Блюз гнилых сердец

Мой князь со мной играет зло. Когда пою я перед ним, Он расправляет мне крыло И рабством тешится моим. © Уильям Блейк, «Песня»

— Шлюха! — Она сгребает волосы на макушке и, прежде резко рванув, тянет их на себя. — Жалкая шлюха! — Будь лохмы не столь крепкими и густыми, какими кажутся, когда их в очередной раз дёргают изо всех сил, они, наверное, давно бы остались клоком в маленьком кулаке, испещрённом царапинами и бледными шрамами. — Глупая дрянь! — Отвали от меня! — верещит во всё горло; его крик напоминает звук придавленного клаксона. — Отпусти! — Завали ебало! Я из тебя всё дерьмо вытрясу! — Отстань от него! — неуверенно доносится из толпы детей, окольцевавших поле боя. — Мы позовём воспитателя! — Зовите! Посмотрит, как я эту суку с землёй ровняю! Чанёль зевает, ёрзая на деревянной качели, и вгрызается в гладкий покатый бок яблока. Сок обжигает сладостью язык и дёсны, остаётся липкой окантовкой в уголках губ и даже стекает по подбородку; красная кожица скрипит на зубах, застревает между резцом и клыком, а сочная мякоть хрустит зрелостью. Мужчина недовольно цокает, вытирает лицо от влаги фрукта и снова кусает яблоко, не сводя глаз с Минчон, которая, злорадно крякая, продолжала таскать хнычущего мальчишку за смольную копну. — О-отвали от ме-еня! Долговязый парень хватает Ким за руки, замышляя остановить беспорядочные лютые удары, но бывалая в драках Минчон пресекает эту попытку пинком в солнечное сплетение. Скрючившись и обняв себя за живот, мальчик окончательно оседает на влажный завянувший газон; и теперь пиратке, на чьём подбородке, к слову, опять нарисована чёрной гуашью щетина, не нужно склоняться над его трясущимся тощим тельцем — теперь можно просто бить ногами. Пак полагает, что юноша старше Ким года на три: мосластый, худощавый, с нетронутым бритвой пушком над верхней губой, он выглядит на пятнадцать-шестнадцать лет, угловатым подростком в расцвете пубертата. Мальчик напоминает следователю его одноклассника, который потом, после школы, с родителями переехал в Штаты; может, всё из-за неаккуратной причёски, которая заканчивалась на холке длинными жирными прядками, а может, из-за схожести их глаз: сощуренные от боли, чёрные и маленькие, они поработили в себе страх и обиду. Чанёль не понимает ни рыдающего мальчишку, покорно скулящего на каждую атаку Минчон, ни своего когда-то одноклассника, который каждый день, терпя боль и унижения, так и не нашёл в себе силу, храбрость, гордость ответить. «Жалкий. — Пак отталкивается от протоптанной земли ногой: жёлтый ботинок загребает на носок влажный песок, качель отшатывается назад, а затем — вперёд, принимаясь слабо покачиваться. — Не удивительно, что он так раздражает Минчон». Двенадцатилетняя Ким всё же выглядит намного младше: хоть её груди уже начали расти, как и волосы под мышками, что тёмными пучкам выглядывали из-под рукавов бежевой футболки, она до сих пор напоминает ребёнка, а не подростка и по-детски округлым личиком, и несуразными жестами, исполненными агрессии. — Шлюха-шлюха-шлюха! — Пиратка плюхается на живот мальчишки и, впившись пальцами в его усыпанную родинками шею, принимается медленно надавливать на кадык. — Ты должен меня уважать! Я капитан! Я капитан! Твоё дело подчиняться! — Я н-не хотел-л… — Лицо парня багровеет, потому что из-за рёва воздуха и так не хватает, а хорошенько вдохнуть, прежде чем девочка вцепилась ему в шею, он не сообразил. — П-прости… — Сколько мне тебя прощать, шалава?! — каркает сквозь оскал Ким, с упоением созерцая, как надуваются вены на лбу юноши. — Ты хоть что-то можешь?! Я тебя попросила самое простое — оборонять сокровища! — Но я н-не знал… Пак склоняет голову набок и, с удивлением вскинув брови, отгрызает большой шмат яблока у самого хвостика. Ни в первую, ни во вторую встречу с Минчон мужчина не замечал, как она похожа на своего неродного отца: вспотевшая от нечестной драки, с пылающим на коже румянцем гнева, Ким напоминает озлобленного на собственную никчёмность Джэсона, что с пеной у рта, как и она сейчас, пытался доказать Чанёлю своё превосходство, что со злостью в руках, как и она сейчас, когда-то то же самое доказывал своей жене. Следователь неодобрительно цокает: одну оплошность природы, отрыжку человечества они посадили за решётку, и вот теперь растёт другая, его отроковица, что более яростна в своих жестоких порывах и не ведающая ничего о самообладании. — Что тут происходит?! — Пак вскидывает голову, вновь движением ноги волнуя качель: из окна второго этажа, высунувшись на добрую половину наверняка небольшого тела, выглядывает женщина. Её волосы пышностью напоминают сладкую вату, укрытую корочкой подгоревшей карамели, а бульдожьи щёки, по прошествии многих лет покорившиеся силе тяжести, казалось, прячут под собой провианты на несколько лет вперёд. — Что тут происходит, я спрашиваю?! — Г-госпожа Тэ, — несмело выкрикивает из толпы девочка с красной лентой, бантом торчащей на макушке. — Минчон бьёт Вонсока! — Я язык тебе ночью отрежу! — громко рычит Ким, злобно оглядываясь на ябеду; та, испугано вжав шею, попятилась назад. — Минчон! Минчон! — едва не рвёт горло госпожа Тэ, пуще вылезши из окна. — А ну слезь с него, паршивка! Ты ещё получишь! Слезь, я сказала! Чанёль крутит в пальцах огрызок: со всех сторон заметна твёрдая сердцевина и коричневые зёрнышки. Слизнув с запястья капли сока, грозящиеся вот-вот сорваться под рукав вельветовой ветровки, следователь засовывает остатки яблока в рот — всё, кроме хвостика. Ему думается, что будь он на месте Ким, то не стал бы отпускать мальчишку. Не сказать, что Пак считал её действия правильными: наверняка вспылив из-за испорченной игры, она, как это подобает капитанам и заносчивым девочкам с хрупким самолюбием, решила проучить Вонсока — неумеху, каких Минчон нравится обижать. Однако Пак так же понимает, что охвати его такое же неистовство, как Ким, он бы не смог его обуздать. Он бы обязательно придушил юношу или свернул ему шею, дабы стало легче. — Разошлись все! Разошлись! — Воспитательница негодующе машет рукой в стороны, словно такой нелепый жест с высоты второго этажа, вызвав то ли мощный вихор, то ли пронзительный свист, обязательно разгонит детишек. — Вы давно должны быть на уроках! — Она хлопает по карнизу ладонью. — Каждому дополнительное задание по истории! И следователь смеет сделать предположение, что, наверное, госпожа Тэ учитель истории. Услышав неутешительную угрозу, и без того реденькая толпа ребят, спохватившись, тут же расходится, рысцой, а то и галопом скрываясь за углом пятиэтажного здания — детдома, куда попасть прямо со двора невозможно: и парадные двери, которыми постоянные обитатели приюта обычно не пользуются, и чёрные выходы находятся с другой стороны, а последние и вовсе под пожарными лестницами. — Минчон, я кому сказала слезть?! — Женщина изо всех сил надрывает голосовые связки, отчего даже у Чанёля начинает першить в горле. — Встань с него! И у девочки действительно нет выбора: наконец-то разжав руки на шее Вонсока, она нарочито тяжело вздыхает и шлёпает юношу по щеке. — Повезло тебе, придурок. — Ким поднимается на ноги, возбуждённо вытирая рот от слюны и лицо от грязи; нарисованная борода тоже размазывается. — Но ты не думай, что легко отделался; в следующий раз тебе тоже придётся играть, и если опять напортачишь, если мы из-за тебя опять проиграем… — Вонсок, марш в медпункт! — продолжает кричать госпожа Тэ. — Минчон, стой на месте! — Так вот, — девочка обращает свой колючий безжалостный взгляд на орущую воспитательницу, — если из-за тебя опять проиграем, я затолкаю тебе в задницу свои кроссовки, понял? Вонсок ответить не может; продолжая глотать воздух — возможность, которой секундами ранее он был полностью лишён, — мальчик отрывисто всхлипывает и закашливается, не понимая: с исчезновением мертвенной хватки Ким ему стало легче или, наоборот, хуже? Перевернувшись на бок, он поджимает колени к груди, немытую лохматую голову прячет в руках, а сам заходится в животном вое. — Вонсок, в медпункт! — в последний раз изрекает женщина и, сверив оставшихся на площадке детей сердитым взором, наконец-то захлопывает окно. Пак упирается лбом в холодную толстую цепь, на одной из которых держалась качель, и начинает раскачиваться сильнее. Чанёль редко вспоминает свои школьные времена — он не сторонник ностальгии, да и скучать не по чем: всё тогда навевало хандру и желание поскорее вырасти, вырваться из-под родительского крыла и, наконец-то, стать свободным. Детство — далеко не самые лучшие годы жизни, как и старость; по крайней мере, так думает мужчина. Искать волшебство в наивности ещё маленьких людей, в их глупой честности или неумелой лжи, в непосредственности и восторженном взоре на окружающий мир — всё это нелепо, очередная странная отрада для взрослых и несуразное оправдание собственному унынию. — Вали зализывать раны, урод! — Минчон со всего размаху впечатывает носок кеда в рёбра мальчишки. — Встретимся на обеде — хочу убедиться, что твой рис приправлен достаточным количеством собачьих какашек и моих соплей. На этот раз Вонсок молча терпит болезненный выпад со стороны Ким — мысль о том, что в ближайшее время он спокойно полежит в медпункте со льдом на ушибах и такой же холодящей мазью на свежих царапинах, настолько успокаивала и в тот час радовала мальчика, что он, резко перестав рыдать и задыхаться, вытер лицо от липкой грязи, поднялся на трясущиеся две и спокойно поплёлся туда, куда недавно ускакали остальные дети. Следователь подозревает, что Вонсок в глубоком потрясении. — Гордишься собой? — насмешливо вопрошает Чанёль, глядя, как Ким тщетно отряхивает свои штаны. В детском доме, как и в школе, есть форма, однако, в отличие от остальных девочек, которые с ужасом наблюдали за избиением Вонсока, Минчон одета не в юбку, а в большие на неё, явно мальчишеские чёрные брюки, и не в рубашку, какие были на всех ребятах. — Конечно, в очередной раз я его уделала, — кричит мужчине в ответ, убирая с лица растрепавшиеся сальные волосы. — А что? — Ничего, — ухмыляется следователь, зарывая пальцы в вороную копну; отчего-то ему захотелось убедиться, что в отличие от немытых патл Ким, его волосы чистые. — Ты очень похожа на своего отца. Чанёль в какой раз за это утро зевает и прячет руки в карманы ветровки, втягивая носом сырой, пахнущий влажной почвой воздух. Ему нравится здесь: детский дом оброс фруктовыми деревьями и клёнами, которые с приближением конца октября пожелтели и начали лысеть, примятая трава густая, клумбы наверняка летом пестрят цветами и декоративными кустарниками, а грунт мягкий и ароматный. Подобного в детстве следователя не было. Двор родительского дома, где мужчина провёл большую часть жизни, прежде чем переехать учиться в Сеул, наводили на Чанёля исключительно тоску; летом там цвело пару несчастных яблонь и старый абрикос, зимой под ногами мёрзла голая земля — трава перед домом отчего-то до сих пор плохо растёт. Боготворящий природу (её каждый листик и палочку, гусеницу и жучка) маленький Пак ужасно завидовал соседям напротив, у которых весной, из-за каменного забора, дразнились розовыми одеяниями вишни и поскрипывали на ветру высокие грецкие орехи, а осенью всё желтело, обращаясь в золотистую пучину, в какой непременно хотелось утонуть. И, к большому сожалению мужчины, с теми соседями родители не особо общались, оттого Чанёлю посчастливилось ступить в тот оазис лишь раз, весной; и, кажется, он до сих пор помнит удушливый аромат маленьких нежных цветов и холодную тень раскидистого ореха. «Минчон повезло. — Пак скользит взглядом по белой стене здания. — Остальные приюты едва не в бетонной сердцевине Ханама». — Это плохо? — интересуется Ким, шагая к следователю. — Плохо, — кивает, задумчиво разглядывая аппликации, что цветными беспорядком усеивали одно из окон. — И чем же? — Твой папа был жалким человеком — трусом, самоутверждающимся за счёт чужой слабости. — Я не такая, — фыркает девочка, плюхаясь на качель рядом. — Такая, — улыбается. — Ты совсем не отличаешься от отца. — Хочешь сказать, Пак Чанёль, — Минчон упирается ногами в землю, отчего качель отклоняется назад, — я скоро кого-нибудь убью и попаду в тюрьму? Чанёль смотрит на кеды Ким: белая ткань вся в грязи, шнурки мокрые, под них забилась трава — следователь думает, что, наверное, девочка не должна была надевать эту обувь на улицу, тем более в такую погоду; скорее всего, кеды Минчон выдали в приюте, как сменку, и их вряд ли разрешается носить на улице. Следователь никогда не был сторонником различных глупых правил, однако новую обувь, вполне хорошую и симпатичную, сейчас безбожно вымазанную в земле, ему жаль. — Может быть, — пожимает широкими плечами. — Я думала, ты отличаешься от других взрослых. — Девочка наконец-то отрывает ноги от земли, и качель тут же устремляется вперёд, а потом вновь назад. — А ты, оказывается, такой, как все. Мужчина поднимает глаза на Минчон, что, двигая туловищем, всё сильнее раскачивалась туда-сюда. Она выглядит так же плохо, как в их последнюю встречу, две недели назад в полицейском участке: диатез сменили подростковые прыщи, заеды в уголках рта стали более воспалёнными и сухими — они даже кровоточат, когда девочка сильно растягивает губы, — а пахнет от неё ещё сквернее, чем когда её привезли на последнюю встречу с отцом. Ким неряха, у которой всегда под ногтями чёрные полумесяцы, которая чистит зубы раз в неделю, которая категорически ненавидит принимать ванную и тем более мыть голову. «Она не любит себя. — Чанёль уставился на сбитые костяшки маленьких детских рук, крепко схватившихся за цепи качелей, и усмехается. — Копия своего отчима». — Я не был намерен оправдать твои ожидания, — тихо посмеивается следователь. — Я всего лишь говорю то, что думаю. — Значит, ты идиот, если ты обо мне такого мнения. — Минчон уставилась на Пака, продолжая всей собой раскачивать качель. — Я делаю всё правильно. Он заслужил. — Чем? — Я сильная; он — слабый. Он должен слушаться меня. — Слушаются лидеров, а не тиранов. Пасмурное небо становится чуть светлее — наверное, впервые в это утро лучам бледного диска, упрятанного за сплошной подушкой туч, всё-таки удалось найти прохудившееся местечко и пробиться к земле. Лицо Чанёля орошают солнечные брызги, и с другой стороны проглатывает осенняя серость, отчего мужчина принимает мнимую двуликость: ласковый мрак печали холодит правую щёку, отделяя себя размытой полосой от лживой мягкой безмятежности, что слепит яркой собой левое око, карее и пытливое. У Минчон перехватывает дыхание: следователь так красив! — и его растрёпанные волосы, которые он, похоже, не трогал с тех пор, как оторвал голову от подушки, и его смазливая физиономия, слегка отёкшая под глазами и припухшая от недосыпа. Далёкий от безупречности Пак пленит своим несовершенством. Ким вспомнился мальчик из её прошлой школы; он был на пару классов старше, тоже высокий, тоже симпатичный, отличник, а если верить сплетням, то, ко всему прочему, очень милый. Минчон засматривалась на старшеклассника в столовой во время ланча, на физкультуре, если совпадало расписание, и когда проходила мимо его кабинета — он всегда сидел на последней парте, оттого было легко разглядеть его нескладную долговязую фигуру прямо из коридора. Он не был её первой любовью и теперь никогда не будет; однако девочке очень нравилось любоваться его неидеальным профилем, неуклюжими жестами и заразительной улыбкой; наверное, этот самый мальчик — одно из немногих, что в жизни Ким было ярким и красивым. В конце концов, ничего более — ни маленький посёлок, ни мрачная чаща, возможно, всё ещё утаивающая гнилые куски Субин, ни старое общежитие, в котором девочка жила с родителями до того самого дня, пока не осталась сиротой, — совершенно ничего, кроме лица её любимой мамочки, не казалось ей прекрасным. — Не пытайся меня обидеть, — наконец-то заговаривает Минчон, отворачиваясь, не в силах созерцать очарование мужчины. — Иначе… тебе тоже будет плохо. Не думай, что если ты взрослый, то лучше меня. — Я так не считаю. — Чанёль делает глубокий вдох и достаёт из кармана ещё одно яблоко, звучно хмыкая: — Угрожаешь мне? — Да, — рявкает Ким. — Возьму и… — Девочка замолкает, похоже, пытаясь придумать достойное устрашение для крупного следователя, что, покачиваясь рядом, продолжал ласково улыбаться. –Убью твоих родителей — узнаю адрес и убью. Чанёль скрипнул зубами, однако лживое дружелюбие и некоторая ирония с его лица не сползли; мужчина ненавидит это — всем сердцем ненавидит, когда трогают его родителей, когда косо смотрят на маму и папу, или шепчутся за их спинами. После смерти Юнми многие в округе заимели интерес и привычку обсуждать семью Пак и осуждать; по большей части это задевало отца с матерью — маленького Чанёля чужое поношение почти не касалось, ведь, конечно же, в той трагедии, кроме родителей, обвинять было некого. Наверное, будь сейчас Пак не таким выспавшимся, то, несомненно, обязательно бы вспылил на столь абсурдное заявление Минчон. Но следователя бесконечно тешит одна мысль, которую тот не мог отпустить все выходные: сегодня он снова встретится с господином Бёном, чтобы вкусить вместе с ним приятное молчание или занимательную беседу — как повезёт, сегодня он вновь насладится спокойствием, в какое постоянно его пеленает присутствие мужчины. Оттого Чанёль лишь сильнее расплывается в улыбке и проговаривает безжалостное, но, как ему кажется, вполне заслуженное: — Что же, хоть есть, кого убивать; пожелай я сделать что-то подобное с твоими, оказалось бы, что и не с кем расправляться. Ким и не спорит — у неё и правда теперь никого нет. — У тебя есть ещё яблоки? — Девочка облизывается, глядя на маленькое красное яблочко в большой ладони следователя; завтрак Минчон пропустила — избиение Вонсока ей показалось более важным, чем утренняя запеканка. — Есть, — хмыкает Чанёль, за раз откусывая полфрукта. — Дай. — Нет, — вот так просто отказывает мужчина. — Эти яблоки дала мне мама, а ты хочешь её убить. С чего бы мне тебя угощать? — Ну, если дашь, то убивать не буду. — Ха! — только и отвечает Пак. Чанёлю думается, что за две недели в детдоме Ким очень изменилась: из напуганной девочки, осиротевшей в один ненастный день, узревшей мамочку по кусищам, горько рыдающей следователю в плечо, она обратилась в абсолютную беспощадность, заточённую в маленькое зреющее тельце. Наверняка, знай мужчина её раньше, он бы заметил, что нахрап Минчон усилился, деспотичность её окрепла, а нахальство и агрессия возросли в разы. Она почувствовала свободу; с утратой родителей, она потеряла и совесть, ведь мамы больше нет, а потому совершенно не нужно думать о том, что бы та сказала, узнав, как её единственная дочурка издевается над сверстниками и скармливает несчастному Вонсоку дерьмо на каждый обед. Впрочем, следователь и так догадывается: смерть мамы не сломала Ким, суд над убийцей-отцом тоже не поменял её — просто кокон наконец-то порвался, созревшая куколка выбралась на свет, и в мире этом обличил себя очередной монстр. — Зачем пришёл? — Девочку укачало, поэтому, выставив ноги вперёд и пару раз шумно скользнув тонкой подошвой кед по земле, она останавливается. — Я свитер тебе принёс. — Чанёль наклоняется за пакетом, плотным, строгого тёмно-синего цвета и с тонкими ручками из синтетической верёвки. — Жёлтый, как ты хотела. — Вау! — Ким трёт тыльной стороной ладони рот — чёрная гуашь скатывается в комочки, и от пиратской бороды остаются лишь грязные разводы. — Я думала, ты забыл. — Я же обещал. — Он протягивает девочке пакет и кусает яблоко. — Мне казалось, я тебе не нравлюсь. — Это не так. — Мужчина задирает голову, обращая свой взор на небо, — солнце вновь проглотила хмарь грядущего дождя. — Мне на тебя плевать. — Красивый! — Руки Минчон трясутся от восторга; вытерев ладошки об футболку, она с нетерпением раскрывает пакет шире. — Очень красивый! — Она достаёт яркий лимонный свитшот с тонкими манжетами и такой же окантовкой на округлом воротнике. — Класс! Мне будут все завидовать! Следователь никак не реагирует на счастливое блеяние Ким; ему и правда всё равно, нравится свитер девочке или нет — он купил его, потому что дал обещание и потому что сам любит красивые вещи. Минчон редко покупали модную одежду, а после переезда в общежитие весь её гардероб заполнили шмотки, которые по доброте душевной им отдавала соседка сверху; дочь последней была на три года старше Ким, а потому вся та одежда, из которой она постепенно вырастала, доставалась девочке. И, конечно же, Минчон завидовала одноклассницам, которые на выходных, вырядившись в яркие платья или новые джинсы, запрыгивали в машину и с родителями ехали гулять в Ханам или в Сеул. А у Ким даже велосипеда не было. — Мне тут не нравится, — вдруг заявляется девочка; заносчивость в её голосе исчезла, и теперь казалось, что, сидя на этой качели, держа в руках пахнущий магазином свитер, краем глаза наблюдая, как следователь покачивается вперёд-назад, Минчон в чём-то кается. — Я бы хотела вернуться домой. — Почему? Уверен, здесь лучше, чем там, где ты жила, — в общежитии. — Да, — неуверенно соглашается, — тут вкусно кормят, нехолодно, у меня даже есть свои кровать и шкаф. Ещё я хожу на рисование. — В прошлой школе рисования не было? — Было, но папа не хотел тратить деньги на карандаши и краски. Девочка обратно прячет свитер и крепко-крепко обнимает пакет. — Тогда что не так? — покорно спрашивает Чанёль, хоть ему и не интересно. Он доедает второе яблоко, вновь оставляя от него только хвостик, и прячет руки в карманы ветровки. — Я очень скучаю по своим друзьям и… по маме с папой. — Девочка оборачивается к мужчине и с какой-то нелепой надеждой в голосе задаёт совершенно глупый вопрос: — Думаешь, она точно не вернётся? — Мама? — Мгм. — Не вернётся. Она мертва, а мёртвые не оживают. — А папа? — не отстаёт Ким и даже подаётся в сторону следователя, хватаясь пальцами за цепь его качели. — Он же когда-нибудь выйдет из тюрьмы? Мужчина запускает ладонь себе за ворот и принимается массировать шею, собирая языком с дёсен остатки яблока. Чанёлю всё ещё кажется странным скучать по такому отцу, каким был малодушный слабак Джэсон; в конце концов, даже если Минчон — одинокий, брошенный ребёнок — продолжает любить своего непутёвого папашу, зачем его ждать? как можно желать его возвращения после всего того, что он сделал? Джэсон забрал у дочери счастливое детство, нормальное будущее и любимую маму — он, очевидно даже для Пака, не заслужил, чтобы его преданно ждали. — Не скоро. Зачем он тебе? Забудь. — Он мой папа, — ухмыляется Ким, снова заглядывая в пакет с обновкой. — Я должна его любить — так говорила мама. — Твой отец не заслужил любви. — А твои родители, значит, заслужили? — хмурится девочка. Чанёль закатывает глаза, ёрзая на качели. — Опять ты пристала к моим родителям. — Ты первый начал! — возмущается Минчон и чешет нос об плечо. — Ты первый начал рассказывать, что мой папа плохой! — А разве нет? — фыркает Чанёль, пиная воздух носком жёлтого ботинка. — Мои родители никого не убивали; мой папа никогда меня не бил. Что насчёт твоего? — Следователь расцветает в глумливой улыбке и склоняется к девочке на встречу, тоже стискивая в ладони цепь её качели. — Не он ли когда-то отрезал тебе хвост, потому что ты помыла голову его шампунем? Не он ли избил тебя шнуром от утюга, потом что твоя мама плохо погладила ему рубашку? Не он ли заставил тебя перестирывать в ледяной воде всю его одежду в отместку за испачканную простынь, в тот самый день, когда у тебя пошли первые месячные? Минчон ёжится с внезапным порывом холодного ветра и оборачивается на глухой шум, доносящийся из-за угла здания. — Ну и что? — упрямится девочка, зачёсывая грязные волосы за уши. — Любовь все проявляют по-разному. — Лицо Чанёля облачается в удивление, истое и выразительное, какое так просто прочитать, и какое Ким так и не замечает. — Даже если папа делал мне больно, это не значит, что он меня не любил. — Подмяв пакет, девочка скрещивает руки на груди. — И наоборот: если тебя отец не бьёт, это совсем не говорит о том, что он тебя любит. Тебя любит папа? — И мама, — уверенно кивает мужчина, ощущая, как приподнятые брови не хотят срывать гримасу изумления. — Тогда почему ты такой? — Какой? — Холодный. Безразличный. Бесчувственный. — Я не бесчувственный. — Следователь вздыхает, ощущая неприятное волнение и копошение в желудке — так всегда зачинается раздражение. — Минчон, мне… мне всё равно, что с тобой будет, что ты испытываешь и так далее, тем не менее, просто помни: папа тебя не любит, никогда не любил; возможно, будь он до сих пор на свободе, ты стала бы следующей — легла бы по частям рядышком с матерью, в душных пакетах, у бетонной площадки, из-за которой продали твой велосипед. — Минчон! Минчон! — Мужчина узнаёт этот квакающий истеричный зов; он оборачивается в ту же сторону, куда глядит недовольная Ким: по газону, в расстёгнутых сапогах, взбивая грязь и разрывая траву толстыми каблуками, яростной поступью на них надвигалась та самая воспитательница, чьи волосы походили на коричневую сахарную вату. — Минчон, паршивка! Чего расселась?! — Ну, вот эта ведьма и припёрлась, — вздыхает девочка, вставая с качели. — Ладно, Пак Чанёль, спасибо за свитер. Я рада, что ты, как настоящий пират, сдержал своё обещание. — Она засовывает ладошку в просторный карман школьных штанов и достаёт оттуда леденец, судя по рисунку на обёртке, клубничный. — Всё, что могу дать взамен. — Пираты не держат обещание, — берёт конфету Пак. — Минчон! — Женщина наконец-то добирается до качель; как мужчина и предполагал, госпожа Тэ порядком низкая, и вообще, удивительно, как она тогда не выпала из окна прямо на гурьбу детей. — Сколько можно?! Сколько можно с тобой возиться?! — Воспитательница хватает девочку за шиворот футболки и дёргает на себя; Ким почти падает. — Кулаки чешутся?! Тебя в полицию отвести или сразу в дурку?! — Она поднимает свой взбешённый взор на мужчину, щупающего конфету сквозь шелестящий фантик, и рявкает: — А Вы кто?! — Следователь Пак Чанёль. — Он прячет леденец в кулак и, вежливо и тепло улыбнувшись, тоже встаёт с качели. — Я приходил к Минчон отдать свитер — она просила. Госпожа Тэ переводит растерянный, но всё такой же гневливый взгляд на пакет в руках Ким, потом на саму девочку, а затем на лыбящегося Чанёля. Ей хватает несколько секунд, чтобы взорваться в ещё большем негодовании: — И Вы всё это время смотрели? — Она снова встряхивает Минчон, но той всё равно — у неё в руках новый красивый свитер, и больше ей ничего не интересно. — Вы смотрели, как они дерутся, и даже не попытались их разнять?! — Ну, да, — кивает Пак, осторожно обходя женщину — вдруг она и в него вцепится? — Хотел посмотреть, чем закончится. В спину Чанёля летит сердитое пыхтение госпожи Тэ, что откровенничало бессилием подобрать подходящие слова, и гадливый смешок Минчон, за которым тут же следует болезненное аханье. «Я не бесчувственный, — повторяет про себя Пак, выходя на асфальтированную дорожку. — Я чувствую злость, усталость… — Он останавливается посреди дороги; главные ворота детдома ещё далеко. Чанёль делает попытку вспомнить ещё что-нибудь, что он в последнее время испытывал, что его не так давно снедало. Однако, кроме раздражения и разбитости, мужчине в голову ничего не приходит. — Неважно. — Следователь возобновляет свой неторопливый твёрдый шаг. — Я же всё это ощущаю. Значит, я не бесчувственный».

***

«Первоначально окраска тартана была привязана не к роду, а к местности, где изготавливался тартан. Это напрямую зависело от того, какие естественные красители и материалы были доступны мастеру. Так чёрную краску добывали из коры ольхи, для изготовления синей краски использовали чернику, а зелёный пигмент вытягивали из васильков». Бэкхён снова перечитывает абзац: сначала на английском — на языке оригинала, потом на корейском — то, что он успел напечатать после того, как сходил к автомату за очередным стаканчиком чая. Ближе к обеду у мужчины разыгрался зверский аппетит: позавтракать он не успел, перекусить уже на рабочем месте было некогда, оттого ту пустоту, распирающую желудок, Бён изо всех сил заливал горячими напитками. Впрочем, ни крепкий кипяток с горьким вкусом травы, ни кофе, который Бэкхён терпеть не может, не помогают убить голод — лишь усиливают потребность ринуться в уборную. «Как во времена зарождения шотландки, так и сейчас, значения тартанов разнообразны: клановые тартаны — для определения родовой принадлежности, знаковые тартаны — в честь памятного события, а также охотничьи тартаны, парадные тартаны, траурные и другие. Каждый узор тартана имеет свой уникальный код, состоящий из букв, указывающих цвет, и цифр — количество ниток. Подобную систему учёта предложил Дональд Стюарт в середине…». — Эй, идёшь на обед? Бён сжимает бёдра пуще, чтобы задавить позывы сходить в туалет, и наконец-то отрывается от экрана компьютера. Офисный зал резко опустел — по крайней мере, минут десять назад все столы были заняты, — звучное щёлканье клавиатур и мышек исчезло, и, кроме шума дорог, который отчётливо слышался из-за приоткрытых окон, тишину просторного помещения ничего не волновало. — Иду-иду, — возмущённо тянет девушка в зелёной блузке. — Надо сохранить, чтобы не было, как прошлый раз. Бэкхён оглядывается: в широком проёме, уперевшись плечом на деревянный откос, стоял его коллега — высокий поджарый мужчина, чьего имени он не помнит, но в лицо знает хорошо. Каштановые волосы до плеч, за которые его постоянно ругает начальство, хитрые лисьи глаза, масляные, будто тёмно-каряя радужка вылеплена из шоколадного спреда, и длинный крючковатый нос, нависающий загогулиной над пухлым плохо очерченным ртом, — эту порядком неприятную физиономию Бён видит каждый день, через стол слева. Они никогда не общались, лишь пару раз встречались глазами, когда одновременно для чего-то выглядывали из-за перегородок своих столов, и однажды столкнулись на выходе из здания: Бён уже собирался домой, а его коллега, кажется, забыл тогда зонт. — Всё, пошли. — Девушка едва не летит к двери, однако буквально через пару шагов останавливается. — Ой, погоди! — Что там? — Туфля опять расстегнулась. Всё-таки нужно менять застёжку. — Поменяем. — Подойдя, мужчина опускается на корточки, упираясь коленом в светлый ламинат, и берёт девушку в зелёной блузке за щиколотку. — Обопрись. — На его макушку ложится маленькая наманикюренная ладошка. — Может, лучше новые купить? — Нет, — зарывает пальчики в крашеные лохмы мужчины. — Они удобные — такие больше не найти. — Неужели… Он замолкает, продолжая возиться с правой туфлёй, и оборачивается на Бёна, что всё это время без любопытства, однако достаточно внимательно за ними наблюдал. Разморённому работой Бёну не приходит в голову даже просто вежливо отвернуться, дабы не мешать парочке обсуждать обувные проблемы; перед глазами пляшут разноцветные клеточки шотландки, в ушах гудит боль — боль, которая из раза в раз вспыхивает под рёбрами и расходится по всему телу. Не отрывая взгляд от незнакомых ему коллег, Бэкхён нащупывает на столе картонный стаканчик и допивает уже холодный чай. — Всё. — Мужчина, кажется, намеревается чмокнуть округлую коленку, обтянутую телесным матовым капроном, однако вспомнив, что они здесь не одни, встаёт. — Пошли; я голоден, как волк. — Он обнимает девушку за талию и подталкивает к выходу. — Возьму две порции. — А надо было есть кашу, которую я сегодня утром тебе готовила. — Я не люблю кашу, малыш. — Перед тем, как выйти из зала, мужчина осматривается и, найдя сгорбившегося за столом Бэкхёна взглядом, зачем-то ему кивает. — В следующий раз хотя бы разреши мне добавить в неё сахар. — Но сахар вреден… Бён реагирует поздно: его такой же невнятный кивок обращён теперь уже безлюдному залу; еле-еле переборов ступор, в какой заковала мужчину апатия, он разворачивается к столу и достаёт из рюкзака таблетки. Обеденный перерыв начался, однако Бэкхён никуда не спешит — следователь приедет минут через десять, а значит, у Бёна есть время и сходить в туалет, и просто посидеть здесь, в офисе, постараться избавиться от тревоги, что вот уже несколько недель следует за ним по пятам. Мужчина выдавливает из блистера пару таблеток, закидывает их под язык и расплывается по креслу. В груди, хоть и не сильно, тянет, в животе вместе с голодом ноет необъяснимое волнение, от которого даже подташнивает, — Бэкхён чувствует себя странно: в сердце зреет злобная чёрная опухоль, а в обед уже вторую неделю подряд, на крыльце офиса, его ждёт возможный серийный убийца. И он, по правде говоря, не знает, что хуже: гниющие внутренности или психопат, без разбору расправляющийся с невинными людьми? — Быть такого не может, — шепчет Бэкхён, растирая через белый хлопок рубашки плечи. — Он же из полиции — не будет же он сам себя ловить. — Тем не менее, собственные слова звучат неубедительно; мужчина издаёт негромкое рычание, исполненное бессилием, и наваливается локтями на край стола. — Меня это не касается. Меня это не касается, — поговаривает, будто мантру. — Меня это не касается. Тем более это всего лишь мои больные догадки — мало ли, что могло показаться на той записи? «Некоторые тартаны особенно популярны в современной моде. Часто можно встретить шотландку в пальто, традиционно — в юбках, реже в головных уборах и даже в обуви. Особую любовь дизайнеров завоевали тартаны Роял Стюарт (этот узор можно увидеть на шотландки королевы Елизаветы II), Дресс Гордон, Блэк Уотч и Барберри — последний принадлежит одноимённой компании, являющейся создателем…» Спрятав ноутбук в рюкзак, Бэкхён накидывает на плечи джинсовую куртку и, собравшись с силами, поднимается. Мужчину тут же ведёт в сторону: уставленный столами офисный зал делает полноценный оборот и растекается пятнами — сознание Бёна плывёт так же стремительно, как он сам падает обратно на кресло. В кармане брюк жужжит телефон, и Бэкхёну кажется, что эта вибрация добирается до самого сердца, дабы подразнить пекущие язвы.

От кого: следователь Я уже на месте. Кому: следователь буду через 5 минут

Мужчина выскальзывает в коридор, прозябающий в одиночестве, и прикрывает за собой дверь. Здесь прохладнее, чем в зале, и намного светлее из-за отсутствия жалюзи на окнах; застегнув джинсовку на все пуговицы, Бён позволяет себе зевнуть во весь рот и даже поскулить, освобождая вместе с застрявшей в горле сонливостью окаменелость в мышцах. На улице мелко моросит, совсем не так, как с утра, — мужчина полагает, что небо просто отдыхает от недавнего ливня, обрушившегося тяжёлой сплошной стеной на столицу, и совсем скоро, набравшись сил, обязательно вновь попытает счастье наконец-то потопить Сеул. Солнечные деньки закончились почти сразу: ни почва в парках, ни асфальт, ни крыши многоэтажек не успели полностью высохнуть, как на них с новым неистовством начали осыпаться дожди, уже более лютые и холодные. Бёна это, несомненно, расстраивает: ему очень хотелось, чтобы погода хотя бы недельку побаловала его солнечным теплом; однако спустя пару ясных дней ненастье стало только сквернее. «Похоже, природа потакает следователю. — Бэкхён выглядывает маковки небоскрёбов — гигантский Сеул, завёрнутый в волглую дымку дождя, выглядит болезненно бледным; наверное, столице тоже не хватает солнца. — Он ведь любит дождь». Тем не менее, мужчина утешает себя мыслью, что сидеть в тёплом кафе, с чашкой горячего чая, в компании странного следователя и вкусной еды, будет ещё более уютно, когда за окном зверствует непогода. Капли наверняка ледяного дождя, что осел прозрачной крошкой и растёкся неровными дорожками по стеклу окон, заставляют Бэкхёна вспомнить, как сильно ему хочется в туалет; а потому, закинув на плечо рюкзак, Бён торопливым шагом устремляется налево, дабы, пройдя вдоль кабинетов, выйти на лестничный пролёт и опять завернуть налево, к двери уборной, что своим цветом всегда напоминала мужчине гигантский кусочек горького шоколада. — Бэкхён! — Мужчина испуганно отшатывается от распахнувшейся двери — моментному испугу отзывается покалыванием сердце. — Бэкхён, я как раз Вас искала! В миниатюрной худосочной женщине, которая дышала Бёну едва не в грудь, он узнаёт Син Мисук — личного секретаря директора; от неё пахнет резким, откровенно женским парфюмом, какой носят на себе многие её возраста, чуть за пятьдесят, а изо рта тянется несвежий запах недавно выпитого кофе. — Меня? — Вас, — улыбается, демонстрируя отменную работу стоматолога. — Вас просил господин Чу подойти, как только начнётся обед. Шапка из кудрявых пушистых волос, цветом похожая на глазурь шоколадных конфет, а формой — на одуванчик, придаёт низенькой Мисук пару сантиметров в росте. Её тощие бёдра, пленённые узкой трикотажной юбкой, кажутся более ражими, а плечи в вишнёвом пиджаке, который вместе с низом составлял цельный костюм, — шире из-за втачного рукава. Бэкхёну нравится госпожа Син: обаятельная и озорная, она с материнской лаской любит лишний раз повозиться с молодыми сотрудниками; женщина часто помогала Бёну, когда он только устроился сюда работать, и даже сейчас, спустя столько лет, Бэкхён приходит к ней за помощью, когда приходится возиться с непонятными ему документами. — Но… — Бён ёжится и отступает чуть вбок, чтобы госпожа Син смогла пройти с лестничной клетки в коридор. — В обед обычно едят, а не топчут ковёр в кабинете начальства. — Знаю-знаю, — кивает, отчего кудряшки на её голове с каким-то человеческим задором вздрагивают в ответ. — Однако, сами понимаете, директору лучше не перечить. — Её алые губы смыкаются в плотную тонкую линию, отчего улыбка становится более грустной; Мисук кладёт свою морщинистую руку на плечо мужчине и с всё той же родительской нежностью гладит его через плотную голубую джинсу. — Директор Чу сегодня не в настроении, поэтому будьте аккуратнее. — Он всегда не в настроении, когда речь заходит обо мне, — кривится Бён, чувствуя, как по телу разливается необычное тепло; и вдруг мужчине ужасно захотелось, чтобы Син после такого мягкого, исполненного заботой жеста обязательно его обняла; возможно, тогда он впервые бы ощутил, какого это — когда обнимают родители. — Не думаю, что господин Чу посмеет не ценить такого замечательного и старательного сотрудника, как Вы. — Она облизывает нижнюю губу. — У Вас всегда всё отлично получается! Каждый раз встречаясь в коридорах с Мисук, мужчина думает о том, что довольно необычно для такой похотливой свиньи, как директор Чу, оставлять своим личным секретарём женщину в возрасте, и что такая похотливая свинья, как директор Чу, определённо не заслужила столь хорошего помощника вроде Син. Бэкхён полагает, что, наверное, начальство до сих пор не променяло Мисук на какую-нибудь молоденькую девчушку лишь из-за её высокой квалификации и опыта; да и сама жизнерадостная госпожа Син, похоже, не спешит уходить на пенсию. — Я… — Бэкхёну становится стыдно — он не собирался нарываться на комплименты. — Я… — Мужчина тяжело вздыхает, осознавая, что сейчас выкрутиться он вряд ли сможет — в гудящую болью голову ничего путного не лезет. — Ладно, спасибо. — Не расстраивайтесь, Бэкхён. — Достав из кармана пиджака ключи, она семенит к коричневой двери — к самой первой от выхода на лестничный пролёт и с серебряной табличкой, где вытравлены имя и должность женщины. — Всё будет в порядке. — Хорошо, — выдавливает из себя улыбку; ушедшая куда-то тревога захлёстывает с новой силой, и Бён осознаёт, как ему все эти две недели было невероятно трудно дышать. — Спасибо. Проследив за тем, как Мисук проглатывает её же кабинет, мужчина разворачивается на пятках, устремляя взгляд в другой конец коридора, откуда он только что пришёл, и делает вдох. Начальство обитает на этом же этаже, почти рядом с каморкой Син, оттого потянуть время у Бэкхёна толком не получится.

Кому: следователь или не через 5 Кому: следователь могу задержаться От кого: следователь Без проблем, господин Бён

В последнем сообщении Бён ощущает ласковую улыбку Чанёля, и отчего-то сейчас, когда он стоит прямо перед кабинетом господина Чу, эта наверняка совсем неискренняя усмешка теплит мужчине сердце, и ему становится легче. Бэкхён дважды стучит; однако специально, не скрывая от себя мстительного порыва застать директора за чем-нибудь непристойным, Бён не дожидается ответа: схватившись за прохладную ручку, он опускает её вниз и дёргает дверь на себя, тут же делая шаг в душное из-за гоняющего спёртый воздух обогревателя пространство. — Блять! — Всполошённый директор Чу поспешно выпрямляется и принимается натягивать штаны вместе с нижним бельём. К счастью, разглядеть ничего лишнего Бэкхён не успевает, иначе воспоминания о небритых яйцах похотливой свиньи запечатлелись бы в его памяти надолго. — Стучать надо, прежде чем входить! — Я стучал. Наблюдая, как начальство суетливо возится с ремнём, Бён никак не мог себя заставить взглянуть на девушку, что, сидя на краю стола, трясущимися пальцами пыталась застегнуть пуговицы на яркой красной сорочке. Мужчина знает, кому принадлежат эти длинные худенькие ножки, торчащие из-под кремовой юбки, и объёмные груди он тоже узнаёт, округлые и упругие, обычно спрятанные за плотной тканью одежд, — Бэкхён уверен, именно на них повёлся директор; тем не менее, Бёну приходится приложить немало сил, дабы поднять глаза и убедиться, что мгновение назад на столе господина Чу лежала Чан Хисо из вёрстки. — Стучал он, — рычит директор, натягивая на себя серый пиджак. — Садись! — Не нужно, — раздражённо пожимает плечами, — я сюда на пару минут — обед ведь. Хисо сползает со стола на дрожащие ноги и стыдливо одёргивает юбку, виновато поглядывая из-под смольных прядей на мужчину; жирные у корней волосы растрёпаны, заплаканное личико кривится в порыве разрыдаться, а очаровывающие наивностью большие глаза устланы влажным маревом страха и обиды — такую несчастную и замученную Чан Бэкхён ещё не видел. — Добрый день, — делает поклон девушка из вёрстки; её голос гундосый и тихий, такой надломленный, что у Бёна внутри всё сжимается в кулаках жалости и злости. — Госпожа Чан, не задерживайте нас, — громко бубнит начальство, кое-как заправляя крылья сорочки в штаны. Хисо аккуратно проплывает мимо, словно боясь ненароком задеть замершего в двери мужчину; однако ослабшие от ужаса ноги — они всегда становятся ватными и наливаются безволием в присутствие господина Чу — подводят: правая ступня сильно подворачивается, хоть и обута в удобную пюсовую лодочку, и девушка валится вбок, прямо на Бэкхёна. — И-извините, — сквозь шипение всхлипывает, цепляясь за крепкое плечо Бёна. Мужчина подхватывает Чан, помогая ей вновь обрести твёрдость в ногах; в нос ударяет ненавязчивый цветочный аромат — казалось, под мерцающей молодостью кожей растут цветы, что и в холодную зиму, и в душное лето испускают сквозь поры сладковатое благоухание и окутывают девушку в душистый кокон. Она наощупь мягкая, как это всегда мнилось Бэкхёну, когда он замечал Хисо в стенах редакции, проходя мимо вёрстки, или на входе в здание; а ещё она нестерпимо прекрасна и в своей робости, вершащей всем её хрупким телом, и в своём взоре, детском и невинном. Бэкхёну думается, что, наверное, нравились бы ему женщины, он бы обязательно влюбился в девушку из вёрстки. Бэкхён убеждается, что милую очаровательную Чан всё-таки сотворила сама природа, когда в её неаккуратно разбросанных по плечам лохмах он узнаёт густую гриву дикой лошади, лощённые лепестки чёрного ириса, шёлковые крылышки бабочки-траурницы — такие часто летали в саду родительского дома в жаркую пору; когда на скулах, измазанных слезами, он умудряется рассмотреть малюсенькие песчинки — измельчённые ракушки, зёрнышки кварца, дроблённый хризолит и мелкий сланец; когда в больших бурых окаймлениях он находит вместо прожилок изогнутые корни деревьев, а в пухлых и, похоже, зацелованных губах — податливость лесного сфагнума. И Бэкхён с ужасом, наконец-то, понимает, что нечто столь естественное и земное господин Чу в пылу жадности и стяжательства присваивает себе, каждый раз, на своём дорогом дубовом столе. — Вы в порядке? — выдыхает мужчина, заглядывая в глаза Хисо; и, кажется, те, встретив обеспокоенный взор Бёна, с новой силой наполняются слезами. — Д-да, — несдержанно скулит девушка, вытирая рукавом нос. — Да, в-всё хорошо. — Мужчина с недоверием опускает взгляд на манжет рубашки, теперь вымазанный в соплях и слезах, думая о том, что этот клетчатый узор, где-то красный, где-то зелёный, а местами вовсе голубой, он уже видел; возможно, в статье о тартанах, однако вспомнить название шотландки Бён никак не может. — Спасибо. Дверь за ней закрывается, и вместе с тем Бёна обнимает со спины беспомощность; отчего-то всё в миг утратило смысл: если нечто страшное происходит с такими, как прелестная Хисо, и если господин Чу никогда не понесёт за это наказание, то справедливость отныне не редкая пташка — её просто не существует. — Так… — Бён прочищает горло и бесцветным голосом бормочет: — Что-то случилось? Зачем Вы меня звали? — Ничего особенного, — отмахивается директор, плюхаясь на большое мягкое кресло. — Хотел просто предупредить, что твои последние две статьи — про нейтронные звёзды и о недавних нападениях кочевых муравьёв на людей — сняты с публикации. — Что? — Бэкхён возмущённо поднимает плечи и делает шаг к столу начальства. — Как? Главный редактор принял мои переводы с первого раза, сказал, что всё отлично. Почему сейчас их отзывают? — Они не понравились мне, — квакает господин Чу, с напором проговаривая последнее слово, и достаёт из деревянного стаканчика ручку, металлическую и наверняка увесистую. — Нескладно, неточно… — Он морщит лицо и надувает губы, будто, как мнится Бёну, силится придумать хотя бы ещё одну причину в очередной раз раскритиковать работу мужчины. — В общем, я решил, что отдам их кому-нибудь другому из вашего отдела. Бэкхён в который раз за день ощущает глубочайшее разочарование и в мире, и в своей жизни. Он знает, что его переводы всё равно будут печататься, однако теперь не под его именем, а под именем директора — Чу Дохуна. Это началось ещё в позапрошлом году: Бёну досталась огромная статья о каких-то медицинских исследованиях в Германии, сложная, едва понятная из-за специфической терминологии, тем не менее, осиленная мужчиной за рекордные три дня. Он корпел над ней ночами, приняв испытание с по истине юношеским азартом, какого у него не было со времён университета, также понимая, что за такую объёмную работу обязательно будет не малое вознаграждение. Однако всё случилось с точностью наоборот: принятая главными редакторами работа была забракована директором, а потом через две недели опубликована в июльском выпуске популярного медицинского журнала с маленькой припиской: «Перевод: Чу Дохун». — Или себе заберёте? — бесстрастно цедит Бён, поправляя на плече рюкзак — ноутбук хоть и маленький, но вес его ощутим. — Бэкхён, я бы на твоём месте придержал язык, — указывает на мужчину ручкой, направляя место, где должно виднеться чернильное остриё, куда-то ему в лоб; толстый большой палец нажимает на кнопку на другом конце, кратко, с нервозным упорством, и металлический стержень выскакивает наружу. — Мы уже это обсуждали, по-моему, пару лет назад; паранойя — подозрения о том, что я нагло краду твои статьи, мало того, что смехотворна и оскорбительна для меня, так ещё и плохо влияет на весь коллектив отдела, в котором ты работаешь. Поэтому, будь добр, не начинай эту песню заново. — Тогда… — Бэкхён чешет лоб, ощущая, что ногти немного отросли и пора их вновь подстричь под мясо. — Зачем Вы меня позвали? Чтобы позабавиться моей паранойе? Это ведь не первый раз — когда мои переводы, конечно же, не воруют, — без какой-либо иронии заявляет мужчина, — а просто не пропускают; после чего они всё равно оказываются напечатаны, но с небольшой правкой. Я уже понял, что это вполне нормальная практика здесь; надо ли мне об этом напоминать? Наверное, Бэкхёну ещё тогда следовало до конца отстаивать свою работу, возможно, и вовсе стоило уволиться; однако уже в то время у него не было ни сил бороться за себя, ни храбрости что-то менять в своей привычной жизни, ни стимула дать отпор тем, кто вот так просто пренебрегает им и его стараниями. Мужчина смирился почти сразу — в конце концов, намного проще жить, когда ни о чём не волнуешься; оттого Бён решил не обращать внимание на весь произвол, насколько у него это вообще могло получаться. — К сожалению, — с явной издёвкой выплёвывает господин Чу, — я вынужден сообщать каждый раз, когда происходят подобные изменения. И ещё, в эту субботу нужно, чтобы ты вышел на работу… — У меня выходной, — бормочет Бён, с омерзением разглядывая округлую физиономию директора, всё ещё алую от смятения, что расцвело румянцем ещё тогда, когда Чу Дохун лихорадочно запихивал все свои части тела в штаны. — Знаю, — безразлично кивает начальник, — однако есть срочная работа, поэтому нужно больше людей. Бэкхён и в этот раз проглатывает возражения вместе с комом из слюны и горькой обиды; он делает глубокий свистящий вдох, чтобы угомонить в себе неистовое желание сначала зареветь, после оглушающе заорать, броситься на директора и разодрать его наглую образину. Будь у мужчины ногти подлиннее, будь в его ослабших за последнее время ладонях больше силы, и, в конце концов, будь Бён решительнее, он бы обязательно вытащил маленькие заплывшие глазки из неровной черепушки господина Чу, содрал бы с его подбородка колючую кожу и с любовной аккуратностью вытащил бы из его широкого смердящего рта все зубы — и коренные, и протезы. Но Бэкхён в миллионный раз проявляет терпение, стоическое и совсем не благородное, и, теперь уже выдохнув, он послушно мычит, удовлетворяясь лишь кровавыми грёзами. — Вот и отлично. — Директор откидывается на высокую спинку кресла, отчего последнее страдальчески скрипит, и властно машет рукой. — Тогда можешь идти. — И в этот миг он напоминает Бэкхёну его отца. — До свидания. Мужчина разворачивается на пятках и, едва удерживаясь от порыва выбежать из кабинета, а не спокойно выйти, плетётся к двери. — И ещё… — Пальцы Бёна замирают над ручкой. — В следующий раз дождись, когда я разрешу войти. У Бэкхёна чешется язык презренно цокнуть и с такой же дерзостью, недопустимой по отношению к начальству, поинтересоваться: часто ли господина Чу, столь недальновидного и похотливого, застают врасплох — когда его штаны спущены, а член хлюпает в чьей-нибудь вагине. Тем не менее, мужчина лишь толкает дверь и смиренно шелестит: — Хорошо. До свидания. В коридоре всё так же светло и прохладно; Бэкхён и сам не знает, чего он ожидал, но проведённые те считанные минуты в кабинете директора показались ему часами, сутками, бесконечностью, в которой мужчина будет страдать вечно. Восемь выпитых стаканов чая снова дают о себе знать — Бён вспоминает, как сильно он хотел в туалет. Взъерошив свою тёмную копну обеими руками, Бэкхён крепко жмурит глаза и устремляется торопливым шагом в конец коридора, куда направлялся с самого начала. «Да и Чанёль наверняка ждёт», — мелькает в мыслях у мужчины, и ему тут же делается радостнее, отчего и его походка становится бодрее и в разы быстрее; очень подозрительный, столь прекрасный и такой похожий на того безжалостного убийцу Пак Чанёль, казалось, будет единственным чем-то действительно хорошим, что произойдёт с Бёном по прошествии этого дня. Наверное, Бэкхён не соврёт, если скажет, что всего-то за две недели почти каждодневных совместных обедов он полностью привык к следователю; тем не менее, так же будет правдой то, что этот зачаток, возможно, вредного пристрастия — пребывать в компании следователя — ещё совсем просто смять и вырывать с корнем. — Ой! — Повторный путь в уборную заканчивается тем же, что и первый: не успевает Бэкхён ступить на лестничный пролёт, как в него врезается Хисо. — Извините! — вновь подаёт голос Чан. Замешкавшемуся Бёну ловить девушку из вёрстки не приходится; она сама удерживается на своих тоненьких ножках и только опасно покачивается назад, прежде чем полностью вернуть своему плавному, донельзя женственному телу равновесие. Её лицо всё ещё влажное — к скулам липнут волосы, а ресницы собраны в мокрые насурьмлённые тушью пучки; клетчатая рубашка теперь заправлена в юбку, чёрные пуговицы застёгнуты до горла. Похоже, Хисо за это короткое время успела привести себе в порядок, успокоиться и даже что-то принести со своего этажа, судя по длинной узкой коробочке, зажатой в её ладошках. Однако Бён и представить не может, зачем она вернулась сюда, к кабинету директора, который буквально только что пытался в очередной раз осквернить её непорочное естество. — Ничего страшного. — Мужчина внимательно смотрит на Чан, не зная, что сказать или как поступить: сделать вид, будто он ничего не видел? или предложить помощь? но как Бён вообще может помочь, если он толком и утешать не умеет? — Вы… — Всё хорошо, — перебивает его Хисо, растягивая свой пухлый рот в дрожащей, брехливо беззаботной улыбке. — Не волнуйтесь. — Но… — Правда, всё хорошо. Тем более, думаю, это было в последний раз. — Она снимает с щёк приставшие пряди и как-то смущённо зачёсывает их за уши. — Вы увольняетесь? Бэкхён опускает взгляд на её бледные лодочки, ощущая всю тяготу неловкости, вклинившейся между ним и девушкой из вёрстки. В школьные годы ему не представилось шанса научиться сносить то стеснение, какое обычно возникает между незнакомыми людьми; и, наверное, оттого Бён, изнемогая от потребности наконец-то попрощаться и скрыться в уборной, сейчас никак не может сосредоточиться и прекратить таращиться на глянцевое покрытие чужой обуви. — Можно и так сказать. — Чан обращает свой воистину ангельский взор на мужчину и вкрадчиво вопрошает: — Вы в порядке? Выглядите напряжённым. — Просто не выспался. Будь это обычный деловой разговор, Бэкхён бы и бровью не повёл: общение исключительно на рабочие темы его совсем не будоражит, однако Чан просит не о помощи, не даёт совет — Хисо интересуется самим Бёном, неприметным, необщительным и, уж если мужчина будет до конца откровенен с собой, очень застенчивым. И это приводит его в замешательство. — Я… — Девушка из вёрстки протягивает Бэкхёну ту самую коробочку, скромного коричневого цвета. — Это Вам. — Мне? — Он не спешит брать коробку; последнее, что ему дарили, — квартира в честь поступления в медицинский университет, откуда Бён буквально сразу забрал документы. Это была его самая большая хитрость, едва не афера, провёрнутая прямо под носом отца, — единственный храбрый, безумно строптивый поступок, который, возможно, изменил его жизнь в лучшую сторону. И сейчас неожиданный подарок от Хисо, с которой он никогда особо не общался, кажется одновременно смущающим и настораживающим. — За что? — Просто, — робко улыбается Чан и, взяв Бэкхёна за запястье, суёт ему коробку в ладонь. — Это конфеты; я сама их сделала вчера вечером. Надеюсь, они Вам понравятся. — Вы вернулись сюда, чтобы отдать мне конфеты? — удивлённо мямлит мужчина, ощущая, что от коробки пахнет сладким кокосом. — Да. — Что же, — озадаченно чешет бровь Бён, всё ещё рассматривая простенькую коробку с конфетами, — с-спасибо. Вы всем их раздаёте? — Ну, не всем, — хихикает Хисо, прикрывая рот ладошкой, — иначе бы я эти конфеты неделю готовила. Некоторым своим коллегам, да. — Это в связи с увольнением? — допытывается мужчина, осознавая, что занудствует, но всё же никак не может понять, зачем и за что ему этот подарок. — В какой-то степени, — как-то неоднозначно тянет Хисо. — Прощальный подарок; вряд ли мы с Вами встретимся ещё раз. Бэкхён передёргивает плечами и, сам того не замечая, открывает коробочку; слова Чан ему отчего-то кажутся жутковатыми, будто за ними кроется что-то более страшное, нежели обычное «до свидание» перед уходом из компании. Тревога с новой силой начинает скрести желудок, а когда мужчина поднимает взгляд на прекрасную Хисо, чьи припухшие после рыданий щёки напоминали оттенком холодный зимний закат, его пуще охватывает трусоватый порыв сбежать, а заодно и крепкое желание покурить. — Кокосовые, — констатирует Бён, доставая округлую, усыпанную белой стружкой конфету. — Да, а что, Вы не любите кокос? — огорчённо вопрошает Чан и немного отходит от мужчины. — Почему же… — качает головой Бэкхён. — Я нормально к нему отношусь. — Он закидывает похожую на малюсенький снежок конфету в рот и протягивает коробок Хисо. — Возьмите. — Да ну, — посмеивается девушка из вёрстки, оробело заводя руки за спину, — я же Вам их подарила — ешьте. — Мне не жалко. — И Чан берёт: боязливо погрузив два пальца в коробо́к, она аккуратно, почти одними ногтями, берёт одну из конфет и бурчит смущённое «благодарю». — Вкусные, очень вкусные, спасибо, — причмокивает, ощущая, как между зубов забивается стружка кокоса. — Можно вопрос? — Если приличный, — по-детски фыркает Чан, откусывая половину кругляшка. — Ну, возможно, и нет, — усмехается Бэкхён; он разворачивается спиной к периллам, что вместе с лестницей, извиваясь угловатой змеёй, уходили вниз или, наоборот, поднимались вверх, и упирается бёдрами на гладкий чёрный поручень. Внизу живота вновь даёт о себе знать тяжесть недавно выпитого чая, оттого мужчина тесно скрещивает ноги. — Почему Вы не уволились раньше? Хисо делает вдох, чтобы с улыбкой полюбопытствовать, мол, с чего бы ей было увольняться; но, когда лёгкие полностью наполняет прохладный воздух лестничного пролёта, она вдруг осознаёт, как глупо будет звучать её притворство после всего того, что Бён видел в кабинете директора. — Вы давно знаете, да? — Да, но… — Бэкхён отворачивается к дверям уборной, куда ему до сих пор так сильно нужно, и закусывает щёку, уже жалея, что начал эту тему. — Я думал, у вас всё обоюдно. — К сожалению, нет, — нервно вздыхает Хисо, пристыженно разглядывая кремовую начинку конфеты. — Меня сюда пригласила работать хорошая знакомая — посоветовала мою кандидатуру директору Чу, — и он меня взял. Это было необычайное везение: я попала на отличную должность почти сразу после университета; единственной проблемой было… — Чан хмурится и кладёт оставшуюся половинку кокосового шарика на язык. — Излишние внимание директора; наверное, поэтому он меня и одобрил — видать, сильно понравилась. — Бэкхён не смог удержаться от гримасы отвращения, в миг сковавшей его лицо. — Мой парень сделал мне предложение как раз в конце последнего учебного года; мы копили на свадьбу и общую квартиру, и большую часть денег откладывала я — он ведь ещё учится, да и на работе курьера много не заработаешь. — Поэтому Вы продолжали работать, — догадывается Бён, уминая конфеты одну за другой; он вдруг почувствовал себя самым настоящим полицейским, который без зазрения совести, ни секунды не колеблясь и не брезгуя, заглянул в ящик с чужим нестиранным бельём и сунул туда руки, даже не закатив рукава. Мужчина не хочет слушать дальше — ему страшно ощущать, как бремя правды Хисо, уже опустившееся свинцовой шалью на его широкие плечи, начинает стремительно тяжелеть с каждым последующим её словом. Но Бэкхён решает хотя бы в этот раз проявить интерес к окружающим его людям, принять участие в том, что творится за границами его обособленного мира; тем более первенец и единственное в своём роде детище природы Чан Хисо ему очень нравится. Вдруг девушке из вёрстки станет легче, выскажи она всё Бёну? — Можно ещё вопрос? — Та кивает, обнимая себя за плечи. — Почему Вы не попросили о помощи? — Об этом бы все узнали, — на выдохе шепчет Чан, словно от одной мысли, что кто-то узнает о том ужасе, который она переживала из недели в неделю, ей становилось ещё страшнее. Бэкхён изумлённо уставился на Хисо. — И что? — Это постыдно. — Разве? Разве не… — Бэкхён едва не выплёвывает слово «насильник», но вовремя прикусывает язык. — Разве не мужчине должно быть стыдно? Не директору Чу? — уже громче спрашивает Бён. — Не стоит так громко. — Она прислоняет свой тоненький пальчик с нежно-розовым ноготком к своим губам и как-то боязливо оглядывается на коридор позади. — Вдруг услышит. — Вы всё равно увольняетесь. — А Вы — нет, — возмущённо глядит на мужчину Чан. — Вам не понять. Посмотрите на меня, что Вы видите? Бён растерянным и в тот час гневливым взором осматривает коллегу с головы до ног: струящиеся грязные волосы, рубашка, название тартана которой он уже битый час не может вспомнить, и пугающе тонкие щиколотки — настолько хрупкими они выглядят, что, кажется, надави на плечи Хисо, сухожилия и косточки треснут и сломаются, и она тут же осядет. Бэкхён не понимает, к чему клонит девушка из вёрстки: ничего нового он для себя не замечает, кроме погрызенных ногтей на больших пальцах. Мужчина вновь осматривает Чан, в надежде найти то, что он упустил, и с неприятным удивлением обнаруживает, что его коллега выглядит намного более заморённой и разбитой, чем обычно; под большими, наивно распахнутыми глазами, оказывается, залегли глубокие тёмные синяки, кожа стала сухой, в некоторых местах даже созрели крупные и наверняка болезненные угри, а на красной ткани рубашки, если сильно присмотреться, можно разглядеть клочки длинных волос, несомненно, выпавших из копны Хисо. Бэкхёна прижимает к себе грусть: порядком увядшая красота земной Чан заставляет осознать, насколько девушке из вёрстки на самом деле плохо и насколько лжива её бодрая улыбка, как и улыбка следователя; и омрачённому прекрасной Хисо мужчине, чья голова начала болезненно зудеть изнутри, приспичило в тот час стать каменным изваянием, которое никто и никогда не посмеет потревожить, которое больше не сможет ни ощущать, ни видеть, которому гложущие спокойствие, мучительные чувства не будут знакомы и ясны. «Отрадней спать, отрадней камнем быть*», — неслышно вздыхает Бён, запуская в рот последнюю конфету. — Вы красивая. — С-спасибо, — тушуется Чан, похоже, совсем не это ожидая услышать. — Но я немного про другое. — Вы о том, что будут винить Вас? Потому что Вы ходите в юбке? Потому что Вы хорошо выглядите? Потому что Вы никогда не давали отпор, не обращались в полицию, а значит, молча соглашались на всё? — Да, — с явным облегчением улыбается девушка из вёрстки — объяснять ничего не придётся. — Да, именно так. И всё равно бы пришлось уйти из компании, даже попроси я о помощи. Бэкхёну припомнился Пак, который, наверное, уже минут десять ждёт его у входа в здание; а ещё он вспомнил о своей нужде. — Вы увольняетесь, — Бён отталкивается бёдрами от поручня и хватается свободной от коробки рукой за лямку рюкзака, всей своей позой показывая, что вот-вот собирается уходить, — и, получается, у Вас скоро свадьба? Вас можно поздравить? — Нет, — натужно хихикает девушка из вёрстки, покачнувшись назад. — У нас ничего так и не вышло. — Почему? — Наверное, ему не нравилось, что последний год мы реже начали проводить время вместе, да и я перестала быть… — Она задумчиво морщит лоб. — Не знаю… весёлой, забавной… В любом случае, это неважно — всё уже позади. — Хисо вновь раскраивает лицо в улыбке и подходит к мужчине ближе. — Мне жаль, что Вам пришлось это слушать; я никому не рассказывала, поэтому, когда Вы спросили, мне очень захотелось с кем-нибудь поделиться… — Ничего, — мотает головой Бён, но не улыбается — беседы с Чан и директором настолько его вымотали, что притворствовать в том, что всё хорошо, у него нет сил. Эмоционально выгорев, Бэкхён сейчас способен только сонливо моргать и бороться с желанием осесть прямо здесь, на одну из ступенек, и закурить. — Ничего, я… — Он не знает, что и ответить. — Я рад, если Вам действительно стало легче. Бён замечает какую-то секундную ужимку в симпатичном лице девушки из вёрстки, неуверенную и опасливую, но решает для себя, что пока Хисо находится в стенах этой компании, иначе она чувствовать себя вряд ли будет. — Спасибо, — делает полупоклон Чан. — Вообще, я пришла сюда не только из-за конфет, но и… — Она поджимает свои пухлые губы, отчего те полностью исчезают где-то между зубов. — Я хотела поблагодарить Вас; я знаю, что мы с Вами общались лишь несколько раз, Бэкхён, но все те дни, когда нам приходилось работать вместе, мне запомнились очень хорошо. — Спина мужчины агрессивно щерится мурашками на слова Хисо — речи девушки из вёрстки снова кажутся Бёну подозрительными. — Я слышала, что Вы ни с кем не общаетесь из своих коллег, — продолжает Чан, рассматривая плитку на полу лестничной клетки. — Не знаю, почему так, но, уверена, многие потеряли хорошего друга в Вашем лице. — Бэкхён недоверчиво шаркает назад. — Потому что мне с Вами было очень приятно работать, даже когда Вы просто молчали, — смеётся Хисо, не поднимая глаз. — Как ни странно, с Вами не чувствуется та неловкость, какая бывает между незнакомыми людьми; хоть я и не уверена, что Вам было так же комфортно со мной, как и мне… — Я… — В любом случае, спасибо большое, что поддержали меня, как своего младшего коллегу и просто… как девушку, — перебивает мужчину Хисо, а Бён и вспомнить не может, когда он мог быть столь полезен, чтобы одаривать его такими пламенными благодарностями. — Я очень надеюсь, что у Вас всё будет хорошо. И… — Она пару раз топчется на месте. — Надеюсь, Вас это не смутит: я заметила, что уже несколько недель подряд в перерыв Вас на крыльце офиса ждёт мужчина — я очень рада, что теперь Вы обедаете не один, — под конец выпаливает Чан, уже глядя на Бэкхёна. — Хисо… — Но что сказать дальше — Бён не представляет. — Будьте счастливы. — Она снова делает поклон и расплывается в своей привычной детской улыбке, на этот раз по-настоящему счастливой. — И спасибо за всё. И Хисо уходит; не в коридор, не вниз по лестнице (ведь сейчас обед, когда все вырываются на улицу или в столовую на первом этаже), не в женскую уборную, которая находится прямо рядом с мужской, а наверх, туда, где ещё четыре этажа, напичканные кабинетами и офисными залами, туда, где делать в перерыв совершенно нечего. На улице прохладнее, чем того ожидал Бэкхён: мокрые, пахнущие апельсиновым мылом руки сразу замерзают, волосы на загривке становятся дыбом, а шея непроизвольно вжимается в плечи, дабы спрятаться от холодящих языков ветра. Мужчина нехотя выходит через крутящиеся двери, нащупывая в кармане джинсовки пачку сигарет, и осматривается в поисках подозрительного следователя. Чанёля долго искать не приходится: он, как всегда, стоит у третьей колоны справа, напротив урны — рядом с ней Бён обычно курит, перед тем как они со следователем идут обедать. Высокий, широкоплечий и небрежно лохматый, Пак необъяснимо сильно выделялся на фоне столичной панорамы, куда-то спешащих людей и пасмурного неба, которое без туч казалось сегодня очень далёким. Его красивое лицо исполнено манящей безмятежностью, какой так не хватает Бэкхёну в последнее время, чувственные губы приоткрыты во вдохах и выдохах, а крупное, навалившееся спиной на гранитную колонну тело держится на одних лишь вытянутых ногах, твёрдо вжавшихся подошвой жёлтых ботинок в пол. Или это Чанёль, едва не сидя, подпирает могучим собой одну из толстых опор стеклянного здания? — Господин Пак. — Устало бредя к мужчине, Бэкхён зажимает сигарету в зубах и вытряхивает уже из пустого коробка зажигалку; следователь не отзывается — его глаза закрыты и, глядя на то, как медленно вздымается и опускается грудь, кажется, что Чанёль спит. — Господин Пак. Бёну не приходится задирать голову, как это обычно бывает, когда он заглядывает следователю в лицо, — прильнувший к колонне, изломившийся в порядком простой и не очень удобной на первый взгляд позе, Чанёль сейчас почти одного роста с мужчиной. Бэкхён перекладывает зажигалку и пачку из-под сигарет в левую руку и чуть наклоняется вперёд, сам не зная, что именно он хочет рассмотреть в таком красивом лике Пака. От него пахнет древесным парфюмом — стойкий аромат мужчины, пряный, тёплый и побуждающий весь втянуть носом, дабы тот остался на волосках в ноздрях, конденсировался в лёгких и, возможно, даже попал на язык. Бён так и делает: шумный вдох — притягательный запах следователя незамедлительно опьяняет его покалеченный сегодняшним разочарованием разум, и вместе с наслаждением, разлившемся по телу, внизу живота стремительно накатывает сильное и до боли приятное желание. Бэкхёну приходится прикрыть рот рукой, чтобы просящийся наружу стон не сорвался с губ; он отходит от Пака на пару шагов, и теперь запах, если и доносится до него, то очень слабыми нотками — едва заметными призраками столь вкусного парфюма. «Какая хуйня, — ругается про себя Бён, силнее прикусывая фильтр зубами. — Надо будет на выходных кого-нибудь найти». Мужчина не торопится будить Чанёля, который, похоже, действительно заснул в столь диковинной позе; прикрыв от ветра кончик сигареты ладонью, Бён щёлкает зажигалкой и делает затяжку. На следователе та же ветровка, трёхцветная и объёмная, в какую он был одет в тот день, когда поджидал Бэкхёна рядом с тату-салоном его друга Пон Дэхо; волосы Пака стали короче за выходные — видать, он подстригся, — и потому более беспорядочными; на подбородке заметно лёгкое раздражение от бритья. От мужчины веет домашним уютом и праздным безразличием к окружающим его людям, проблемам, миру. Бёну становится чуть спокойнее — вдруг на самом деле все его сложности обычный пустяк? А потом ему становится в разы тревожнее, ведь Чанёль и вправду так похож на того убийцу. — Господин Пак. — Бэкхён переносит вес на одну ногу, вторую отводит назад и клонится к следователю, укладываю руку на нежный вельвет ветровки. — Господин Пак, Вы что, спите? Мужчина дёргается, стоит Бёну сжать его руку; поспешно выпрямившись во весь свой рост, Чанёль сначала трёт глаза, шелестя просторными рукавами курточки, а затем громко зевает, хвастаясь двумя рядами ровных зубов и красным поблёскивающим от слюны, как показалось Бэкхёну, камушком, лежащим едва не на кончике языка. — Добрый день, господин Бён, — басит следователь, прочищая горло. По влажному сладкому дыханию мужчина понимает, что во рту Пака тает клубничный леденец. Желудок тут же умоляюще заворковал. — Здравствуйте, — бубнит Бэкхён и отступает ближе к урне, выбрасывая пустую пачку сигарет, — извините, что задержался. — Ничего страшного, — расплывается в своей обычной чуть смущённой улыбке, перегоняя леденец к щеке, — это ожидание было приятным. Сердце Бэкхёна капризно сжимается, но не в болезненном спазме, а в приятном волнении, будто высокий мужчина, стоящий перед ним всего лишь в трёх шагах, промурлыкал ему что-то очень хорошее и приятное, отчего всё внутри Бёна запело, в том числе одурманенное никотином и смогом сознание и руки, внезапно начавшие дрожать. Красивое лицо следователя продолжает удерживать нежность широкой лживой улыбки, и сейчас это наглое притворство, к которому Бэкхён успел привыкнуть, с которым Бэкхён успел смириться, теплит так сильно, что мужчина готов простить Паку всё. В эту секунду — может, и в последующие минуту и час, или вовсе до конца дня, — когда октябрьский ветер пытается забраться под кожу, когда солнце уже несколько недель не тешит своим зноем, когда желудок начинает драть себя изнутри, умоляя хотя бы о самом малом, Бён понимает, что ему совершенно плевать, каким монстром может оказаться чарующий и подозрительный следователь. Он устал; устал от презрительных гримас директора Чу, от безутешной физиономии Хисо, от своей кислой осунувшейся рожи, которую он видит каждый день в зеркале, от которой его тошнит, от которой ему никогда не избавиться. Всё это уродство, угнетающее и печалящее, Бэкхён будто не в силах больше терпеть; и сейчас улыбка Чанёля, неумело рассекающая его, кажется, ещё подростковую прекрасность, расслабленная и кроткая, ласковая, мнится Бёну самым желанным и действительно чудесным на всём белом свете. Существование следователя здесь, рядом, словно исцеляет, и Бэкхён готов прижаться к нему всем собой, чтобы избавиться от тупой боли в голове, от тревоги в лёгких, от опухоли в сердце; чтобы в очередной обеденный перерыв позволить себе быть честным, свободным, позволить себе быть собой. — Вы… — Бён туго сглатывает, потупляя взор и опуская глаза в пол точно так же, как это недавно делала девушка из вёрстки. — Вы… — Он в который раз затягивается и, оставив сигарету в зубах, прячет руки в карманы джинсовки, дабы спрятать дрожь в ладонях. Сейчас Чанёль кажется очень далеко, и мужчина не видит смысла в их встречи, если, в конце концов, после обеда он вернётся таким же разбитым и не умиротворённым присутствием странного следователя, а возможно, и серийного убийцы. — Вы не могли бы подойти поближе? — Решив, что стесняться совершенно нечего, мужчина встречает карий взгляд Чанёля и чуть задирает подбородок вверх. «Психопат? Жестокий ублюдок? — Бэкхён рассеянно наблюдает, как лицо Пака вытягивается в удивлении. — Я вообще работаю на такого — разве та похотливая свинья лучше? Не моё дело. Не хочу. Не хочу. Не хочу об этом думать». — Хорошо, — растерянно кивает Чанёль и послушно подходит к мужчине; Пака заинтриговала эта неуверенная и в тот час властная просьба — Бэкхён вновь обнажил своё упрямство. — Господин Бён. Следователь хмурится, заглядывая в хорошенькое лицо — обычно спокойное и в ленивой манере бесстрастное, сейчас оно нездорово бледное, стянуто болезненным измождением, а вместо глаз под широкими невыразительными бровями, похоже, притаились два стеклянных шарика, пустых и треснутых там, где выступили красные черви-сосуды. Внешний вид Бэкхёна взывает любопытству Чанёля и незамеченному беспокойству, которое последний спутал с чувством голода; складывалось впечатление, что Бёна постигло страшное горе — именно так, как помнится Паку, выглядят скорбящие и безотрадные люди. Впрочем, даже в такой напряжённый момент для Бэкхёна и совершенно неясный, но ужасно захватывающий для Пака, следователю удаётся с откровенным восхищением, собравшимся временными морщинами на лбу, осознать, как мужчина в самом деле красив. Стоило Чанёлю увидеть такого Бёна — хворого от душевных и физических терзаний, — как он сразу признал: то, что он так небрежно и высокомерно называл про себя непримечательным, однако вполне миловидным, сейчас обратилось во что-то действительно прекрасное, и теперь ему остаётся только созерцать, как это нечто пленительное никнет и блёкнет. — М-м-м? — мычит Бэкхён сквозь сжатые губы, между которыми тлела сигарета. — Что у Вас случилось? — Чанёль вновь перегоняет леденец в другую сторону; та щека, где всё это время пролежала конфета, порядком уменьшившись в размерах, стала шершавой, словно кто-то разодрал нежную слизистую наждачной бумагой. — Вы выглядите очень расстроенным. Бэкхён обращает несчастный и в тот час задумчивый взор на следователя; Паку вдруг показалось, что на него смотрит не норовистый тридцатилетний мужчина, а мальчишка-подросток, кем-то сильно обиженный и всеми брошенный. — Да ничего такого… — Да ну? — добродушно фыркает Чанёль, налегая плечом на стену офисного здания; иногда Бёну кажется, что следователь настолько высокий и тяжёлый из-за своей крепкости, что не в силах удерживать себя без опоры. — Хорошо, а если я скажу, что Вы выглядите кошмарно? — Ох, как приятно, — закатывает глаза Бэкхён, не сдерживая улыбки. — Я польщён; почему Вы так редко делаете мне комплименты? Одну руку всё же приходится достать из кармана джинсовки; мужчина зажимает между пальцами сигарету и стряхивает в урну пепел, стараясь скрыть тремор в ладонях. Они начали дрожать ещё пару лет назад, но сегодня впервые, когда Бёну тяжело просто держать стакан с чаем. И это его немного пугает. «Наверное, я сильно перенервничал. — Бэкхён раздражённо откашливается себе в плечо. — Было бы из-за чего». — Боюсь, Вы можете меня неправильно понять, — лукаво ухмыляется Пак, трогая языком леденец. — В каком это смысле? — щурится мужчина и делает короткую затяжку. — Вдруг Вы подумаете, что я вот так нагло набиваюсь Вам в любовники? — А Вы не хотите быть моим любовником? — Я? — Чанёль склоняет голову назад и вбок; Бэкхён подозревал, что за этим весьма кокетливым вызывающим жестом последуют оценивающий взгляд, который обязательно, с похабной нескромностью оближет его с макушки до пят. Однако этого не происходит: хитрый смешливый взор Чанёля остаётся прикованным к осунувшемуся лицу мужчины. — Я совсем не против, однако тогда Вы не захотите со мной общаться. — Бэкхён недоумённо наморщился. — Помнится, в нашу третью встречу Вы говорили что-то подобное. — Третью? Рядом с офисом? Когда Вы, как отпетый сталкер, выследили меня возле моей работы? — Нет, в том глухом районе, куда я, как отпетый сталкер, приехал за Вами, — гулко хохочет следователь, похоже, опять намереваясь разрушить своим низким гоготом полгорода. — Вы ещё пытались сбежать от меня. — А… — Бэкхён передёрнул плечами от мерзкого скрипа, донёсшегося со стороны вертящихся дверей. — Разве это было не второй раз, когда мы с Вами увиделись? — Думаете? Глаза Чанёля сверкнули охотничьим азартом; временами Паку кажется, что мужчина его подозревает: боязливые ужимки, неоднозначные взгляды и странные наводящие вопросы. «Любите ли Вы бывать в клубах? Как давно у Вас эти жёлтые ботинки? Часто ли Вы их носите?» — всё это следователю кажется невероятно трогательным, а потому и дразнить Бэкхёна, порой заставляя его захлёбываться в абсолютной убеждённости, что виной всему Пак, очень забавно. И сейчас Бён, как думается следователю, снова в смятении; и в этот раз Пак точно ошибается: сегодня Бэкхёну всё равно. — Думаю. — Ну, что же, это не столь важно. — Чанёль скрещивает руки на груди, отчего его поза становится ещё более вальяжной, и ненавязчиво мягко шелестит: — Так что случилось, господин Бён? Бэкхён мнётся, лихорадочно кусая фильтр сигареты; вопрос следователя развязал желание выговориться, вывалить на едва знакомого Пака всю грязь переживаний и проблем. Мужчина мог бы позвонить вечером Дэхо, который вроде бы сегодня выходной, рассказать о похотливой свинье, восседающей на директорском кресле, об униженной Хисо и, в конце концов, о себе, встревоженном невесть чем и потерянным. Однако Пон никогда не отличался умением выслушать — только болтать; он даже не в силах скрывать откровенную скуку, когда Бэкхён начинает говорить о работе, и потребность перевести тему на более увлекательную; наверное, единственное, что Дэхо действительно интересовало в жизни друга — его одноразовые любовники, о которых тот рассказывает не часто, но обязательно что-нибудь ошеломляющее, нелепое и чудное. Бён считает, что не в праве жаловаться, — он сам выбирал себе друга; но от этого мужчине, конечно же, не легче: внутреннее напряжение не перестаёт расти, ни секс, ни выпивка уже не помогают, и, ощущая себя сжатой донельзя пружиной, Бэкхён понимает, что совсем скоро он взорвётся. Может, его голова разлетится на кусочки, может, заодно и сердце (оно и к лучшему — перестанет болеть), а может, Бён, разразившись диким воплем, спровоцирует движение тектонических плит, за ним проснутся вулканы, разольются моря и океаны, и этому миру придёт конец. «Я разрушу планету. — Бэкхён мечтательно взглянул на небо, виднеющееся из-за козырька, и довольно улыбнулся. — Какая честь сокрушить что-то столь целостное и гигантское. Возможно, во времена динозавров какой-нибудь рохля-диплодок тоже раскричался от жалости к себе любимому и всех погубил». А потом Бён вспоминает о слоновых черепахах, которые и так вымирают, и решает, что, наверное, ничего хорошего в уничтожении Земли не будет. — Господин Бён? — Леденец громко ударяется об передние зубы. — Вы снова в полоне собственных мыслей? — Мгм, — причмокивает Бэкхён, сбивая пепел с сигареты. — Думал о динозаврах. — И что надумали? — ласково улыбается Чанёль и чешет шею. — Во всём виноват диплодок. — Вот как. Он был тем самым главным злодеем, который хотел уничтожить мир? — Нет, он был слабаком, по вине которого все умерли. Эгоистичный убийца. Усмешка следователя меркнет; он подаётся вперёд, едва не склоняясь над урной, и бормочет: — Думаете, среди убийц водятся только слабаки? — Да, — кивает Бён, сталкиваясь с Чанёлем взглядами. — Самоутверждение за счёт других, — затягивается. — Или же бессилие перед своими страхами, — чётко и как-то холодно проговаривает Бэкхён, утопая в пытливых и сейчас таких серьёзных глазах Пака. Оттопыренные уши следователя снова тормошат в Бёне не самые хорошие догадки. — Или неспособность справиться со своими душевными муками. — Последнее звучит как оправдание. Следователь ловит взор Бэкхёна, который, похоже, намеревался соскользнуть на колонну впереди, своим любопытным; чайные глаза мужчины напоминают глаза какой-нибудь затравленной собаки: небольшие и миндалевидные, они будто созданы, чтобы озорно и счастливо щурится, а на деле лишь возмущённо и устало моргают. «Может, не зимородок, а породистый щеночек? — Все люди так или иначе переживают плохие времена, а убийцы справляются со своими проблемами за счёт жизней других. Поэтому они слабые. — Вы, значит, не слабый? Пак склоняет голову набок, пуще вглядываясь в карие окаймления Бёна; они напоминают расплавленную карамель, которая обязательно осядет на коже сладким ожогом, посмей к ней следователь коснуться. Чанёлю нравятся глаза мужчины, хотя сегодня они, обычно исполненные безучастностью к жизни и томной отстранённостью от окружающего мира, казались как никогда потухшими и безжизненными. — Слабый. — Значит, скоро стать Вам убийцей? — хихикает Пак, выпрямляясь. — Не будьте дураком, — цокает Бэкхён. — Не все слабые — убийцы, но все убийцы слабые. — Понятно, — едва не пропел взбодрившийся Чанёль. — Однако, уверен, Вы чересчур плохого мнения о себе. — Он расправляет плечи, нащупывая кончиком языка трещину на леденце. — И всё же вернёмся к моему навязчивому вопросу… Что у Вас случилось, господин Бён? — Это неинтересно, — ухмыляется Бэкхён, наблюдая, как из здания выходит директор Чу со своей секретаршей. — Ничего особенного. — Не скажу, что меня раздирает пытливость, однако, мне кажется, Вам станет проще, если Вы выговоритесь; мне, в свою очередь, совсем не трудно Вас послушать. — Чанёль прячет пальцы в тёмной растрёпанной копне и выдыхает: — Конечно, если Вы меня не стесняетесь; или если Вы мне доверяете. — Вам будет скучно, — бубнит Бён, хоть и понимает, что откажись Пак от своей же идеи прямо сейчас, остаток дня пройдёт в чудовищном напряжении. — Только если Вы будете говорить на английском, — улыбается следователь, продолжая ворошить вороные патлы; Бэкхёна охватывает настоящее вожделение запустить в шёлковую копну мужчины и свою ладонь. — Да и какая разница, если скучно? Не важнее ли Ваш собственный комфорт? — Нет, не важнее. — Бён тушит сигарету об металлическую «шляпку» урны, где уже и так много пепла, и бросает окурок в мусорный пакет, на шкурку от банана. — И как Вы дожили до тридцати лет, господин Бён? — поражённо тянет Чанёль, отставая от холодной стены. — Это было не трудно, на самом деле, — вдруг разражается звонким хохотом Бэкхён, вместе с Паком выходя из-под козырька. Смех мужчины выходит порядком громким и очень мягким — Чанёлю снова чудится, что его заботливо укутали в толстый фетр. — Вы… — Помню дорогу к кафе, да, — глумливо хрюкает Пак, осматриваясь как в первый раз. — Я не это хотел спросить! — возмущённо восклицает мужчина, с таким же рвением, полным недовольства и напускной гневливости, поправляя рюкзак на спине. — Что с Вами не так?! Путали бы Вы верх с низом, посмотрел бы, как Вам смешно. — Простите, — совершенно не искренне изрекает Пак и смотрит на обувь мужчины. — У Вас шнурок на правой кроссовке развязался. Продолжая что-то сердито бурчать, Бён опускается на корточки. Сквозь гудение оживлённой дороги и трель светофора доносится музыка из парикмахерской — теперь оттуда звучит рок. Чанёль узнаёт песню: хриплый надрывный голос, изо всех сил перекрикивая визжащие гитары и звякающие тарелки барабанов, поёт о магистрали, ведущей в самое пекло; вспомнить название группы Паку не удаётся, хоть оно и вертится на языке. Изо дня в день здесь ничего не меняется, кроме рекламы на ярких экранах билбордов и плакатов на витринах магазинов и кафе — с приближением Хэллоуина везде начались акции и специальные предложения. Следователю не нравится это место: зажатое между рядами многоэтажек пространство ощущается тесной длинной коробкой без крышки, из которой, глядя вверх, на спасительное серое небо, будто никогда не выбраться — слишком высоко. «Самый настоящий гроб, как кабинет в том полицейском участке». Шевеля пальцами ног в такт музыки, Чанёль глядит на мужчину, который сидя почти подле него, похоже, никак не мог справиться со шнурками белой кроссовки. Дрожь в руках ослабла, но на самую малость — недостаточно, чтобы два конца верёвочки связать в крепкий бантик. — Господин Бён. — Пак полагает, что его предложение заденет мужчину, однако смотреть, как тот не может одолеть один несчастный шнурок, терпение иссякает. — Вам помочь? — Нет, — сосредоточенно бубнит Бэкхён, как ни странно, без какой-либо уязвленности в голосе. — Я умею, просто… — Просто у Вас настолько сильно трясутся руки, что не получается завязать шнурок. — Подтянув на коленках тёмно-синие штаны, Чанёль опускается перед мужчиной на корточки и сбрасывает его пальцы с красной верёвки, напоминающей вываленную в паприке спагетти. — Вам не плохо? Я раньше не замечал, что у Вас так сильно дрожат ладони. — Ну, — равнодушно пожимает плечами, судорожно стискивая одну руку в другой, — для меня это тоже впервые. Наверное, просто перенервничал; к концу дня пройдёт. — Будем надеяться, — пальцы Чанёля, крепкие, с выступающими венами под смугловатой кожей, ловко завязывают сначала один узел, — иначе Вам придётся выкинуть всю свою обувь, — затем, свернув концы в ушки, делают второй, — и купить другую без шнурков. — Я бы и сейчас не отказался. Он поднимает взор на Пака, который со всей силы затягивал бантик на кроссовке, и, будто копируя привычный жест следователя, склоняет голову вбок. Вблизи Чанёль выглядит очень домашним: несмотря на полную концентрацию, лицо облачено в спокойствие, с губ сходит ровное дыхание, а от тела тянется убаюкивающий волнение жар. Бёна всегда удивляла та расслабленность, в которой прибывает следователь на каждой их встрече; возможно, мужчина уверовал бы в то, что, кроме стыда и совести, у Пака отсутствует способность нервничать или бояться, расстраиваться или злиться, если бы временами он не приходил на обед поникшим, заметно раздражённым, задумчивым, а под конец, словно воспрянув духом, возвращался в своё обычное состояние — к беззаботному ласковому оскалу и смешливости в глазах. Иногда Бёну кажется, что и улыбки, и игривые лукавые взоры следователя бывают вполне честными. — Что? — удивлённо вопрошает Чанёль, уже некоторое время смотря на мужчину в ответ. У Бэкхёна вновь тянет в паху, однако на этот раз сильнее примитивного желания порыв коснуться гладкой щеки Пака, которая наверняка тёплая и нежная. — Ничего, — обречённо вздыхает Бён, косясь на бантик, завязанный следователем. — Думаю, бывают ли кеды без шнурков. — Ну, — поднимает глаза к небу, — тогда это будут уже не кеды. Но ведь можно просто вытащить шнурки. — Да, можно, — соглашается мужчина, принимаясь разминать ладони — вдруг поможет. — Пойдёмте, а то перерыв скоро закончится. Я очень… Нет, я просто ужасно хочу есть, — с улыбкой признаётся Бэкхён, отчего-то ощутив невероятное счастье, что он здесь и сейчас, сидя на корточках прямо перед крыльцом скучного офисного небоскрёба, вот так просто заявляет Чанёлю о своём голоде, и что следователь яро кивает, поддерживая мужчину в низменном желании наесться до отвала. — Я тоже. — Чанёль старается не смотреть на яркую и по-детски радостную улыбку Бёна; Бэкхён так чарующе улыбается крайне редко, и следователь думает, что это хорошо, ведь каждый раз переживать то чувство, возникающее при виде, похоже, действительно счастливого мужчины, Пак ни физически, ни морально не вынесет. Сначала живот и лёгкие щекочет восторг, из-за которого в Чанёле пробуждается ужас, а за ним и злость — купаж эмоций слишком насыщенный и непонятный, и разбираться с ним следователь не хочет. — Я только яблоки ел, и то от них в желудке бурлит. Пак лукавит только в одном: он плотно позавтракал у родителей перед приездом в детдом, однако это всё равно не умаляло его нынешнего аппетита. — А я… Похвастаться вкусными конфетами Хисо Бён не успевает, как и наконец-то подняться на ноги. Подозрительный свист сначала кажется мужчине дребезжанием старого мотора одной из машин, промчавшейся в череде других, таких же шумных; затем — грохотанием плотного пластикового козырька продуктового магазинчика через дорогу. Но с каждой секундой тревожный шелестящий звук усиливается, в какой-то момент даже заглушает музыку из парикмахерской, где песню про шоссе в ад включили на повтор. Всё происходит за долю секунды: следователь ориентируется буквально сразу, задирая голову донельзя наверх, а Бён так и остаётся смотреть в сторону сигналящих светофоров, пока прямо перед носом не валится что-то крупное и, судя по мощному шлепку, тяжёлое. Череп, оказывается, у людей очень хрупкий, и мозги не сладко-розовые, как в мультиках, а невзрачно серые, совсем не похожие на пожёванную клубничную жвачку. Полголовы размазано, словно жирный кровавый маргарин, по клинкерной плитке: кашица из густого содержимого, багряного, пахнущего влажным ржавым металлом, затекает в стыки и ямки, а лопнувшее глазное яблоко, всё ещё удерживаясь на ниточках-мышцах и покачиваясь туда-сюда, собирает на себя уличную пыль. Чанёль нервно разгрызает леденец, глядя на распластанное тело, — сегодняшний обед точно испорчен, потому что Бён после такого зрелища, рухнувшего прямо перед ним, похоже, с крыши, есть не сможет. Следователь встаёт, краем уха улавливая истошные вопли и взбудораженное лопотание сходящихся зевак, и расправляет плечи, без особого интереса воззрев на труп. Девушка летела с немалой высоты: голова размозжена, будто на неё наехала фура, большинство конечностей вывернуты под жутковато неестественным углом, а левое плечо, отделившись от ключицы, торчит кровавым осколком из разорванной костью плоти и тонкого хлопка красной рубашки. Следователь уже видел такие тела, убитые силой притяжения и попыткой сбежать от проблем, с которыми, как обычно кажется, уже никогда не справиться; ещё на практике Паку приходилось иметь дело с самоубийцами, спрыгнувшими с крыши многоэтажного дома, школы или моста. И Чанёль до сих пор не может понять: отчего эти сломленные собственным отчаянием суицидники столь рьяно верят, что всем не терпится посмотреть на их бездыханные разбитые об асфальт трупы? — Господин Бён. — Пак осторожно, носком ботинка, отодвигает женскую руку, чтобы маленькая ладошка не дотягивалась наманикюренными пальчиками до обуви Бэкхёна. — Господин Бён, поднимайтесь. Мужчина не реагирует на приказ Чанёля и не замечает напряжение в его голосе. Он недоверчиво смотрит на остатки от молодого лика, что минут десять назад был прекрасен: теперь уже единственный целый глаз лишён невинного блеска и не распахнут в наивной манере испуганного оленёнка, кожа наверняка пахнет не увядшими под порами цветами, а железом — кровью, из-за приоткрытых в последнем выдохе губ виднеются торчащие, будто клавиши разбитого пианино, раздробленные об землю зубы. Потом Бэкхён переводит взгляд на длинные ноги: первыми принявшие на себя удар, они сломались сразу в нескольких местах (наверное, будь Бён внимательнее, обязательно бы услышал хруст) и обратились в два складных метра, сделанных не из дерева или пластика, а из мяса. Его взор снова пробегается вверх по истерзанному хрупкому телу, однако уже не достигает уродливого лица, разорванного ударом об твёрдую плитку, а останавливается на рубашке, перекрученной так, что даже виднеется одна из упругих грудей, выскользнувшая во время падения из чашечки простенького бежевого бюстгальтера. И вот приходит момент, когда в опустевшей голове Бэкхёна наконец-то зарождается первый, самый важный вопрос: как же всё-таки называется тартан в рубашке Хисо? — Господин Бён. — Чанёль хватает мужчину под локоть и тянет наверх, заставляя встать. — Не думаю, что Вам стоит так внимательно рассматривать труп. — Почему? — мямлит Бэкхён, ощущая, как медленно, угрожающе покалывая в преддверии агонии, грудь отдаётся тупой, накатывающей боли. — Не самый красивый — будут кошмары сниться. Бэкхён судорожно перебирает в голове названия всех шотландок, их цвета и узоры, силясь найти тот, что пестрил на извивающейся на ветру сорочке. — Вы очень красивый, — шепчет мужчина, не осознавая ни единого слова, опадающего такими же тяжёлыми, как труп, выдохами изо рта, — и Вы живой, но всё равно снитесь мне в кошмарах. Бён невыносимо медленно поворачивает голову к следователю; и тело последнего на миг схватывает оцепенение ужаса: вместо растерянности, какая звучала в голосе мужчины, вместо ожидаемого испуга, вместо отвращения и порыва вырвать себе на ноги, на красивом и зловещем сейчас лице Бэкхёна лучилось нездоровым румянцем ликование. «…является одним из самых популярных в современной моде тартанов, в котором сочетается основной цвет — красный с зелёным, голубым, жёлтым, белым и чёрным. Доподлинно неизвестно, откуда именно пошло наименование такого тартана: по одной версии узор носит римское название Шотландии, по другим данным название связанно с местностью в северной части Британии…» Каледония. Тартан в рубашке Чан Хисо называется Каледония. Бён вспомнил. После Бэкхён едва что-то соображал: следователь сгрёб его за руки, протолкнул сквозь толпу собравшихся поглазеть на труп, а дальше мужчина осознал себя в кафе, за самым отдалённым столиком, на котором он, навалившись всей грудью на металлический край и уложив голову на рюкзак, пытался то ли прийти в себя, то ли наконец-то умереть. В этот раз таблетки не подействовали; боль не просто не утихла, а только усилилась: сердце и горит, и ломит, с новыми пароксизмами лёгкие наполняет сухой кашель, перед глазами — даже когда те крепко сожмурены — всё плывёт. Бён хватается за бока сумки, сжимая вместе с жёлтым полотном ноутбук; сквозь шум в ушах он слышит, как опасно потрескивает компьютер под его пальцами, тем не менее, Бэкхён стискивает его лишь пуще. — Господин Бён, может, всё-таки поедем в больницу? Звон — на стол опускается что-то стеклянное, слева проносится скрип тоненьких ножек стула об кафельный пол — мужчину тут же окутывают тепло чужого присутствия, звук размеренного дыхания и пряный одуряющий аромат, отчего Бён окончательно раскисает, но удерживается от порыва обессилено зареветь. Сидящий рядом следователь, конечно же, не убавляет ту невыносимую боль, рьяно гложущую Бэкхёна изнутри, — только усугубляет потребность прижаться к его широкому плечу и жалостливо завыть. Однако то, что Чанёль сейчас здесь, несомненно, утешает мужчину — оказывается, мучения не ощущаются столь непосильными, когда их не сопровождает одиночество. — Нет, — кашляет, отрывая раскрасневшееся лицо от рюкзака. — Пройдёт. — Уверены? — Да, ничего страшного. — Бэкхён тянется к кружке с чаем, с которым и вернулся следователь; аппетит пропал — Бён подозревает, что, если он сейчас что-нибудь съест, оно тут же полезет обратно, не успев даже толком перевариться. — Извините, что так вышло. Пак облокачивается на стол, сползает на край сидения и, подперев ладонью подбородок, задумчиво воззревает на мужчину. Бэкхён выглядит замученным: тяжело переживая и дурное самочувствие (что именно болит у него, Чанёль так и не понял), и произошедшее минут десять назад возле офиса, Бён, похоже, растерял все силы; чашка из его трясущихся рук намеревается выскользнуть, глаза слипаются усталостью, а спина едва удерживает Бэкхёна в сидячем положении. Но, несмотря на явно нездоровое состояние мужчины, Пак рад видеть его таким естественным и правильным для человека, на чьих глазах коллега превратилась в безобразную кровавую лепёшку. Ведь когда физиономия Бёна не выражала ничего, кроме воодушевления, следователь впервые ощутил истый страх — страх, какой не настигал его ни при виде трупов, ни когда на него наставляли оружие. Возможно, Пак за это короткое время просто привык видеть Бёна спокойным, меланхоличным и человечным — мужчиной, который ведёт себя с обворожительной предсказуемостью, который, будто проглотившая солитёр, но ещё не умершая рыба, плывёт по течению. И в момент, когда перед ними лежала мёртвая девушка, когда из её расквашенного лица вытекала густая жижа, когда её жирные чёрные волосы, как гнилые водоросли, стелились по земле, радостное лицо Бэкхёна казалось самым неправильным в целом мире; самым неправильным для Чанёля — беспощадного убийцы, зализывающего раны чужими смертями. — Как вышло? — грустно улыбается следователь себе в пальцы; Бён почти давится чаем, потому что Пак впервые по-настоящему мягкий, лишённый напускной игривости и несерьёзности. — Только не говорите, что Вы так сильно не хотели со мной идти на обед, что Вам пришлось организовать чьё-то самоубийство. — Я не столь коварен, — безрадостно усмехается Бён, опуская взгляд на свою обувь; левый кроссовок укрыт карминовыми подтёками, в шнурке застрял кровавый желеобразный комок, штанина кремовых брюк, которые не так давно побывали в химчистке, тоже забрызганы до колена. Челюсть схватывает рвотный рефлекс — маленький кусочек мозга Хисо на шнурках стремительно взращивает в Бэкхёне истерику, и мужчина беспомощно булькает в чай: — Пиздец. — Что? — Чанёль тоже заглядывает под стол. — О… Я могу убрать, если хотите. — Л-лучше отрежьте мне ногу, — продолжает бубнить в чашку, дабы не закричать от ужаса; часть мёртвой и теперь безобразной Чан, наверное, уже пустила корни в ступню мужчины. И, быть может, скоро на его ноге вырастит маленькая голова девушки из вёрстки, которая тоже будет мило улыбаться и оробело рассматривать пальцы Бёна. — Интересно, — Бэкхён прикрывает глаза в поисках своего самообладания, — это смоется? — Ощущение присутствия ошмётка трупа на Вашей коже? — буднично кряхтит следователь и, взяв со стола салфетку, наклоняется к ногам Бэкхёна. — Ага. — Забудется, не волнуйтесь. Тем более резать Вашу конечность нечем. Пак ловко собирает салфеткой мозг, отдалённо похожий на подтаявший студень, заодно вытирает уже подсохшие кровавые разводы, насколько это возможно, и комкает всё в кулак, бросая на стол. — У Вас такое было? — Бён ёжится, косясь на салфетку с мозгом Хисо, и делает два больших глотка — чай с привкусом свежего лимона горячей лавиной растекается по горлу, а затем попадает и в желудок. Боль, словно передразнивая напиток, раздаётся под рёбрами пекущей щекочущей рябью — Бён виду не подаёт. — Не-а, — мотает головой следователь, взъерошивая ладонью свою гриву. — У меня нет ни страха, ни отвращения перед подобными вещами. — Ни жалости? — невзначай вопрошает Бён, глядя на своё отражение в зеркальной панели на одной из стен. Пак был прав: Бэкхён действительно выглядит очень плохо; собрав волю в кулак, он поднимает свободную от чашки руку к голове и принимается кое-как поправлять волосы, вымытые вчера вечером, торчащие едва не во все стороны. Мужчина также ощупывает своё худое вострое лицо — выглядит ещё хуже, чем причёска: серое и уставшее; и, возможно, Бён бы продолжил ужасаться собственному внешнему виду, если бы не заметил, с какими интересом и уже знакомой ласковой улыбкой смотрит на него через зеркало Чанёль. — Ни жалости, — кивает Пак, наклоняясь чуть ближе к мужчине. — Это ведь была Ваша коллега, да? Мы её видели пару недель назад, она… — Плакала, да, — перебивает следователя Бэкхён. — Ну, она не совсем моя коллега; мы из разных отделов, однако несколько раз работали вместе. — И что? Она Вам нравилась? — Не знаю; наверное, я к ней относился с чуть большей симпатией, чем к остальным. — А остальные коллеги Вам не нравятся? — Я к ним отношусь никак, нейтрально; мы не общаемся. Вы меня допрашиваете? — супится в кружку Бён, затянутым болью взором осматривая кафе; если память и здравость рассудка не подводят, Бэкхён тут никогда не был — он подозревает, что Пак завёл его, тогда ещё не совсем адекватного, в первое попавшееся заведение, чтобы усадить и напоить чаем. И если верить сиреневому меню, нарисованному краской прямо на противоположной стене, это место не из дешёвых. — Нет, — хихикает Чанёль, снова укладывая подбородок на одну из ладоней. — Просто интересно. — Что тут может быть интересного? — недоверчиво хмурится мужчина и, со всей силы стиснув дрожащими пальцами чашку, вновь отпивает из неё. В грудь пробираются грубые жадные ладони агонии и, разогнув рёбра, хватают и скручивают сердце; и Бэкхён очень надеется, что вместе с кровью и прочей жидкостью незримые руки выдавят и чёрные опухоли. Чанёль пожимает могучими плечами — он и сам не знает, ему действительно просто любопытно. — Как думаете, почему она так поступила? Почему она прыгнула? — Есть одна причина, — вздыхает Бён и, не сдержавшись, опускает трепещущие в болезненной сонливости веки; ощущая резкие, пронизывающие до самого копчика покалывания, мужчине кажется, что когда-то он по ошибке уронил своё сердце в аквариум с морскими ежами, и теперь те, налипнув плотным колючим панцирем на орган, беспокойно шевелятся там и медленно поедают и мышцу, и лёгкое. — Но я не думал, что она сделает это… — Дыхание внезапно сбивается, будто Бэкхён только что пробежал стометровку. — Она говорила, что увольняется сегодня… — Мужчина поспешно ставит кружку на стол, продолжая лихорадочно глотать воздух сквозь стиснутые зубы, и накрывает слезящиеся глаза руками. — Но её прощание было странным… и эти конфеты… Не выдержав, Бён валится лицом обратно на рюкзак; на жёлтую полотняную ткань ложатся и филигранные кисти, стискивая притаившийся в сумке ноутбук с новой силой. — Господин Бён… — Пройдёт, — раздражённо ворчит Бэкхён. — Не надо ничего. Вы можете идти — Ваш перерыв вот-вот закончится. Чанёль согласен. Чанёль, наверное, встал бы и ушёл — ушёл бы, если бы мог. Бэкхён для следователя простой обеденный собеседник, в присутствии которого даже сейчас, когда мужчине больно и волнительно, Пак ощущает себя уютно и совсем немного растерянно. И, конечно же, Чанёля не волнуют ни переживания Бёна, ни его проблемы и трудности, ни самочувствие; тем не менее, несмотря на всё своё безразличие, следователь отчего-то не может вот так просто бросить напуганного и больного Бэкхёна в этом кафе, за этим столиком, совсем одного, неспособного завязать шнурки и путающего потолок с полом. «И бывают же такие люди, — недовольно чешет загривок Пак, разглядывая тёмный затылок мужчины, свистящего на выдохах и дрожащего на вдохах. — Интересно, Бэкхён хоть сам знает, какая он неженка? Судя по его строптивости — нет». — Господин Бён. — Следователь мешкает, не зная, как правильно поступать в таких ситуациях; и, вспомнив, что поддержку принято выражать прикосновениями, кладёт свою ладонь на костлявый кулак мужчины. Через кончики пальцев до плеча проносится блаженная и приятная судорога — Пак неосознанно сжимает чужую руку крепче, в надежде ещё раз ощутить пробирающее до самых косточек сладкое оцепенение; однако повторно этого не происходит, и теперь от мягкой кожи Бэкхёна ощущается лишь тепло. — Господин Бён. — Что говорить — Чанёль без понятия, поэтому с его уст слетает первое и самое нелепое: — Всё будет хорошо. Спустя некоторое молчание изящная хрупкая кисть, похоже, онемевшая в ладони следователя, начинает ворочаться и вырываться. Пак послушно ослабляет хватку, думая, что, наверное, мужчине такой навязчивый жест неприятен; и вот ладонь Бэкхёна высвобождается, однако, вместо того чтобы убрать кисть на коленку под стол или в карман джинсовки, мужчина, притянув чужую руку к себе ближе, сжимает большой палец Чанёля в своих аккуратных, как тогда на крыльце клуба, и судорожно скулит. Пак с удивлением замечает, что руки Бэкхёна не только безумно красивы, но и очень нежны на ощупь. Бёну думается, что если Пак убийца, то ладони у него хоть и шершавые, но обманчиво мягкие. Впрочем, как и улыбка.

***

От кого: Б.Б. забыл сказать От кого: Б.Б. в эту субботу я работаю Кому: Б.Б. Тогда встретимся и в субботу. Кому: Б.Б. Берегите себя. От кого: Б.Б. вы звучите ужасно. вычитали эту фразу на форуме вежливых ответов? Кому: Б.Б. Слышал, что так принято говорить. От кого: Б.Б. ну да Кому: Б.Б. Ладно, упросили, больше не буду. От кого: Б.Б. большое спасибо за заботу! Кому: Б.Б. Мне кажется, это так же звучит не очень. От кого: Б.Б. тоже где-то слышал

— О, Чанёль! — На спину следователя обрушивается тяжёлый удар. — Что-то интересное случилось на перерыве? Пак останавливается посреди коридора и, спрятав телефон в карман ветровки, оборачивается к настигнувшему его коллеге. Он брезгливо вздрагивает, ощущая жар наверняка потной ладони сквозь вельветовую ткань курточки, и бросается холодным, самым, наверное, недружелюбным взглядом в улыбающиеся глаза мужчины. Заклокотавшее в горле раздражение сливается с участившимся дыханием, отчего из носа Чанёля вырывается отрывистое фырканье, суставы звонко хрустят, когда ладони превращаются в крупные кулаки, с огромным усилием удерживающие нетерпение и злость. Впрочем, продолжая щериться, коллега Пака так и не замечает откровенной неприязни и даже гнева — через мгновение лицо следователя расслабляется и яснеет: уголки рта расходятся в стороны для приветливой улыбки, взор шоколадных глаз становится мягче и добрее, а широкие плечи с трудом, но опускаются вниз, демонстрируя располагающее спокойствие. Такой Чанёль, без сомнений, не вызывает никаких вопросов и подозрений; к такому Чанёлю привыкли все. — Почему Вы так решили, Тэхён? — усмехается Пак и возобновляет шаг, дабы рука коллеги наконец-то убралась с его спины. — Опоздал на целых полчаса, хотя обычно минута в минуту возвращаешься. — Мужчина поспевает следом, вертя в руках бутылку воды. — Что случилось? С девушкой хорошенькой познакомился, а? — хрюкает Тэхён, заговорщицки тыкая локтем Чанёля в бок. — Ты, вон, какой красавчик — наверняка проходу не дают. Пак снова одаряет коллегу озлобленным взглядом. Сорокапятилетний Ом Тэхён — следователь с наибольшим опытом в команде Сэхуна и самый надоедливый, раздражающий Чанёля сослуживец во всём центральном участке. Уже третий месяц подряд, каждый день, приходя на работу, Пак задаётся одним и тем же вопросом: как такой глупый и трусливый человек оказался в отделе по особо тяжким преступлениям? — Ну что Вы, — возражает и, вместе с Омом кивнув промчавшейся мимо девушке в форме патрульного, елейно тянет, — с мужчиной. — С-с мужчиной? — удивлённо мямлит следователь, а затем, почесав щетину над губой, разражается скрипучим смехом, который всегда извергается из мужчины исключительно на вдохах. — Всего лишь тринадцать лет разницы между нами, Чанёль, а понимать твои шуточки иногда всё равно очень трудно. Тэхён возбуждённо хлопает Пака по лопатке, продолжая смеяться на весь пустой коридор седьмого этажа, и последнему думается, что, будь он таким же хилым, как Бэкхён, то давно бы рухнул на пол или сломался; а ещё он подозревает, что его коллега, неумело скрывая гнусные ничтожные побуждения сделать больно, с малодушной украдкой наслаждается своими неслабыми ударами по крепкому телу Чанёля. Ведь Пак знает, что тоже не нравится Тэхёну. — Так что? — Ом поворачивает за младшим коллегой налево и, едва успевая вторить большому шагу Чанёля, спешит вновь с ним поравняться; это унизительно — как маленькая собачонка, бежать вслед за огромным Паком, который, в силу своего возраста, напротив, должен проявлять терпение и послушание по отношению к Тэхёну. Но следователь готов закрыть глаза на задетое самолюбие, дабы убедиться, что новенький вдруг осмелился отлынивать от работы. — Как всё прошло? Ом боится бить или быть ударенным, выстрелить или поймать пулю — того, перед чем полицейский должен быть непоколебим; мягкотелый и страшащийся своей и чужой смертей, он чаще всего сидит в кабинете и только изредка выезжает на места преступления, когда больше некому или не хватает людей. И его действительно большие амбиции кажутся Чанёлю ужасно смехотворными: разве это не безумство, не великая инфантильность — всерьёз желать стать героем, когда не в силах хотя бы наставить на убийцу пистолет без дрожи в руках? «Даже Бэкхён с его кошмарным тремором смотрелся бы увереннее, держа оружие». — Недалеко отсюда, в бизнес-квартале, произошло самоубийство. — Самоубийство? — И без того округлые щёки надуваются, крупных размеров зоб вздрагивает, когда мужчина резко ведёт головой, и Тэхён становится похожим на снеговика. — Что за самоубийство? — Не знаю, — пожимает плечами и забавы ради ускоряется, дабы посмотреть, как два шара на ножках — голова и пузатое тело — пытаются за ним поспеть. — Девушка с крыши офисного здания прыгнула. — Почему решил, что самоубийство? — Маленькие глазки, на которые нависла пушистая чёлка, недавно выкрашенная в иссиня-чёрный, чтобы скрыть седину, задумчиво сощурились. — Вдруг её сбросили? — Ну, может быть; однако положение тела говорит о самоубийстве. — И что ты там делал? — Я? — Пак неосознанно щупает ладонь, в которой недавно покоилась трясущаяся мягкая рука Бэкхёна. — Смотрел. — На труп? — недоумённо бубнит Тэхён, открывая бутылку. — Что, работы не хватает? — Просто было интересно. — Пак расстёгивает змейку на ветровке — из-за трёхцветных крыльев показывается малиновый свитшот. — Господин О уже на месте? — У капитана, обещал вот-вот вернуться с результатами последних двух убийств. — Ом с любопытством заглядывает под куртку Чанёля и смешливо рокочет: — Смотрю, ты любишь девчачьи расцветки. Пак бесстрастно смотрит на коллегу сверху вниз, сначала изучая его новый тёмно-серый свитер, натянутый тесным чехлом на раздутое вперёд пузо и похожий на все те предыдущие джемперы, в каких Тэхён появлялся на работе, — затем на чёрные брюки, длинноватые для его коротеньких ножек, собирающие на простроченные края пыль, и кроссовки, не отличающиеся цветом от верха; единственным ярким пятном во всём следователе остаётся красная фирменная бирка, торчащая из-под свитера. — Совершенно верно, — весело улыбается Чанёль, окончательно стаскивая с себя ветровку. — Чтобы на месте преступления не было так мрачно, а то все грустные обычно ходят, некоторые и вовсе плачут. — Да ну тебя, — осуждающе машет, отпивая из бутылки. — Убийства — шутки что ли? К слову, всё давно хотел спросить: как тебе работается правой рукой Сэхуна? — Я бы так не сказал… — Да ладно, не скромничай; все знают, что он искал себе напарника. — Ом закручивает крышку и суёт бутылку под мышку. — Ему нужен был тот, который большую часть времени будет разъезжать с ним по моргам и раздумывать над очередным делом даже во сне. Признавайся, снятся мертвецы, а? — усмехается, вновь тыча Пака в рёбра. — Мне не снятся сны, — качает головой. — Так что, пока я сплю — толку от меня никакого. — Что же, — хохочет Тэхён, убирая с глаз чёлку, — идеальных работников не бывает. — А почему никого из команды не взяли? Йевон, например? Бомсу? — Ну, у Бомсу жена и двойняшки, хоть он ещё тот любитель гулять по бабам; поэтому Сэхун сразу отверг его кандидатуру — считает, что людям с семьёй негоже пропадать неделями на работе, тем более за «спасибо». — Ом снова надувает щёки, и на этот раз он становится похожим на серую жабу, нахлобучившую на бородавчатую макушку чёрный синтетический парик. — Йевон, сам знаешь, болеет чаще, чем выздоравливает; слабенькая, хоть и сметливая. — А Вы? — Пак останавливается напротив кабинета, перекладывая ветровку в другую руку. — Почему не Вы? У Вас семьи нет, да и работаете дольше, чем господин О. — Да куда там, — смущённо хихикает Тэхён и нервно хватается за ручку двери, будто замышляя избежать ответа, ворвавшись в помещение, а затем выпрыгнув в окно. — Я уже старый, ещё лет десять назад устал от всего этого дерьма — не нужно мне всё это. А ты вон какой… — шлёпает Пака по плечу и приоткрывает дверь. — Молодой, амбициозный, сметливый — именно такой нужен Сэхуну, а не унылый пузатый старик. Но Чанёль знает: Ом мечтает оказаться на его месте; смирившись с тем, как когда-то ещё совсем зелёный О ловко перещеголял бывалого его, Тэхён возжелал хотя бы покровительство главного следователя. И неожиданное появление новенького, очевидно, достаточно умного и усердного, вот так просто завоевавшего доверие Сэхуна, не радовало Ома; неужели он, спустя столькие годы работы вместе с О, не заслужил вознаграждения? — Вот и пропажа! — звучит торжественно с другого конца кабинета. — Чанёль, мы уже думали вызывать поисковый отряд. — Хватит акцентировать на этом внимание, — гундосит женский голос. — Это замечательная черта — быть пунктуальным; и стоило Чанёлю разок опоздать, как вы решили высмеять его добросовестность. — Ой, Йевон, ты так часто его защищаешь в последнее время — влюбилась в юного и красивого? — Смешно, Бомсу, — шмыгает, — как раз на уровне твоего развития — второй класс младшей школы. Чанёль беззвучно вздыхает: он только пришёл, а компания коллег уже утомляет. Пропустив вперёд булькающего бутылкой Тэхёна, Пак заходит в кабинет и садится за свой стол, укладывая ветровку рядом с компьютером. Здесь царит безделье: Сэхуна, который зачастую пресекает приступы лености, сейчас нет, искать красный пикап в целом Сеуле после плотного обеда не хочется, а потому никто и не спешит вновь взяться за работу. Так, Мин Бомсу, печатая в телефоне сообщение за сообщением, праздно ждёт, когда старый пожелтевший чайник наконец-то закипит, и всячески оттягивает край синей мастерки под бёдра, дабы сидеть на облущённом подоконнике не было так холодно; а Шин Йевон, из раза в раз вытирая платочком юшку соплей из-под носа, раскладывает таблетки по дням неделям в оранжевый пластиковый органайзер — она снова простыла, в третий раз за этот месяц, или, быть может, вовсе не выздоравливала. К слову, Пак замечает, что на этот раз в ячейках коробка́ рекордное количество различных таблеток: желатиновые капсулы разного цвета, белые и розовые таблетки, и даже жёлтые шарики драже — Чанёль подозревает, что последние, скорее всего, аскорбиновая кислота. — Эй, Йевон, — окликает девушку Ом, тоже плюхаясь на своё место, — почему так много таблеток? Совсем всё плохо? — Витамины, противовирусные, укрепляющие иммунитет, — начинает перечислять Шин хриплым голоском, — рыбий жир, противоаллергические… — На что это у тебя аллергия? — удивлённо спрашивает Бомсу, отрываясь от экрана мобильника, и придвигается ближе к постепенно нагревающемуся чайнику. — На противовирусные. — Что?! Зачем ты тогда их принимаешь? — едва не взвизгивает Тэхён, доставая из шкафчика в столе свою кружку. — Тебе их прописали? — Нет, у сестры остатки одолжила. — Раскидав во все отделения по две капсулы рыбьего жира, Йевон поправляет сползшие на кончик носа очки и берётся за пачку с мармеладными медведями, в которых, как подозревает Чанёль, кроме сахара и желатина, ничего нет. — На всякий случай, чтобы ничего не подхватить, — иммунитет сейчас слабый, так что любая зараза может прицепиться. — А ты не думала, что он у тебя слабый, потому что ты пичкаешь его всякой дрянью? — Чушь! — фыркает Шин и, достав по одному медведю каждого цвета, кладёт их в ячейку «Понедельник». — Лекарства на то и лекарства, чтобы лечить. — Да нет же… Скрестив руки на груди, Пак отворачивается к окну, полностью отвлекаясь от бессмысленного спора; небо постепенно застилают тучи — похоже, на Сеул вновь намеревается обрушиться тяжёлый холодный ливень. Следователю очень хочется вскочить с мятежной прытью и распахнуть все-все окна — даже то, что в каморке Сэхуна, — чтобы пустить в мрачный неуютный кабинет элегическую, а потому и такую романтичную серость, и заодно влажную прохладу стынущей ближе к концу октября осени. Чанёль затягивает носом воздух в попытке сквозь запахи духов Йевон, её же мармеладных мишек, пахнущих фруктовыми ароматизаторами, и сигарет, которые частенько отлучаются выкурить и Бомсу, и Тэхён, поймать аромат мокрого асфальта, деревьев, растущих где-то под окнами, и земли. Однако у мужчины ничего не выходит: стоило ему растянуть свою ражую грудную клетку одним большим вдохом, как под его рёбра скользнуло червивое волнение. «Какой бред! — возмущается про себя Чанёль, сердито откидываясь на спинку стула; краем уха улавливая сетования Тэхёна на современную медицину, он закидывает ногу на ногу и задирает голову назад, обращая взор к желтоватому потолку. — Это безумие! — вновь говорит самому себе следователь, принимаясь капризно царапать запястье. — Нет, серьёзно. — Однако ни внутренний монолог, ни поза гигантского упрямца, собравшегося в непреклонную малиновую гору из плоти и костей, не помогают мужчине — лёгкое неприятное волнение перерастает в беспокойство. — Я просто голоден». Уговорить себя у Пака не выходит: посидев и послушав ещё пару минут спор всех трёх коллег о лекарствах, мужчина прекращает мучить свою руку, на которой уже выступили розовые полосы воспаления, и наконец-то сдаётся. Сдаётся неодолимой тяге и, кажется, самой важной в этот момент потребности написать Бэкхёну. Раздражённо сдёрнув ветровку со стола, следователь нащупывает в кармане телефон.

Кому: Б.Б. Вы не умерли по дороге? От кого: Б.Б. к сожалению Кому: Б.Б. Вы дома? От кого: Б.Б. хотите приехать? Кому: Б.Б. Смотрю, Вам весело. От кого: Б.Б. если честно, сразу же стало, как только вы написали От кого: Б.Б. было бы забавно, умри я на самом деле, когда пришло ваше сообщение Кому: Б.Б. Необычное у Вас чувство юмора, господин Бён. От кого: Б.Б. вы тоже странный От кого: Б.Б. и не нужно так часто делать вид, что заботитесь обо мне От кого: Б.Б. а то я ещё подумаю, что вы напрашиваетесь мне в любовники От кого: Б.Б. и перестану с вами общаться Кому: Б.Б. Хорошо, думаю, это будет нетрудно. Кому: Б.Б. Берегите себя. От кого: Б.Б. большое спасибо за заботу!

Пак хрюкает, трогая свою широкую, чуть смущённую улыбку пальцами, — Бэкхён забавный. — Чанёль, ты кому там улыбаешься? Следователь поднимает глаза на Бомсу, который уже разливал по чашкам кипяток. Его расчёсанные, судя по тоненьким полосам, частым гребешком волосы напоминают два каштановые лоскута шёлка, едва достающие до ушей и отливающие здоровым блеском, а линзы крупных очков, заточённых в тонкую оправу из золотистого металла, — запотевшие от пара квадратные окошки; последние особенно сильно не нравятся следователю: когда на тебя из-за окон смотрят ни солнце или луна, ни звёзды или тучи, а два хитрых раскосых глаза с оттянутыми, как у английского бульдога, веками, становится мерзковато или, быть может, вовсе страшно. — Наверняка тем же, кому и ты обычно скалишь зубы, — с осуждением бурчит Йевон, пережёвывая апельсинового мармеладного медведя. — О, — хохочет Мин, протягивая чашку с чаем Тэхёну, — не знал, что Чанёль общается с моей женой. — Ни в коем случае, — в примирительно жесте поднимает руки. — Неблагородно в солидные тридцать пять ломать комедию, — фыркает Ом, дуя в горячий чай. — Все мы знаем, какой ты верный супруг. — Ладно Йевон, — Мин поднимается с подоконника, держа в руках две кружки, — она девушка — в ней говорит женская солидарность. Но Вы, Тэхён… — Он ставит чашку с надписью «Я люблю Париж» перед сморкающейся в платок Шин и садится на край своего стола, напротив Пака. — Да и ты, Чанёль, — вы же тоже мужчины, вы должны понимать, что моногамия не свойственна нам. Пак заинтересованно покосился на Бомсу; у следователя никогда не было отношений — лишь интрижки на одну ночь, тем не менее, Чанёль не раз сталкивался с проблемой верности хотя бы на работе, когда приходилось возиться с трупами, оставленными ревнивыми жёнами, и, наоборот, выслушивать раскаяние озлобленных предательством мужей. По правде говоря, ему нет дела до одной из многих дилемм человечества: истина любви в самоотверженной преданности или в абсолютной свободе? Да и, честно сказать, Пак и в любовь не верит, однако послушать, как его коллега Бомсу будет защищать свои принципы, ему очень любопытно. — Не нужно заносить весь мужской род в список блудливых козлов, — кашляет Шин в рукав своего белого кардигана. — Не все такие, как ты. — Секс — это даже не измена, — упрямо гнёт своё. — Это физическая потребность, которая отличается у мужчин и женщин, как и голод, к примеру; нам не хватает одного сексуального партнёра, чтобы хорошо себя чувствовать, нам нужно разнообразие. — Хотелось бы послушать, что бы на такую лихую философию сказала бы твоя жена, — хмыкает Ом, вытирая с щетины над губой мокрый след от чая. — Она не поймёт, она ведь женщина; им кажется, что если мужчина после «давай встречаться» сказал «выходи за меня», то он не прочь надеть на себя пояс верности, задавить свои природные инстинкты самца или вовсе согласиться на импотенцию. В конце концов, любимая супруга — для комфортной семейной жизни, а другие девушки — для здоровья. — Отвратительно, — констатирует Йевон, закрывая органайзер. — Поэтому я всё ещё не замужем — вдруг попадётся такой же великий мыслитель, как ты, Бомсу. Мин закатывает глаза, почёсывая тонкий неровный шрам на лбу — напоминание о суровом детстве, когда ему, девятилетнему дворовому мальчишке, в голову прилетел чей-то тяжёлый грязный скейтборд. — Только Чанёль меня понимает, да? — вопрошает с притворной надеждой и похабно хихикает в чай. — Не очень, — честно отвечает Пак, — но это не моё дело; ни порицать, ни поощрять ничего из этого я не могу. — Какой правильный, — тихо ворчит себе под нос Тэхён; он открывает рот, дабы продолжить очередную бессмысленную дискуссию, однако ничего сказать так и не успевает — в кабинет уверенной, но очень неторопливой поступью входит Сэхун. — Смотрю, работа в самом разгаре, — с едва заметной усмешкой делает замечание мужчина, мелко пошлёпывает себя по бедру зелёной папкой. — Знаете, когда желудок полон, хочется ужасно спать, — хлопает себя по животу Мин, пересаживаясь на стул. — После еды спать вредно, Бомсу. — О проходит в конец кабинета, но вместо того, чтобы зайти в свою подсобку, он садится на свободный стол: закидывает ногу на ногу и упирается левым предплечьем в колено, осматривая всех осоловелым и, как всегда, очень серьёзным взором. Его маленький рот капризно поджат, длинные выразительные брови чуть нахмурены, а тело, грациозно собравшее конечности в угловатые узлы, расслаблено — мужчина, облачённый в толстый малахитовый свитер, сейчас очень задумчив и спокоен. — Все на месте, да? — Да, Чанёль только-только пришёл, — сообщает Тэхён, перемешивая сахар в чашке. — Опоздал, представляете, господин О, впервые за три месяца. Быстро расслабился, — крякает и, стряхнув с ложки капли обратно в чай, кладёт её на стол. Пак едва удерживается от злобного смешка: попытки Ома принизить его в глазах Сэхуна кажутся жалкими и неуклюжими. Йевон и Бомсу обмениваются многозначительными взглядами, а потом с сочувствием косятся на Чанёля, словно далеко не первый выпад Тэхёна как-то заботит мужчину или даже расстраивает. «Хватит на меня так смотреть. Мне похуй. Пусть этот трус извергает свою желчь, как ему вздумается. Не нуждаюсь в вашем глупом сочувствии». — Значит, были на то причины, — равнодушно бросает Сэхун, даже не глядя в сторону напарника; Тэхёна такой ответ явно не устроил. — Йевон, ты что, опять заболела? — Господин О, я не виновата, — гнусавит Шим, пряча органайзер с таблетками в сумку. — Я уже зимнюю куртку ношу, а всё равно умудряюсь простужаться. — Её лицо напоминает по форме каплю: щёки и подбородок круглые, тяжёлые и на вид очень мягкие, а вот лоб, напротив, узкий будто ещё много лет назад, когда Йевон была младенцем, на её почти безволосую голову натянули тугую резиновую шапочку для плаванья; и теперь, спустя тридцать четыре года, и челюсть, и скулы хорошенько раздобрели, а всё, что выше глаз, так и осталось маленьким и незрелым. — Но я лечусь; отпускные брать не буду. — К слову, — озорно встревает Мин, — лечится Йевон мармеладными мишками. — Заткнись, — шикает девушка, вновь поправляя чёрные очки на носу. — Всё с вами ясно. — Сэхун кладёт рядом с собой папку и открывает её на первой странице. — Есть какие-нибудь результаты в поисках машины? — Все молчат, потому что, на самом-то деле, сегодня никто особо не горел желанием работать, а оттого и поделиться с главным следователем нечем. — Плохая погода? — Лицо О не меняется в своём бесстрастном выражении, однако тон становится ледяным и сердитым. — Слишком сытная еда? Не выспались? Или были дела важнее, чем поимка серийного убийцы? Мне вас наказывать, как школьников? Или сразу требовать вашего отстранения? Положив ладонь себе на холку, Пак принимается массировать торчащие из-под смуглой кожи позвонки; несмотря на свежий внешний вид, в голосе Сэхуна буквально звенит усталость — она и губит его самообладание. Чанёлю думается, что, наверное, О не поможет ни хороший глубокий сон, ни отпуск в несколько месяцев. Мужчина истощён, вялость и чувство полной изнурённости породнились с ним навсегда, и теперь Сэхун, даже бросив отравляющую его работу, никогда не сможет по-настоящему отдохнуть и вернуть былые бодрость и силы. — Мы утром искали, господин О, — начинает оправдываться Тэхён, — точнее перед обедом, и… — И что? — И ничего, пока не нашли. — Поэтому вы тут чаи распиваете, — едва не рявкает старший следователь, продолжая восседать точёным исполином на краю стола. Ом тут же отодвигает от себя чашку; его примеру следуют Йевон и Бомсу. — У нас с вами уже был разговор по этому поводу; в первую очередь вы все не на меня работаете, если вам надоело — пишите увольнительную, не занимайте чужое место. А пока вы здесь сидите, будьте добры, вместо того чтобы собирать таблеточки в коробочки, переписываться с женщинами и, — теперь гневливого взора О удостаивается Тэхён, — искать повод донести на младшего коллегу, займитесь делом. — Хорошо, господин О, извините, — стыдливо тянут все, кроме Чанёля. В очередной раз обведя присутствующих строгим, полным недовольства взглядом, Сэхун раздражённо вздыхает: — Ладно. Пришли все результаты по делам Им Пансока и Кан Нани, кроме анализа образца крови, взятые с носа Кан, — сказали, что будут позже. — Выудив из-под первой страницы листик в клеточку, похоже, с рукописными заметками, О мрачно бормочет: — Ничего нового толком нет; единственное, что можно с уверенностью утверждать, — оба убийства входят в серию. Из свежих улик: рядом с телом Има были найдены следы обуви. — Пак хмурится: он же специально размазывал грязь на месте отпечатков своих ботинок, но, похоже, всё-таки что-то пропустил. — Рядом с телом Кан тоже были грязные следы. Между собой они совпадают, а со следами, какие были найдены в других делах серии, нет; но размер обуви тот же. — Сэхуна натягивает на ладони рукава свитера и, вцепившись большим и указательным пальцами в край листа, зачитывает: — Волос на пачке салфеток идентичен тем, что были найдены: на майке Ли Хиджуна — убийство в конце прошлого июня в общественном туалете центрального парка, зарезан канцелярским ножом, в кулаке Гу Ёнсо — убийство трёхлетней давности рядом с продовольственным рынком, заколота собственным зонтиком, на рукаве пуховика Ким Дасом — убийство пятилетней давности на выезде из Сеула в сторону Сувона, разорвано горло пилочкой для ногтей, в змейке рюкзака Хо Джихуна — убийство позапрошлого года на железнодорожной станции, задушен предположительно сгибом локтя. — Следователь разминает шею, не отрывая глаза от листика, и продолжает: — Под ногтями Им Пансока найдены следы чужой кожи, анализ ДНК совпал с результатами, которые фигурируют в делах: Пак Дохи — убийство четырёхлетней давности рядом с детским садом, задушена собственным шарфом, Чо Мирэ — убийство трёхлетней давности рядом с городской больницей, забита насмерть, Ким Ёсоб — убийство в апреле прошлого года на автозаправке, заколот отвёрткой, О Кибан — убийство пятилетней давности на перекрёстке, перерезана артерия ножницами для филировки, Чон Хэюн — убийство позапрошлого года недалеко от студенческого общежития, задушена предположительно сгибом локтя. — Чанёль удивлённо вскидывает брови — он всех этих убийств и не помнит. Сэхун бросает листик на стол и выпрямляется в спине, словно возжелав похвалиться своей породистой осанистостью. — Исходя из всего выше, человек на видео с камеры клуба — наш серийный убийца, машина — старый красный пикап, замеченный в ночь смерти Кан Нани, — с большой вероятностью принадлежит именно ему. Надеюсь, для вас это достойная мотивация начать работать. Согласно прогремев, все сразу принялись включать компьютеры и шелестеть папками на столе — Сэхун в гневе редкое, но очень пугающее явление. О трёт лицо, наблюдая, как Бомсу роняет стопку бумаг, и та разлетается во все стороны: под ноги сморкающейся Шин и к столу Тэхёна, судорожно бьющего пальцами по клавиатуре. Старшему следователю кажется, что, наверное, во всём виновато время, ведь у него тоже кончаются силы — ещё чуть-чуть, и он обязательно сдастся, как и его коллеги, опустит руки и прекратит бороться за странную справедливость, которой, возможно, и не существует. Мужчина отвлекается от Мина, ползающего подле него, и находит глазами Чанёля, который, в отличие от остальных, даже не шелохнулся. Взор его больших карих глаз неискушённый, бесхитростный и даже наивный; однако на губах играет небрежная улыбка, кажется, скрывающая собой издёвку, а голова в неприличном высокомерии запрокинута немного назад, отчего Пака облачает в себя безобразное противоречие. Спина Сэхуна обрастает шершавым ознобом — в глубине вкрадчивых и в тот час пытливых глазах блестит что-то чужое и нечеловечное; и, словно испугавшись узреть правду в шоколадных окаймлениях, следователь отводит взгляд к жёлтым ботинкам.