морская уточка ко дну судна. Мужчина весело щурится, растягивает свой маленький капризный рот в улыбке, искренней и по-ребячьи задорной, и снова взрывается в хохоте, когда замечает абсолютное недовольство на таком красивом и невероятно милом без макияжа лице Ёнран. Удержать на физиономии ужимку сердитости у девушки не выходит — всё же строгие и непроницаемые гримасы естественны именно Сэхуну; и, быть может, у Со получилось бы немного дольше побыть возмущённой, если бы не следователь, который, вот так заразительно смеясь, вдруг не стал похожим на того самого подростка, какого Ёнран повстречала в первом классе старшей школы: неотягощённого правдой мира, наивно верующего в справедливость, носящего в своей груди ещё не раненое сердце. — Завидую, — послушно кивает мужчина, выкашливая из горла остатки смеха. — Правда, это прекрасно. — Я знаю. Девушка укладывает подбородок на грудь Сэхуна, теперь глядя снизу вверх, будто о чём-то прося, и ёрзает на нём, отчего оранжевый хлопок футболки чуть задирается. Несмотря на то, что спокойно лежать у Со не получается, вес её тела — спортивного и податливого — следователь едва ощущает. Она такая же лёгкая, как её нрав. — Муён понимает, — наконец-то отвечает мужчина. — Инсон и я говорили с ним об этом; конечно, на мою замену Муён никогда не согласится, однако он также не понимает, зачем ему сближаться с Тхэгваном. Он с ним дружит, но подпускать к себе не хочет. — Муён прелесть, — мурлычет Со. — Мало того, что твоя хорошенькая копия, так ещё и самое настоящее солнышко; не зря его в классе любят. В тот раз, когда я забирала Муёна со школы, мне о нём столько всего рассказали: и со всеми дружит, — начинает загибать пальцы, — и всем помогает, и слабых защищает — идеальный ребёнок; только с математикой проблемы и с дисциплиной иногда. — Да, — задумчиво бурчит Сэхун. — Интересно, в кого он такой? — Ну, точно не в Инсон… Ай! — Девушка хватается за бедро, которое буквально только что больно ущипнули пальцы следователя. — Он расстроился? — Из-за того, что у нас с ним не вышло встретиться? — Со кивает. — О, ты не слышала его! — с театральным трагизмом восклицает следователь, пряча в кулак смольные пряди своей густой чёлки. — Я думал, моё сердце не выдержит! В общем, — Сэхун поднимается чуть выше, полностью принимая сидячее положение, и подтягивает Ёнран за собой, — мы с Муёном договорились в эту субботу, то есть сегодня, сходить в зоопарк, пока ещё окончательно не похолодало; он очень ждал этой поездки. — Он с нетерпением ждёт всего, что связано с тобой, — хихикает девушка, кончиками пальцев, очень медленно и кропотливо приводя волосы О в порядок, намереваясь в беспорядочной, жирной у корней копне отыскать пробор. — Кроме твоего ухода. — Именно из-за этого и случаются такие ситуации, как вчера, — тяжело вздыхает Сэхун. — Звонит мне Муён после школы, и первое, что я слышу: «Папа, прости». А дальше ни слова не разобрать — только рыдания. — Следователь чешет подбородок, на котором уже прощупывалась щетина. — Сначала я испугался — вдруг что-то случилось? Он минут десять не мог успокоиться. Я ещё слышал на фоне раздражённый голос Инсон, она просила её пустить — по-моему, Муён заперся в комнате и не хотел выходить на обед. — Наверняка обиделся. — Обиделся, — кивает, — и расстроился; он же знает, что его мама непреклонна во всём, с чем она несогласна. — Мужчина снова отворачивается к окну, принимаясь перебирать цветные волосы Со, которая, не моргая, внимательно его слушала. — Уже после выяснилось, что у Инсон появились свои планы на эти выходные, и забрать Муёна у меня не выйдет. Как он плакал, Ёнран! — Прикрыв рот длинными узловатыми пальцами, Сэхун трёт свои губы. — Он сокрушался так, будто… будто… Я даже слов подобрать не могу! — невесело хихикает следователь. — Я только на работе такие истерики видел. — О, нет! — сочувственно тянет девушка, привстав; совсем бледные без косметики брови поднимаются, собирая лоб в три горизонтальные морщины, а нижняя губа сильно оттопыривается, отчего Со становится похожей на негодующего и в тот час расстроенного ребёнка. — Моя несчастная любовь! Мой маленький грустный пирожочек! Моя заплаканная звёздочка!.. — Подозреваю, что где-то, — О косится на прикроватную тумбу, — существует целый блокнот прозвищ моего сына… — Как так! — Ёнран окончательно поднимается, теперь усаживаясь на бёдра следователя. — Он же наверняка рассказывал Инсон, что собирается с тобой в зоопарк! Почему она так поступила? — Спрятанная под футболкой упругая грудь возмущённо вздрагивает. — Перенесла бы на другие выходные! Зачем так издеваться над Муёном?! — Ну, может, Инсон планировала давно, но забыла сказать; или у Тхэгвана неожиданно выдалась свободная суббота… — Да плевать, слышишь! — Сэхун удивлённо уставился на девушку: её преувеличенное негодование переросло в истую злость. — Она самый настоящий тиран и эгоист! Мало того, что даже после вашего развода она умудряется морочить тебе голову, так ещё и издевается над Муёном. — Ёнран… — Что Ёнран? Будешь отрицать? Будешь отрицать, что она слишком строга с ним? Или скажешь, что благодаря её дурацкой неумолимости Муён растёт нормальным добрым ребёнком? А может, всё-таки вопреки? — Девушка вскакивает, больно наступив следователю на колено, и как-то нервно слезает с кровати, поправляя вжавшиеся между ягодиц чёрные трусы. — Хорошо, Сэхун, так уж и быть. — Яростно шлёпая босыми ногами по сизому ламинату, девушка подлетает к шкафу и так же гневливо распахивает обе створки, напоминающие цветом приторное сгущённое молоко. — Во имя нашей любви и дружбы я смиренно опущу голову и буду, как и ты, строить из себя дуру. — О внимательно наблюдает, как она натягивает на свои холодные ступни жёлтые носки. — Будем вместе притворяться, что Инсон ради самоутверждения не делает ничего, чтобы ты продолжал её любить; ведь мы с тобой, конечно же, уверены, что, если вдруг однажды ты остынешь к ней, это её — конечно же! — ни капли не заденет; она — конечно же! — будет только счастлива, перестань ты на неё смотреть, как на кувшин воды посреди пустыни. — Ёнран захлопывает дверцы гардероба и, громко топая, выходит из комнаты. — И, конечно же, — доносится уже из прихожей, — Сэхун, она будет безумно за тебя счастлива, если ты женишься ещё раз; ей ни в коем случае не будет обидно, что ты перестанешь по ней чахнуть. Будем идиотами, моя любовь, почему бы и нет? Нам скоро по сорок лет — кризис как раз назревает; есть чем себя оправдать. Следователь так и не отводит взгляд от шкафа, рядом с которым только что стояла Со; Сэхун смятён, но не беснованиями девушки, а опасением или, скорее, сомнением, что вдруг образовалось в его груди, что вот так просто маленькой и сварливой тирадой посеяла в нём Ёнран. Оно походит на груду галек, застрявшую между желудком и лёгкими; и с каждым вдохом эта увесистая кучка гладких камешков неприятно шевелится, расползается в стороны и глухо позвякивает, когда голыши ударяются друг об друга. Мужчина не может полагаться на слова Со, даже если готов доверить ей многое. Вдруг она ревнует? Ёнран собственница, и хоть для неё О всегда остаётся исключительно другом, ей очень не хватало следователя, когда тот полностью окунулся в семейную жизнь. Вдруг она просто ошибается? Ведь это всего лишь догадки Со, подозрения без доказательств. Да и, в конце концов, девушке Инсон не нравится едва не с первой их встречи. Тем не менее, несмотря на предвзятость и совершенно необъяснимую враждебность Ёнран, следователь вдруг задумался: так ли безобидны манипуляции Инсон, как ему кажется? «Нет, — О отбрасывает одеяло и свешивает ноги с кровати, — это как в расследовании — без доказательств вины нет. Да и смысл об этом думать? Между мной и Инсон уже ничего нет. Всё в порядке. — Мужчина достаёт из вороха своей и одежды Со синие боксёры. — А Ёнран просто злится на неё. Как всегда». — Тебе какую пиццу разогреть? — Девушка наполовину показывается из-за дверного откоса: сильно наклонившись вперёд, она выглядывает из коридора на Сэхуна, оставив висеть свою крашенную копну бесцветным лохматым водопадом. — С тунцом, с морепродуктами, — перечисляет Ёнран, покачивая головой туда-сюда, — гавайскую или сырную? Следователь настороженно прищурился, просунув сразу две ноги в боксёры. — Откуда так много пиццы? — Я вчера была ужасно голодна; но моего, казалось, бесконечного желания наесться до смерти хватило только на неаполитанскую пиццу — остальные так и остались нетронутыми. — Понятно, — окончательно натягивает на себя бельё. — Мне всё равно; какую хочешь. — Ладненько, — стрекочет Со, вновь скрываясь в темноте прихожей, а затем громко оповещает откуда-то из кухни: — Будут все по чуть-чуть. И Сэхун ни капли не удивлён. Отыскав свои бордовые слаксы, серый свитшот и не первой свежести носки, мужчина на скорую руку заправляет кровать, аккуратно складывает одежду Инсон и, со страдальческим кряхтением потянувшись, шаркает в ванную. В теле ощущается тяжесть: ломота в пояснице — последствие долгого рабочего дня, проведённого за компьютером в одной позе, на не самом удобном стуле, лёгкая крепатура — вина Ёнран, которая, когда дело касается секса, не жалеет ни уставшего Сэхуна, ни такую же замученную ночной сменой себя. Порой следователю думается, что он постарел намного быстрее Со, да и вообще раньше положенного; ему бы стоило начать ходить в тренажёрный зал — от лишнего веса мужчину спасает только недоедание и спортивное прошлое, которое, сохранившись на нём крепкими мышцами, пока что услужливо оставалось на месте: на мощной спине, сильных конечностях и животе (хотя последний уже порядком истощал); было бы хорошо, начни О правильно питаться — не пропускать завтрак, обед и ужин, не объедаться ночью заварной лапшой, и, может, тогда гастрит вылечится, и изжога тоже пропадёт; а ещё Сэхуну бы непременно стало лучше, если бы он спал немного дольше обычного — часов восемь вместо четырёх. Определённо, для мужчины его собственное существование стало бы более сносным, возьмись он за своё здоровье как следует. Однако он, конечно же, делать этого не будет — времени нет, зато есть дела; последние поважнее, чем всегда воспалённые ранки в желудке или тающее и угасающее в своей мощи тело. Приоритеты расставлены давно: замученный, но упрямо вкалывающий на мужчину организм получил шоколадную медальку вместо бронзы, так и несостоявшаяся семья — почётное серебро, а любимая или всё-таки ненавистная работа хвастливо довольствуется первым местом. — Блять, — бормочет О, сплёвывая ледяную воду в раковину; трижды запломбированный зуб мудрости — единственный во рту, справа сверху — отозвался на холод зудящей, но вполне сносной болью. — Опять дырка что ли? Он достаёт из кармана брюк телефон и включает на нём фонарик; снизу вверх ничего не разглядеть, как бы следователь не поворачивал голову и старательно разевал рот, — хорошо видны только нижние зубы, но они у Сэхуна пока что не болят. Мобильный вибрирует пять раз подряд.

От кого: Муён пап ты же не обижаишься да? От кого: Муён ты всегда говоришь что всё в порядке От кого: Муён даже когда я тебе поцорапал машину роликами От кого: Муён ты просто сказал что наклеем туда наклейку От кого: Муён но так не бывает что бы всё было впорядке От кого: Муён я тоже хочу быть таким хорошим как ты От кого: Муён но я часто злюсь на маму как сейчас От кого: Муён я так хотел пойти с тобой в зоопарк но она меня не пустила От кого: Муён меня это ужасно бесит! меня взяли чтобы я слушал скушные взрослые разговоры?! От кого: Муён ты знал что дёсны из которых растут зубы могут гноится? От кого: Муён я нет но благадаря Тхэгвану я знаю как отуда высасывают гной От кого: Муён думаю в древние времена это делали с помощью рта через трубачку От кого: Муён как думаешь кому то попадал в рот гной? какой он на вкус? наверное как рис в столовке От кого: Муён мы приехали в Тэчжон От кого: Муён я здесь был в прошлом году на школьной эскурсие От кого: Муён мама навернае забыла что я сюда ездил но я не стал говорить От кого: Муён чтобы они не растраивались. вобще это Тхэгван придумал От кого: Муён выглядит очень щастливым поэтому я буду делать вид что каждая травинка в Тэчжоне мне не как родная От кого: Муён мама пытается забрать мой телефон. напишу тебе позжи От кого: Муён позже* От кого: Муён хорошие новости пап! в реках всё ещё остались жабы хотя почти конец осени От кого: Муён наверное это потому что тут теплее чем в Сеуле От кого: Муён это мы рядом со странным мостом. он похож на паутину От кого: Муён или костную ткань. я такую в книгах Тхэгвана видел От кого: Муён тут ещё какой то концерт будет вечером потому что стоит сцена От кого: Муён лови фотки жаб. тут даже есть похожая на тебя кхкхкх От кого: Муён она такая же серьёзная. и помоему у неё есть брови. по крайней мере так кажется. я читал что есть волосатые жабы но то на самом деле не волосы а вирмешель из кожи

Сэхун фыркает, выдавливая на язык зубную пасту, и принимается листать фотографии земноводных. Жабы друг от друга особо не отличаются: серо-зелёные, поблёскивающие влагой на неровностях своих бесформенных пузатых тел и наверняка пахнущие илом. Мальчику нравится всякая живность: он нередко присылает О фотографии насекомых, залетевших в класс, муравьёв, собравшихся вокруг слюнявого леденца, специально выплюнутого Муёном, и кошек, трущихся рядом с продуктовыми магазинами; и больше всего он мечтает о декоративной свинке, которую мама, конечно же, завести ни в коем случае не позволит. В этом следователь с Инсон солидарен, хоть и считает, что она слишком категорична: если свинья — даже маленькая — действительно большая морока, то какого-нибудь грызуна купить можно; суровость женщины не позволит мальчишке отлынивать от обязанностей убирать за животным, а сам Муён будет вполне доволен и хомячку. Жабы заканчиваются на двадцать первой фотографии — дальше неумелые селфи, которые, признать, Сэхуну милее, чем земноводные. Мужчина подкручивает вентиль смесителя — нового, сверкающего, без накипи и даже разводов — и, набрав в рот уже тёплой воды, принимается гонять её от щеки к щеке.

От кого: Муён я реально потолстел! посмотри какая у меня круглая рожа!!! От кого: Муён но хорошего человека должно быть много! кхкхкх От кого: Муён тебе тоже надо поталстеть. мама говорит что ты скоро растваришься потому что ничего не ешь От кого: Муён я согласен. потому что ты ничего ешь со мной когда мы гуляем От кого: Муён теперь я буду следить за тобой и твои петанием От кого: Муён мы приехали в парк Юрим. я тут тоже был. ничего не изменилось. отпровляю фотку себя большого и красивого на овце От кого: Муён если что овца не настаящая

Мятная паста не убирает привкус несвежести после сна и тем более запах сигарет, который давно въелся и в дёсны, и в язык следователя. О повторяется: выдавливает ментоловую голубую полоску на кончик языка и набирает в рот воды; сейчас очень кстати была бы зубная щётка, но мужчина не так часто бывает у Ёнран — кроме одежды, ничего из вещей Сэхуна здесь нет. Продолжая тщательно полоскать рот, мужчина натягивает на ноги слаксы и садится на край ванной, обнимая себя свободной от телефона рукой за плечо.

От кого: Муён пап ты же правда не обижаешься? От кого: Муён ты только не обижайся От кого: Муён надеюсь ты без меня хорошо проводиш время От кого: Муён мне грустно без тебя От кого: Муён мы ещё не увидемся целую неделю От кого: Муён сейчас идём на сматровую площадку От кого: Муён ты был в Тэчжоне? если нет то ты должен знать что на краю обрыва в который наверное раньше сбрасывали приступников и ведьм стоит мельница От кого: Муён что она тут делает??? зачем она там??? даже если её построели толька сейчас то зачем??? От кого: Муён инагда люди строят странные штуки От кого: Муён фотку непанятной мельнецы возможно построенной инопланетянями прикрепляю

Небольшая мельница, застывшая коричневой башней на краю выступа, действительно кажется невразумительной. Сэхун улыбается — кое-как, чтобы изо рта не вылилась жижа из воды, слюны и мятной пасты — и, почесав нагую грудь, выплёвывает всё в раковину. Мерзкий привкус ушёл, хоть зубы всё равно хочется почистить; а вот головная боль, которую мужчина до этого времени, похоже, не замечал, наоборот, даёт о себе знать. О едва слышно кряхтит: положив телефон на край умывальника, он надевает свитшот, закатывает рукава по самые локти и засовывает лицо под мощную струю воды, поворачивая вентиль в сторону холодной. Щёки и ноющие виски́ обжигает мокрый ледяной саван; легче становится только на мгновение.

От кого: Муён я волнуюсь что ты не отвечаешь От кого: Муён но мама сказала что ты наверное очень устал на работе и теперь спишь От кого: Муён я тоже уже пойду скоро спать От кого: Муён и не потому что пора я сам решаю когда мне ложится От кого: Муён а потому что я обессилен пицей с которой мне пришлось иметь дело на ужине От кого: Муён ты тоже поешь пицы. я надеюсь что ты выспишься. лучше не просыпайся до завтрашнего утра От кого: Муён так ты точно наспишься на много дней вперёд От кого: Муён спокойной ночи, па От кого: Муён если тебе станет грустно или тебя кто-то будит обижать или если тебе будет трудно то звони мне От кого: Муён даже ночью. я решу все проблемы, кроме тех, что связаны с математикой От кого: Муён я люблю тебя

«Точно постарел», — думается Сэхуну, когда его горло опоясывает побуждения зареветь, а глаза заволакивает солёная муть. Следователь снова умывается, на этот раз с нажимом растирая лицо ладонями, будто пытаясь содрать с кожи, век, бровей и сонливость, и онемение вдруг подступившей истерики. Он слепо нащупывает салатовое полотенце, которым Ёнран обычно заматывает свои длинные волосы в тюрбан, и хоронит лицо в мягком мохере; ванильный аромат бальзама для волос, въевшийся в каждую ниточку, заставляет мужчину в который раз убедиться, что в доме Со всё — наверное, даже пыль — красивое и вкусно пахнущее. «И Ёнран наверняка спит со мной из-за жалости, — хрюкает О, заглянув в зеркало. — Пиздец». Синеватые круги под опухшими глазами смотрятся намного хуже, когда им сопутствует щетина около рта и отёкший абрис лица, — с этим набором мужчина создаёт впечатление беспробудного пьяницы, а не глупого трудоголика. Не желая больше глядеть на помятую недосыпом и ночным кутежом образину, Сэхун вешает влажное полотенце обратно на крючок и выходит из ванной.

Кому: Муён Муён, я не обижаюсь, ты ни в чём не виноват. Всё в порядке Кому: Муён Зоопарк никуда не денется. Сходим на следующих выходных Кому: Муён Про машину я уже говорил, хватит об этом думать. Это обычная царапина Кому: Муён Я рад, что ты общаешься с Тхэгваном. Он неплохой, и ты ему очень нравишься Кому: Муён Маму слушай и не обижай. Она, конечно, не всегда бывает права, но она очень тебя любит и плохого тебе не желает Кому: Муён Гной на вкус горьковатый и странный. Можешь спросить у мамы, у неё когда-то воспалялась десна Кому: Муён Я не был в Тэчжоне, но там, по-моему, живёт твоя двоюродная тётя. Наверное, поэтому я туда никогда не ездил кхкхкх Кому: Муён Она мне не нравится Кому: Муён Жабы симпатичные, но похожую на себя не нашёл Кому: Муён Волосатая не жаба, а лягушка. У первых короткие ноги и бугристая кожа, вторые — гладкие и вытянутые Кому: Муён Хорошо, я постараюсь есть больше. Я сейчас как раз собираюсь есть пиццу, правда, так и не понял какую Кому: Муён Я выспался, чувствую себя отлично. У меня всё в порядке, не волнуйся за меня, хоть я и расстроен, что у нас не получилось увидеться Кому: Муён Я завтра позвоню маме и спрошу, когда вы возвращаетесь. Если она не будет против, я заберу тебя хотя бы на завтрашний вечер и в понедельник отвезу в школу Кому: Муён Я тоже очень тебя люблю. Спокойной ночи

— Что пишет? — Со распахивает дверцу микроволновки раньше, чем та запищит. — Куда поехали?.. Ой, горячо! — Девушка одёргивает руку от большого прозрачного блюда, где шипели аккуратно выложенные кусочки пиццы, и засовывает обожжённый указательный палец в рот. — Ну, блять, как всегда: посуда греется, а еда — нет. — В Тэчжон. — Запихнув телефон и носки в карман слаксов, следователь, ковыляя по белоснежному кафелю, подходит к Ёнран. — Давай я. — В Тэчжон? — Она послушно отступает, продолжая посасывать пульсирующую от боли фалангу. — Случайно не там Муён во время школьной экскурсии… — Упал с горки, ага. Палец под холодную воду засунь — слюна тёплая, будет только хуже. — Сэхун хватает тарелку за прозрачные выгнутые к верху края и, вытащив её из микроволновки, быстро ставит на стол, возле керамического горшочка с фиалкой. Ладони у мужчины грубее, а оттого и не такие чувствительные, как нежные руки Со. — Поехали гулять вместе с Тхэгваном — Понятно. — Девушка достаёт из шкафчика над раковиной две кружки, поправляя злосчастные трусы, снова втиснувшиеся между ягодицами, а затем вытаскивает и металлический ящичек, который, как помнится Сэхуну, Со подарили три года назад: в нём лежали шёлковая пижама, плеть и ещё что-то, явно купленное в секс-шопе. Теперь там хранятся баночки с заваркой и разными специями. — Чай? Кофе? Есть ещё сидр, газировка и минералка — последняя для особых ценителей, — игриво улыбается, глядя на мужчину из-за плеча. — Я не из таких, сама знаешь, — усмехается О, плюхаясь на стул. — Чай. У тебя есть что-нибудь от головной боли? — М-м-м… — Ёнран, задумчиво собрав губы в трубочку, уставилась на холодильник. — Может, и есть; сейчас посмотрю. Со принимается метаться по кухне, одновременно заваривая чай и пытаясь найти в холодильнике нужное лекарство. Голые ноги изящно тянут носочки, свободная от бюстгальтера грудь покачивается под футболкой, а волосы, словно ожив, каждый раз торопливо несутся вслед за девушкой, взмывая в воздух радужной волной и бросаясь белой пелериной обратно на широкие плечи. Сэхун позволяет себе очароваться и соблазниться прекрасной явью; опустившись на стол и положив голову на руки, он воззрился на чудесную Ёнран. — Получается, ты рассталась с Йесоль, — бормочет в сгиб локтя, глядя, как длинные наманикюренные пальчики в очередной раз поправляют трусы. — Может, ты просто их снимешь? Моя задница уже болит от того, как тебе в них неудобно. — Не прошло и суток, а тебе опять не терпится меня раздеть, — цокает Со и ставит на стол две чашки с чаем и маленькую пластмассовую бутылочку. — Я нашла в холодильнике капли от головной боли. Не уверена в сроке годности, но, по-моему, мне их выписывали в прошлом году. — Зачем? — Следователь вчитывается в малоинформативную этикетку капель — наверное, вся инструкция прилагалась на отдельном листе в коробке; лекарство он не узнаёт. — Ты не говорила, что у тебя были проблемы. — Ох, — отмахивается девушка, протягивая мужчине стакан с водой, — пустяки; проблемы с сосудами. — Ёнран садится напротив мужчины и тяжело вздыхает, разрывая пальцами свою копну. — Из-за этого болела голова. Пятнадцать капель в воду — и через минут десять отпустит. — А сейчас всё в порядке? — Сэхун откручивает белый колпачок и подносит бутылочку к носу. Ничем не пахнет. — Да, не волнуйся за меня, любовь моя, — мягко и даже устало улыбается Со. — Насчёт Йесоль… — Она забрасывает ноги на стул, устраивает волевой массивный подбородок у себя на коленке и берёт с тарелки кусок пиццы, судя по укрытому сырной паутиной осьминогу, с морепродуктами. — Да, очевидно, что мы расстались; иначе бы ты спал сегодня на полу, — скабрёзно хихикает с пиццей в зубах. — Не сомневаюсь. — Закрыв бутылочку, О в два глотка осушает стакан с водой; как ни странно, вкуса у капель тоже нет. — Что у вас случилось? Последний раз, когда я приходил в бар с Муёном и Чанёлем, вы с ней расстались; через неделю снова сошлись, а теперь… — Теперь навсегда. Она стала истеричной, ревновала меня даже к собственной собаке и требовала, чтобы я бросила работу в баре. В общем, больше с малолетками встречаться я не буду. — Ты каждый раз так говоришь. — Следователь придвигает к Ёнран её кружку и берёт треугольник сырной пиццы, делая глоток чая. — И каждый раз, как в первый, влюбляешься в молоденьких студентов. — Сердцу не прикажешь. — Не прикажешь, — вздыхает мужчина, перед тем как вгрызться в суховатое из-за микроволновки тесто. — Если быть честным, мне Йесоль очень не нравилась. — Знаю, у тебя плохо получалось это скрывать, — хохочет Со, пряча рот ладонью, словно боясь, что всё пережёванное выпадет ей на грудь. — Она тебя тоже недолюбливала — это была одна из причин наших постоянных ссор. — Ёнран, — хмурится О, накручивая на палец ниточку моцареллы, свисающую с пиццы, — ты же помнишь? Меня не должны любить все, как и не должны твои возлюбленные. — Знаю-знаю, — закатывает глаза Ёнран, запивая мидии и креветки чаем. — К слову, о девушках… Её лисьи глаза, которые без макияжа сейчас смотрелись очень целомудренно, сверкнули привычным коварством. Это обезоруживающее колдовство, из-за которого мужчины, в конце концов, и сдаются женщинам, добровольно покоряясь хотя бы на миг, было у Со всегда; даже в те времена, когда Ёнран была ещё совсем юной, только-только ставшей старшеклассницей, уже тогда её липкий взор пленил сердца едва не каждого мальчишки, с пухлых уст срывался порой неуместный и бесстыдный флирт, а почти созревшее тело источало взрослое вожделение, многими неправильно понятое, хранящее в себе лишь жажду восхищения. Устоять перед девушкой сложно, даже когда очень хочется; и она, присвоив себе О в первый же день их знакомства, научила его помнить: за красивым телом и зазывающими ужимками всегда кроется что-то более ранимое и хрупкое, чем кажется на первый взгляд. — Опять занимаешься сводничеством? — качает головой следователь. — Сейчас не время. У меня много работы. — А мне кажется, ты нуждаешься в том, чтобы тебя любили, каждый вечер ждали после работы, готовили тебе вкусную еду и выдавливали прыщи на спине. — У меня не так много прыщей, Ёнран, чтобы ради этого заводить отношения. — Достаточно, — деловито отрезает Со. — У меня есть чу́дная подруга; работает воспитательницей в детском саду, ей тридцать один, и она любит детективные сериалы. — Последнее всё решает, — прыскает Сэхун, запихивая в рот пухлый бортик — остатки пиццы. — Давай номер. — Какой ты противный, невыносимо! — восклицает девушка, бросая лишённое начинки тесто в общую тарелку, и берёт новый кусок — как всегда, поиздевавшись над пиццей и съев всё самое вкусное, Ёнран так и не доела запечённую основу. Уважением к еде она никогда не могла похвастаться. — В общем, если надумаешь — дай знать; она не против с тобой познакомиться, и, уверена, ты ей понравишься. — Понравлюсь? — самодовольно ухмыльнулся О в чашку. — Думаешь… Мобильный, теснящийся в кармане слаксов, заходится в назойливой вибрации и такой же докучливой мелодии. Следователь отряхивает руки от крошек, достаёт телефон и, даже не взглянув на экран, тут же отвечает: — Да. — Господин О. — Голос Тэхёна мужчина узнаёт сразу; однако сейчас, вместо угодничества и принуждённой вежливости, в нём слышатся важность, захлестнувшая Ома, и безотлагательность, видать, внезапно возникшего дела. — Добрый вечер. — Добрый. — Сэхун делает несколько больших глотков, выпивая почти половину горячего чая: он знает, что значат подобные звонки посреди выходных, и понимает, что времени на ужин у него уже нет. — Опять? — Да, Вы можете… — Могу, адрес напиши. — Хорошо, Бомсу уже на месте. О сбрасывает звонок и, глубоко вздохнув, роняет лицо в ладони. Силы у следователя на пределе: тело слабое, голова едва соображает — Сэхун и не старался прийти в себя, потому что в сегодняшние планы входили только холодная постель, ждущая незастеленной дома, и долгие, казалось, бестолковые размышления с пачкой сигарет, которая к следующему утру обязательно опустеет. Однако со звонком Тэхёна всё пошло наперекосяк: теперь так и невыспавшемуся О придётся куда-то ехать, возможно, далеко, дабы взглянуть на очередной труп, похожий на все те, какие он видит едва не каждую неделю. «Когда это прекратится?» — Сэхун. — Мужчину со спины обнимают длинные тёплые руки, нежно обвивая его крепкую шею; в лопатки упирается мягкая упругая грудь. — Может, не поедешь? — Надо. — Он запрокидывает голову на плечо склонившейся к нему Со и получает утешительный поцелуй в уголок губ. — Надо, — повторяет, закрывая глаза. — Я могу забрать капли с собой? — Бери, конечно. Следователю понадобилось минут пять, чтобы заставить себя выбраться из уютных объятий Ёнран. Натянув носки и запихнув в себя сразу два треугольника пиццы, О поплёлся в прихожую, куда унёсся и запах разогретой пиццы. В животе всё оживает от аромата плавленого в жаре микроволновки сыра и горячего теста — похоже, Сэхун так и не наелся. — Стрипы? — Мужчина надевает своё драповое пальто, глядя на чёрную обувь с высокими прозрачными платформой и каблуком; туфли стоят в коробке, сверху тонкой белой бумаги, в которую были завёрнуты, а рядом валяются комки — набивка, чтобы носок не помялся. — Новые? Твои? — Да, — улыбается Со, почёсывая локоть. — На прошлой неделе пришли; нравятся? — Ну, неплохие, хотя я ожидал что-то более яркое. — Это дело поправимое! Прозрачные части снимаются — я обязательно запихну в них что-нибудь классное. — Понятно. — Он засовывает ноги в свои чёрные челси, забрызганные грязью на острых носках и пятках, и хлопает себя по карманам, проверяя, всё ли на месте. — Ты решила вернуться в стриптиз? — М-м-м, ненадолго, — кокетливо жмётся у дверного откоса Ёнран, невзначай трогая пуговицы на пальто мужчины. — Одна из наших танцовщиц ушла в декрет, вот я и решила выступать вместо неё, пока не найдём постоянную замену. Да и деньги лишние не помешают; подумываю, наконец-то, купить машину. — Что же, — Сэхун притягивает девушку за талию и, чмокнув в щёку, прижимает к себе, — надеюсь, ты ещё не совсем постарела для шеста. — Грубиян, — фыркает в шею следователя. — Не трудись сильно, ладно? — Жизнь не любит ленивых, — шелестит сквозь радужные пряди, пахнущие чем-то сладким и девчачьим. — Она вообще никого не любит. Просто поглазей на очередного мертвеца и езжай сразу домой. — Постараюсь, — хихикает О, отодвигаясь от девушки и приоткрывая входную дверь. — Ты тоже поздно не ложись. И доешь пиццу. На лестничной клетке морозно и безлюдно. Мужчина застёгивает пальто на одну пуговицу, перекладывает мобильный из кармана штанов в карман пальто и, ещё раз поцеловав Со на прощанье, шаркает к лифту. Ему нужно поспешить, но понимание того, что придётся выходить на улицу, где холодно и сыро, садиться в машину, зная, что ехать предстоит не домой, совсем не радует О. — Толстые стриптизёрши не возбуждают, Сэхун, — нарочито грустно вздыхает девушка и щипает себя за живот, — а я уже набрала килограмма четыре. — Поверь, Ёнран, ты так прекрасна, что от одного лишь упоминания о тебе бросает в жар. О каких килограммах идёт речь? Следователь широко зевает, нажимая на кнопку, и наваливается всем собой на стену, похоже, свежевыкрашенную в белый. — Приятно слышать. — Переступивши с ноги на ногу, Со устраивает носочки босых ступней на пороге и наклоняется чуть вперёд. — Сэхун, обещай мне, что завтрашний день ты проведёшь дома. — Если не возникнет дел… — уклончиво бормочет О, слыша, как медленно приближается лифт. — Ты выглядишь очень уставшим — пожалуйста, позаботься о себе хотя бы завтра. — Ладно-ладно, — трёт пальцами глаза. — Завтра я буду спать весь день, если Муёна не отпустят. Створы лифта расходятся, выпуская из узкой коробки яркий белый свет. — Сэхун! — вновь окликает мужчину Ёнран, прежде чем он зайдёт в лифт. Следователь послушно оборачивается. — Взбодрись! Татуированные руки задирают край футболки: из-под оранжевого, как апельсин, хлопка показываются пупок, выразительные рёбра и две упругие округлые груди со всё такими же твёрдыми сосками цвета какао. Сэхун заходится в смущённом и в одночасье мальчишеском гоготе, и, быть может, он бы продолжил заливисто смеяться, если бы не краткое и визгливое оханье Со. — Добрый день, — глуповато хрюкает девушка, поправляя одежду и пряча свои голые длинные ноги за дверью. Следователь оборачивается: в дверях квартиры напротив, с неподдельным изумлением в маленьких глазах, стоял пожилой мужчина, который, судя по дырявой тряпке и бутылке моющего в руках, вышел протереть то ли входную дверь, то ли всю лестничную клетку. О делает небольшой поклон, приветствуя соседа Ёнран, и, изо всех сил задавливая в себе удушливый смех, заходит в лифт; его осунувшаяся физиономия даже покраснела, однако из пухлого рта не вырывается ни звука. — Ему определённо понравилось, — молвит одними губами немо хихикающий следователь, прежде чем створки сойдутся вновь. И такая восхитительная и бесподобная Со Ёнран взрывается в звонком гомерическом хохоте. — Здравствуйте, господин О, — почти льнёт бёдрами к чёрному капоту; машина мокрая — она весь день провела под дождём, — её глянцевые бока переливаются сине-красными огнями мигалок полицейских автомобилей, выстроившихся цепочкой вдоль тротуара. — Не думал, что Вы приедете. К девяти часам окончательно стемнело; небо, глядящее сверху вниз на трёхэтажные павильоны рынка, чистое, будто, задумав покичиться россыпью звёзд и похожей на огрызок ногтя дугой луны, оно нарочно сняло с себя отяжелевшее от осадков, волглое тряпьё. Но всё равно студёно — несмотря на вполне ясную погоду и полное отсутствие ветра, воздух за недели дождей напитался осенней сыростью, и теперь, с надвигающимися похолоданиями, он постепенно замерзает, обращаясь в обжигающий лёгкие и кожу студень. — Привет. — Следователь захлопывает дверь машины и, поставив её на сигнализацию, перепрыгивает широкую лужу. — Тэхён не предупреждал? — Нет. — Бомсу ёжится и прячет ладони в рукава чёрной куртки. — Я думал, у Вас выходной. — Толку от этих выходных, если серийный убийца до сих пор не пойман. Что на этот раз? — Труп с многочисленными ножевыми. — Мин резко кивает на высокие металлические ворота, словно приглашая на прогулку по пустым и зловещим в своём мраке рядам. — Здешний продавец нашёл. — Что он тут делал? — Сэхун ступает на белённый бордюр и, положив ключи от машины в пальто, следует за коллегой, чей шаг деревянный и выдающий озноб. — Рынок в это время не работает, а завтра выходной. — Сказал, что нужно было забрать какие-то коробки; его уже увезли в участок для показаний, но толку от него мало: зарёванный, весь трясётся, двух слов связать не может. Ночной рынок Намдэмун напоминает нервную систему: от основной аллеи, что насквозь пересекает всю территорию, ведут длинные ответвления — ряды, которые, в свою очередь, расходятся в тупиковые площадки. Местами укрытый пластиковыми арочными крышами, а в большинстве своём стоящий под открытым небом — отчего в дождливые дни приходится прятаться под навесами торговых палаток, — этот рынок располагает большим выбором детской одежды, кухонной утвари и женьшеня; последний можно отыскать как свежим, так и в форме крема от морщин, и сухим в тонизирующем чае. Всё по демократичным ценам: неплохой спиннинг выйдет дешевле, чем в каком-нибудь специализированном магазине в Мёндоне, покупка качественного ковра в спальню не ударит по карману. Сэхун сюда часто ездил с сокурсниками, когда ещё учился в университете; раньше здесь работала мама его хорошего приятеля Чан Богёна — она была поваром в одном из рыночных кафе, где всегда пахло сладкой бобовой пастой, тушёным луком и специями. После выпускного О виделся с ней лишь раз — на похоронах её сына; затем она уволилась, и больше маму Богёна мужчина не видел. В то время молодой следователь, наблюдая горестные завывания женщины, безусловно сочувствовал ей, однако насколько это ужасно, болезненно — потерять своего ребёнка, — он понял лишь тогда, когда Инсон родила ему сына. Одна лишь мысль о том, что с Муёном может что-то случиться, порождает внутри Сэхуна агонию, слепленную из жути и отчаяния; и глядя на мир как следователь — на его опасную сторону, кровавую, несправедливую и жестокую, — ему становится ещё страшнее: даже сейчас, когда Муён ещё маленький, О не всегда рядом, дабы уберечь его от всего самого плохого, и как тогда быть, когда он вырастет? — Многочисленные ножевые? Сколько? — Шестнадцать насчитали, но точнее скажут только судмедэксперты. Они заворачивают в один из рядов, где, судя по вывескам, продаётся обувь; мужчина немного задирает голову, дабы разглядеть труп за спинами криминалистов, которые становились ближе по мере того, как он и Бомсу подходили к жёлтой ленте. В узком коридоре закрытых защитными роллетами прилавков сумрачно — слабый лунный свет проглатывает голубоватый пластик навеса — и намного холоднее, чем за пределами рынка. Влага, которую приносят сюда сквозняки, оседает на асфальте, стенах и так здесь остаётся, потому что редкие проблески солнца днём не проникают через плотную матовую кровлю, и сырость никуда не девается. — Камеры? Свидетели? — Камер здесь нет, — крякает, переступая полицейскую ленту, — свидетели пока не объявлялись. — Чудесно. Бомсу бережно поправляет свою, как всегда, аккуратную причёску; иногда Сэхуну кажется, что Мин всё время находится в готовности подцепить очередную студентку или женщину постарше, но обязательно доверчивую. Программа у него не меняется: сперва умелый и очень цепляющий флирт, затем прогулка по какому-нибудь парку, дальше следует спонтанное и совершенно незапланированное предложение зайти куда-нибудь перекусить — к тому времени, когда уже всё съедено и, если повезёт, выпито, потенциальная жертва Бомсу окончательно им очарована. На следующее утро Мин исчезает, потому что с самого начала никому ничего не обещал. Сэхун старается быть равнодушным к прелюбодействам коллеги; и ему, несомненно, было бы совершенно всё равно, не знай он, что блудливого Бомсу дома ждут две четырёхлетние дочки и жена, милая и очень стеснительная. — Добрый вечер, — кивает всем присутствующим мужчина, но взгляд его обращён трупу, освящённому с нескольких сторон небольшими переносными прожекторами, — следователь О Сэхун. В ответ звучат далеко не бодрые приветствия — стоять посреди закрытого рынка, в холодный вечер субботы, перед мертвецом, никто не был рад: ни команда криминалистов, ни парочка патрульных, которые приехали на вызов. О поднимает края пальто, прежде чем сесть, — запачкать одежду в уже свернувшейся крови желания нет. — Участковый тут? — Скоро приедет, — докладывает Бомсу. — Если у кого-то есть фонарь — одолжите, пожалуйста. — Сэхуну предлагают сразу три, и он берёт тот, что самый ближний, у молоденького патрульного. — Спасибо. Чёрный фонарь крупный и тяжёлый; с нажатием кнопки из-под линзы вырывается яркий луч светодиодной лампочки. Белый зайчик встречает окаменевшее в мертвенном безразличии лицо; мужчина лет пятидесяти, прижавшись спиной к ледяной стене павильона, обрюзглым в мучительной смерти трупом восседал в луже собственных крови и мочи. Трусовато вжатый в шею подбородок вымазан в багровой жиже, глаза почти закрыты — из-под опущенных век виднеются белки, оттого кажется, что покойник воровато смотрит куда-то в сторону, в другой конец длинного торгового ряда. — Документы при нём были? Личность установлена? От трупа пахнет металлом, кислятиной и тошнотворным смрадом потрохов, словно где-то рядом варятся немытые говяжьи желудки, полные остатками еды и желчи. Сэхун уводит свет фонаря ниже — на живот мужчины — и морщится: вид изрезанного в мясо чрева отозвался в теле следователя болью. — Да, — откликается Бомсу, забирая у криминалиста бумажник убитого, — Чхэ Намгиль, пятьдесят три года, уроженец Андона. Тэхён уже пробил его по базе: девять лет назад Намгиль был осуждён за изнасилование — он напал на девушку в женском туалете автовокзала; подкараулил её и, угрожая ножом, принудил к половому акту. Вышел он на три года раньше положенного за хорошее поведение. — Насильник, значит. — О приближает фонарь к разорванному пузу Намгиля. — Можно перчатку, пожалуйста? На этот раз ему предлагают сразу четыре пары. «Я сегодня Моника Беллуччи. — Он просовывает свою узловатую ладонь в резиновую перчатку и перекладывает фонарь в левую руку. — Или наоборот: я так плохо выгляжу, что скоро мне будут кидать еду и мелочь». — Может, это месть? — звучит из-за спины нерешительное предположение того самого молодого патрульного, чей фонарь сейчас освещал живот мёртвого Чхэ. — За изнасилование; вон, как бедолагу яростно истерзали. Сэхун отгибает крыло коричневой рубашки: большинство перламутровых пуговок растерялось — наверняка валяются где-то здесь вокруг, плотный хлопок напоминает сито с крупными отверстиями, как и раскромсанное туловище мужчины. Рваные и беспорядочные раны густо усыпают надутое мохнатое пузо; в местах, где перехлёстываются сразу несколько увечий, зияют кровавые дыры, а там, где должен быть пупок, виднеются внутренности — кишки, продавливающие своим немалым весом брюшную стенку. Наверное, будь повреждение шире, большая часть содержимого Намгиля оказалось бы у него на коленях. — Предположительное орудие убийства нашли? — Да, нож, — подтверждает Бомсу и оборачивается к наблюдающим за О криминалистам. — Дайте, пожалуйста, нож. Сэхун взволнованно облизывает губы, продолжая изучать тело раскисающего в своей же крови Чхэ. Удары, похоже, и правда были остервенелыми, будто оставлены рукой ослепшего от ярости безумца: глубокие — потому что наносились с пылом и злостью, частые — скорее всего, лезвие ножа короткое, оттого быстро и легко выскальзывало из плоти, чтобы снова вонзиться в неё. Экспансивность и сумбурность, что отразились на испустившем дух Намгиле кровавым решетом, узнаваемы, хоть и судить о чём-то по одному лишь телу слишком рано. Тем не менее, следователя не могли не тревожить его догадки: если этот труп действительно дело рук уже породнившегося О серийного убийцы, то ситуация принимает весьма паршивый оборот — он зачастил с нападениями; словно у него наступили по-настоящему плохие дни, как у самого Сэхуна, и вместо того, чтобы выпить или побегать пару километров по стадиону, дабы сбросить стресс, он озверел в кровожадных порывах и, где-то растеряв всё своё терпение, теперь едва не раз в неделю кого-нибудь обязательно кромсает. — Вот. — Бомсу протягивает следователю пакет с ножом. — Нашли рядом с трупом. — Он… — О судорожно вздыхает, уставившись на маленький складной ножик, какие обычно с собой берут в походы. — Чистый. — Да, — отзывается один из криминалистов, — наверное, убийца вытирал его от отпечатков пальцев. Но там в резьбе на ручке осталась кровь, так что, вероятно, этим ножом и убили. — Понятно. — Сэхун возвращает пакет Мину. — Что-то ещё находили? — Отпечатки обуви, — вновь отчитывается криминалист. — Разные? — Да. — Уже хорошо. Сэхун опускает луч света ещё ниже — на бёдра бездыханного Чхэ: промокшие в крови и мочи джинсы великоваты на мужчину, затёрты на краях штанин и расстёгнуты в ширинке. О вновь приподнимает край рубашки, дабы убедиться, что ремень с изломами тоже не застёгнут. — Это не месть, — наконец-то отвечает молодому патрульному, беря правую руку трупа в свою. — Его поймали на горячем. — Следователь изучает раздражённую, а местами разодранную кожу на костяшках заскорузлой ладони Намгиля. — Рано выпустили — такие хорошими не становятся. — Сэхун снова светит на лицо убитого, приглядываясь пуще: на скуле просматривается большой синеватый отёк, уголок губы разбит, а седая косматая бровь рассечена у самого края, вдоль своей длины. — Похоже, Чхэ успел оказать отпор перед тем, как его прирезали; не удивлюсь, если нож его. — Мужчина встаёт, отпуская края пальто вновь свободно тянуться к запятнанному кровью асфальту, и снимает перчатку. — Свидетельницу вряд ли получится найти — только если объявится сама; да и маловероятно, что она присутствовала в момент… — Свидетельница? — удивлённо перебивает второй патрульный, порядком старше. — Откуда взялись такие сведения? — Это всего лишь моё предположение, — пожимает плечами О. — Но я очень сомневаюсь, что убийца стал бы просто так расстёгивать на Чхэ штаны. — Он прячет перчатку в карман пальто и обращается к молоденькому патрульному, который тут же смущённо устраивает взгляд на пуговицах верхней одежды следователя: — Я ещё немного осмотрюсь и верну Вам фонарик. И тот согласно кивает. Мертвец в холодном пространстве торгового ряда делает синий из-за пластика навеса лунный свет и сияние прожекторов зловещими; за монолитом павильонов слышится шум дороги, а позади — возня криминалистов. Сэхуну неприятно здесь находиться: вонь трупа, кажется, окутала весь Намдэмун, а кровь ещё долго не ототрётся от асфальта; О жаль человека, перед чьим магазином сейчас валяется тело, — его бизнес точно пострадает из-за случившегося, — и, к собственной досаде, О немного сочувствует Чхэ Намгилю, хоть он и плохой человек. «Умирать всем и всегда больно. — Сэхун внимательно осматривает роллеты павильонов и дорогу, ведущую в сердцевину рынка. — Наверное, все заслуживают хотя бы толику жалости». — Бомсу, а ты звонил Чанёлю? — Нет, — идёт по пятам Мин, вновь возясь со своими волосами. — А надо? Можем за ним заехать — он недалеко живёт. — Недалеко? — Следователь разворачивается к коллеге. — В смысле? — Ну, он же ночует в общежитии, если не уезжает к себе домой, а оно как раз рядом — десять минут пешком. — Точно! — осуждающе цокает своей забывчивости О, возвращаясь к разглядыванию асфальта. — Он говорил, а у меня из головы вылетело. — Так что, позвонить? — Нет, у него выходной; тем более мы закончили работать под утро — он наверняка сейчас спит. — Чем вы занимались? — Мин принимается растирать замёрзшие ладони. — Обсуждали женщин и рыбалку, — ехидно бурчит следователь, глядя под ноги. — Впрочем, всё равно занимались ерундой: просидели целую ночь над стопкой дел, чтобы ничего не найти. — Он останавливается, наклоняется почти вполовину своего исполинского роста и, указав лучом фонаря на дорожку из тёмно-красных пятен, кряхтит: — Видишь? — Ага. — Бомсу тоже наклоняется, отчего зализанная чёлка опадает ему на глаза. — Кровь. — Да. — Сэхун разворачивается и освещает дорогу позади себя и Мина. — Рядом с трупом таких капель нет. — Затем снова светит перед собой — темнота мрачного торгового ряда рассеивается. — Дальше тоже, а здесь есть. — Может, это кровь Намгиля? — задумчиво хмыкает Бомсу. — Например, потасовка с нападающим началась где-то здесь, — указывает на место, где стыли пятна крови, — но во время драки они переместились туда, где сейчас лежит Чхэ. — Логично, — кивает О. — Вот только у Чхэ на лице нет таких травм, из-за которых так обильно начала бы течь кровь, — пятна достаточно крупные; с другой стороны, даже если убийца нанёс первый удар ножом на этом месте, то кровь уже раненого Намгиля была бы не только здесь, но и… — Сэхун опять разворачивается, чтобы посветить на асфальт около мертвеца. — Но и рядом с трупом. — Однако их нет, а значит… — Бомсу нахмурился и указал пальцем на пятна. — Это кровь убийцы? — Вполне возможно, — удовлетворённо кивает следователь. — Чхэ явно сопротивлялся, судя по его сбитым костяшкам, поэтому он мог легко поранить убийцу. Так что проследи, чтобы отсюда тоже взяли мазок. И когда придёт участковый, скажи, что мы забираем это дело. — Хорошо, сейчас… — Мин было пятится, чтобы вернуться к криминалистам, как тут же громко охает, чем пугает присутствующих. — Господин О, забыл Вам отдать анализы крови с носа Кан Нани! Сейчас… — Бомсу расстёгивает куртку до середины, вздрагивая от холода, и достаёт из-за пазухи файл. — Сегодня пришли, но, господин О, — шелестит, прежде чем отдать следователю результаты экспертизы, — это странно. — В каком смысле? — Сэхуна такое заявление коллеги, который излишним драматизмом никогда не отличался, интригует; вытряхнув листы из полиэтиленового кармашка, он тут же впился в них глазами, даже не пытаясь подсветить мелкий шрифт фонарём. — Совпадение… — Рот мужчины резко пересыхает, как, похоже, и вся кровь в голове, отчего последняя начинает одновременно и кружиться, и болеть. — Это точно? — Да, — с серьёзным лицом кивает Бомсу. — Несколько раз переделывали, хоть образца было катастрофически мало. — Как такое возможно?.. — Вопрос адресован то ли бумажкам, то ли Мину — следователь и сам не знает. Он проводит ладонью по своему красивому вострому лицу и бесшумно выдыхает, стараясь не показывать коллеге, насколько сильно его ошеломление. — Так… Ладно… Хорошо… — Сэхун зажмуривается, пытаясь освободить размышления от мусора эмоций. — Бомсу, срочно, пока Тэхён не ушёл с работы… — О прочищает горло и на ватных ногах подходит к стене одного из павильонов — стоять отчего-то стало трудно. — Позвони ему и скажи, чтобы он подал запрос на сравнение образцов грунта, найденных в туалете клуба и на месте, где нашли труп Ким Субин. И пусть делают это как можно скорее. — Хорошо. — Мин поспешно достаёт из кармана мобильный; голос старшего следователя ровный и спокойный, но Бомсу даже в темноте замечает по напряжённому лицу и рассеянному взгляду, в каком нервном возбуждении находится Сэхун. — Я… — И ни в коем случае никому об этом не говори, понял? — со сталью в голосе чеканит О. — Даже нашим. Когда обескураженный подобной несдержанностью следователя Мин отходит довольно далеко, мужчина позволяет себе навалиться спиной на гремящие роллеты и дрожащей рукой достать из кармана пачку сигарет. Не самое приятное завершение дня стало ещё хуже. «Как такое возможно? — Сэхун делает затяжку и обращает взгляд к синему навесу. — Как это могло случиться?»

***

— Не поцарапайте пол, ради Бога! Я только недавно сто тысяч вон отдала на его лакирование! Сварливый говор хозяйки хостела — первое, что вырывает Пака из вязкого нездорового сна; через стены, тонкие и полые, будто сделанные из бумаги, отчётливо слышны зычные женские вопли, бурчание в соседних комнатах и чей-то храп. Следом за мерзкими возгласами Чанёлю начинает докучать острая боль в затылке. Мужчина не успевает даже просто открыть глаза, чтобы уставиться в белый потолок, как его мигом охватывает снедающее раздражение от гвалта, доносящегося из коридора; с трудом перевернувшись на другой бок, он засовывает голову под подушку и вытягивается во весь рост. — Так, все жильцы, либо выходите из общежития, либо разойдитесь по комнатам! Не путайтесь здесь! Но лучше не становится: рыхлая из-за свалявшегося синтепона подушка от ругани хозяйки не спасает, кровать недостаточно длинная для следователя — ступни повисли в воздухе, за пределами изголовья, а боль в затылке только усилилась. Гневливо скинув одеяло на пол, Чанёль разлепляет веки в темноте, притаившейся под подушкой; желание схватить что-нибудь тяжёлое и превратить голову орущей на весь хостел женщины в кашу из костей и мозгов крепнет с тем, как голосистая хозяйка приближается к двери Пака. — Куда вы несёте?! Я же сказала в последнюю комнату! И не трясите так — все полки выпадут! Мужчина не понимает, почему ему не дают поспать в выходной. Пак вернулся в пять утра, проведя почти всю ночь с Сэхуном и фотографиями трупов, пытаясь вспомнить, когда он успел стольких убить; Пак устал за прошедшую неделю: старший следователь намертво вцепился в него — молодого новичка, которому как раз следует набраться опыта — и теперь всячески подминает под свой кошмарный график, ненароком вынуждая оставаться на работе до самого утра или заниматься десятью поручениями сразу; Пак собирался хорошенько отоспаться, и, наверное, больше крепкого сна, что уже не задался, он с нетерпением вожделел одного — встречи с Бэкхёном. — Чёрт! — Чанёль резко садится, отбрасывая подушку в ноги. — Чёрт-чёрт-чёрт! Следователь тянется к дешёвенькому столу, горько пахнущему ДСП, и лихорадочно хватает телефон; сильный рывок заставляет зарядку вылететь из розетки, и, пару раз стукнувшись об спинку стула, она повисает на проводе в воздухе, продолжая держаться одним концом за мобильный. Пак грубо тычет в экран — белые цифры показывают без тринадцати минут шестого, ещё ниже светятся пропущенный вызов от мамы, которая звонила около полудня, и непрочитанное сообщение от Бёна. — Кровать к левой стене! И не ставьте впритык к шкафу! Так будет казаться, что комната больше! Мужчина злобно клацает зубами, когда хозяйка хостела вновь раскрывает свой рот. Чанёль не представляет, как это могло случиться, как он мог проспать обед. Вернувшись в общежитие, Пак первым делом поставил будильник, чтобы вовремя приехать к Бёну, потом сходил в душ, переоделся в пижаму и лёг спать, буквально сразу уснув. Что пошло не так? — Пиздец, — осипшим спросонья голосом шипит следователь, безучастно глядя в телефон; будильник действительно настроен, на одиннадцать утра, но заиграть он должен не сегодня, судя по выбранному дню, а завтра. — Ёбаный пиздец. О Сэхун, ты испортил всю мою субботу.

Кому: Б. Б. Я проспал. Извините, я не планировал своего отсутствия. От кого: Б. Б. поздно вернулись домой? Кому: Б. Б. Скорее, рано. Извините. От кого: Б. Б. опять делаете вид, что переживаете? хватит, я могу поверить От кого: Б. Б. а дальше сами знаете, что может случиться Кому: Б. Б. Так долго общаемся, а я всё ещё не могу претендовать в Ваши любовники. От кого: Б. Б. вы сами выбрали этот путь, когда подстерегли меня и силком потащили пить чай Кому: Б. Б. Мне всё понравилось. Вам нет? От кого: Б. Б. к сожалению, я плохо помню тот вечер — я был занят негодованием Кому: Б. Б. Врёте. Как недавно выяснилось, Вы даже помните название той кофейни, а я — нет. От кого: Б. Б. вы тоже часто врёте, так что 1:1 От кого: Б. Б. вы хоть выспались? Кому: Б. Б. Нет, если честно. Я бы, наверное, и дальше спал, но меня разбудили. Кому: Б. Б. Вы заботитесь обо мне? От кого: Б. Б. может быть Кому: Б. Б. Вы поели? От кого: Б. Б. нет. откровенно говоря, я обзавёлся плохой привычкой — приучился и смирился с вашим обеденным сопровождением От кого: Б. Б. надеюсь, вы сидите или лежите, а то можете не удержаться от того, сколь смешна и неожиданна развязка всей этой комичной ситуации Кому: Б. Б. Я готов. От кого: Б. Б. в общем, я забыл, как добираться к кафе, а учитывая, что мне нужно будет возвращаться в офис, решил не рисковать Кому: Б. Б. Да, это всё ещё забавно. Спасибо, что посоветовали сесть. Получается, я Вас разбаловал. Кому: Б. Б. И Вы совсем ничего не ели? От кого: Б. Б. вы обо мне заботитесь? Кому: Б. Б. Может быть. Это можно считать 1:1? От кого: Б. Б. если новый счёт, то да. у нас будет таких два? один по вранью, а второй по неоднозначным ответам? Кому: Б. Б. Почему бы и нет? От кого: Б. Б. хорошо, да будет так. хотя в первом счёте в целом побеждаете вы с огромным отрывом. но так как мы начали только сегодня, вносить поправки не будем Кому: Б. Б. Я так часто вру? От кого: Б. Б. может быть. 1:2 Кому: Б. Б. Вы бываете несносным. От кого: Б. Б. а вы бываете очень даже честным Кому: Б. Б. И всё-таки, Вы так и не поели? В Вашем офисе должны быть автоматы с едой. От кого: Б. Б. они есть, но я не мог найти отверстие для монеток — с ними тоже у меня проблема Кому: Б. Б. Серьёзно? От кого: Б. Б. нет конечно. насколько больным вы меня считаете, господин Пак? Кому: Б. Б. Достаточно, чтобы умирать на столике в кафе и путать пол с потолком. От кого: Б. Б. у вас тоже много минусов Кому: Б. Б. Например? От кого: Б. Б. вы на серийного убийцу похожи Кому: Б. Б. Я и есть серийный убийца. От кого: Б. Б. чудесно Кому: Б. Б. 2:1 в счёт вранья? От кого: Б. Б. тут ещё надо подумать Кому: Б. Б. В котором часу Вы заканчиваете работать? От кого: Б. Б. хотите за ручку провести меня домой? Кому: Б. Б. И накормить. Вдруг Вы и холодильник в своей квартире с трудом находите. Ещё от голоду умрёте. От кого: Б. Б. в 7, если меня не задержит похотливая свинья Кому: Б. Б. Какое любопытное прозвище! Буду благодарен за подробности. От кого: Б. Б. это по истине печальный рассказ От кого: Б. Б. мне нужно возвращаться к работе. на меня уже косо смотрят из-за безделья Кому: Б. Б. Хорошо, значит, в 7 возле офиса. От кого: Б. Б. если меня задержат — напишу. и вы сегодня платите за еду в качестве моральной компенсации Кому: Б. Б. Без проблем, господин Бён. До встречи.

— Стулья оставьте в вестибюле! Я расставлю их сама! Лучше отнесите старые шкафы вниз — они мешают ходить! Экран мобильного гаснет; в его тёмной поцарапанной поверхности отражается опухшая после сна физиономия и неуверенная, но счастливая улыбка. Чанёль приближает телефон к лицу и ловит собственный взгляд; он раскрывает глаза как можно шире, словно силясь их вытолкнуть мышцами из черепа, и, похоже, пытается всмотреться в самое своё нутро — в тёмные зрачки, где, как часто говорят, таится душа. «Люди любят романтизировать блики солнечного света в глазах и верить в покровительство, требующее лишь покладистости. — Он продолжает таращиться на себя, не моргая. — А желание набить цену своему существованию породило небылицы о душе». Спустя некоторое время слизистую начинает щипать, под карими радужками собирается влага; сердце Пака пропускает удар — ему кажется, что он вот-вот заплачет: прекрасное лицо перекосит детская гримаса обиды, изо рта вырвется гортанное кваканье, по щекам потекут горячие слёзы, а самое главное, наступит долгожданное облегчение. И тогда неизбывное напряжение обязательно спадёт. И тогда Чанёль сможет стать по-настоящему свободным. Однако этого, конечно же, не происходит — следователь только зевает и, бросив телефон вместе с зарядкой куда-то на стол, с досадой стонет. «Ёбаный пиздец». После разговора с Бэкхёном, короткого и отчего-то тешущего распалённый желчной злобой нрав мужчины, раздражение чуть угасло; сейчас Пак, наверное, не стал бы убивать визгливую, как оторванный от мамкиной сиськи поросёнок, хозяйку хостела — он бы просто оглушил её, запер в тесной деревянной коробке, в которых обычно перевозят холодильники и скинул в реку Хан. Тем не менее, окончательно успокоиться у Чанёля не выходит: проклёвывающийся через рыхлую почву самообладания гнев, что обещал с одним неосторожным движение перерасти в безудержное неистовство, мерзко щекочет под рёбрами, переутомление обтягивает тело тесным чулком, под кожей лба перекатываются комки боли, похожие на колючую стекловату. А лекарство от привычной маеты так далеко. — Почему вы медленно работаете?! Вы и так опоздали на целый час! Имейте совесть! Следователь морщится и встаёт с кровати; вытащив из-под стола красный рюкзак, он вытряхивает на стол остатки чистой одежды. Запасные вещи, которые Чанёль держал в общежитии на тот случай, если он не успеет съездить на выходных домой, самые нелюбимые в его гардеробе: и свитшот, и штаны угольно-чёрного цвета, а все футболки серые. Пак не планировал такую скучную расцветку с самого начала; наверное, так получилось, потому что в резерв попала та одежда, которую он носит реже всего. И, похоже, один из этих редких дней настал сегодня. — Отвратительная суббота, — рычит мужчина, снимая с себя пижамные штаны и одновременно набирая маму. — Просто отвратительная, — включает громкую связь, отчего по маленькой тесной комнатке расходятся продолжительные гудки. — И во всём виноват ты, О Сэхун. — Привет, сынок! — Привет, — Чанёль засовывает ноги в джинсы, чуть подпрыгивая, — ты звонила? Как у вас дела? — Всё хорошо. У тебя голос странный? Ты только проснулся? — озабоченно вопрошает госпожа Пак. — Долго работал? — Нет, — врёт мужчина, на этот раз снимая с себя футболку. — Просто решил как следует поспать на выходных. — И правильно, — довольно хихикает женщина, шмыгая носом. — У нас ничего нового. Вот, хотели на днях съездить в Сеул, на рынок. — Зачем? Если что-то нужно, я могу сам привезти. — Следователь просовывает голову в ворот свитшота и бубнит в хлопковую ткань. — Тем более у тебя больные колени. Чанёль прячет скомканную пижаму под подушку и, заправив постель, достаёт из рюкзака зубные щётку и пасту, маленькое полотенце, пену для бритья и станок. Идти в общественный душ желания нет: там постоянно, вне зависимости от времени суток и дня недели, кто-нибудь топчется; а ещё в ванной комнате всегда очень душно — в лёгких образуется пробка из плотной влаги, отчего порой становится невыносимо дышать, на лице оседает испарина горячей воды, сыплющейся гроздьями из обросших накипью леек, а нос щекочет прелый запах пены шампуня, недавно смытого с чьих-то грязных волос и застрявшего белой воздушной шапкой в стоке. Но выбора у следователя нет: прорезавшаяся на подбородке и губой щетина отчего-то сегодня ужасно раздражает Пака, во рту ощущается привычная несвежесть после сна, в уголках глаз застряли твёрдые катышки закисей. Не умыться сейчас будет настоящим свинством. — Да мы сами толком не знаем. — Вздох женщины напоминает жужжание осы или шелест фантика шоколадной конфеты. Телефон у Чонсо новый — мужчина полгода назад закончил выплачивать за него кредит, — но совсем недавно, как всегда судорожно моя хлоркой полы, вместо серой старой тряпки госпожа Пак кинула в ведро свой мобильный, по которому увлечённо болтала с бывшей одноклассницей. Телефон починить получилось, но динамики всё ещё барахлят. — И обувь отцу нужна, и плитка… — Плитка? — Следователь засовывает босые ноги в любимые жёлтые ботинки и, даже не подумав завязать грязные шнурки, выходит из комнаты, в тесный холодный коридор. — На кухню не хватило? — Если бы, — хмыкает Чонсо, судя по звуку, гремя тарелками. — Папа теперь взялся уродовать пол в ванной. И хочет ещё дорожку от крыльца к воротам из плитки и цемента провести. — Так, старую мебель уносите сразу же! — Чанёль оборачивается на кудахтанье: нависнув одутловатым седовласым коршуном над двумя худенькими парнями, хозяйка хостела гневливо била себя кулаками в боки и причитала: — И не нужно царапать изголовье своими отвёртками! Даже если кровать мне не нужна, это не значит, что её можно портить! — Ты слишком строга к нему, ма. — Мужчина закрывает за собой дверь, осторожно и очень медленно, чтобы галдящая на всё общежитие женщина не услышала его. — А дорожка — отличная идея; во время дождей во дворе ходить практически невозможно — почву размывает. — Да, но делать её в такую погоду — несусветная глупость; как и тратить деньги на плитку. Переложив все ванные принадлежности в другую руку, Чанёль с некоторым сожалением взглянул на двух парней, разбирающих одну из тех кроватей, какие стоят почти в каждой комнате хостела. Молодые, одетые в комбинезоны с фирменным логотипом на спине, оба походят на студентов, которые в выходные и наверняка по вечерам будних дней подрабатывают в мебельном грузчиками и сборщиками. Один низкий и полноватый — даже отсюда, почти в другом конце коридора, следователь слышит его сбитое тяжёлое дыхание; похоже, стоять на коленях на твёрдом полу и судорожно ковырять отвёрткой крепления ему трудновато. Второй, казалось, присутствует исключительно ради гротескной комичности: высокий, может, даже выше Пака, и очень худощавый, едва не гремящей костями на каждых вдохе и выдохе, он явно отлынивает от работы, усевшись на пол, спрятав руки между ног и оставив всё на совесть своего пыхтящего напарника. — Ты хорошо кушаешь? В последний раз мне показалось, что ты немного похудел. — Вы собираетесь полдня гайки откручивать?! — Хозяйка хостела сильнее закатывает рукава цветастой синтетической блузки. — Просто невыносимо! Мало того, что компания не может выполнять всё вовремя, так ещё подсылает всяких неумёх вроде вас! Кошмар! Каркающая на последних слогах женщина взывает новому приливу раздражения; Пак стискивает мобильный в руке крепко-крепко — будь следователь сильнее, телефон обязательно бы захрустел и треснул — и прижимает вплотную к уху, чтобы слышать лопотания матери о важности полноценного питания, а не грубую ругань хозяйки общежития. — Да, не переживай. Чанёль с опаской и омерзением косится на женщину; она не особо отличается от его мамы: госпожа Пак, возможно, имея такой же нелёгкий характер и скверную привычку кричать по любому поводу, всегда в подобной манере наседала на своего супруга; и сам следователь, и его ныне покойная сестра не раз получали львиную долю ругани ещё в детстве, когда приходили к ней — озлобленной рутиной и усталостью — со своими пустяковыми школьными проблемами. Тем не менее, к маме Чанёль всегда снисходителен и терпелив, даже когда ужасно злится на её брань; он и сам не знает причин своей мягкости и уступчивости, однако желания убить госпожу Пак даже в самый напряжённый момент — когда папа начинает кричать на маму в ответ, а последняя только усиливает свои и без того зычные вопли — у следователя ни разу не возникало. Сейчас у мужчины буквально чешутся руки от потребности вцепиться пальцами в седую копну хозяйки хостела и вмять её образину в изголовье кровати. — В общем, мы бы хотели с папой съездить в Сеул. Если у тебя выдастся свободное время, то было бы очень хорошо, подвези ты нас. — Подвезти… — Чанёль смотрит на поворот, за которым и были уборная с душевой; ему нужно пройти всего лишь пару метров в сторону женщины, незаметно и быстро, а затем резко свернуть налево, дабы не попасться ей на глаза. — Нет, мам, я не могу подвезти. Я пока что без машины. — Почему? Что-то случилось с ней? Или ты попал в аварию? — Да какая авария, — ворчит Пак, едва не крадучись, подходя к тому самому проёму. — Там… — Сказать, что его очень заметный старый пикап в розыске, он конечно же не может, поэтому следователь, как всегда, просто врёт: — Там проблема с мотором. Опять придётся ремонтировать… — Чанёль! Чанёль! — Мужчина закатывает глаза, прежде чем обернуться, и демонстративно придвигает мобильный ближе к рту, дабы стремительно шагающая на него хозяйка общежития заметила, что он занят разговором. — Чанёль! — Однако это не помогает. — Чанёль, ты сегодня выходной! Я точно знаю! Пак отшатывается то ли из-за резкого копчённого запаха, ударившего в нос, стоило женщине оказаться на расстоянии вытянутой руки, то ли таким образом удерживаясь от гневливого побуждения стукнуть хозяйку хостела по лицу. Её маленькие наглые глазки обрамлены реденькими, едва заметными пучками ресниц, тонкие губы сжаты в напомаженную ярко-розовую полосу, а проседающие под тяжёлыми серьгами уши скрываются за грязно-седыми прядями. Внешне женщина напоминает следователю одну из тех соседок, которая жила на параллельной улице, недалеко от родительского дома; Чанёль видел её лишь раз, на похоронах сестры, — она приходила отдать конверт с деньгами и утешить безотрадную госпожу Пак, — и, как помнится мужчине, соседка была намного приятнее. — Извините, я… — басовито начинает следователь. — Ты выходной — иди помоги, — машет на рабочих, разбирающих кровать. — Они медленные, а ты вон какой большой — поможешь им. — Я занят, — отрезает Пак, делая попытку завернуть к ванной комнате. — В смысле занят?! Ты выходной! Я тебе и так комнату за гроши сдаю! — За такие же деньги, как и всем, — цедит, ощущая, как головная боль возвращается. — Что это за невоспитанная дрянь орёт на тебя? — рычит в телефон женщина. — Чанёль, не позволяй так с собой разговаривать. Шли её на хуй. — Ма, ты чего? — удивлённо и в тот час нервно хихикает следователь на её ругань. — В общем… — Не надломишься! — Хозяйка общежития хватает мужчину за рукав свитшота. — Там всего лишь шесть кроватей перетащить и разобрать. — Пусть, блять, сама свои кровати таскает… — Мам, я тебе перезвоню попозже — сейчас неудобно говорить. — Хорошо, и не давай этой сумасшедшей на себя кричать. — Пока, ма. — Чанёль!.. — Госпожа Ан! — рявкает Пак, вырывая рукав своего свитера из коротеньких пальцев женщины; последняя испуганно льнёт спиной к противоположной стене и хватается за левую грудь. — Я сказал Вам, что я занят. Не трогайте меня. — Да как ты смеешь… — Как Вы смеете… — Чанёль втягивает носом волглый у входа в ванную воздух и прикрывает глаза; в висках стучит боль, в груди клокочет гнев. Рука с мобильным резко выбрасывается вперёд, будто в намерении схватить хозяйку общежития за край уродливой блузки с цветами, а затем, со всей силы оттолкнув, уронить женщину на пол; однако этого не происходит: указательный и средний пальцы хватаются за ручку двери, а сам Пак отводит взгляд в пол, дабы не раздражаться драматичной гримасой охающей госпожи Ан. — Впредь я прошу не трогать меня и не обращаться по вопросам, которые не касаются аренды. — Невоспитанный хам, — обиженно выплёвывает, стоит Паку переступить порог ванной комнаты. — Вам очень повезло, госпожа Ан, — бесстрастно гремит Чанёль из-за двери, — что для Вас я просто хам. Предбанник преет в клубнях горячего пара — он плывёт удушающим маревом с соседнего помещения, откуда доносится раскатистый шум одной из душевых кабинок. Кафельный пол скользкий — особенно много воды под раковинами, — зеркала запотевшие, плотно застланы плёнкой влаги, какая на манер плесени укрывала буквально всё в этой комнате; от непроглядной завесы не спасает даже открытая форточка узенького старого окна, скрипящего в петлях и свистящего в незаделанных щелях, когда на улице бушуют ветра. Положив все ванные принадлежности на полку, Чанёль упирается руками в края умывальника и заглядывает в слив: на сетку налипли рыжие волосы, керамическое дно замазано кляксами пены для бритья, в которой тонула мелкая чёрная щетина. Мужчина делает глубокий вдох — в лёгкие попадает по большей части не кислород, а дрейфующая в воздухе маленькими капельками вода; мужчина крепко зажмуривается, задерживая дыхание и усиливая хватку на гладких боках раковины; сквозь шелест воды мужчина прислушивается к себе: своему сердцебиению и пульсирующей где-то там же ярости. Утомление и раздражённость давят на вспыльчивый неуравновешенный норов и разъедают ту самую мнимую сдержанность, какой следователь никогда не обладал, но какую с завидным усердием изъявлял внешнему миру. Хладнокровие плавится, обливаясь желчью свирепости, и истеричное, необычайно ранимое естество Пака даёт очередную трещину: следователь с хрипом выпускает углекислый газ из лёгких и урчит, царапая раковину короткими ногтями, продолжая разглядывать волосы в стоке. Крупное тело дрожит от надсады, громкое глубокое дыхание взволнованно колеблется. — Блять… — хнычет Чанёль, не в силах справиться с щемящей внутри злобой. — Блять. Блять. Блять. Блять! — Он пинает мусорную корзину под умывальником. — Сука! — Наверное, будь Паку сейчас десять лет, он бы обязательно расплакался; но ему двадцать семь, и он не может зареветь — он способен только кричать. — Сука! Сука! Сука! — Следователь хватает первое попавшееся под руку — чью-то забытую бутылку шампуня — и бросает в другой конец ванной комнаты, к выходу к душевым. Белая крышечка отлетает в сторону, и из прозрачной бутылки принимается вытекать зелёный гель. — Пиздец! Ёбаный пиздец, сука! Жажда сокрушить совершенно всё, что есть в этой комнате, кажется мужчине невыносимой: поблёскивающие на дневном свету раковины должны быть сломаны, полки — сорваны со стен, зеркала — разбиты, а человек, который только что выключил воду в душевой, — лежать со свёрнутой шеей на кафельному полу, усеянном волосами и мыльными лужами. Именно этого требует гнев Чанёля — убаюкивающего разрушения, трещащего в руках и гаснущего в чужих глазах. — Что-то случилось? — звучит мужской голос из душевой. — Я слышал шум. Всё в порядке? — Пак напрягает желваки, прикусывая щеку изнутри. — Эй? — Да, всё в порядке, — с елейной улыбкой, едва переборов порыв заорать, откликается Чанёль. — Я просто уронил шампунь. — А, хорошо. Если что, вода сегодня очень тёплая — советую покупаться. — Спасибо, обязательно. Со стороны душевых вновь раздаётся грохот воды. Приветливая улыбка с лица следователя тут же исчезает. Он возвращает своё внимание грязному умывальнику; длинные пальцы хватают клок рыжих косм и медленно вытягивают его из слива. Раковина издаёт глухой булькающий звук, словно патрубок тошнит от чужих мокрых волос, застрявших в его глотке; Чанёль, в отличие от уже износившейся сантехники, отвращения не испытывает: приблизив длинный спутанный пук к лицу, он задумчиво уставился на локон, в котором застряли пена, куски известкового налёта и те самые маленькие чёрные волоски, налипшие на стенки умывальника. В опустошённую злостью голову следователя, тяжелеющую от шума в ушах и боли в висках, приходит омерзительная грёза: будто он, широко раскрыв рот и высунув язык — сильно-сильно, что даже кончиком ощущается щетина на подбородке, — опускает мокрые грязные волосы из раковины в самое горло, чтобы потом в два тугих глотка протолкнуть их в желудок. Пак возбуждённо хихикает, продолжая гипнотизировать чью-то прядь, повисшую в его пальцах крашеной рыжей соплёй; на долю секунды ему мнится, что это не такая уж и плохая идея — воображаемая гнусность, кажется, обретает нездоровый смысл: вдруг, когда волосы попадут в живот, они, будто мочалка, впитают в себя всё то раздражение, гложущее мужчину? «Тогда и убивать не придётся. — Он выкидывает клок в пластиковую мусорную корзину, куда хозяйка общежития ещё не успела заправить новый мусорный пакет. — А то с этим так много мороки — в Сеул уже на пикапе не поедешь». Включив воду и сполоснув раковину, Чанёль нагибается почти в половину своего роста и засовывает лицо под мощную струю. Так он стоит пару минут, пока не перестаёт чувствовать онемевшие от холода щёки и нос, а в пояснице не начинает тянуть. Вытерев лицо краем свитшота, Пак берёт с полочки станок и пену для бритья. «И как я умудрился налажать с будильником? — Он закатывает рукава выше локтей и, выдавив на ладонь пену, принимается размазывать её по подбородку; зеркало всё ещё запотевшее — избавляться от налипшей на гладкую поверхность влаги Пак не спешит, потому что он зол на себя, такого дурного, перепутавшего день на будильнике. — Пиздец». Чуть остывшее под ледяной водой бешенство вспыхивает с новой силой: Чанёль весьма редко злится на самого себя, ведь он не виноват, что уродливый с человеческой стороны мир и презренные окружающие заимели привычку раздражать его. Однако произошедшее сегодня стало тем редким случаем, когда мужчина готов в ярости сломать себе пальцы или порезать лицо бритвой. Быть может, эта суббота действительно не удалась, или следователя всё же сердила и, наверное, расстраивала та возможность пропустить столь желанную встречу с Бэкхёном, что непременно могло случиться, проснись Пак вовсе вечером. И несмотря на то, что всё уладилось и Бён обязательно будет ждать его в семь, возле офисного здания, уставший и голодный, Чанёль отчего-то не в силах себе простить собственной ошибки. «А вдруг бы не получилось? — Он смотрит в мутную поверхность зеркала, осторожно, но с нажимом проводя бритвой по подбородку. — Если бы он не согласился? — Мужчина зло споласкивает лезвия под водой. — Какая разница? Не согласился бы, и чёрт с ним! — рычит самому себе, продолжая царапать лицо. — Мне-то что? Разве это важно?» Следователь вновь пинает мусорную корзину под раковиной. Похоже, что важно. Невзирая на осеннюю погоду, которая ближе к концу октября стала ещё холоднее, в маске ходить до сих пор жарко. Пахнущая аптекой белая ткань едва пропускает через плотные синтетические волокна воздух: на вдохе Чанёль с трудом затягивает в лёгкие кислород, а на выдохе ощущает своё горячее мятное дыхание, что незамедлительно оседает волглостью на щеках, отчего уже влажное на подбородке и вокруг рта лицо начинает замерзать. Следователь редко носит маски — точнее сказать, в те моменты, когда надеется изловчиться кого-нибудь убить, и то, если в импульсивном намерении, ведомый горячностью своего изнеженного кровожадного нутра, не забывает её надеть. Однако сейчас, будучи в совершенно скверном настроении, Паку не только хочется спрятать свою донельзя напряжённую массивную челюсть, изогнутые злостью губы, но и нацепить маску на глаза, чтобы не видеть ни мельтешащих на тротуарах прохожих с их скучными чёрными зонтами, ни машин, мнущих колёсами мокрый после прошедшего ливня асфальт, ни безобразные однотипные многоэтажки и, напротив, маленькие трёхэтажные постройки. Мужчина опускает козырёк кепки ниже, когда ветер меняет направление и лёгкая морось — очередное завершение нескончаемого дождя — начинает брызгать прямо в лицо. Вельветовая ветровка почти не греет: в швы задувает, короткий воротник не спасает шею от холода; впрочем, дискомфорт, в коем, конечно же, виноваты исключительно погода и плохая одежда, Чанёль почти не замечает — сейчас он сосредоточен на двух вещах: как не утратить самообладание и не напасть на кого-нибудь прямо посреди улице, и на встрече с Бэкхёном. И, глядя под торопливый шаг мужчины, временами переходящий на рысцу, последнее сейчас важнее, чем красный сигнал светофора, какой Пак успешно игнорирует, чем немаленькая грязная лужа, куда он без колебаний вступает, чем идущая навстречу пара подружек, между которыми беззастенчиво и неуклюже проскальзывает следователь, задевая одну из них — низкую и взбитую — плечом. Неутихающее неистовство перекликается с непривычной и, как кажется Чанёлю, неправильной тревогой или, скорее, волнением. По неизвестным ему причинам, он отчего-то беспокоится перед встречей с Бэкхёном. Они виделись и вчера, как всегда, в обед, болтали о всяком и молчали обо всём; Бён зачитывался очередной книгой, уже на французском (насколько помнится следователю, это был роман Гюго в красной шершавой обложке, с пожелтевшими листами, наверняка взятый в центральной библиотеке), Чанёль медленно поглощал лапшу с бобовой пастой и наблюдал, как сосредоточенные карие глаза мужчины непрерывно пожирали слово за словом, строку за строкой. Вид увлечённого книгой Бэкхёна навивает на Пака сладкое умиротворение и даже тоску; казалось, глядя на Бёна, уткнувшегося в шелестящие под пальцами странички, Чанёль вспоминает о чём-то, по чему порой очень скучает или что когда-то было для него приятным воспоминанием, которое со временем он забыл. И сейчас, заворачивая на рынок Намдэмун, который в шесть вечера ещё не работает, а в ночь с субботы на воскресенье и вовсе не открывается, следователь теплит в груди надежду, что сегодня, как и обычно, Бён взял с собой книгу о чём-нибудь, на непонятном Чанёлю языке, пахнущую старостью пыльных полок или, напротив, благоухающую новой печатью и белой плотной бумагой. Однако вместе с предвкушением мужчина испытывает странную нерешительность; вины за сорванный обед Пак не ощущает, стыда перед Бэкхёном не чувствует, тем не менее, случившееся заставляет следователя с коробящим изумлением задуматься, насколько, оказывается, важными для него стали эти ничего незначащие встречи. — Блять! — шипит Чанёль, когда спотыкается об обувную коробку, которую, похоже, сюда из середины рынка пригнал ветер. — Нет, это хуйня, — выдыхает в маску Пак, заворачивая в один из торговых рядов. — Полная хуйня. Намдэмун безлюдный и особенно угрюмый из-за опущенных рольставней павильонов и пустующих палаток — следователю нравится проходить здесь в такое время; днём тут ни души — только изредка встречаются такие же, как сам Чанёль, сокращающие через замысловатые коридоры рынка путь к метро или автобусной остановке; а иногда, если по незнанию или неосторожности завернуть в какой-нибудь тупик, можно наткнуться на малолетнюю шпану, трясущую с ровесников карманные деньги или выясняющую между собой отношения. — Отвалите от меня! Прекратите! Мужчина резко останавливается за углом, куда должен был завернуть. Голубой навес, заволакивающий бледный дневной свет в синеву, вздрагивает и принимается громко тарахтеть — на улице снова начался ливень. Пак прислушивается, вытянув голову в том направлении, откуда только что раздался женский визг: сквозь гвалт дождя и шумное дрожание пластиковой кровли едва различается судорожная возня, а вместе с ней и грохот тех самых рольставней, которые скрипели и лязгали так, словно их кто-то беспрестанно пинал ногой или бил кулаками. — Отвалите! Отвалите! Я сейчас вызову полицию! — Ну конечно, полиция. — Чанёля передёрнуло от ехидства, вырвавшегося из кого-то лихорадочным хихиканьем, — самодовольство и явно озабоченное нетерпение вызывали у следователя вполне естественное отторжение. — Не нужно дёргаться, зайчонок, тебе понравится, правда; а если сама с себя снимешь колготки — спрячу нож, чтобы не так страшно было. — Нет, отпустите! — на вдохе сердито лопочет женщина. — Я могу отдать наличку, телефон, перевести деньги на кредитку — что хотите, только не трогайте меня! — Её твёрдый негодующий голос срывается на шёпот, когда между павильонами проносится тоненькое металлическое звяканье, похожее на то, что бывает, если спешно расстёгивать пряжку ремня. — Не нужно снимать штаны! — Да что ты кобенишься? — с театральным недоумением кряхтит. — Ты же тоже хочешь, я вижу; наверняка тебя такое заводит — готов поспорить, уже все трусики мокрые. — Не хочу, нет! Отцепитесь! Уберите от меня руки! — Ходишь по пустынному рынку, в короткой юбке, задницей виляешь туда-сюда-туда-сюда — что мне ещё думать? Я ведь не дурак, заметно же, как тебе этого не хватает. Пак закатывает глаза и наконец-то выходит из-за угла; он мог бы и сразу догадаться, что происходит в соседнем ряду, однако изнасилование здесь — в чертогах холодного сырого рынка — казалось следователю совершенно абсурдным и смешным. — Не-ет! — Боевой тон фальшивит ноткой паники. — Отстань от меня, урод! Шагая в сторону силуэтов, копошащихся у одного из закрытых павильонов, Чанёль, по обычаю склонив голову набок, с любопытством воззрился на развернувшуюся у содрогающихся рольставней прелюдию к грядущему акту насилия. Одетая в деловой юбочный костюм, женщина лет сорока, с короткой, педантично уложенной причёской пикси, изо всех сил пыталась вырваться из рук низкого коренастого мужчины; последний же, пузом прижав хрупкое тельце к гремящим стенам, жадно зарывался пальцами в капрон телесных колготок на бёдрах, словно наслаждаясь прикосновениями к тёплой шероховатой ткани, которую после обязательно порвёт, дабы добраться до хлопкового белья. — Небось некому тебя трахать. Вы, суки, нынче ужасно заносчивые и продажные: носом воротите от всех нормальных мужиков, а перед импотентами, у которых деньги из карманов торчат, ноги расставляете, не раздумывая. Я тебе покажу настоящего мужчину. — Отстань! — во все связки визжит и поднимает коленку, чтобы ударить возбуждённого предстоящей утехой между ног. Но безуспешно. — Отвали! — Тихо! — Мужчина приставляет до блеска заточенный край ножа к жилистой худенькой шее и с глумливой улыбкой крякает: — Попытаешься сбежать — нос отсеку, а будешь драться — я тебе придатки вырежу. Чанёль презренно морщится, почти ровняясь с насильником и его вероятной жертвой, и озадаченно шмыгает, под маской облизывая губы. Покрасневшее лицо женщины отдаёт лазурью из-за навеса рынка и лёгкой желтизной из-за оправы очков; несмотря на боевой настрой, который постепенно мутировал в отчаяние, она выглядит очень испуганной и потерянной, а размазавшаяся под глазами и над веками тушь придаёт её тревожной гримасе излишнего трагизма. Первое время Пак старался, правда, старался хотя бы на толику осознать мотивацию насильников; однако у него так и не вышло понять, отчего ради низменной и вполне природной потребности, которую так просто удовлетворить даже одному, люди идут на преступление. Он также не представляет, какого это — когда лезут под одежду, силятся стянуть бельё, касаются там, где далеко не каждому позволено. «Наверное, очень неприятно. — С этой мыслью в желудке следователя вновь разбухает раздражение: представив, как сотни рук — женских и мужских — трогают его за живот, ступни, бёдра, лицо и пах, Чанёль яростно клацнул зубами. — Мерзость. Мерзкие люди». Впрочем, быть может, не Паку судить о ничтожности безнравственных порывов тех, кому не терпится без спросу овладеть чужим телом; разве он — безжалостный убийца, наказывающий невинные души за собственные истязания гневом — в праве с высока смотреть на таких же, как он сам? «В праве. Я просто делаю, что хочу. А они животные, — изрекает про себя следователь, краем глаза наблюдая, как грубые мужские ладони задирают чёрную юбку-карандаш и подбираются к кромке колготок. — Какая глупость — рисковать свободой ради секса. Жалкий кусок дерьма». Вжав шею в плечи и засунув руки в карманы вельветовой ветровки, Чанёль спешно проплывает мимо сцепившихся мужчины и женщины; он не собирается разнимать их — такая мысль даже не зарождается в его зудящей от боли голове. У Пака есть дела поважнее, чем спасение чьей-то чести; Пак торопится к своей панацее, которую не так давно, по воле случайности, повстречал дважды на месте собственного преступления. Эта судьба, несомненно, судьба, по крайне мере, пока присутствие робкого и одновременно упрямого мужчины не перестанет утешать чудовищную сущность следователя. Кан Нани — любительница черепах в жёлтых трусиках — обязана была умереть, чтобы Чанёль мог упиваться спокойствием и уютом, исходящим от поджарого, всегда болезненно расслабленного тела; потому что Чанёлю очень нужно хотя бы раз в день вдыхать аромат безликого шампуня, купленного по акции в супермаркете, и телесный невыразительный, но особый запах чужих кожи и пота; потому что Чанёлю очень важно наблюдать за тонкими филигранными пальцами, холёными и нежными, перелистывающими страницы книг, с дрожью удерживающими палочки, неуверенно обнимающими горячий стакан чёрного чая; потому что Чанёлю, оказывается, очень необходимо вслушиваться в порой задумчивый, временами строптивый, а иногда насмешливый, но неизменно мягкий гортанный голос, вещающий что-то будничное, лишённое своеобразия, однако исполненное укромной обыденностью. Всё это — принадлежащее Бэкхёну, — будто утроба, лелеющая следователя в водах умиротворения, блаженный бред, притворствующий в небытие изводящего внешнего мира и убаюкивающий щемящее раздражение, разросшееся гнилыми колючими ростками внутри груди. Всё это так нужно Паку. — П-помогите! — вдруг кричит женщина, и так напористо, куда-то в спину следователя, будто обращаясь именно к нему. — Заткнись, сука! — Он у-угрожает мне! Пожалуйста, вызовите по-олицию! Чанёль останавливается и, сердито шаркнув жёлтыми ботинками по асфальтной дорожке, всем телом разворачивается в сторону воплей. Сперва он смотрит в противоположный конец торгового ряда, откуда и пришёл, — ни души; затем Пак глядит туда, куда и направлялся, — тоже безлюдно. Ещё раз убедившись, что здесь, кроме самого Чанёля, подозрительно уставившегося на него мужчины с расстёгнутыми штанами и женщины, прижатой потным рыхлым телом к белым рольставням, никого нет, следователь удивлённо, однако с некоторым недовольством и даже враждебностью послушно оборачивается. Похоже, просьба адресована именно к ему. — Позвоните в полицию… — Завали рот, я сказал! — Пузатый властно толкает женщину в стену — та охает и оседает на месте — и, вытянув вперёд руку с ножом, елейно бормочет: — Иди отсюда, пацан, не мешай. По-хорошему предупреждаю. Пак приподнимает голову, как-то гордо вскинув подбородок к верху, дабы из-под козырька получше рассмотреть лицо незнакомца: одутловатое и серое, будто мужчину не так давно выкопали из земли, с опозданием, потому что, глядя на отёки под глазами и на скулах, кажется, он уже успел начать разлагаться. Следователя одолевает новый приступ беснования: угрожающая улыбка, собравшая рябую на щеках кожу в щетинистую гармошку, раздражает, ведь она несметно надменна и снисходительна, словно этот вырожденец превосходит Чанёля во всём и вся. «Урод, — щурится, переводя взгляд на нож. — Отрыжка дрянного человечества». — По-хорошему? — басит Пак в маску. — А то что? — Не нарывайся, пацан, — цокает мужчина, подтягивая чуть сползшие вниз джинсы — без ремня они плохо держатся. — Я не в настроении возиться с тобой. Если не хочешь сдохнуть раньше положенного, лучше улепётывай. — Это я понял, — кивает, судорожно сжимая подкладку карманов ветровки в кулаки. — А что будет, если не уйду? — Ты тупой? — хохотнул мужчина, однако то, как он щёлкнул челюстью, выдавало его зреющую свирепость. — Говорю последний раз: уходи сейчас же, или я твои здоровые уши отрежу и здешним мышам скормлю. Плечи Чанёля напрягаются, а глаза заинтересованно взблёскивают. Вместе с гневливостью, с которой следователь сегодня проснулся, какую вскормила в нём хозяйка общежития, что так и не была смыта холодной водой, креп и азарт. Приземистый грузный мужичок, трясущий небольшим складным ножичком, сам того не зная, дразнит в Паке то, что стоило бы оставить в покое; его широкий мясистый нос, усыпанный выпуклыми белыми гнойниками, кривится, когда тонкие губы ломаются в сардонической улыбочке, а в горле, обросшим снаружи воротником жира, клокочет издевательское кваканье. Великовозрастной забияка сейчас походит на большую глупую детину или взрослого сумасбродного тупицу, который, придя в зоопарк и каким-то чудом пролезши в клетку с тигром, своими крупной тушей и тявканьем раззадоривал в большой кошке аппетит. Аппетит к охоте. — Ну ладно, — пожимает плечами Чанёль, расстёгивая ветровку, — уши так уши. — Ты что, самоубийца? Или просто придурок? — недоверчиво хихикает пузатый, сжимая нож пуще — уверенность в движениях Пака напрягает. Мужчине, несомненно, стоило бы остановиться; хотя, наверное, уже поздно: следователь неторопливо стягивает с себя вельветовую курточку, отбрасывает её куда-то в сторону и, опустив козырёк бейсболки почти на самые глаза, делает шаг вперёд. — Давай, — разводит в стороны руки, полностью открываясь. — Не медли — я спешу. — Пацан, я не шучу… — оттягивает отложной ворот шоколадной рубашки. — Я тоже, — перебивает Чанёль, снова сокращая расстояние между собой и подобравшимся в боевую стойку мужчиной. — Я тоже не шучу. Ты пообещал отрезать мне уши — действуй. Или ладен только женщин зажимать в подворотнях? Слова ничего не значат? Пак тоже дразнится, едва сдерживая яростный рёв и пыл схватиться сильными ладонями за мягкую широкую шею; он не чувствует опасности в этом коренастом туловище, тычущем в его сторону ножом, потому что в неустрашимости и безрассудстве Чанёль видит слабость. Именно последнее его и злит, и подстрекает: как этот жирный неудачник, не смеющий найти волю удержать член в брюках, дерзает вот так высокомерно и пренебрежительно разговаривать со следователем — со следователем, который сильнее, умнее и, в общем-то, не сделал ничего, чтобы с ним можно было вот так обращаться? — Много пиздишь, пацан, — совсем не по-доброму ухмыляется мужчина, делая круговые движения плечами и как-то показательно разминая кисти рук. — Я тебе не только уши отрежу, но и язык. — Ладно, — равнодушно бросает Пак, наблюдая, как женщина, которая, похоже, за это время более-менее пришла в себя, бесшумно поправляет юбку, настороженно поглядывая в спину тучного мужчины. — Без проблем. В голову Чанёля приходит всё сразу: придуманное Бэкхёном «похотливая свинья» совершенно точно подходит ублюдку напротив; жестокая узколобая Минчон порой права в своих деспотичных и бессердечных побуждениях — кретины и слабаки действительно могут разжигать желание переломать им все кости; раздражение, скребущее изнутри, настолько велико, что следователь не в силах этого вынести — нужно кого-нибудь убить. — Какой нахальный! — Мужчина взмахивает ножом; лезвие со свистом рассекает воздух и на миг, кажется, режет синеву, в которой утонул коридор рынка. — Нынче молодёжь любит получать лишний раз по носу — лишь бы взрослых не слушать. Чанёль уворачивается от каждого нового выпада пузатого мужичка, не оказывая должного отпора. Пак не даёт фору и тем более не пытается, на манер кичливого павлина, показать свои проворство и самоуверенность; Пак выдерживает в себе, как горький вермут, злобу, чтобы потом всю её выплеснуть в нескольких ударах, освободиться от ранящей изнутри тяжести и, наконец-то, успокоиться. Всё проходит гладко, как поначалу показалось следователю: мужчина, пыхтя и ворча, пытается всадить короткое острие ножа то в широкую грудь Чанёля, то в его живот, а бывает, что целится прямо в могучую шею; сам Пак легко уклоняется от атак, что становятся всё более резкими, импульсивными и необдуманными, беззвучно перешагивает то в одну сторону, то в другую, сосредоточенно наблюдая из-под козырька за каждым движением уже побагровевшего от возмущения мужичка. И вот следователь, крепко-крепко сжав ладонь в большой сильный кулак, заводит правую руку за спину — он готов нанести первый удар прямо в округлое, местами пористое лицо мужчины. Последний как раз увлёкся; двигаясь в одном и том же ритме, теперь имея лишь одну цель — полоснуть Пака по лицу, спрятанному кепкой и маской, мощному телу в чёрном свитере или хотя бы по рукам, — мужичок забыл обо всём на свете: о женщине, которую так хотел прямо здесь, в пустом торговом ряду рынка, о безопасности, слепо тряся оружием перед чужим носом и даже не пытаясь разгадать, что этот самый темп, в каком он непроизвольно перемещался, ведёт его в ловушку. И, наверное, у Чанёля всё бы получилось — выпад вышел бы сильным, прямо в колючую челюсть, заплывшую жиром, затем следователь выхватил бы нож, а дальше — как повезёт. Как повезёт мужчине. Однако ничего из этого не происходит: сконцентрированного следователя отвлекает сдавленное кряканье, а затем и звонкое цоканье, эхом подлетающее к навесу. Сначала Пак думает, что это дождь, который до сих пор стучит по пластиковой кровле, — за эту мимолётную мысль, какую Чанёль осознаёт, когда поднимает глаза к крыше, он получает в лоб. Нож оказывается очень острым, и боль от пореза кислотная и неприятная. — Ай! — Пак растерянно глядит вслед убегающей женщине, чьи чёрные туфельки звучно отстукивали толстыми каблуками по ровному асфальту. — Чёрт! — Мудак, думал, я тебя не достану! — Следующий удар приходится в щёку; поверхностный, но размашистый, резкий и особенно болезненный, потому что кожа на этом месте оказывается особенно чувствительной. Резинки маски тоже лопаются под напором ножа, и та повисает на одном ухе, полностью открывая ошеломлённую, всё ещё озадаченную физиономию следователя. — Я тебя прирежу, сука! Прирежу! Чанёль и сам не понимает, что его так смутило: внезапное появление женщины, о чьём существовании он успел забыть и которая сейчас, быстро перебирая ногами, скрылась за поворотом? или тот страх, что он испытал, когда женщина вдруг вскочила и побежала? или то, как всё та же женщина ловко промчалась на каблуках почти в конец торгового ряда, ни разу не подвернув ступню? Пак не знает. Он запутался в своих чувствах: в испуге и боли, в истой злобе и нетерпении — нетерпении наконец-то уйти туда, куда зовёт его то ли детская эгоцентричность, что из раза в раз подталкивает его на убийство, то ли неуёмное желание снова и снова ощутить себя безутешной жертвой жестокого мира и совершенно дурного человечества, почувствовать, как раны, выеденные ядом собственной вздорной гневливости, затягиваются, чтобы потом с новой силой начать кровоточить. Наверное, следователю нравится думать о себе, как о потерпевшем от мирской несправедливости, как о контуженном солдате после войны, нравится себя жалеть. Но вот он представляет, что Бэкхён смотрит на него с состраданием — вдруг подобное придёт Бёну в голову, когда он увидит порез на лбу Чанёля или царапину на щеке? — и ему становится тошно. Нет, в чужой жалости он не нуждается. Это осмысление стоит оторопевшему Паку ещё двух порезов — на скуле и линии челюсти, — сильного удара в нос, а затем и под дых. — Сукин сын! Я тебя проучу! В тюрьме таких, как ты, в параше подрезали! — О! — еле-еле делает вдох следователь, схватившись за живот, куда только что прилетел заскорузлый бывалый кулак. — Так ты оттуда? — Маска окончательно спадает с лица Чанёля, когда озверевший мужичок хватает его за шиворот и толкает куда-то вбок, отчего последний валится на асфальт. — Наверняка… — Он оказывается на карачках; колени пронизывает тупая ломота, какая вскоре обязательно отзовётся синяками, ладони вспыхивают — приземление на асфальт напоминает лёгкие ожоги от кислоты. Паку думается, что он давно не ощущал этой боли — боли из детства, когда он падал с качелей, деревьев или во время шуточной потасовки с друзьями, сдирая кожу на руках и ногах. — Наверняка тебя закрыли за нежелание контролировать искалеченное ущербностью либидо… — Завали ебало! — Мужчина пинает Пака прямо в его лицо, пока тот, до сих пор приходя в себя после атаки в диафрагму, пытался встать; любимая кепка следователя тоже оказывается на земле. — Я предупреждал не лезть! Не мешать! — Он бьёт Пака то в спину, ударяя каблуком ботинка по пояснице и лопаткам, то в живот, вжимая носок обуви чуть ниже пупка или в грудь. — Заносчивый ублюдок! — Я-я не мешал… — Чанёль прислоняет пальцы к лопнувшей нижней губе, будто намереваясь остановить кровь, и быстро поднимается на ноги, чуть пошатываясь. Следователь понимает, что оставаться на земле нельзя — он уже сплоховал, хоть, как ему кажется, и обладал преимуществом в самом начале, а потому лишний раз попадаться под чужие неумолимые кулаки не стоит. — Я просто проходил мимо. — Пак отнимает руку от лица — ладонь обтянула кровавая перчатка, — затем смотрит себе под ноги: на асфальте, таком же синеватом, как воздух под цветным навесом, виднеются крупные пятна крови рядом с затоптанной и почерневшей с годами жвачкой, раздавленной в овальную лепёшку. Чанёль вытирает нос и рот чистой рукой — теперь та тоже вся в крови, а на жёлтые ботинки и рядом падают ещё несколько алых капель. — Ты начал меня задирать, а я не люблю задир. Это, — шмыгает, втягивая обратно в нос новые дорожки крови, показавшиеся из ноздрей, — задевает меня. Пак зачёсывает тыльной стороной пальцев вороную чёлку — она определённо мешает следить за ножом, чья металлическая рукоять греется в потной ладони мужчины, и смотреть на перекошенную бешенством рожу. Чанёль несознательно трогает своё лицо, вымазывая его в крови ещё больше: несмотря на всё то раздражение, какое поочерёдно срывает стоп-краны и высвобождает чудовище наружу, челюсть следователя расслаблена, лоб гладкий, разбитый рот чуть приоткрыт. В отличие от физиономии мужичка, чьи каждая мышца и жила напряжены, а зубы плотно сомкнуты, Пак даже самому себе мнится неестественно лёгким и бесстрастным, потому и спокойным. Чанёль, словно во сне, наблюдает, как мужчина медленно приближается к нему, как его тонкие бледные губы шевелятся, выплёвывая оскорбления; тем не менее, ни одно слово следователь до конца так и не осмысливает: затаив до сих пор рваное дыхание, он прислушивается к своему равномерному сердцебиению, к зудящим ранам и телу. Последнее поёт в привычной истоме — в предвкушении грядущего облегчения: совсем скоро, когда Пак своими большущими ручищами выжмет из этого жирного мусора, мучителя и насильника, жизнь, или когда Пак перережет ему глотку и та будет клокотать, как напуганный перепел, Чанёлю наконец-то полегчает. Всё, что нужно следователю, — угасающая жизнь в глазах, лик смерти, охватывающий и удивлением, и оцепенением, и судорогой боли чужие тело и лицо. — …сукин сын! Я тебя… Мужчина не успевает договорить: будто приросший к асфальту Чанёль вдруг резко подаётся вперёд. Выдыхая через нос кровь, беспрестанно слизывая багровые струйки с губ и подбородка, он сначала бьёт с кулака в ухо, отчего мужичок вскрикивает и отшатывается, потом ребром ладони в кадык — мужичок сипит и заходится в сдавленном кашле, и под конец толкает пузатого к белым пыльным рольставням, выхватывая нож. Смятение от первого пропущенного удара в растянутое ненасытностью чрево Пак пропускает, ведь слишком увлечён тем, как туго и с хрустом острие ножа выходит из плоти и тёмной сорочки. К слову, Чанёль ждал, что мужчина лопнет, когда что-то столь острое воткнётся в его брюхо — уж больно оно напоминает пузырь. Тем не менее, вместо того чтобы разорваться по частям, живот начинает просто кровоточить и нисколько не меняется в размерах. — Не дёргайся, урод, — с улыбкой выдыхает следователь; он натягивает на ладонь край рукава свитшота и, схватив оторопевшего мужчину за лицо, прижимает его затылком к громыхающим в такт дождю рольставням. — У тебя был шанс добраться до моих ушей, но ты проебал эту возможность; теперь моя очередь сбрасывать напряжение. Нависнув величавой, обагрённой собственной кровью смертью, Чанёль топит свой жадный смешливый взор в ужасе и слезах, застеливших карие окаймления напротив, и вновь вонзает нож в надутый живот. Дёрнувшийся мужчина распахивает глаза шире, словно рассмотрев в своём будущем убийце чудо или вовсе божество, и натужно хрипло скулит в манжет чужого рукава; смазливый рослый пацанёнок сейчас невероятно страшен: в его пальцах — крепость и сила гнева, в ударах ножа, что третей, четвёртой и пятой атакой кромсают пузо, — животное варварство, а красивое юное лицо облачено в уродливую гримасу лютой радости и вожделения. Ничего ужаснее мужчина в своей жизни не видел. И теперь вряд ли увидит. — И какого это — быть прижатым к стене, а? — истерично хихикает Пак, продолжая дырявить брюхо маленьким складным ножом; рука с оружием онемела в эйфории и сильном напряжении, и оттого, что следователь почти перестал ощущать свою конечность, он ускоряется — удары становятся быстрыми, но менее чёткими, отчего лезвие теперь рубит чрево, обращая его не в мясное решето с крупными продолговатыми отверстиями, а в рваную дыру. — Может, мне ещё штаны с тебя снять? Хотя наверняка там, — Чанёль опускает взгляд на расстёгнутые джинсы, — зрелище не из приятных. Нож в какой раз с аппетитным хлюпаньем вонзается прямо в пупок, разрывая вместе с кожей, жиром и мышцами хлопок рубашки; Пак ловко прокручивает оружие вокруг оси, и мужчина болезненно стонет, булькая собравшейся во рту слюной и кровью, и закатывает глаза, намереваясь вот-вот потерять сознание. — Не смей! — басисто рявкает следователь, с трудом прорезая длинную полосу над пахом. — Не смей отключаться, похотливая свинья! — извергает украденное им у Бэкхёна прозвище, слизывая над губой кровь. — Н-не над-до… Тучное тело мужчины начинает мелко трястись; та невыносимая боль, проглотившая его ещё тогда, с первым ударом, обращается в истую агонию. Ноги теряют силы, руки лихорадочно дрожат, намертво вцепившись в крепкие плечи следователя, а туловище горит чудовищной болью, будто по кишкам разливается расплавленное железо, проскальзывает острыми рёбрами ком из лезвий; и если сперва мужчина думал о том, как вырываться от обезумевшего долговязого пацана, то сейчас ему бы очень хотелось просто осесть на землю, закрыть глаза и забыться. — Да что ты кобенишься? — заходится в заливистом хохоте Чанёль, снова проворачивая нож; мужичок намеревается свалиться в ноги в жёлтых ботинках, однако Пак вовремя его подхватывает и прижимает всем собой к рольставням. — Ты же тоже хочешь, я вижу; наверняка тебя такое заводит — готов поспорить, твой миниатюрный член вот-вот взорвётся, — передразнивает следователь, трясясь от смеха и вжимаясь в мужчину сильнее, продолжая резать его живот. Мощное тело Чанёля тяжёлое и твёрдое — то, как оно давит на выпуклое истерзанное пузо, ёрзает и елозит, приносит стонущему мужичку такие муки, что последний готов из последних сил побороться за нож и всадить его себе в шею, перерезав все артерии, лишь бы поскорее закончить эту по истине страшную пытку. — Ходишь по пустынному рынку, цепляешься, ножом размахиваешь — что мне ещё думать? Мужчина крупно вздрагивает, отрыгивает себе на грудь сгусток желчи и тёмной, почти чёрной крови, тихо хнычет, продолжая комкать свитшот Пака на рукавах, однако взор от смеющихся ласковых глаз отвести не может. Сквозь пелену слёз и мрак боли изрезанный, как мёртвая туша скота, мужчина смотрит в глаза монстра, снова достигшего предела в своём гневе; он видит, как Чанёль дрожит от злобы и возбуждения, как сияют упованием его, оказывается, добрые глаза. И каждой новой раной на животе, каждой новой дыркой на коричневой сорочке Пак упивается; и смех его такой задорный и ребячливый: если бы не одурение, звенящее на жадных вдохах, мужчина бы подумал, что следователь вполне нормальный — просто чувство юмора необычное. Лишь одно в этих ярких чайных глазах мужчина никогда бы не смог разглядеть: как Чанёля приводит в восторг не та агония, изводящая чужое тело, а грядущая кончина. — Ты… Растроганная блеянием и маленькими мужскими кулачками, схватившимися за свитер, улыбка Пака становится последним, что видит мужчина. Его глаза меркнут — теряют блеск живости, — взгляд расфокусированный и какой-то потерянный, словно переставший дышать мужичок задумался о чём-то очень важном и в то же время трудном. Он ещё несколько раз вздрагивает — так сильна та боль, что мышцы уже мёртвого тела продолжают съёживаться в судороге му́ки, — и застывает. — Сколько возни… — вздыхает Пак, последний раз втыкая нож в обмякшую тушу и тут же вынимая его. — Урод. Чанёль отходит от трупа, к которому только что прижимался всем собой, и тот глухо валится на асфальт, у рольставней одного из прилавков. Поза у мёртвого мужчины выходит непритязательной: расставив согнутые в коленях ноги в стороны и раскинув рядом свои безвольные руки, он походит на пьянчужку, который, нажравшись и напившись, так и не добрёл до дому. Через несколько мгновений одна из ног каким-то чудом выпрямляется, оставаясь лежать прямой на земле, а на мотне старых джинсов расплывается пятно свежей мочи. — Свинья, — без какой-либо злости цокает Пак, вытирая нож от крови и отпечатков пальцев об внутреннюю сторону свитшота. Ощутив долгожданную свободу от набравшихся за неделю злости и раздражения, Чанёль облегчённо вздыхает. Ему, как обычно это бывает после убийства, хорошо на душе и спокойно, хоть он и чувствует некоторую усталость и в теле, и в голове; однако вот следователь смотрит на мертвеца, обоссанного, обрюзглого от непосильного бремени смерти, и думает, что почему-то именно сейчас ему чего-то очень сильно не хватает. В Паке снова начинает расти недовольство, которое когда-нибудь обязательно опять обратится в ярость, но сейчас это не так важно. Он встряхивает головой, мысленно перекладывая ответственность за неприятное щекотание в желудке на утомлённость — всё-таки Чанёлю выспаться сегодня не удалось, — и бросает обтёртый нож рядом с трупом. «Могу ли я пойти так? — Следователь осматривает себя: на чёрном свитере кровь, хорошенько впитавшаяся через рубашку мужчины, не особо видна, хотя влажные тёмные пятна всё равно заметны; штаны почти чистые, а вот жёлтые ботинки все в алых брызгах. Пак приседает, чтобы протереть манжетой свитшота свою яркую обувь. Ничего путного не выходит: красная роса просто размазывается по носкам и шнуркам, и лишь немного остаётся на рукаве. — Впрочем, если сильно хочется, можно идти, как угодно». Чанёль кое-как вытирает лицо краем свитера, хоть губа и ноздри продолжают истекать кровью; следователь аккуратно ощупывает подбитую физиономию — нигде особо не болит, нос вроде не сломан, а значит, всё прошло не так плохо. Пак поднимает с асфальта свои вещи: кепка снова оказывается на голове, нахлобученной почти на самые глаза, ветровку, которую Чанёль специально снял, чтобы не запачкать, он решает не надевать — разве что на плечи накинуть, там крови нет, — маска больше непригодна. «Придётся прятать лицо, — разочарованно фыркает следователь, засовывая порванную маску в карман штанов. — День опять испорчен».

***

От кого: следователь У Вас случайно не найдётся салфеток? Кому: следователь нет, но могу купить, если нужно От кого: следователь Если есть такая возможность, то буду очень благодарен. Кому: следователь мокрые или сухие? От кого: следователь Желательно, и те, и те. Кому: следователь ладно. у вас что-то случилось? От кого: следователь Да нет, всё как обычно. Кому: следователь на вас напали грязные люди? или грязные собаки? или все одновременно? От кого: следователь Да, что-то вроде этого. Кому: следователь вы зарабатываете балл в пользу неоднозначных ответов От кого: следователь 2:1. Стараюсь. И ещё, боюсь, будут некоторые проблемы с ужином. Кому: следователь вы меня интригуете, господин Пак, уже не терпится с вами встретиться От кого: следователь Я надеялся, что и без этого Вы очень ждёте нашей встречи. Кому: следователь может быть, и жду От кого: следователь 2:2. Может быть, и каждый день? Кому: следователь может быть, и каждый день. 2:3 Кому: следователь вы со всеми флиртуете? или вам нравится испытывать именно моё терпение? От кого: следователь Вообще, обычно я просто говорю то, что думаю. Однако, чем Вам не угодил мой флирт? Кому: следователь ну, ничем, пойдёт От кого: следователь Надеюсь, он хотя бы выше среднего. Кому: следователь сложно оценить, он у вас необычный, но, думаю, плохим его назвать нельзя От кого: следователь Это радует, а то Вы порядком капризный, как я уже говорил. Кому: следователь да, порядком — это одна из причин, по которой мы не можем быть любовниками От кого: следователь Не соответствую Вашим запросам? Кому: следователь нет, слишком часто напоминаете о моей капризности От кого: следователь Значит, шанс у меня есть. Я могу просто молчать. Кому: следователь ха! не можете От кого: следователь Почему? Кому: следователь просто не можете От кого: следователь 2:4. Вы профессионал.

Бэкхён упирается локтем в край стола, отчего положение его поджарого исхудалого тела становится слегка вальяжным, и прикрывает губы пальцами. Вымученную и слабую улыбку лучше никому не видеть, тем более начальнику, который уже минут сорок вышагивал по просторному кабинету и причитал. Мужчина укладывает мобильный экраном вниз, рядом со стаканчиком невкусного чая из автомата, успевшего уже остыть, и незаметно потягивается, напрягаясь всем телом и выпрямляя ноги. — …ты вообще понимаешь?! — Директор Чу драматично зарывается в свою реденькую копну ладонью и вновь срывается на крик: — Как можно было ошибиться в заголовке, а?! — Я не ошибалась, — неуверенно возражает девушка, та самая, что в день смерти Чан Хисо, почти неделю назад, была в яркой салатовой блузке и босоножках с поломанной застёжкой. — Заказчик написал… — Она рассеянно тычет коротеньким синим ноготком в распечатки — такие выдали и Бэкхёну, и ещё одному мужчине, которого, насколько помнится Бёну, зовут Ильхан. Все втроём они работают над одним проектом, посвящённым выставке современного искусства; событие пройдёт только в январе месяце, но подготовка идёт полным ходом, в том числе и написание толстых брошюр на десяти языка — на корейском и девяти иностранных. — Заказчик написал, что хотел бы перефразировать заголовок, а не то, что он неправильный. — Она заправляет длинные прямые волосы за уши и шуршит страницами. — Это вполне нормально, потому что на итальянском есть несколько хороших вариантов… — Мне плевать! — взрывается Дохун, и лицо его тут же наливается румянцем ярости. — Плевать! Ты сколько тут работаешь, Мингён?! — Решив, что это риторический вопрос, девушка молчит и отводит взгляд на свои лаковые серые туфли. — Ты что, чёрт возьми, оглохла?! Я кому вопрос задаю?! — Семь лет, — туго сглатывает Мингён, принимаясь накручивать на палец жемчужные бусы, наполовину утонувшие под лавандовой рубашкой. — Директор… — И ты за семь лет не научилась делать всё так, чтобы не пришлось потом исправлять?! Бэкхён незаметно закатывает глаза и отворачивается к окну, прижимая руку к левой груди. Солнце уже село; на улице смеркается. Пасмурное небо чадное, словно над Сеулом повисла высокая непроглядная мгла, за которой ни звёзд, ни луны не видать; непорочный, лишённый туч и облаков горизонт, что едва просматривается за стенами высоток, кажется очень холодным из-за лиловой прослойки, похожей на след от воскового мелка. Совершенно недавно прошёл дождь, и хоть оформленных слоистых, перистых или кучевых туч нет, Бён ощущает, что небо воспалено, как вчера и позавчера, что оно, даже оставаясь всё таким же неподвижным, трясётся в пароксизмах хвори, что оно, простуженное и ледяное, очень сильно болеет. «Прямо как я», — морщится Бэкхён, массируя грудную клетку и сверля осоловелым взором окна многоэтажного офисного здания, которое стоит через дорогу, в чьих квадратных стеклянных глазах отражается сиреневый горизонт, кусочек утянутого осенним унынием неба и столичная панорама, завораживающая и безумно тесная. И, наверное, Бён так и не осознал до конца, что болен, потому что он ничего не чувствует: ни страха, ни разочарования — лишь непонятное ему волнение, не покидающее его ни на секунду. — Директор Чу, — окликает начальство усталый мужской голос. — Но ведь заказчик не сказал, что плохо, — лишь попросил предложить ему больше вариантов для заголовка. Нужно ли из-за этого кричать на Мингён? Бэкхён косится себе за спину, но не шевелится — сил нет. Краем глаза он подмечает низкий короткий хвостик, в который собраны крашеные каштановые волосы, горбатый нос, похожий на обтянутый кожей орлиный клюв, и лукавые глаза, что сейчас холодны и сердиты. За вжавшуюся в кресло Мингён вступился её молодой человек; Бён помнит, что тот не любит кашу и не прочь лишний раз потрогать руками или губами худенькие ноги своей зазнобы. Вспомнив, как мужчина Мингён застёгивал ей туфлю, Бэкхён посмотрел на уродливые бантики, в какие завязаны шнурки его белых кроссовок; после того, как Чан Хисо выпрыгнула из окна, руки мужчины больше так не тряслись — ещё пару дней ладони немного дрожали, а потом всё стало на свои места: мануальные навыки пришли в норму. Впрочем, даже в обычном состоянии руки Бёна не способны на большие подвиги; поэтому, недовольно повертев ступнями, он ловит себя на мысли, что следователь Пак завязывает шнурки очень мастерски, в отличие от него самого. — Закрой рот! — взвывает начальство, подлетая почти вплотную к Бэкхёну, дабы его истошные вопли наверняка долетели до мужчины с хвостиком. — Закрой рот! Не твоё дело! Вообще, все вы… — Господин Чу обводит злобным взглядом сидящих в кабинете; кроме троих нерадивых сотрудников, в свой выходной пришлось работать ещё двенадцати человекам — по каким-то причинам на редакцию навалилось очень много дел, сроки горят, а потому отдыхать никому не позволено. — До конца рабочего дня ещё два часа — займитесь тем, чем должны! Стулья тут же заскрипели, воздух начал звенеть щёлканьем клавиатуры и компьютерных мышек. Все, кто до этого наблюдал за эмоциональным этюдом директора, послушно вернулись к своим делам, в том числе и молодой человек Мингён, разве что остался сидеть в полуобороте, на тот случай, если вновь придётся встрять в похабный монолог господина Чу. Не сказать, что кому-то здесь интересно выслушивать поношения начальника, на который тот всегда исключительно щедр, однако и работать в вечер субботы совершенно не хотелось. — Мне стыдно за вас! — почти надрывается, дёргая себя за лацканы синего костюмного пиджака. — Вы позорите нашу компанию! Почему вы не в состояние справиться со своими обязанностями?! — Бён вертится на месте, ёжится, стоит ему уловить носом мускусный запах одеколона директора, и скрещивает руки на груди, вдруг ощутив себя очень уязвимым и беспомощным. — Почему заказчик должен искать ваши ошибки и умолять исправить их?! Почему он должен разгребать это дерьмо, которые вы втроём высрали?! Бэкхён тяжело вздыхает, зачем-то прикусывая зубами край воротника на своей льняной бледно-розовой рубашке. Чу Дохун стоит близко: ещё чуть-чуть — и бёдра его коротеньких ножек коснутся колен мужчины; Бён крупно вздрагивает — ощущение тепла директора, его неприятного дыхания и вонючего парфюма заставляет и без того ноющее сердце стиснуться в жутком спазме, какой, в свою очередь, вынуждает скомкать нагрудный кармашек в дрожащий кулак и закусить губу, чтобы не проронить страдальческий скулёж. После того дня — когда Чан Хисо превратилась в кровавое месиво, со свистом упав с большой высоты — Бэкхёну кажется, что вместе с ней разлетелся на безобразные куски и он; только, в отличие от девушки из вёрстки, сломавшейся под всеми возможными углами, которую, если верить офисным сплетням, позавчера хоронили в закрытом гробу, мужчина, похоже, растерял всё холоднокровие, уверенность и твёрдость. Это было бы враньём — скажи Бён, что ему безутешно горько из-за смерти Хисо; также было бы ложью — признайся Бён, что ему хоть немного жаль. После нездорового, но глубокого двенадцатичасового сна, из-за которого он проснулся в пять утра следующего дня и не знал, чем себя занять перед работой, все переживания мужчины улетучились; ощущение присутствия мозгов Чан на ступне, какое не покидало Бёна даже после горячего душа, исчезло, тогда всё ещё измазанная в крови кроссовка уже не пугала, пятна на штанинах он застирал сам. Нерадостное событие перестало иметь для Бэкхёна большое значение, стоило ему хорошенько отоспаться. За девушку из вёрстки, бесспорно, обидно, но больное сердце даже не ёкает; с гибелью отроковицы природы — благоухающей, как сочные зелёные луга (которые всегда где-то там далеко, в другой стране или вовсе на картинках в интернете, а не за городом или в двух остановках от дома), щебечущей, как птицы в зачатке лета, такой же прекрасной, как цветущие в середине весны деревья, — померкло и то сумбурное восхищение, какое порой находило на Бёна при виде Хисо. И сейчас, каждый день заходя в главный холл, на первый этаж, где на столике с букетами и прощальными записками стоит фото Чан, счастливой и яркой, совсем не такой, как в последний день жизни, Бэкхён ощущает лишь лёгкую тоску; будто где-то там умерла ещё одна слоновая черепаха. Тем не менее, мужчина знает, что с того дня что-то изменилось: рабочее место Чан опустело, на асфальте перед входом в офис чернеет так и не отмывшееся пятно крови, Бён подошёл к самой грани. — Если заказчик такой умный, сам бы переводил… — бурчит Мингён, загибая уголки распечаток. Понурый Ильхан с ужасом сначала взглянул на коллегу, затем на господина Чу — последний, к счастью, девушку не услышал и продолжил в громкой деспотичной манере выкрикивать гадости и упрекать весь отдел в непродуктивной работе и непозволительной медлительности. Ильхан уже получил своё — он в разнос пошёл первым: арабский текст придётся полностью переделать, тайский тоже так себе вышел, единственное, японский перевод получил похвалу, но директор об этом не заикнулся. После двадцатиминутной тирады о том, какой Ильхан неспособный и ленивый, последний заметно приуныл. По нему сразу видно: уголки его широкого рта с комичной выразительностью опущены вниз, круглые глазки, что обычно блестят нечеловеческими бодростью и жизнерадостностью, огорчённо уставлены в ламинат, даже его пышные волнистые волосы как-то удручённо прильнули к овальной голове. И, конечно, ещё одну гневливую речь от начальства выслушивать Ильхану не хочется. — Перед тем, как поручив вам троим проект, я вас предупредил, что заказчик придирчив и знает толк в том, чего требует от нашей компании. — Господин Чу судорожно запихивает левую руку в карман брюк и снова трогает свою жидкую шевелюру. — Но вы решили, что слишком умны для моих советов! Я сколько раз повторял… Орущий Дохун всё ещё стоит напротив Бёна. Тревожность мужчины стремительно усиливается, стоит директору топнуть кремовой, начищенной до блеска туфлёй по полу. Бэкхён ощущает, как его внутренний стержень — самообладание, с которым он тридцать лет, сжав кулаки и стиснув зубы, терпел любые невзгоды и превратности судьбы, унижения и страхи — истощал и обратился в тоненький хрупкий капилляр, сделанный ни то из стекла, что при малейшем нажатии треснет и раскрошится, ни то из влажного песка, который с ещё одним неправильным и болезненным уханьем сердца обязательно рассыпится. Бёну плохо. Бён чувствует себя израненным слабостью собственного тела, хворью сердца, что всё больше напоминает червивое яблоко, наполовину съеденное, наполовину сгнившее. Внутренности Бэкхёна сгорают в зверином страхе при виде господина Чу — похожий ужас мужчина испытывал в детстве, когда яростный отец, мучая Бёна молчанием и суровым ледяным взором, бережно и крепко брал его за руку и вёл в большую тёмную комнату, где в жуткой кромешной черноте терялись и монстры, и потолок с полом, и стены. — …и чтобы я больше не видел, как вы в рабочее время сидите в телефонах! — Директор выхватывает у Ильхана мобильный и поднимает над головой, словно никто в этом кабинете и не знаком с этой штуковиной. — Если я увижу, что кто-то отлынивает от работы, заставлю всех сдавать мобильники мне, как школьников!.. Бён пуще втискивает себя в пространство просиженного им за многие годы стула; сердце, на котором паразитировали чёрные голодные опухоли, ускоряет свой ритм, и мужчине становится ещё больнее. Он хватается за шершавые пластиковые подлокотники и намертво впивается в них изящными пальцами, что аж костяшки белеют; вдох — слишком глубокий, перед глазами начинает всё плыть, выдох — чересчур резкий, вместе с шторой грядущего беспамятства в груди вырастают острые металлические занозы, а сверху, едва не прогибая рёбра, наваливается странная тяжесть. Бён не выдерживает и, сложившись пополам, рухнув животом себе на колени и лежащие на них распечатки, заходится в сдавленном кашле. — Бэкхён, если тебе плохо — выходи из кабинета! — фыркает начальник, расстёгивая две верхние пуговицы — стало жарко. Еле-еле подавив в себе новый приступ, мужчина послушно замолкает, дабы не привлекать к себе лишнего внимания — любопытные взгляды и без того скользят по его непримечательной ссутулившейся фигуре. Бэкхён знает, что с того дня, когда умерла девушка из вёрстки, что-то изменилось. В горле застыл ком из слёз, крика и истеричного смеха — последний сегодня почти вырвался из мужчины, когда он снова и снова пересматривал видео с камер из клуба, и когда с каждым разом тот самый человек в чёрном всё больше становился похожим на следователя Пака; однажды Бёну даже показалось, что высокий незнакомец в кепке — убийца любительницы черепах — обернулся и, оскалившись ласковой улыбкой Чанёля, заглянул прямо ему в глаза, через объектив камеры, через экран мобильного. Бэкхён знает, что с того дня, когда умерла девушка из вёрстки, что-то изменилось. К презрению и откровенной неприязни, которые Бён питал к господину Чу, прибавился беспочвенный и необъяснимый страх; определённо, директор не станет раскладывать его на своём столе, как он это делал с несчастной Чан Хисо, раздевать и трогать, однако в тех, несомненно, истязаниях Бён отчего-то видит опасность. Это насилие, свершающееся в тишине, без громких угроз, это насилие, не оставляющее крови и синяков, так рьяно напоминает мужчине ту самую беспощадность отца, с которой он пестовал Бёна изо дня в день. Бэкхён знает, что с того дня, когда умерла девушка из вёрстки, что-то изменилось. Волнение, не покидающее его ни на секунду, обострилось: разорванный падением труп напомнил Бёну о чём-то страшном, что рано или поздно обязательно настигнет его. И это беспокойство мужчине непонятно, что пугает его ещё больше. — Значит, так, вы трое, — лихорадочной трёт ладонью подбородок, вышагивая перед млеющим в панике Бэкхёном. — Завтра приходите сюда к восьми утра и, пока всё не переделаете, отсюда не выйдете, ясно? — Директор Чу, — жалостливо восклицает Ильхан, умоляюще воззрев на начальство, — у меня дела завтра — мы с женой… — Меня не волнует! — снова заводится Дохун. — Надо работать нормально! Мингён переглядывается со своим мужчиной и виновато опускает голову — кажется, у них тоже были планы на воскресенье. — Господин Чу, — подаёт голос Бэкхён, вдруг ощутив, как вместе с болью и тревогой в его груди поднимается раздражение, едкое и едва терпимое, — почему я должен завтра приходить, если у заказчика нет ко мне претензий? — С чего бы их не было? — кривится директор, разглаживая на животе рубашку, что за прошедший день хорошенько измялась. — С того, — грубо цедит Бён. — В моей части нет ни одной пометки от заказчика. — Он раскрывает свою распечатку и принимается быстро перелистывать страницы; в отличие от его коллег, у Бэкхёна не выделено ни единой строки, не приписано ни единого замечания или пожелания. Мужчина поднимает распечатки перед собой и, выглянув из-за стопки листов, сдавленно бубнит: — Похоже, заказчика всё устроило, а значит, приходить сюда завтра, в выходной, у меня надобности нет. — Бэкхён, мне решать, кому и что делать. И ты завтра приходишь. — Зачем? — упрямится мужчина, волком исподлобья уставившись на Дохуна. — Разве я не справился со своей работой? Разве я не хорошо поработал? Ко всему прочему Бёна пленяет в себя — жалящую и холодную — обида; та, что сильнее прежней, не привычная уязвленность недооценённой работой, а досада и озлобленность, от какой Бэкхёну хочется орать до першения в горле, от какой Бэкхёна порывает схватить провод от зарядки ноутбука и, петлёй накинув на короткую толстую шею начальника, начать того душить. Душить. Душить. Душить, пока его лицо не станет оттенка сумеречного горизонта, пока глаза от давления не выйдут из черепа хотя бы на половину, пока голова не взорвётся на множество кровавых кусков. — Что ты пялишься на меня? — щурится господин Чу, глядя на сидящего Бёна сверху вниз. — Какая хорошая работа? — Он подходит вплотную к мужчине и, чванно улыбнувшись, забирает у него из рук распечатки. — Как ты справился? — Директор сворачивает листы в плотную трубочку; шелест бумаги заставляет всех осознать волнующую тишину. — Думаешь, отличился от всех, и теперь можно расслабиться? — Не отводя взгляд от глумливых глаз начальника, Бэкхён нахмурился. — Лучше других? Бэкхён поджимает рот, медленно втягивая носом воздух; он туго сглатывает, силясь подавить в себе позыв заплакать, и дрожащим непреклонным тоном проговаривает: — Я всё сделал так, как меня просили. Завтра у меня выходной, а поэтому на работе меня можете и не ждать. До сих пор красное лицо директора приближается — мужчину пробирает озноб отвращения; а стоит Бёну представить, что Чан Хисо, девушке из вёрстки, пришлось пережить: как эта толстокожая образина целовала её, облизывала, как вульгарный запах его одеколона каждый раз оставался на её по-детски нежной коже, как маленькие потные ладони тискали её большие мягкие груди и округлые бёдра — от всего этого Бэкхёна начинает подташнивать. Его с новой силой обращает к себе злость и страх; он не хочет находиться так близко с кем-то, кто столь дурён и бессердечен; но вот это нечто смотрит на него в упор, грубо и с недружелюбными помыслами пробираясь через зрачки в самое нутро Бёна, опаляет лицо зловонным дыханием, от которого челюсть сковывает оскомина, и, кажется, заводит руку, чтобы окончательно раздавить мужчину, как назойливую фруктовую муху. Смертоносный взмах самопровозглашённого палача неспешен и в тот час резв и стремителен. Бэкхён не успевает себя спасти. — Ты слишком много о себе возомнил, — смешливо, издевательски растягивая гласные, заявляет господин Чу. Трубочка из распечаток шлёпает Бёна по макушке. Удар ощутим — в стопке тех переводов, над которыми Бэкхён корпел прошедшие три ночи, около ста тридцати страниц, — однако ни капельки не болезнен. — То у тебя переводы кто-то крадёт. — На предпоследнем слове директор хрюкает. Снова удар по макушке. Бён выпрямляется в спине и застывает, изумлённо глядя в глаза начальнику; он слышит, как внутри что-то опасно потрескивает, а потому и двинуться боится. — То ты силишься уверить меня и других, что слишком умный, чтобы работать с остальными в выходной. — Третий удар, такой же унизительный, как два предыдущих; глаза мужчины наливаются солёной влагой: под сочно-карими радужками собираются слёзы, из-за которых лицо господина Чу размывается невнятностью спеющей истерики. — Большая цаца, да? Может, тебе отдельный кабинет выделить? И заодно секретаршу, чтобы за тебя ко мне бегала? Быть может, хотя бы она додумается стучаться, перед тем как зайти; тебе ведь, — Дохун упирает толстый край трубочки в лоб Бёна и принимается легонько постукивать, из раза в раз чуть толкая его голову назад и сильнее утыкая острые края листов в кожу, — мозгов не хватает, Бэкхён, чтобы просто постучать, понимаешь? — с усмешкой шелестит господин Чу. — Ты можешь продолжать чувствовать себя особенным, но ты особенный только потому, что недалёкий, Бэкхён. Недалёкий, плохой работник. Знаешь… Бён и сам не понимает: его слепят слёзы или всё-таки обида, которую уставшее нести в себе жизнь тело выражает лютостью, ребячливой и безрассудной? Он не отталкивает директора и тем более не бьёт; вскочив со стула, мужчина, продолжая буравить волглым взором удивлённое лицо начальника, лихо взмахивает рукой и сбивает со стола стаканчик с холодным чаем. Содержимое коричневым языком устремляется прямо на штаны господина Чу; тот незамедлительно отскакивает, шипя и ругаясь, Мингён, кажется, ошеломлённо ойкает, прикрыв распечатками напомаженный коралловым рот. Директор надрывается в новом припадке ругани, дёргая себя за мокрую штанину — последствие маленького мятежа, остальные продолжают молчать, окончательно бросив работать. Следом за глазами Бэкхёна прекращают функционировать и уши, дабы не слышать рёв Дохуна, и рот, чтобы с языка случайно не сошла ответная брань, и благоразумие тоже перестаёт отрезвлять и одёргивать от неверных или опасных свершений. Мужчина засовывает свой ноутбук в рюкзак, несколько раз промазывая мимо основного кармашка и попутно изо всех сил удерживаясь от желания разреветься прямо перед коллегами, перед похотливой свиньёй; туда же он бросает телефон, таблетки и бумажник. Руки трясутся так же, как в день, когда прекрасное лицо Чан Хисо сравнялось с асфальтом; как бы Бён не напрягал конечности и всё тело, дрожь никуда не уходит, а может, даже усиливается. Сняв со спинки стула джинсовку, Бэкхён без задней мысли врезается своим широким плечом в директора и буквально выбегает из кабинета. Трепет, сеющий в мужчине панику, будто сонм миниатюрных подкожных паразитов, молниеносно мигрирует с рук на всё тело; ступни, бёдра, плечи, голова — роение суетливо проскальзывает между мышцами и костями, создавая невообразимый шум, заглушающий даже неистовое биение больного сердца. Бёна начинает колотить. Он с трудом перебирает ногами, то шаркая, то топая по полу коридора; линолеум словно плавится, обращаясь в густую липкую смолу, заглатывает подошву кроссовок и нехотя отпускает, когда Бэкхён особенно резко дёргает конечностями. Мужчина не осознаёт, куда плетётся, идёт он по потолку или, как все нормальные люди, по полу; за слезами, что никак не сорвутся с глаз, ничего не разглядеть, трясущиеся пальчики фалангами нащупывают подоконники и шершавые стены, и всё, что ему слышно, — собственные истеричные всхлипы. Бён не знает, чего ему хочется больше: лечь посреди коридора и уснуть, пока кто-нибудь не подумает, что он умер, и не вызовет катафалк; или попытаться на непослушных ногах сойти с лестницы и, сорвавшись, прокатиться по всему пролёту, дабы, настигнув первого этажа, быть похожим на набитый костями ком фарша; или позвонить следователю, признаться в своих подозрениях, и тогда, возможно, он придёт за Бёном и прикончит его, вырвав сердце, — так хотя бы болеть ничего не будет. Однако ничего из этого не случается; почти вслепую дойдя до туалета, Бэкхён бросает рюкзак и джинсовку возле раковины, в мыльную лужу, и забегает в самую дальнюю кабинку. — Блять… — плюхается на закрытый унитаз. — Блять! Бэкхён сначала сопливо крякает, зажимая рот и нос руками; потом несчастно, будто щеночек, потерявший мамочку, скулит и всхлипывает, задавливая тугими глотками и жадными вдохами потребность заплакать. Свернувшись на унитазе взлохмаченным хнычущим катышком, мужчина утыкается носом в просвет между коленями, в гладкий поплин серых брюк; со всей силы зажмурив глаза, он старается ровно дышать, дабы сбавить обороты растущей истерики, не думать ни о чём — ни о боли, какая резью молотит его грудь, ни об отце, что в последнее время стал всё чаще появляться в мыслях Бёна, ни о тревоге, ни о похотливой свинье Чу, который на глазах у всех, без доли милосердия и раскаяния, унизила его, растоптала все его усердия и его самого. «Прямо как фруктовую муху». Но именно кипящие вместе с соляной кислотой в желудке обида и беспомощная злость окончательно ломают Бэкхёна. Он в панике поднимает ноги, утыкая пятки кроссовок в край унитаза — словно из-под щели между полом и дверцей кабинки вот-вот что-то вылезет, — и дрожащими руками хватается за голову. Бён ощущает; Бён до сих пор ощущает уничижительные удары на макушке: как плотная труба из листов ударяет его один раз, второй, третий, порицая и поучая, будто малолетку, обоссавшуюся в кровать; как директор, хлопая свёрнутыми страницами его по голове, с сардоническим довольством ухмыляется и выхаркивает издевательства, оскорбления и всё своё пренебрежение. — Нет… — Бэкхён лихорадочно сжимает смольные волосы в крупно трясущийся кулак. — Нет, — нервно всхлипывает и со всей мощью в своих недюжих руках дёргает пряди. — Нет-нет. — Его разрумяненное оторопью и внутренней надсадой лицо искажается недоумением и ужасом; маленькие нежные и невероятно печальные сейчас глаза испуганно глядят куда-то в дверцу, а может, и сквозь неё. — Нет-нет-нет! — Выдох выходит свистящим; болезненно красные щёки опаляют первые дорожки горячих горьких слёз, полных детской обиды и страха. Бён плотно сжимает выразительный рот в сплошную линию, даже прикусывает нижнюю губу и, не жалея сил, принимается рвать свои волосы; мужчина царапает кожу головы, накручивает лохмы на пальцы и оттягивает их до хруста в фолликулах — делает всё, чтобы добраться до того места, где осели гнусные надменные удары, чтобы содрать это мерзкое онемение вместе со скальпом и смыть в унитаз. — Нет-нет-нет-нет-нет. Шёпот Бёна выливается в плач. Он ревёт с отчаянием на высоких завываниях, безутешно хныкает себе в колени, продолжая дрожащими пальцами слабо дёргать беспорядочный вихор. Мужчине и больно, и тревожно, с его глаз градом льются щиплющие склеру слёзы, а грудь в судорожных вдохах, больше походящих на икоту, рядится в сильные спазмы; и кажется, его некому ободрить и приголубить, потому что у него, на самом-то деле, никого нет; и кажется, весь мир, бросив притворство, наконец-то оскалил зубы. Бён Бэкхён, бережно хранящий под рёбрами обросшее опухолью сердце, худенький истощённый собственными бессилием и робостью мужчина, сейчас сидит в общественном туалете офисной многоэтажки и, скрючившись, зычно жалобно рыдает. И он мог бы сидеть здесь целую вечность, никто бы и не спохватился, — мог бы в любой другой день, но не сегодня; потому что в целом мире, ощерившемся и недружелюбном, в этот вечер его ждёт лишь один человек, чьи лик и руки в крови, а сердце отчего-то взволнованно трепещет, усердно разбивая временное упокоение. Бэкхён выходит из офисного здания, когда немного успокаивается; он спускается на первый этаж лифтом, специально выждав пустой — в субботний вечер работает не так уж и много людей, — быстро пересекает почти безлюдный холл и даже не прощается с охранником, который вежливо кивнул ему напоследок. Мужчина также не оборачивается на красивый портрет Чан Хисо, что он делал вчера, позавчера, и несколько дней назад, — теперь Бёну точно всё равно, как и господину Чу, погубившему девушку из вёрстки своим безудержным сладострастием. Если цена спокойствию равнодушие, Бэкхён готов её заплатить; тем более Чан Хисо мертва — ей, холодной и начавшей тухнуть, наверняка всё равно. Впрочем, твёрдое решение ни о чём не думать и не волноваться не спасает мужчину от изнуряющей тревожности. Стоит почти безвольным ногам Бэкхёна ступить на крыльцо, он тут же достаёт из внутреннего кармана джинсовой ветровки сигареты и зажигалку. Мужчина, с недовольством понимая, как сильно подводит его тело — истощённое и хворое, — всё равно спихивает дрожь на осенний холод, почти ноябрьский. После надсадных рыданий в кабинке туалета голова начала раскалываться, будто кто-то, следуя за Бёном по пятам, забивает ему в виски и затылок гвозди или вовсе какое-нибудь тупое и очень толстое долото; сигарета не поджигается, потому что язычок пламени никак не попадёт на самый её кончик — огонь лишь смолит края, и ещё через пару попыток Бэкхён просто сдаётся. Полагая, что сегодня хуже ничего не будет — раз он плакал, то самое ужасное уже случилось, — мужчина спускается с крыльца и, преодолев пару метров по клинкерной плитке, останавливается прямо на кровавой кляксе, на невымывшихся остатках девушки из вёрстки. — Это издевательство, — шипит себе под нос Бён, вглядываясь в громадный широкоплечий силуэт, собравшийся тёмным пятном на лавочке. — Он издевается. Чёрный свитшот, чёрные джинсы, чёрная кепка — единственной, как казалось Бэкхёну, живой проплешиной в мрачном облачении были уже знакомые жёлтые ботинки. Наверное, если бы не они, Бён бы не стал подходить, потому что однотонная комбинация чёрной одежды на мощном крупном теле ужасно напоминает ему папу, который обожал носить такого же цвета водолазки и футболки. И эта общность не могла не настораживать Бэкхёна, тем более сейчас, когда, кроме страха и боли, у него в голове ничего не осталось. — Ох, господин Бён, Вы рано. — Чанёль сворачивает судоку и прячет телефон в карман лежащей рядом ветровки; чуть приподняв козырёк бейсболки, он задирает голову и воззревает на подошедшего мужчину, что, сжав на плече лямку рюкзака, строго смотрел на него сверху вниз. — Что-то случилось? — Следователь склоняет голову набок, без колебаний отдавая свой любопытный взгляд колкому взору Бэкхёна. — Господин Бён? Осовелые от плача глаза лениво скользят по припухшей физиономии Пака. Мужчина вглядывается в нижнюю губу: она разбитая и отёкшая, и, если бы не кровь, время от времени выступающая росинками на ранке, казалось бы, что Чанёль капризничает, сильно надув рот. Мужчина смотрит на явно ушибленный нос, на переносице которого обозначился серый синяк, а вокруг ноздрей — липкая бурая окантовка, напоминающая брусничный джем; он решает, что, наверное, следователю хорошенько врезали в морду. Царапины, больше похожие на порезы, выглядят пустяком, по сравнению с сочащимся кровью ртом; разве что продолговатая полоса, тянущаяся по линии волевой челюсти, порядком глубокая и наверняка очень болезненная. Бэкхён шмыгает, шелестя соплями, и осуждающе кривит губы, не переставая испытывать растерянного мужчину недовольством своего блёклого воспалённого взора. — Почему Вы весь в чёрном? — наконец-то молвит Бён, снимая со спины рюкзак. Чанёль рассчитывал на любой вопрос, совершенно любой; он был готов ко всему — и к подозрительному прищуру, и к беспокойным причитаниям, и даже к возмущённым крикам, хотя последние следователь ждал от нервного, но сдержанного мужчины меньше всего. Однако у Бэкхёна всё равно получилось застать его врасплох — признать, Пак и не думал, что к его непримечательной простой одежде могут возникнуть претензии. Поёрзав на твёрдой скамье, Чанёль поднимает козырёк ещё выше, отчего кепка чуть соскальзывает на затылок, и спокойно, почти воркуя, отвечает: — Остальное в стирке. — У Вас так мало одежды? — Бэкхён вытаскивает из переднего кармашка сложенные бумажные полотенца. — К сожалению, салфетки купить не вышло. Я взял в уборной эти штуки для рук. — Спасибо, — расплывается в широкой благодарной улыбке Чанёль, — Вы меня спасли. — Это вряд ли, — фыркает Бён и, глядя на помятую, вымазанную в крови физиономию следователя, улыбающегося сейчас так искренни и радостно, непроизвольно усмехается сам. — Вам поможет только литр перекиси и пластырь. Пак хлопает по лавке, приглашая мужчину сесть, и разрывает одно из бумажных полотенец на несколько лент. Бэкхён послушно опускается рядом, почти касаясь следователя своим плечом; он укладывает рюкзак с ноутбуком у невысокой деревянной спинки и снова суёт в зубы сигарету, осмелившись повторить попытку. — Почти вся моя одежда в другом городе, где я живу, а в Сеуле только то, что я беру на неделю или две. — Чанёль ловко закручивает ленточки из больших салфеток в рулетики, периодически облизывая губу, дабы кровь не капала на колени. — Но чем Вам не понравился мой внешний вид? Бён встряхивает руку, намереваясь таким незамысловатым образом сбросить с ладони несносную дрожь и заодно тупую боль в большом пальце, что всё это время беспрестанно нажимал на кнопку зажигалки; он снова делает потугу подпалить сигарету. — Он нормальный. — Сопли вновь дают о себе знать: осевший после рыданий голос становится ещё и гундосым, что не ускользает от следователя. — Просто Вы всегда носите яркую одежду; непривычно Вас видеть таким… невзрачным. — И Вас это огорчает — то, что я сегодня невзрачный? — Чанёль перестаёт мучать бумажные полотенца и, стерев манжетой свитшота кровь из-под носа, оборачивается к мужчине, нетерпеливо щёлкающему зажигалкой. — Или пугает? — Вам хочется меня напугать? — ворчит Бён с сигаретой во рту. — Вы так часто об этом спрашиваете. — Просто интересуюсь. — Пак пуще заглядывает в лицо Бэкхёна. — Ну да, просто, — закатывает глаза. — Мне нравится, что Вы носите красивую цветную одежду; чёрная Вам тоже идёт — думаю, Вам всё идёт, — однако я терпеть не могу чёрные свитера, особенно водолазки. — Бэкхён косится на следователя, что, подавшись вперёд, с любопытством изучал его лик, словно видит впервые, словно именно лицо Бёна изранено и побито. — Но Вы вправе носить, что Вам хочется, как и, несомненно, вправе не глядеть на меня так въедливо. Апатичный и вялый, окутанный вечерним холодом и электрическим светом, что брызжет из фонарей, магазинов через дорогу и окон офисного здания, Бэкхён походит на прекрасную драму. Вкрадчивая минорность остекленела влагой и красными трещинами в глазах, припухшие щёки горят в ожогах трагического огорчения, а сухие дрожащие губы, стиснувшие фильтр сигареты, отчего-то заставляют убедиться, сколь невинен и в тот час грешен, похоже, израненный нрав мужчины. Чанёль слышит тяжёлое сопение сквозь забитый нос — ему думается, что внутри заплаканному Бёну не легче; Чанёль чувствует, как лихорадка, в которой так сильно трясёт Бэкхёна, выходит трепетом из чужого утомлённого тела, — и в Паке просыпается стращающее его желание пленить мужчину в свои кровавые медвежьи объятия, дабы выдавить эту обречённость наружу и убить её. Следователю не нравится, что его приют, в котором он нашёл покой, вдруг стал вянуть и едва не разваливаться, как домик из карточек или спичек. Пак перехватывает дрожащую кисть мужчины с зажигалкой в свои ладони, и, надавив пальцем на палец Бёна, подносит мечущееся от их дыхания пламя к сигарете. Мужчина затягивается; Чанёль было отпускает его руку из своих кровавых и горячих, однако Бён решает всё иначе: вовремя ухвативши следователя за запястье, он, как и прошлый раз, прячет его большой шероховатый палец в ладони и сильно-сильно, почти больно, стискивает. По телу Пака проходит то самое упоение — судорога неги, пульсирующая в каждой мышце и жиле, от которой хочется сладко застонать. Он покорно сжимает ладонь Бэкхёна в ответ, зная, что этой блажи больше не почувствует; но это и неважно — вот так держать мужчину за руку отчего-то ужасно приятно. Чанёлю вдруг становится очень спокойно, а в болящей голове наступает штиль. — Они грязные. — Мои тоже не особо чистые. — С моими не сравнится, — виновато улыбается Пак; его нижняя губа начинает кровоточить паче, и Бэкхён на это хрюкает, выдыхая дым в обратную сторону от следователя. — Так это метафора? — лукаво щурит сонливые грустные глаза, трясущейся рукой стряхивая пепел под ноги. — Не думал, что Вы любитель речевых оборотов. — Я просто попробовал. — Чанёль притягивает мужчину за руку ближе к себе и, по привычке склонив голову набок, мягко бормочет: — Господин Бён, Вы что, плакали? Бэкхён в миг мрачнеет; сделав очередную затяжку, он поворачивается к следователю и передразнивает его: голова почти падает на правое плечо, а сжавшая чужой палец рука утягивает Пака вплотную к мужчине. — Это не Ваше дело, — недовольно и капризно цедит он, рассматривая порезы на всё ещё прекрасном лице Чанёля. — Извините, — без всякого сожаления в голосе кается следователь, наблюдая, как в глазах Бёна пляшут отражениями огни фар проезжающих автомобилей и реклама мигающих билбордов. И кажется, в безжизненных карих окаймлениях беснуется мёртвое волшебство. Пак сжимает руку мужчины ещё крепче, ощущая, какая она холодная и как сильно дрожит; и Бэкхён невольно расслабляется, откидываясь на спинку лавки и затягиваясь. — Но у Вас ведь не всё в порядке, так? Бён обращает усталый взор на медленно вздымающуюся грудь Чанёля: в темноте вечера чёрная ткань кажется идеально чистой и выглаженной, но если присмотреться, взглянуть под правильным углом — например, сверху вниз, — то можно заметить большие мокрые пятна, расползшиеся посередине свитшота и на рукавах. Мужчина оставляет тлеть сигарету между зубов и, протянув руку к Паку, изо всех сил нажимает пальцем ему на живот. — Да у Вас тоже день не задался, — смешливо бормочет Бэкхён, разглядывая красную влагу, оставшуюся на подушечке мизинца. — Или, напротив, суббота прошла отлично? — Нет, — качает головой следователь, наконец-то засовывая рулетики из салфеток в нос. — Действительно отвратительная суббота. Даже аппетит пропал. — У меня тоже, — согласно кивает Бён, глядя куда-то в небо — там, как это завелось в последнее время, ни звёздочки, ни даже лоскута чистой кобальтовой просторы. — Я так понимаю, в больницу мы не поедем? — Думаете, стоит? — хихикает Чанёль, промокая оставшимися бумажными полотенцами губу и царапины. — От такого не умирают. — Шрамы могут остаться. — Подумаешь, — пожимает могучими плечами, — не велика беда. — На Вашем месте мне было бы обидно; будь у меня столь красивое лицо, я бы злился даже на царапины от бритья, — смущённо мямлит Бэкхён, сбивая пепел об край лавки. — Вы красивый, — с ласковой улыбкой возражает Пак и морщится от боли, когда случайно задевает пальцами ушибленный нос. — Временами очень. Но шрамы — это мелочи; даже останься они, Вы продолжите считать меня красивым, если, конечно, и правда так думаете. — Боже мой, господин Пак, как это глубоко! — хихикает Бён, почёсывая холодный кончик носа. — Вы страшный человек. Во всех смыслах этого слова. Он встречается со следователем глазами и с лёгким раздражением, будто по-отцовски укоряя, ухмыляется; его маленькая улыбка едва осязаема, но Чанёль чувствует её так же хорошо, как прохладный ветер, взволновавший вороной вихор мужчины, как тепло чужой нежной руки, намертво ухватившейся за его палец, как присутствие Бёна, который отчего-то до сих пор не сбежал. Пака лелеет странная отрада, будто важнее того, что Бэкхён всё ещё здесь, с ним, только его чудное, но очень умиротворяющее спокойствие; Пака озадачивает необычный восторг, каким реагирует его тело на прикосновения к мужчине. И глядя на зарёванное лицо, ему ужасно любопытно, что Бён чувствует — горе, обиду, злость или страх, — почему он плакал, кому и как удалось непреклонного упрямого Бёна надломить? «Неужели кто-то с работы?» — гадает Чанёль, продолжая вытирать лицо от крови и держать в крепкой узде стеклянный взор Бэкхёна. — И всё же больница не состоится? — с иронией вопрошает Бён, но в велюровом бесстрастном говоре ни намёка на улыбку; скорее, как и некоторое время назад, мужчиной вновь вершит жёсткость и неумолимость. Пак хихикает и растягивает раненые губы в виноватой и добродушной улыбке, неестественной и отталкивающей, к какой Бэкхён порядком привык, чтобы сильно ею раздражаться. Конечно, Бён не дурак; Бён всё понимает — это следователь видит в его шоколадных, как глазурь на эскимо, глазах, таких же холодных, будто мороженое, и вспотевших в тепле слёз. Ему думается, что, наверное, мужчина в праве злиться — правда, Чанёль и не понимает на что: на то, что он — измазанный в крови — сидит прямо перед офисным зданием, где Бэкхён работает? или потому что он слишком сильно сжимает руку Бёна? или всё-таки из-а чёрной одежды? а может, мужчина никак не простит Паку тот труп в клубе, из-за которого он потом до рассвета сидел в полицейском участке? «Если напрямую спрошу — ответит ли? — рассеянно смотрит в покрасневшие глаза напротив. — Так интересно». — Мне туда нельзя, — неоднозначно тянет Пак, смущённо усмехаясь; крупные черты лица и такая же большая улыбка делают его похожим на здоровенную детину, возмужавшую телом, но не ужимками, — Вы же в курсе. — Догадываюсь, — качает головой, перехватывая палец следователя поудобнее; Бэкхён ощущает ладошкой, как кровь Чанёля — и, быть может, чужая кровь — липнут к коже, пахнущей яблочным мылом и сигаретами. — Поделом Вам. Бён и сам не знает, что его сердит и удручает, когда он слышит Чанёля, ощущает жар его громадной кисти, чувствует его вкусный и манящий парфюм, от которого, в отличие от одеколона директора, мужчину не тошнит. Наверное, Бэкхёна ужасно раздражает, что держаться за руку со следователем, даже таким странным способом — когда между их ладонями теплится кровь, а пальцы тесно и незамысловато переплетены, — очень приятно. Однако мужчина успокаивается так же просто, как заводится: до того дня, когда Чан Хисо обратилась в безжизненную тушу, он никогда ни с кем не держался за руки — кто знает, возможно, делать это со всеми приятно? Бёна нервирует и та лёгкость, с которой вымазанный кровью Пак, развалившись на лавочке, зализывает свои раны; он невозмутим и, как всегда, безумно ласков, и эта противоречивость взывает неприязни и жути — какой на самом деле монстр сидит рядом с Бэкхёном? что в его голове? что он чувствует, о чём думает? что им движет? К тому же, мужчину не может не возмущать то, как притупилась его злость. Он, обиженный и заплаканный, шёл к Чанёлю, чтобы избавиться от тяжести в груди и спазмов в лице, с которыми его порывало вновь разреветься; но, конечно, Бён сам едва верил, что эта встреча хоть как-то поможет ему усыпить гнетущий хаос, захвативший сердце в груди, разум в голове и обмякшее тело. «Бред, — Бён вытирает тыльной стороной ладони сопливый нос — осторожно, чтобы не обжечь лицо сигаретой, — и тушит окурок об ножку лавки. — Сегодня очень дерьмовый день». — Поделом? — удивлённо бормочет Чанёль в бумажное полотенце и снова натягивает кепку на лоб, когда мимо проносится сутулый мужчина в сером пиджаке. — За что Вы так со мной? — хохочет следователь и тут же шипит, прикрывая порезанную щеку рукой. — Что я Вам такого сделал? — Мне — ничего. Просто злорадствую. — Вы очень необычный человек, господин Бён. — Вы тоже, — щурится, укладывая затылок на спинку лавки, — господин Пак. Будь сегодня не суббота — день, когда Бэкхёна впервые прилюдно унизили, — и позже не умывайся мужчина слезами, возможно, сейчас он не сидел бы здесь. Жёлтые ботинки уже не кажутся подозрительными — теперь они, яркие и новые, часть страшной правды; кровь на больших горячих руках, а сейчас и на трясущихся ладонях Бёна, мнится пахнущим, как железо, потом, будто Чанёль — драконово дерево, выгнутое в форму крепкого красивого мужчины, извергающего из маленьких пор смуглой кожи липкую красную смолу. А сам Пак — очаровательный и по-человечески неправильный — скрывает за своим нежным притягательным ликом дьявола, которого, сам того не понимая, Бэкхён разглядел в их самую первую встречу: в улыбке, жестах и словах. Будь сегодня не суббота — день, когда Бэкхён впервые плакал не дома в ванной или, накрывшись одеялом, в постели, — мужчина бы ушёл в тот же миг, когда разглядел впитавшуюся в чёрную одежду кровь и порезанную, избитую каким-то невеждой хорошенькую физиономию. Бён бы побежал в ближайшее кафе, несмотря на то, что небо меняется местами с небоскрёбами, а лево и право вовсе перестают существовать; он бы достал телефон и спокойно, невзирая на волнение и попадая пальцами в цифры на экране, позвонил бы в полицию. Мужчина бы сбросил вызов, так и не дождавшись ответа, отказался бы от меню, предложенного приветливой уставшей официанткой, и вновь набрал бы полицию. Затем, вспомнив о том, что, если следователя арестуют, обедать будет не с кем, он бы спрятал телефон и пошёл бы домой; и, может, разогревая себе ужин или вытирая мокрую голову полотенцем, которое пора отправлять в стирку, постарался бы опять позвонить в полицию. И, наверное, наевшись, перестав думать об обеде, Бён бы уже не стал отступать от нравственности, какой принято придерживаться. Но сегодня суббота; грудь Бэкхёна до сих пор иногда вздрагивает в зажатых лёгкими и горлом удушливых всхлипах, его щёки целованы румянцем истерики, а в голове звенит крик господина Чу, насмешливый и пренебрежительный. Мужчина выгорел: у него нет нервов бояться окровавленного Чанёля и его жёлтых ботинок; нет сил куда-то бежать и тем более разговаривать с полицией. Бёну хочется домой, в родное тепло, пронизанное привычными одиночеством и спокойствием, какого нет снаружи, в мире чудовищ и людей. А потому Бэкхён просто сжимает руку Пака до хруста в собственных суставах, дабы показать, что умирать сегодня не намерен, хоть и хочется; и с уст его сходит кое-что, за что он потом будет обязательно себя корить: — Холодно. И спать хочется. — Бён съёживается, вжимая голову в плечи. — Пойдёмте ловить такси. — Зачем? — Усталость на лице Чанёля видна даже через синяки и ссадины, а когда следователь удивлённо поднимает брови, то по его осовелым глазам становится понятно, что он совершенно не выспался. — Вам куда-то нужно? — Домой, — вздыхает мужчина, поднявшись с лавки. — Куда же ещё? — К Вам? — всё так же оторопело шелестит Пак и, когда его властно тянут за руку, послушно встаёт, забирая со скамьи ветровку. — Ко мне. — Бён снова смотрит на пустое тёмное небо; он захватывает совершенно ослабшей рукой одно из крыльев джинсовки и запахивает его потуже. — Не думаю, что Вам следует в таком виде ехать в хостел. Сами ведь говорили, что хозяйка бдит каждого постояльца. — Да, но… — Чанёль немного склоняется, чтобы слышать почти шёпот, остающийся на его плече теплом чужого дыхания; оказывается, мужчины стоят очень близко к друг другу, но никого из них это не стесняет: Бэкхёну, похоже, сейчас всё равно, а Пак и не умеет по-настоящему смущаться. — Не пожалеете? — Пожалею, — кивает Бён и, приподняв голову, смотрит на следователя в ответ; глаза последнего оттеняют безоружной сонливостью и полны наивного недоумения — и сочетание это так мягко и нежно, что мужчину изнутри хлещет сразу два противоречивых чувства: болезненное непонимание того, как за таким красивым лицом и столь яркими ласковыми очами может укрываться и гнездиться что-то ужасное, и приятное утешающее тепло, которого Бэкхёну не хватало всю жизнь, весь день, всю ту бесконечность, когда свёрнутые в трубу листы били его по голове, а уши жалило несправедливое хуление. — Но я давно ни о чём не жалел, — и для Пак это звучит словно так, будто в жизни мужчины долгое время ничего не менялось, — тем более сегодня располагает к ошибкам и неправильным решениям. Они добираются минут за сорок — могло бы быть и быстрее, но пришлось стоять в пробке из-за ремонтных работ посреди проезжей части, и Бэкхён ближе к дому попросил остановить у маленького круглосуточного супермаркета, чтобы купить сигареты и чай. Потом они поднимаются на четырнадцатый этаж, где Чанёль сначала терпеливо ждёт, когда Бён наконец-то попадёт в замочную скважину металлической двери, а вскоре, забрав из трясущихся рук связку ключей, берётся открывать квартиру сам. В глухой темноте пахнет Бэкхёном: ни сигаретами — похоже, в квартире он не курит, — ни одеколоном, которым он иногда пользуется, а самим Бёном. Следователь не знает, нравится ли ему этот аромат; Пак делает глубокий вдох через нос, уставившись в сумрак квартиры, и решает, что запах вполне приятный, даже очень, и отчего-то напоминает ему бриз, какой когда-то ласкал его лицо, руки и колена на песчаных берегах Пусана и Мокпхо или в гигантских портах Йосу и Ульсана. На миг Чанёлю даже мерещится, что в неведомом мраке комнаты он различает сверкание далёких звёзд, а затем и слабые блики воды — солёного, наверняка холодного осенью моря. Волшебство рушится клацаньем выключателя, и мужчина жмурится. — Ванная там. — Бён кивает на дверь справа, выскальзывая из кроссовок. Следователь наклоняется расшнуровать ботинки и одновременно выглядывает из-под козырька, дабы понаблюдать, как Бэкхён на ломких обессиленных ногах, спрятанных свободными штанами, скрывается в темноте. — А там что? Напротив ванной? — интересуется, поглядывая на такую же дверь слева. — Высушенные тела преступников. — Понятно. — Следователь издаёт грудной хохот. — Значит, гардероб. «Светлячок», — думается Паку, когда за мужчиной постепенно загорается свет во всей квартире: сначала в одной и, похоже, единственной комнате, затем, наверное, на кухне, судя по звону посуды. Последнее провоцирует головную боль; Чанёль сбрасывает обувь, оставляя её стоять вразнобой, как валяются и кроссовки мужчины, и, повесив свою ветровку на вешалку, среди курток Бэкхёна, преодолевает маленькую прихожую. — Господин Бён, мне нет во что переодеться, поэтому… — Я дам, — доносится лепетание из кухни. — Минуту. Следователь согласно мычит себе под нос, снимая кепку, и с наглым любопытством осматривается. Первое, что Паку бросается в глаза, — большой длинный диван посреди комнаты; цветом напоминает розовое вино, на ощупь мягкий, будто велюр, но текстурный, как рогожка, и явно хлопковый. Чанёль ведёт кончиками чистых пальцев по спинке софы, туда же укладывает бейсболку, на самый край, дабы не запачкать дорогую мебель. В дальнем углу, у окна, стоит такое же кресло, над которым, словно белый стальной лебедь с апельсиновой круглой головой, склонился торшер. Следователь смотрит на свою одежду, чёрную и окровавленную, и понимает, что он здесь — окружённый светлыми стенами и греющий пятками молочный паркет — единственное тёмное пятно, кроме выключенного телевизора. Чанёль смотрит на своё отражение в плазме — даже в нечётком силуэте заметно, как сильно опухла нижняя губа. «Будто пчела укусила. — Он трогает свой пульсирующий рот и поднимает глаза на стеллажи по обе стороны от телевизора, приставшие к стене напротив дивана двумя стеклянными ульями; Пак не сдерживает победной ухмылки, отчего лицо начинает щипать с новой силой: неисчислимое количество книг — это именно то, что ждал Чанёль по дороге сюда. — Кто бы сомневался — где-то же они должны храниться». Книги стоят в ряд, лежат друг на друге и едва втиснуты между собой; они на разных языках, старые и новые, но все целые, и на корешках ни пылинки. Следователю даже удаётся найти несколько из тех, которые Бён брал с собой на их совместные обеды. — Держите. Чанёль оборачивается, едва не сталкиваясь с мужчиной; за широкими плечами Бэкхёна, в чуть прикрытом дверью проёме виднеются часть кухонного гарнитура и плита. «Там действительно кухня». — Что это? — Пак послушно берёт протянутую ему кружку — в ней шипит прозрачная жидкость. — Минералка? — Ну конечно, это мой фирменный напиток, которым я угощаю каждого гостя, — закатывает глаза Бён и, отпив из такой же чашки, бросает зелёную пластиковую коробку на диван. — Это от боли в голове. — Не думаю, что к Вам часто ходят гости. — Следователь делает маленький глоток и кривится — горько. — Очень мило, — устало фыркает, подходя к шкафу, который до этого момента Чанёль не замечал. — Футболок больших у меня много, а вот штаны на Вас вряд ли найдутся. — Я могу без штанов. — Верю, но всё же лучше в них. — Он распахивает створы шкафа, как хамелеон, сливающегося со стеной, и садится на корточки. — По крайней мере, когда будете возвращаться домой. Пак кивает и, осушив невкусное содержимое кружки, подходит к мужчине; тот, свернувшийся, как мокрица, в калачик и уложивший подбородок себе на колени, выглядит хрупким и очень маленьким. Сейчас Бён ещё больше напоминает следователю щеночка — грустного и потерянного, бездомного щеночка с домом; у Чанёля появляется желание положить свою грязную ладонь на макушку и в утешении потрепать патлатую шевелюру, хоть он и не чувствует к мужчине никакой жалости. — Господин Бён, — следователь опускается на корточки рядом, почти плечом к плечу, и ставит кружку на пол, недалеко от кружки Бэкхёна, — почему Вы решили, что у меня болит голова? — Сами сказали, что день выдался ужасным. — Мужчина выдвигает наружу ящик, в котором лежали мятые футболки, майки и лонгсливы, и погружает руку в груду хлопка. Ящик, как замечает следователь, слишком длинный, но этому быстро находится объяснение, когда Пак заглядывает внутрь: через штору из рубашек, свитеров, мастерок и ветровок виднеется тёмная маленькая комнатка — гардероб, куда и выходила противоположная сторона шкафа, будто тайник или портал. — В ужасные дни всегда болит голова. И Чанёль согласен с этим. — Господин Бён, — Пак поворачивается к Бэкхёну, который сосредоточенно искал подходящую футболку, и — как он это обычно делает — заглядывает ему в лицо, — можно я у Вас останусь? — Навсегда? — безучастно бубнит в колени и, наконец-то, вытаскивает фисташковую футболку. — Думаю, это плохая идея, — улыбается Чанёль, разглядывая чужой припухший профиль. — Я… — Он хмурится, переводя взгляд на аккуратный небольшой рот, выдающий напряжение мужчины. — Я не хочу сегодня возвращаться в хостел. Там хозяйка… Я с ней поссорился. — Она бессовестная хамка, которая умаляет Ваши волю и старания по непонятным Вам причинам? — Бён копается уже в другом ящике, где лежат штаны. — Что-то вроде этого, — почти шепчет следователь, теперь рассматривая короткие ресницы Бёна. — Один её вид меня раздражает, а когда она открывает рот, обращаясь ко мне… очень хочется её убить. Бэкхён оборачивается к следователю, с ненормальной медлительностью, как в тот миг, когда он, стоя над изломанным трупом Чан Хисо, размышлял над шотландками; и Чанёлю снова становится жутко, но он не отшатывается. Мужчины почти соприкасаются носами, их дыхания смешиваются в нечто единое и тёплое, пахнущее чаем и зубной пастой, глаза тонут друг в друге и, словно зеркала, выстраивают бесконечность из множества одинаковых отражений. Пак пытается рассмотреть в стеклянном взоре хотя бы тусклый маячок, слабое сияние на дне расплывшихся зрачков, но в Бэкхёне, как и в первую их встречу, то, что зовётся жизнью, спит или давно умерло. Поэтому следователь, кроме опустошённости, ничего не видит. Бён же, превозмогая мигрень и боль в горле — тот самый ком, который никак не выкашляется и не выплачется, — уповает разглядеть лицо чудовища, хоть и понимает, что он и так смотрит в его избитый лик; и вместо кровавых страшных образов в глазах Чанёля мужчина видит смешинки, какие порой едва не сыплются искрами, когда Пак честно, во все лёгкие смеётся, он видит ласковость, что тоже иногда бывает искренней, он видит едва заметное непонимание, с которым следователь так часто смотрит на людей; и вместо истошных воплей, исполненных мучениями, продолжая глядеть в карие кольца, Бэкхён будто слышит чужое сердцебиение, ровное и без сбоев, и это внутреннее спокойствие не может не прельщать, особенно когда до сих пор хочется плакать. — Понимаю, — выдыхает на Чанёля, вспоминая насмешливое лицо директора, в которое хотелось впиться зубами, ногтями или чем-нибудь острым, обязательно приносящим боль. — Хорошо, оставайтесь. — Бён возвращается к поиску штанов. — Только у меня один диван; нам придётся спать вместе. — Именно этого я и добивался — оказаться с Вами в одной постели, — отшучивается Пак и прижимает манжету свитшота к носу, ощущая, как из ноздрей опять вытекает кровь. — Я должен был догадаться. — Бэкхён вытаскивает болотные треники с этикеткой; он покупал их прошлым летом, но с тех пор резко похудел, и теперь они ему великоваты. — Вот. Ванная всё ещё там, где и была. — Спасибо. — Следователь зажимает одежду под мышкой и поднимается. — А у Вас нет пакета? — Зачем? Бён тоже пытается встать, но у него не выходит; стоило мужчине присесть на пол родной квартиры, где можно развалиться и долго бесцельно рассматривать потолок или просто плакать, как силы полностью покинули его тело и ноги. На помощь, как повелось у мужчин, приходит Чанёль. Он берёт его — повалившегося, как беспомощный жук, на задницу — под локоть и тянет наверх, давая импульс и опору. — Чтобы грязную одежду положить. — Ох… — Подниматься, похоже, не было смысла — Бэкхён снова садится, но уже на диван. — Оставьте на стиральной машине, а завтра я попробую что-нибудь найти. — Хорошо, спасибо. Чанёль справляется с душем быстро; ему хватает пяти минут, чтобы соскрести с тела и конечностей свою и чужую кровь, сполоснуть голову и раны на лице шампунем и промыть разбитый нос, который под струёй горячей воды окончательно разболелся. Когда следователь выходит из ванной комнаты, в свежей одежде, пахнущей Бёном и стиральным порошком, он застаёт красивый диван разложенным, застеленным белым постельным бельём, а переодетого в домашнее Бэкхёна — лежащим на одной из сторон с кепкой Пака в руках. — Я забыл дать Вам аптечку, — сообщает Бён, и, судя по его бесцветному слабому голосу, его упорно клонит в сон. — Эта кепка для важных дел? Чанёль посмеивается, погружая комнату в такое же тягучее, как его шаг, и тёплое, как его распаренное тело, хихиканье. Он причёсывает мокрую чёлку назад, открывая порезанный лоб, одёргивает свободную футболку, на секунду демонстрируя крепкие ключицы, и, в конце концов, плюхается на край дивана, в ноги Бёна, поднимая с пола зелёный коробок. Наверное, не будь Бэкхён потерянным в апатии, он бы обязательно обратил внимание, сколь следователь чувственный, когда его волосы слегка вьются из-за влаги, дюжее тело теряется сутулой расслабленностью под фисташковым хлопком, а кровавый румянец, что не так редко украшает его лицо, придаёт Паку гривуазности, нечестивой и прекрасной. Не будь Бэкхён совершенно разбитым, он бы обязательно захотел попробовать это дьявольское похабство, сидящее на его постелях; Бён подозревает вульгарность наружности Чанёля обманчивой: временами следователь звучит столь неискушённым, что мужчине его пухлый и сейчас раненый рот кажется невинным, а тело — нетронутым. И порой ему очень хочется узнать, правда ли это. «Да и не извращенец я — лезть в штаны к зверью». — Впрочем, Бэкхён и в этом не уверен. — Эта кепка для разных дел. — И что за дело было тогда? Бэкхён ковыряет ногтем бело-розовое пятно от хлорки, расплывшееся маленькой бесформенностью на внутренней стороне козырька. Он горд своим чутьём, ведь сразу рассмотрел в Паке опасность; он разочарован в своей здравости: отрицать что-то такое очевидное было глупо, и ему понадобились и кровь, и синяки, и раны, чтобы окончательно удостовериться в своих здравых, хоть и кажущихся безумными, догадках. «Интересно, что эта правда завтра поменяет? — Бэкхён вновь осматривает бейсболку, в очередной раз убеждаясь, что она та самая, какую он видел в ту ночь в клубе, на убийце. — Вдруг она — корень зла? Старая кепка, застиранная, сводящая надевшего её с ума». — Тогда? — Тогда. — Если честно, не помню. — Чанёль открывает коробку; там как попало лежат лекарства: стеклянные бутылки, блистеры с таблетками, вата без упаковки и лента пластырей. — Я в тот день ездил в посёлок за Ханамом; мы с напарником поздно оттуда вернулись. А потом мне стало… плохо, и я решил прогуляться, — задумчиво тянет следователь, доставая из аптечки всё нужное себе на колени. — А что было под Ханамом? — Бэкхён поднимается и, бросив кепку на кресло, подсаживается к Паку ближе. — Там была расчленённая женщина. — Чанёль отрывает от облачка ваты колтун и льёт на него перекись. — Она была разделена на шесть частей, разложена по пакетам из супермаркета и закопана на лугу. — И кто убийца? — Бён скрещивает ноги по-турецки и, тоже отщипнув вату, вымачивает её перекисью. Чанёль наблюдает, как рука мужчины — изящная, хрупкая, узловатая — приближается к его лицу, мелко дрожа. Мокрая вата опускается на самый глубокий порез — тот, что на челюсти; Пак прищуривает один глаз, тем самым признаваясь в боли, и принимается протирать порез на скуле. — Не я, господин Бён, не я. — Размахивать топором — не Ваш стиль? — Бэкхён отрывает один из пластырей и клеит его на тонкую рану, шипящую в перекиси. — Это был лобзик, — смущённо улыбается Пак, разглядывая лицо мужчины. — Ржавый, старый — нужно много грубой силы. Пальцы Бёна скользят к другому порезу, перебирая холодными фалангами каждый миллиметр изувеченного лица; следователь на секунду прикрывает глаза: ему кажется, что правую щеку облизывают капли летнего дождя, и ему вдруг думается, что упрямый и безжизненный внутри Бэкхён очень нежный — нежный не к Чанёлю, а сам по себе. Жесты его красивых ладошек плавные, аккуратные, хоть и неловкие, дышит он тоже кротко, и говорит мужчина, даже когда грубит, мягко, будто каждое слово вымочено в пахнущей его дыханием мирре. «Приятно», — без лукавства признаётся себе Пак и открывает глаза, когда на его щеку клеят пластырь; кажется, он редко бывает с собой нечестным. — Господин Бён, почему Вы сегодня плакали? — Какая Вам разница? — с нескрываемым недовольством ворчит Бэкхён, тут же поменявшись в лице. Мужчина туго сглатывает, хоть во рту и сухо; шею сжимает очередной порыв зареветь, такой же сильный, как тогда на работе, и горький — из желудка поднялась отрыжка со вкусом таблеток и сигарет. Бэкхён икает и, напустив возмущённый вид, принимается елозить кровавой ваткой по переносице следователя, вглядываясь в каждую пору на крупном носу. Он не признается себе в желании уткнуться в грудь Паку и разрыдаться — выть во всё горло и щипать Чанёля за бока, пока на нём не останутся те чёрные синяки, какие заслужил директор Чу; ведь Бэкхёну не хочется быть поверженным похотливой свиньёй, несмотря на то, что он уже проиграл. — Просто, — пожимает плечами, — интересно. — Вам вообще стыд не ведом, да? — Он мешает общаться с людьми и прислушиваться к себе. — А Вы мастак общаться с людьми? — Бэкхён поворачивает голову следователя полностью на себя и прикладывает вату с перекисью к его губе. Обрабатывание ран почему-то очень успокаивает мужчину. — Я многим нравлюсь, — кивает Чанёль, приоткрывая рот. — Хотя есть и те, кому я кажусь странным и подозрительным; Вам, например. — Думаю, последних большинство. — Тогда бы я не работал в полиции, — с улыбкой в голосе возражает Пак, еле-еле шевеля губами. Следователь встречается глазами с Бэкхёном, который время от времени неуверенно поглядывал на его припухшую переносицу, — Чанёль обнаруживает в волглых карих радужках панику. Он дёргается, не от боли, а замышляя вновь взять мужчину за руку — кажется, его это успокаивает; однако Пак всё-таки не решается — лишь позволяет наклеить на свой лоб очередной пластырь. Не сказать, что его особо заботит подавленность Бёна, но следователю так же не хочется, чтобы его паллиатив, сладостно уютный и умиротворяющий лишь одним своим присутствием, был столь пришиблен и сокрушён. С таким Бэкхёном Пак ощущает себя некомфортно. С таким Бэкхёном Пак чувствует неправильное влечение утешить его. — Господин Бён, Вас кто-то обидел? — Не Ваше дело. — Мужчина мстительно жмёт на рот Чанёля, и тот болезненно вскрикивает, подскакивая на постели. — Вас обидели на работе? — И Бэкхён снова давит на кровавую шишку на губе следователя, и тот шипит, отстраняясь. — Ай, господин Бён… — Чанёль хихикает, прикрывая рот ладонью. — Это самое малое из того, что Вы заслужили. — Это был коллега? Или начальник? — Господин Пак… — угрожающе начинает мужчина, вставая с дивана. — Всё-таки начальник. — Он хватает Бёна за запястье и заглядывает ему в лицо, испуганное и обиженное. — Что он Вам сказал? — Чанёль! Пак удивлённо застывает, продолжая глядеть на разъярённого Бэкхёна, чьи глаза вдруг заблестели влагой; правда, не слёзы застали врасплох следователя, а то, как необычно звучит его имя из уст мужчины — словно весенняя трель, приглушённая толстым пластиковым окном. Они стоят в молчании пару минут, буравя друг друга взглядом: Бён старается прийти в себя, заглатывая как можно больше воздуха, Чанёль же наслаждается вакуумом, вдруг образовавшимся в его голове плотным шаром, где нет ни мигрени, ни раздражения — нет ничего. — Пора спать. Бэкхён забирает руку из чужой ненавязчивой хватки и, прошлёпав босыми ногами, выключает свет. — Господин Бён… — Что Вам нужно? Что Вы хотите знать? — Пак ощущает, как мимо проскальзывает мужчина, рассекая тщедушным телом темноту, и ложится на диван. — Даже если он, то что? Убьёте его? Чанёль молча складывает лекарства в коробку, сверху кладёт использованную вату и ставит всё на пол. Он переползает на свободную сторону дивана — случайно задевает коленом ступню Бэкхёна, отчего тот сворачивается клубком и накрывается частью тонкого одеяла — и ложится почти с краю, так же, как и Бён, отворачиваясь спиной. Софа оказывается большой и широкой: высокий Пак помещается во весь рост (даже есть приличный запас, если тело следователя решит за ночь увеличиться ещё на сантиметров шестьдесят), а расстояние между ним и Бэкхёном ощущается непреодолимым, почти пропастью. — Я Вас не трону, — наконец-то отвечает Чанёль, не зная, слышит его мужчина или нет. Он тянется почесать нос, который после душа до сих пор щиплет, но вовремя одёргивает себя, боясь спугнуть призраки прикосновений Бёна. Они, как ледяные бабочки, всё ещё порхают по лицу; и почему-то следователю не хочется с ними прощаться. — Не думайте обо мне плохо, пожалуйста. Но Бэкхёну представляется, что за его спиной лежит гигантская мантикора, недавно сытно пообедавшая кем-то в переулке; от неё наверняка пахнет мясом — и свежим, растерзанным сегодня, и гнилым, какое ещё давно застряло между зубов, — однако Бён не слышит этого смрада, потому что у него заложен нос. Может, красивое, вопреки всем мифам, чудовище съест его этой ночью; возможно, мужчина слишком больной, а оттого и горький, поэтому умереть от тупых челюстей и острых когтей ему не суждено. Впрочем, всё это Бэкхёна, пытающегося разглядеть в темноте названия книг на полках, волнует не меньше желания обернуться — обернуться, дабы убедиться, что хищные глаза не следят за каждым его вдохом, дабы удостовериться, что монстр, жрущий всех без разбора, никуда не ушёл, не бросил Бёна одного в пустой квартире, в эту тревожную ночь, когда хочется слышать чужое дыхание, веруя в существование защиты от чего-то более страшного, чем от каких-нибудь чудищ, кормящихся людской плотью.