Блюз гнилых сердец

Жизнь в городах приучает смотреть разве что себе под ноги. © Харуки Мураками, «1Q84»

Не обращая внимания на любопытный карий взор, что, как и вчера, перебирал каждые волосинку и пору, каждые изъян и родинку на его бесстрастном, вылизанном солнцем лице, он вжимается носом между белых гладких страниц и жадно вдыхает аромат — аромат новой, потрескивающей в тугом корешке книги. Латиница жирнеет и растекается мутью по бумажным «крыльям», когда оказывается у самых глаз; Бэкхён теряет строку, на которой остановился, но помнит каждое её слово: «Я король, я король, я могу из него верёвки вить, он мне что угодно пообещает. Здесь я король». Бён щурится, без излишнего блаженства — в какое его обаятельная физиономия рядится разве что во время секса, да и то редко, — однако с непритворной отрадой, вытягивая шею, словно молодой и осмелившийся расцвести в середине октября подсолнух, навстречу едва тёплым, ласковым лучам. Сегодня ясно и не так холодно, хоть из почвы и асфальта всё равно тянется сырость прошедшего вчера ливня. Редкие для этой осени проблески ещё способного согревать солнца сейчас кажутся очень драгоценными, как если бы Сеул, однажды погрязнув в вечном мраке отупляющих и выматывающих будней, грозился больше никогда не узреть стеклом своих выдающихся и заурядных высоток пылающий жёлтый лик небесного светила. — Вам не скучно? — бормочет прямо в книгу. — Должно быть? — доносится бас по правую руку, и Бён нехотя приоткрывает один глаз, косясь на массивное крепкое тело, размашистое в плечах и на подростковый манер разнузданное в небрежной позе. — Да, — уверенно заявляет Бэкхён, закрывая книгу и укладывая её на колени. — Вы просто сидите, — он опускает взгляд на сдобный рогалик, безумно мягкий, судя по тому, как послушно проседает под длинными пальцами румяное тесто, и укрытый толстым слоем марципановой глазури, — едите… Возможно, Вы ожидаете что-то иное, приходя сюда второй день подряд. Но, как я и говорил, — Бэкхён смотрит на свой надкусанный пирог, так же, как и книга, балансирующий на коленке, — из меня плохой собеседник. — Вы ощущаете себя неловко в моём присутствии? Бэкхён, наконец-то, поднимает глаза на мужчину и не сдерживает ответной ухмылки; правда, в отличие от улыбки Пака — лукавой и весёлой, непривычно естественной, — усмешка Бёна вышла кислой и, как ему самому думается, натужной. Присутствие красивого и теперь ещё более подозрительного следователя продолжает его раздражать, тем не менее, он даже рад, что сегодня Чанёль снова пришёл, — оказывается, обедать в компании намного приятнее, чем в одиночестве запихивать в себя еду. — Нет, — честно отвечает Бэкхён и брезгливо цепляет пальцами упаковку, что прозрачным шелестящим шаттлом укрывала треугольный шмат пирога. — Просто не понимаю, в чём удовольствие сидеть с едва знакомым человеком и просто молчать. — Вы продолжаете искать во всём причину? — хихикает Пак, отрывая от рогалика очередной кусочек. Он знает, что подобный вопрос чуть разозлит мужчину. — А Вы продолжаете быть всё таким же раздражающим? — ворчит Бэкхён, вгрызаясь в уже надкусанный пирог; он морщится — стряпня, купленная в кулинарии ближайшего супермаркета, оказалась невкусной. — Ваше философское настроение вынуждает меня желать ударить Вас бюстом Ницше или каким-нибудь романом Камю. Чанёль взрывается в хохоте, демонстрируя два ряда ровных зубов и горло, здорового розового цвета. Бён невзначай оглядывается: окна офисного здания, куда мужчине после обеда непременно придётся вернуться, не крошатся в стеклянную труху и даже не дрожат, небоскрёбы на противоположной стороне тоже стоят на месте, горделиво сияя на полуденном солнце, — многоэтажки мужественно выдержали заливистый гогот Пака, но мужчина уверен: их фундамент точно истрепался и ослаб. — Они, между прочим, разных… — Пак хмурится, зачёсывая свободной ладонью свою лощённую копну, и взмахивает рукой. — Разных взглядов на жизнь. — На смысл жизни, да. Но какая разница, от чего Вы умрёте: от экзистенциализма или нигилизма? — с недовольством пережёвывает пирог и, нащупав рядом с собой стакан, запивает неприятный привкус шпината крепким чёрным чаем. Последний тоже паршивый. — Действительно, — хрюкает Чанёль, слизывая с уголка губ крошки глазури, и обращает свой озорной взгляд прямо в глаза скривившегося Бёна. — Почему Вы такой недовольный? — А получив укоризненный взор из-под угольной взлохмаченной чёлки, добавляет: — Исключая моё присутствие. — Пирог ужасный, — несчастно вздыхает Бэкхён и, откинувшись на спинку лавочки, запахивает полы своей джинсовой ветровки — всё-таки прохладно. — Просто отвратительный. Пак кротко улыбается, наблюдая, как и без того длинная шея становится ещё более вытянутой, когда сухопарый мужчина задирает голову назад, укладывая затылок на край скамьи. Округлый кадык теперь различимее под тонкой смугловатой кожей; и Чанёлю кажется, что он видит, как по горлу проносится вибрация, которая срывается с сухих пухлых губ мягким негромким стоном; и Чанёлю кажется, что была бы возможность потрогать этот по странному приятный звук, тот обязательно был бы мохеровым и тёплым. Следователь неосознанно трогает своё горло, будто надеясь всё-таки что-нибудь нащупать, и проговаривает: — Хотите, Вы можете взять мою булку. — Чанёль чуть наклоняется вперёд, поднимая стаканчик с чаем, стынущий у кованной ножки скамьи. — Если не брезгуете. Бэкхён заинтересованно поворачивается к мужчине, а затем переводит взгляд на рогалик в его руке. Есть очень хочется; мерзким пирогом со шпинатом давиться желания нет; булка Пака, которую тот взял наобум, выглядит аппетитно. — А Вы что будете? — вкрадчиво любопытствует Бён, почёсывая гладко выбритый подбородок. Следователь озадаченно поджимает рот, снисходительно, впервые за полчаса, одаривает окружение своим осоловелым взглядом. У офисного здания много людей в деловых одеждах, как и на пешеходном переходе, да и в общем на тротуарах; из дорогой парикмахерской, где, как это обычно бывает в такое время, нет ни одного клиента, снова доносится попса, на этот раз отечественная, светофор исправно отсчитывает минуты и меняет цвета. Ничего занятного Пак не находит, поэтому он буквально в тот же миг возвращает своё внимание Бэкхёну — его хорошенькое лицо приятно, говорит он интересно, а двигается с пленительной простотой и непринуждённостью. — Я могу забрать Ваш пирог, если Вам не жалко. — А Вы не брезгуете? — заламывает бровь, но желания вгрызться в рыхлое сладкое тесто скрыть не может — язык по собственной воле обводит контур губ. — Нет, не брезгую. — Но он невкусный, — напоминает Бён, перекладывая книгу с коленки, обтянутой малахитовой джинсой, на скамью, между собой и следователем, как маленькую бумажную ограду. — Вдруг мне понравится, — пожимает плечами, делая глоток ещё горячего жасминового чая. Выжидающе воззрев на мужчину, Пак расплывается по скамье и беззвучно выдыхает, с расслабленностью и даже некоторой усладой. Несмотря на усталость, что со вчерашнего дня только окрепла, и коробящего ожидания грядущей поездки в тот злосчастный клуб, Чанёль ощущает спокойствие и даже беспечность, словно у него — попавшего в ловушку обязанностей взрослого — нет никаких ни забот, ни проблем. Следователь полагает, что в этом и заключается магия Бэкхёна — в его безмятежности, которая, будто липкий саван, укрывает мужчину от внешних тревог и чужих недуг. И Чанёля, измученного пороками и ничтожностью окружающих, тянет к Бёну, как голодную жирную муху на канифоль. Порядком флегматичный, но совершенно не робкий и, кажется, мятежный Бён мнится пахучим сердечником, чьи разорванные и пустившие кровь-сок листочки затягивают раны если не на руках, пострадавших от чужих смертей, то в голове — несомненно. Но Пак знает, Пак уверен, что за этим самым манящим саваном Бэкхён прячет что-то страшное — не для других, для самого себя, — а ещё Пак забыл, что, погрязнув в вязкой янтарной смоле, есть опасность не выбраться. — Ладно, — Бён отпивает из стакана и суёт следователю пирог, выглядывающий покусанным краешком из прозрачной упаковки, — будет компенсация за Вашу надоедливость. — Ну конечно, — закатывает глаза Чанёль, — надеюсь, булка с марципаном искупит мою вину. — Вы преуменьшаете мои муки, господин следователь, — без всяких стеснений тянется за рогаликом Бён. Руки Бэкхёна словно вылеплены из бежевого гипса, в приступе чьего-то безумства, которое тогда, в ту секунду, созидая эти филигранные кисти, зачинало своей горячностью исключительно прекрасное. Тонкие длинные пальцы безусловно гибкие, спутанные между собой вены вздутые, отчего изящные аккуратные ладони обретают маскулинность, а запястья, кажется, можно сломать одним касанием, и они же будто способны выдержать любую ношу. Чанёль послушно отдаёт рогалик, забирает пирог и, вновь сделав глоток из картонного стаканчика, констатирует: — У Вас очень красивые руки. Бён незамедлительно вгрызается в булку — тесто свежее, марципан сладкий и пахнет миндалём — и косится на ладони мужчины, в которых шуршал упаковкой невкусный пирог. Бэкхён не согласен, совершенно не согласен: если бы в мире существовали лишь он и этот настырный следователь, то красивыми удостоились бы называться именно руки Пака. Крупные, заскорузлые и по-настоящему мужские, ладони Чанёля кажутся сильными — впрочем, Бён уверен, что так оно и есть, — не гнушающимися тяжёлой работы, а ещё невероятно сексуальными, каким бы Бэкхён при других обстоятельствах согласился бы отдаться на один разочек. Бён смотрит на свои кисти — холёные и, как ему думается, низменно женственные — и выносит им приговор: «Вульгарные. Не красивые, а вульгарные». Однако с губ его срывается небрежное шутливое фырканье, совсем иное: — У Вас тоже ничего. Чанёль опускает взгляд на свою ладонь: на пальцах всё ещё поблёскивают ожоги, оставленные вчера новой струной от скрипки; царапины на запястье и вовсе не ощущаются. Пак думает, что у него вполне обычные руки. Бэкхён съедает полрогалика за два укуса. Он продолжает «купать» лицо в лучах осеннего солнца, однако на этот раз мужчина вглядывается не в темноту век и не в страницы книги, а в носки жёлтых ботинок, которые, наверное, приросли к ногам Чанёля. Яркую лакированную обувь Бён где-то уже видел, но всё же глаза следователя ему кажутся более знакомыми. Тёплые, ласковые и лживые — от их взора временами пробирает малодушие, такое же, как в ту субботу, в клубе. «Впрочем, это паранойя. Пора бы уже отпустить тот день». Тем не менее, уговорить себя до конца у Бэкхёна не получается, хоть он и пытался всю ночь, вертясь в постели, выбросить из головы те карие глаза убийцы, что он увидел тогда в кафе. — Что Вы читаете? — бормочет в пирог Пак. — «Я в этом замке король». Вкусно? — улыбается Бэкхён, продолжая буравить отрешённым взглядом жёлтую обувь. — Вполне, — усмехается, запивая прожёванное жасминовым чаем. — Не понимаю, что Вам не понравилось. — Шпинат несъедобный. — Бён морщится, вспоминая вкус пирога. — Я люблю пироги. Особенно осетинские — недалеко от моего дома есть кафе, где продаются такие; но этот… — Погодите-погодите! Дайте угадаю! — Чанёль расплывается в гнусной ухмылочке и с издёвкой, но без злобы хихикает: — Вы забыли, как туда идти? — Желаю Вам подавиться. — Бён пинает мужчину в голень и, закусив рогалик, на этот раз ударяет следователя в плечо. — Вы ужасный полицейский, который издевается над больными. Будь я врачом, обязательно пообещал бы не оказывать Вам первую помощь, когда понадобится. Подстрелили бы Вас, и я эту пулю вдавил бы глубже в Вашу плоть, чтобы сначала окислилась латунь в крови и гное, а потом и свинец. Чанёль прикрывает губы рукой, чтобы изо рта не вывалился пирог, и заходится в сдавленном глухом смехе. Он наклоняется назад, с трудом проглатывая шпинат и тесто, фыркает сквозь сжатые губы, а потом и вовсе прячет глаза в сгибе локтя, продолжая гоготать. — Ну, и почему Вы смеётесь? — Бэкхён хрюкает, вытирая рукой рот от крошек, а затем начинает несдержанно хохотать, не замечая проходящих мимо коллег, — смех следователя заразительный. — Вы ужасен… — хихикает Пак, не в силах остановиться. — Я согласен быть Вашим пациентом… — Он вновь прыскает, но уже в стакан, пытаясь подавить рвущийся из горла смех. — Только если Вы удосужитесь хотя бы промыть мою рану перекисью. — С чего бы мне это делать? — улыбается Бён, возвращаясь к рогалику. — Ну, может, латунь так быстрее окислится. Я не силён в химии. У Бэкхёна в голове созревает остроумный ответ, но он так его и не озвучивает — мужчину отвлекает зычный всхлип, за которым, будто клёкот тысячи цикад, следует озабоченное девичье щебетание. Из парадных дверей редакции быстрым и очень спутанным шагом выходит Чан Хисо — девушка из вёрстки, — а за ней толпа, наверное, её подруг-коллег, утешительно лопочущих ей в спину. Хисо плачет, истерично и с явной обидой, периодически вытирая сопливый нос салфеткой; преодолев крыльцо, едва не упав рядом с унылой серой клумбой, девушка ещё пуще разражается рыданиями и присаживается на край каменного вазона, отчего её узкая юбка цвета чайной розы тут же цепляет на себя грязь. Бэкхён не может разобрать ни слова из того, что тараторят девушки, а сама Чан ничего и не говорит — лишь ревёт в уже мокрый бумажный платочек. Мужчина запихивает в себя остатки рогалика и хмурится, запивая ком еды крепким, почти горьким чаем. — Ваша знакомая? — любопытствует Пак, без особого интереса рассматривая стайку девушек в нежных цветов рубашках и с бейджиками на шеях. — Можно и так сказать, — бормочет, вглядываясь в заплаканное лицо Хисо; впрочем, вид на Чан закрывает худенькая коротконогая женщина — явно старше остальных — со стаканом воды в руке и, похоже, блистером таблеток. Бён полагает, что это успокоительное. — Коллега. С Хисо, как и с остальными на работе, мужчина не общается; тем более они из разных отделов, и повода время от времени видеться нет. Однако пару раз Бэкхёну всё же приходилось пересекаться с девушкой: прошлой зимой они две недели подряд оставались в офисе до полуночи, силясь закончить всю наваленную начальством работу до Нового Года, несколько месяцев назад мужчина помогал Чан переносить коробки со старыми выпусками журналов и настраивать плоттер, который наотрез отказывался печатать, а совсем недавно Хисо великодушно согласилась перевести вместе с Бёном японскую статью. Бэкхён японский язык не знает — только пару фразочек из аниме, — почему именно его заставили возиться со статьёй про эко-теплицы в Хоккайдо — не понятно, — а Чан читает на японском бегло и понимает его так же легко, как и родной корейский. Тогда девушка очень помогла Бэкхёну; к слову, напрасно, ведь статью решили не выпускать. Мужчина мало что знает о Хисо; ей, кажется, двадцать шесть, глаза её притягательны и по-детски невинны, а голос напоминает журчание небольшого ручья — кроткий и нежный. Бэкхёну порой думается, что ласковую в движениях и ужимках Чан зачали не смертные мужчина и женщина, случайно или намеренно оказавшись в одной постели, а будто девушку родила сама природа, выносив в своём мягком травянистом лоне и извергнув среди каменных стен, в защите горных массивов. Чёрная блестящая грива Хисо напоминает ночной лес, погружённый во тьму так и не очнувшейся от долгого сна луны, кожа её походит на песок, укрывающий пляжи Пусана, а руки и ноги, длинные и худые, словно передразнивают ветви какой-нибудь сухопарой сирени. Чан Хисо — детище природы, по крайней мере, в это верится мужчине, а потому и пахнет от неё чем-то натуральным. Бён знает о девушке совсем немного; Хисо ходит на курсы рисования, часто носит карандаш в аккуратном пучке густых волос, встречается с молодым парнем, который в этом году закончит последний курс педагогического университета, и спит с руководством. Последнее Бэкхён узнал совершенно случайно и хотел бы об это забыть, а ещё мужчина изо всех сил старается выкинуть из головы вероломные домыслы о том, что стеснительная Чан каждые вторник и пятницу снимает трусики перед нервной и злобной свиньёй — перед начальником — не по своей воле. — Господин Пак, — мямлит Бэкхён, наблюдая, как девушки заставляют Хисо подняться с клумбы, — Вы ведь полицейский… — Вроде бы. Чанёль ёжится в парке — несмотря на солнце, сидеть на улице всё равно холодно — и в два глотка допивает жасминовый чай, что под конец стал достаточно крепким. Закинув в рот последний кусок не такого уж и плохого пирога, Пак запихивает упаковку в пустой стаканчик и метко забрасывает его в урну, застывшую лакированным деревянным цилиндром недалеко от скамьи. — Как думаете, какого это — жить с убийцей? — Почему Вы, господин Бён, уверены, что я знаю ответ на этот вопрос? — Вам это ближе всего — Вы ведь таких людей уже видели. Плавные черты лица чуть расплываются в лучах бледного слепящего диска, зависшего блёклостью на небе, потрескавшиеся губы обретают более яркий оттенок, а смольный вихор наполняется изнутри неестественным сиянием, отчего каждая волосинка кажется выстроганной из чёрного алмаза, — солнце проникает в Бэкхёна через его одежду, кожу, мышцы и косточки, и он становится похожим на лампаду, хранящую в себе грешный огонь. Чанёль не сдерживает маленькой улыбки, позволяя себе очароваться прекрасной меланхолией в лице мужчины, проглотившего звезду; а когда Бён оборачивается к следователю, когда его карие радужки плавятся на солнце, откровенничают своими чистотой и тоскливой пустотой, Паку отчего-то становится трудно дышать, и ловит он себя на мысли, что хотел бы прикоснуться лишь кончиками пальцев к покатой скуле или сухим пухлым губам, к широкому лбу или острому подбородку. «Какое жуткое наваждение!» — ужасается следователь, утаивая смятённый взор в голубом покрове неба. — Я только недавно начал работать, — качает головой Чанёль, — у меня мало опыта. Однако… Если верить истории — истории подобных преступлений, — и тому немногому, что я видел, то… — Мужчина справляется с охватившим его замешательством двумя глубокими вдохами и вновь раскалывает своё лицо в широкой улыбке: — Обычно серийные убийцы в окружении своей семьи совершенно не те, кем являются среди чужаков. Их родные и не догадываются, что живут с… — Пак запинается, не зная, как назвать самого себя. Монстр? Чудовище? Чанёль себя таковым не считает — он просто тот, кто позволил себе свободу. — Преступниками. Они любящие и заботливые для близких и изуверы для всех остальных. — Думаете, они могут любить? — удивлённо вопрошает Бён, доставая из кармана зажигалку. — Люди, которые убивают ради сомнительной утехи, способны проявлять любовь? или что-то похожее на неё? Пак задумчиво мычит, разминая пальцы, отчего суставы в кистях громко и звонко хрустят, и вытягивает свои длинные крепкие ноги. — А что, по-Вашему, есть любовь? — Следователь заглядывает в сонные и разочарованные, кажется, в целой жизни глаза и чуть подаётся вперёд, упираясь ладонями в голенища, спрятанные под чёрной джинсой. — Вы когда-нибудь любили? — Нет, — чуть смущённо отвечает Бён и, придавив большим пальцем кнопку зажигалки, подносит язычок пламени к донышку своего стакана. — Но мне всегда казалось, что это чувство светлое и далёкое от… чего-то похожего на убийство. — Любовь бывает разной. И каждый человек проявляет её по-своему. Улыбка Чанёля теряет свои притворство и снисходительность, и на этот раз Бёну удаётся разглядеть в мужчине самую малость того, что тот прячет за такой неумелой брехливой усмешкой: пугающую усталость, внезапно обременившую красивое лицо следователя, холодность и растерянность, не мимолётную, исполненную моментом, а ту, что зачерствела на смазливой физиономии за долгие годы, как если бы Пак ещё когда-то давно потерял самого себя. — Разве? — Бён уговаривает себя прекратить так нагло таращиться на мужчину и отворачивается к стаканчику, чьё плотное дно уже покрылось копотью. — Я всегда думал, что в большинстве своём она у всех одинаковая. — Может, и так, — вяло пожимает плечами — отчего-то Чанёль резко ощутил упадок сил. — Я не знаю. Люди многое ради неё — любви — делают: спасают, жертвуют, убивают или истязают; чаще всего такие поступки остаются никем непонятыми и всеми осуждёнными. Пак неуютно ёрзает на твёрдой скамье и скрещивает руки на груди — на этот раз его атакует волнение; он не любит такие рассуждения — рассуждения о любви, смерти или жизни, рассуждения о том, чего Чанёль не понимает. Всё это заставляет мужчину чувствовать себя идиотом, что, конечно же, ему не по нраву. Временами следователю кажется, что люди, окружающие его на работе, в общественном транспорте, в кафе или идущие с ним нога в ногу по пешеходному переходу, родители и знакомые, дети и старики — все они осознают и чувствуют что-то, что не постижимо для одного лишь Пака. Мужчину это заблуждение или всё-таки истина расстраивает, и сейчас Бён невольно напомнил Чанёлю о его некоторой бестолковости. — О чём она? — Пак берёт тоненькую книжечку, свободно помещающуюся в его большую ладонь; на мрачной в синих и серых тонах обложке различается размытое очертание дома и такие же нечёткие два силуэта. — И почему Вы мучаете себя? — Мучаю? — улыбается Бён, зарывая красивые длинные пальцы в свои вороные волосы, что всё ещё походят на тонюсенькие алмазные иглы, и щурится на солнце. — Не сказал бы, что английский приносит мне страдания. — Тогда у Вас нет сердца, а нервная система атрофирована, начиная со спинного мозга. — Следователь открывает книгу на случайной странице. — Терпеть не могу английский: он был тяжёлым в школе, на дополнительных, в универе, и в этой книге он тоже, похоже, непосильный. Бэкхён хихикает, наконец-то допивая уже едва тёплый чай, и закидывает ногу на ногу. — Просто у Вас не было хорошего учителя. — Так?.. — Чанёль взмахивает книгой. — О чём же? — О мальчиках, заигравшихся в войну. — В плохом смысле? — Мгм, — улыбается во все зубы Бэкхён, отчего и они наливаются солнечным светом; мужчина обязательно бы удержался от столь откровенного оскала, которым вот так просто сознавался и в своём приподнятом настроении, и в приятной расслабленности, если бы в какой-то миг он не перестал искать причины присутствия следователя, не прекратил думать о жёлтых ботинках на чужих ногах и не бросил мысли о том, почему этот ласковый взор лелеет его больное сердце и в тот же час сокрушает его спокойствие. Сейчас Бёну всё равно — ему хорошо, и ответственность за это он перекладывает на долгожданное солнце. — Хотя я бы не назвал это чем-то плохим — скорее, что-то совершенно ожидаемое. — Любите драмы? — Чанёль не может не улыбнуться в ответ; его усмешка добрая и чуть оторопелая, словно окутанный в объятия солнца Бён, сидящий с ним рядом, говорил что-то забавное, но совсем не понятное. Тем не менее, слова Бэкхёна вполне ясны, и следователь просто недоумевает, как гигантская раскалённая звезда поместилась в этого худого невысокого мужчину. — Трагедии? Триллеры? Ужасы? — Да, да, да, — трижды кивает, — и нет; ужасы пошловаты из-за своей простоты, по крайней мере те, что пользуются большой популярностью у широкой публики. — Бэкхён укладывает стаканчик рядом с собой так, чтобы он не скатился под лавку, и, растирая ломящие глаза ладонями, устало шелестит: — Например, в хороших триллерах или трагедиях зачастую персонажи полностью раскрыты, потому что человек становится наиболее понятным и честным, когда переживает что-то тяжёлое и по-настоящему страшное. Пак удивлённо поджимает губы, не упуская возможности вновь взглянуть на красивые руки зевающего мужчины. — Ну, — с возражением мычит следователь, — только в том случае, если это что-то тяжёлое и по-настоящему страшное действительно таково для человека. — На что Бён вопросительно морщит лоб. — Например, для кого-то потерять близкого — трагедия, а для кого-то… — Чанёль замолкает, вспоминая потное и возбуждённое лицо Ким Джэсона, когда тот лепетал об убийстве своей жены, и его же равнодушного, когда он без интереса рассказывал о своей уже покойной матери. — Для кого-то это отрада. То же самое может быть и собственной смертью: кто-то её боится, а кто-то, наоборот, был бы не прочь, остановись его сердце прямо сейчас. Немного помолчав, Бён так и не находит в себе сил, а теперь уже и смелости обернуться к Паку; он нервно выдыхает и задаёт, как думается самому Бэкхёну, тривиальный вопрос: — Ладно, а Вы? — Мужчина и сам не знает, интересно ли ему на самом деле, или он спрашивает ради вежливости, или просто хочет продолжить разговор хоть о чём-нибудь. Он ощущает, как его тело отчего-то пронизывает абсолютно мерзкое и ледяное волнение, а сердце начинает ныть. — Что Вам нравится? — Я непривередлив: смотрю почти всё, что попадается под руку; правда, очень мало того, что мне действительно нравится. А читаю и вовсе редко, почти никогда. — Не цените Вы своё время — разве можно его тратить на то, что не нравится? — задумчиво бормочет Бён, рассматривая одинокие и почти прозрачные пучки облаков. — Но если я не потрачу время, — хмурится Чанёль, — как я пойму, нравится мне или нет? — Справедливо, — фыркает, награждая небеса своей ироничной улыбкой; последняя выходит невесёлой, потому что Бёну сейчас хочется спрятаться, притаиться в обедневшей к середине октября клумбе или хотя бы за широкой спиной Чанёля — он так же внушает смятение, однако Бэкхёну он мнится меньшим злом, ведь реален и осязаем. Тем не менее, Бён не предпринимает никаких попыток укрыться от необъяснимого нечто, потому что знает — от гложущего изнутри ни одно убежище с высокими толстыми стенами и очерченное затопленным рвом не спасёт. Следователь замечает, как чудесные тонкие пальцы Бэкхёна со всей силы вцепились в край лавочки, словно намереваясь непременно удержать мужчину на скамье, будто бы последний в самом деле куда-то рвётся. Затем Пак переводит взор на плотно сжатый рот — хоть и небольшие, но чувственные губы почти полностью исчезли; а когда Чанёль позволяет себе посмотреть в глаза, то видит в карих окаймлениях истую тревогу. Следователь тут же ощущает дискомфорт: ему не нравится то, что он сейчас наблюдает, а точнее, что он ощущает при виде такого Бёна. Лишённый какой-либо эмпатии, убийца — тот, что в угоду своим забаве и утешению, без зазрения совести губит души — сейчас, похоже, чувствует чужие беспокойство и напряжение. Паку это не нравится, ведь он, как и мужчина рядом, начинает волноваться; оттого, чтобы побороть в себе такие странные и совсем непривычные переживания, Чанёль, не отдавая отчёт своим порывам, хватает Бэкхёна за плечо, не грубо, но ощутимо и с напором, и на выдохе шепчет: — Что-то случилось? Бён недоумённо уставился на следователя; страх в его коричных глазах погас, но только потому, что мужчину поработило изумление. Он смотрит на симпатичное лицо Пака, что так же, как и его, обласкано солнцем, однако вместо волшебства Бэкхён видит, как зайчиками на смуглой коже оседает прекрасная и манящая пагуба, поблёскивающая молодостью и обманчивой непорочностью. — В с-смысле? — Вы взволнованы, — раздражённо поясняет Пак. — Что Вас тревожит? — Я не знаю, — тут же признаётся Бэкхён, не понимая, почему следователь так резко поменялся в настроении. — Не знаю, — повторяет, глядя на рассерженную физиономию Чанёля, а затем тоже выдаёт гневливое: — Вас что-то не устраивает? — Да, Ваше… — Мужчина растерянно оглядывает возмущённое лицо Бёна, не зная, как описать то, что он чувствует, и то, что его злит. — Что случилось? — Ничего, — стряхивает с плеча тяжёлую горячую руку. — У меня всё в порядке. — Нет, — отрицательно качает головой, что у Бэкхёна вызывает сердитый смешок. — Вы чего-то боитесь. — Все чего-то боятся. — И что сейчас Вас пугает? — Вы, — саркастично выплёвывает Бён, давая волю и своему раздражению. — Лжёте. Я не могу Вас пугать. — Почему это? — Потому что сейчас я совершенно нормальный, — как-то неоднозначно констатирует следователь. — Сейчас? — Сейчас. Чего Вы боитесь? — вновь с нажимом спрашивает Чанёль. — Послушайте, господин Пак. — Бэкхён разворачивается всем корпусом к крупному мужчине и, повторяя его нахрапистый жест, тоже хватает его за плечо, комкая в небольшой кулак болотную ткань парки. — Если Вам так хочется, чтобы я Вас боялся, то, будьте добры, хотя бы найдите для меня причину. У Вас какие-то комплексы? Вы преследуете меня, постоянно задавая один и тот же вопрос; если я скажу «да», Вы от меня отстанете? а если «нет», мне придётся и дальше терпеть Вашу наглость? Тогда да, я Вас боюсь. Расходимся? Бён порывается встать — ему надоел этот фарс; однако на его мосластое запястье опускается горячая и сильная ладонь и тянет вниз, обратно на скамью, а потому мужчина послушно остаётся сидеть. — Я не пытаюсь Вас запугать, господин Бён, — твёрдо и сухо басит Чанёль, глядя прямо в глаза воспрявшему в негодовании Бэкхёну. — Просто я чувствую Ваш страх, который тоже меня пугает. А я ненавижу бояться, — чётко проговаривает Пак, продолжая держать Бэкхёна за его искусно высеченную кем-то свыше руку; впрочем, дело не в страхе: Чанёль вообще не любит яркие эмоции, особенно плохие. — Я спросил, чтобы понять: могу ли я Вам помочь. Прошу прощения, если я Вас обидел или как-то задел. Бэкхён освобождает свой всё ещё недовольный взгляд из полона пытливого и в тот же час извиняющегося взора, а затем — запястье из крепкой руки. Спрятав «раненную» чужими прикосновениями кисть в своей же ладони, мужчина волком, из-под серых невыразительных бровей и растрёпанной чёлки, уставился на следователя. Физиономия Чанёля с плавными абрисами и крупными штрихами, подростковая и безумно красивая, ещё пуще озаряется осенним солнцем, и Бёну едва не отказывает собственное сердце. Мужчина готов поклясться: даже если его паранойя окажется во всём права, даже если подозрительный следователь окажется кем-то или чем-то воистину ужасным, он всё равно будет самым прекрасным злом, какое повезло (или нет) повстречать Бэкхёну. — Вы странный, — только и говорит Бён, продолжая недоверчиво глядеть на Чанёля. — Вы тоже, — тут же парирует Пак, ощущая на ладони, которая буквально только что держала строптивого мужчину за запястье, приятное тепло. — Почему я Вас должен терпеть? — Не должны. Я могу уйти, если попросите. Бэкхён хмыкает, доставая из кармана мобильный, и смотрит на тусклый в свете солнца экран: обеденное время закончилось ещё пятнадцать минут назад — Бёну обязательно влетит за опоздание. — Что же, — Бэкхён наконец-то встаёт и, застегнув джинсовку на одну пуговицу, поднимает со скамьи подожжённый стаканчик, — тогда уходите. — Мужчина с некоторым злорадством подмечает про себя едва уловимые разочарование и оторопь, наползшие на лицо следователя, и, сделав пару шагов в сторону ненавистной офисной многоэтажки, громко добавляет: — Если что: мой обед всегда в это время, в субботу и воскресенье у меня выходные. До свидания. Губы Чанёля невольно растягивает воодушевлённая улыбка, а изо рта вылетает вздох облегчения — Паку не хотелось терять такого необычного обеденного собеседника.

***

— Я уже говорил полицейским. — Мужчина встряхивает баллончик, отчего шарик внутри начинает громко греметь. — Ничего в тот день странного я не видел. — Он выдавливает на ладонь пену и, кинув бутылёк в рюкзак под ногами, принимается втирать белый мусс в свою выжженную окислителем копну. Чанёль прислушивается к грохочущей за стенами музыке и подавляет зевок, косясь на ряд красных шкафчиков; на металлической дверце каждого наклеен лист с правилами «В раздевалке запрещается делать» и по два имени на небольших стикерах — наверное, сотрудники из разных смен делят один шкаф. Служебное помещение маленькое, полнится таинственным безмолвием и скрывает в себе только двух мужчин: высокого широкоплечего следователя и бармена, худощавого и с по-младенчески чистой кожей на спине. — Тогда… — рассеянно тянет Пак и замолкает. Чанёль не представляет, о чём можно спросить вертящегося у зеркала мужчину, и как вообще можно расспрашивать о собственном преступлении; следователь знает, как он убивал, в чём он убивал, когда и кто его видел, — словом, Паку слушать невнятные россказни рабочего персонала, который толком и не знает, что произошло в тот вечер, совершенно не интересно. Чанёль чувствует себя глупой трюфельной свиньёй, что попусту волнует рылом землю, когда те самые грибы лежат на поверхности, где-нибудь у него под пузом или грязными копытцами. — Единственное, — вдруг подаёт голос бармен; теперь его волосы похожи на замёрзшую пергидрольную волну, которой на самом гребне на хватает малюсенького сёрфера. — Когда ещё те две девушки крутились возле бара… — Он довольно осматривает своё тощее тело, что откровенничает очертаниями рёбер и прочих выпирающих из-под молодой кожи костей, и выуживает из самого крайнего шкафчика белую плотную сорочку. — Рядом с ними сидел мужчина. Долго сидел, будто кого-то ждал. Но о нём я тоже говорил полиции. — Бармен набрасывает на себя рубашку, продолжая буквально поедать своё отражение взглядом. Чанёль не сдерживает смешка. — Когда девушки ушли, ему вроде бы стало плохо, и он куда-то убежал. — Плохо? Следователь тут же возвращается мыслями к Бэкхёну, а думал Пак о нём совсем недавно — по дороге в клуб, в абсолютной неуютной тишине, какая вполне привычна в компании Сэхуна. Может, таким образом Чанёль пытался обезопасить себя от гадкого ощущения неловкости, которое источал из себя О, и, из раза в раз пестуя своё терпение воспоминаниями о сегодняшнем обеденном перерыве, мужчина чувствовал на лице тепло солнца, что к вечеру уже закатилось за горизонт, и спокойствие, какое тогда созидал самим собой причмокивающий едой Бён; а может, Пак просто не находил ничего другого, о чём стоило бы поразмышлять. В любом случае, совершенно не целостные и далеко не здравые мысли в голове следователя, охваченной мигренью, собравшись в липкий и влажный ком, нацепили на себя не только боль и обычное раздражение от усталости, но и множество образов, вроде красивых рук, удерживающих одними пальцами булочку с марципаном, хнычущей девушки на клумбе и мерзкого ясного неба, невинно чистого и ослепительно голубого. Чанёля бардак в собственной голове забавляет и злит одновременно. Он снова позволяет себе маленькую ухмылку. — Вроде бы начал задыхаться, или, может, голова закружилась. — Бармен застёгивает пуговицу за пуговицей, подмигивая своему отражению, и на слегка возбуждённом выдохе изрекает: — Но ему точно стало плохо. «Наверняка Бэкхён», — Пак поправляет жмущую в рёбра кобуру с пистолетом, изучая побелённый потолок раздевалки. Жадно глотающий воздух и болезненно слабый — таким мужчина впервые увидел Бёна; и даже тогда, повиснув бессознательным телом у Чанёля на руке, Бэкхён находил в себе силы на гордость — именно она, капризная и неприкаянная, покалывала во взгляде через пелену опьянения и случившегося на долю секунды беспамятства. Пак ощутил силу в безвольном от обморока мужчине, такую, что, быть может, и безжалостный следователь перед ней не выстоит. Бёну, несомненно, в их самую первую встречу было очень плохо; впрочем, он и в обычное время мнится Чанёлю тщедушным и каким-то хворым. — Понятно. Что же… — Пак напоследок ещё раз осматривает раздевалку и делает широкий, уверенный шаг назад, в сторону двери. — Тогда не буду Вам мешать; если что-то вспомните, обязательно сообщите. — Да-да, — нетерпеливо бормочет мужчина, осторожно оглаживая ладошкой свою свежую укладку. — До свидания. «Господи, какая же это хуйня… Какие к чёрту вопросы? — Чанёль с небывалой прытью выскакивает из небольшого служебного помещения; он чувствует, как ему вслед смотрят красные шкафчики, правила на потрёпанных листах и едва не рвущие форменную сорочку острые лопатки бармена. — Почему я должен делать то же самое, что сделали ещё неделю назад полицейские?! — Следователь нервно одёргивает вязаный свитер, сладкого сиреневого оттенка и с торчащими из толстых ниток белыми ворсинками, — к вечеру сильно похолодало, и Паку пришлось натянуть поверх лонгслива свой новый тёплый свитер, который он купил ещё летом, но впервые надел только сегодня. А ещё Чанёль был вынужден выслушать десятки, хоть и беззлобных, но совершенно глупых шуток от коллег о «девчачьем и несомненно подходящем серьёзному следователю» цвете. — Извините, Вы случайно не видели, как неделю назад я убивал девушку в туалете Вашего клуба? Вы точно меня не узнаёте? — Мужчина заворачивает в основной коридор, замедляя шаг; здесь музыка громче, однако до сих пор ни единой души. — Похоже, проще сдаться добровольно, чем расследовать собственное преступление». Чанёль проносится мимо, кажется, кладовки и собирается было влететь в приоткрытые стеклянные створы, из-за которых и доносилась безликая клубная музыка, как резко останавливается. Продолжая смотреть куда-то перед собой, он краем глаза находит на траурной чёрной стене ту самую дверь: серую, с круглой ручкой, ведущую в тупик — в женскую уборную. Мужчина толком и не помнит, как в тот вечер зародилось очередное чудовищное желание — желание убить. Может, его раздразнила Ким Субин, закутавшаяся по кускам в разные пакеты из супермаркета, а может, её неприятная дочурка — своими рассказами о свирепом, всегда потном отце и вечно ревущей матери; бытовая пошлость, гнилостный неконтролируемый гнев и надуманное гордыней превосходство — всё это мнится Паку столь гнусным и мелочным, что его охватывает неодолимая злоба, и когда совсем нет сил терпеть, он — беспомощный перед собственными эмоциями и зависимый от своих же слабостей — позволяет себе стать палачом, несправедливым и ослеплённым лихорадкой-яростью, истерикой, клокочущей где-то глубоко внутри. Чанёль поддаётся любопытству: сжав в ладони холодную хромированную ручку, он проворачивает её и совсем чуть-чуть приоткрывает дверь. В туалете чисто, пахнет хвойным освежителем и влагой, липнущей к волоскам в носу; за неделю, конечно же, здесь ничего не поменялось, разве что возле одной из раковин нет худенького тельца, вжавшего острые колени в кафель, а пол не затоплен ледяной водой. Пак не чувствует жалости; раскаяния он тоже не знает. Пак чтит справедливость, хоть и сам её редко выбирает. Пак не любит людей, однако сильнее он ненавидит тех, кто с низменным остервенением делает больно другим. А ещё Пак пользует людей — всех их, недостойных и узколобых — самым чудовищным способом, дабы унять пароксизмы раздражения и хотя бы на миг ощутить спокойствие, как если бы он наконец-то убил гложущий самум в своей груди. Ещё раз осмотрев небольшую светлую уборную, он наконец-то отпускает округлую начищенную ручку и шагает в сторону прозрачных дверей, ведущих в главный зал. Музыка уже во всю играет, хотя в клубе ни одного посетителя — в шесть вечера заведение лишь начинает работать, а откроется только к девяти. Чанёль минует барную стойку, за которой до сих пор никого нет, кивает официантке, что, размашисто виляя бёдрами, подмигивает следователю и дарит ему свою неестественно белоснежную улыбку, пленённую в титановые брекеты, и останавливается посреди танцпола. Девушка оказалась не в то время и не в том месте; Пак собирался убить кого-нибудь из сотрудников клуба — с ними проще: они зачастую двигаются по одной и той же траектории или вовсе остаются на месте. И не зайди в тот момент Кан Нани, которая совершенно неожиданно появилась в мужском туалете, то в глубокую ночь субботы, наверное, умер бы старый гардеробщик, задохнувшись в фирменном пакете небезызвестного обувного магазина. Им достаточно было встретиться глазами: испуганный взгляд и без того смущённой Кан приговорил её к смерти, ведь именно в этих окаймлениях, исполненных карим смятением, Чанёль узрел агнца, посланного слепой случайностью именно для него. Они смотрели друг на друг ещё пару мгновений, а потом каждый из них сделал шаг навстречу: Нани, чтобы спрятаться в кабинке, Пак — броситься на девушку в белом сарафане, с красным клатчем, лязгающим цепью на узком плече, и густым загаром, таким необычным для осенней поры. Следователь оказался быстрее. Чанёль задирает голову на балкончики; наверху, конечно же, никого — только протирающие столики официантки. Он задумчиво сводит брови. «И всё же, что людям нравится в таких местах? — Пак осторожно чешет ожоги на пальцах. — Здесь почти никого, а я уже утомлён этими брехливыми весёлостью и живостью». Нани почти не сопротивлялась — похоже, она была из тех, кого страх парализует, а не встряхивает, срывая все тормоза. Большие ладони прели в голубом латексе медицинских перчаток — их Чанёль так и не выложил из кармана после того, как вернулся с места преступления, с того самого луга, у пустыря, где Ким Субин кормила своими худенькими бледными конечностями всё живое в ещё не промозглых грунтах; и именно эти пальцы, скрипящие тонкой резиной, ловко намотали на себя рыжую копну, попутно разрывая волоски, другая ладонь тут же легла на онемевший напомаженный рот. Кан была очень послушной: прижавшись всей собой к горячему незнакомцу (телом — к его чёрной водолазке, бёдрами — к его таким же мрачным штанам), она терпеливо наблюдала, как в забитую салфетками раковину набирается вода, и время от времени бросала оттеняющий влажным солёным ужасом взор на высокого мужчину. Пак не знает, чего именно ждала от него девушка, однако вода, стремительно наполняющая умывальник, её явно обескураживала. И ему до сих пор невероятно любопытно, как сильно было удивление Нани, когда её — дрожащую и, казалось, утратившую способность говорить, — вновь схватив за волосы, он окунул в ту самую воду, приятно тёплую, неспешно наполняющую уши и ноздри. Чанёль засовывает руки в карманы парки и крепко-крепко сжимает кулаки, упираясь костяшками в холодный экран телефона. Вместе с зевком проглотив горечь зреющего в груди, тяжёлого неистовства, следователь всё такой же лютой походкой преодолевает расстояние к главным дверям и выходит в прохладный коридор. Паку топить девушку не понравилось: та самая панацея, какую безжалостно, с варварской небрежностью выжимает следователь из каждой своей жертвы, погасла прежде, чем Чанёлю удалось хотя бы на миг поймать её в больших глазах Нани; ведь эта самая панацея — снотворное для монстра, лекарство от изводящего исступления — была съедена смертью, и на месте её ничего не осталось, кроме мутной неосмысленности, осевшей на карих колечках. Гибель Нани была напрасна: её предсмертный взор скрылся от следователя в толще воды, а судороги хрупкого тельца в блестящем сарафанчике удовлетворить Пака не смогли. Оттого измождённому буднями и собственной раздражённостью Чанёлю пришлось «лечить» несчастного себя беспокойным сном. — Что-нибудь нашли, молодой человек? — Мужчина оборачивается на скрипучий голос где-то под боком. — Вы же из полиции, да? Пак некоторое время блуждает глазами, казалось, по безлюдному коридору, а потом всё-таки замечает копошение слева — в глубокой нише в стене, между пустых деревянных вешалок виднеется низкая, сутулая фигура. Маленький мужичок с плешью на макушке и старенькими очками в роговой оправе, похоже, вросшими в горбатую переносицу, натирал номерки жёлтой и очень сухой тряпкой — последняя едва гнулась и торчала потрёпанными краями вверх, словно кривая голландская вафля; однако смотрел он не на пластмассовые жетоны с числами, а на Пака, явно ожидая ответ. — Да… — растерянно бормочет Чанёль. — Из полиции. — Что-нибудь нашли? — задаёт тот же вопрос, перекладывая номерок на поднос. — Нет, — добродушно улыбается Пак, ероша волосы на затылке, и подходит ближе. — К сожалению. Высокий лоб зацвёл пигментными пятнами, напоминающими в обыденном для клуба полумраке островки бледной плесени, морщинистые руки дрожат из-за старческой слабости, а губы беспрерывно обводит острый кончик языка, как если бы с каждым вдохом и выдохом тонкий бледный рот стремительно высыхал; тот самый пожилой гардеробщик, который, вероятно, умер бы в ночь субботы, если бы не Нани и её беда с тампоном, продолжает требовательно глядеть на Чанёля. — Я видел того парня. — Он бросает очередной жетон на поднос. — Весь в чёрном, с маской на рту, кепкой на глазах — нормальная охрана никогда бы такого не пустила, хотя бы перед тем не заставив его вывернуть карманы и показать лицо. — А здесь… — Следователь расплывается в смущённой улыбке, скрывая в столь елейном жесте насмешку. — Плохая охрана? — Определённо, — хрипит гардеробщик. — В этот содом может, наверное, проскочить и какой-нибудь ребёнок, если сильно постарается выглядеть взрослым. Понабирали лентяев — вот Вам результат. — Думаете, работай здесь более кропотливые охранники, преступник не попал бы в клуб? — По крайней мере, не закутанный до самых ушей, что и глаз не различишь. В тот вечер на старике была та же рубашка, что и сейчас: крупная чёрно-белая клетка и отложной воротник, из-под которого выглядывал толстый кантик серой футболки, — Чанёль подметил его, когда заходил в клуб. К слову, мужчину, чья физиономия была надёжна спрятана, и чья одежда совсем не подходила для ночной тусовки, действительно пустили без всяких вопросов — наверное, уставший к середине смены охранник даже не покосился в сторону подозрительно разодетого Пака. Тогда гардеробщик показался «изголодавшемуся» Чанёлю простейшей мишенью: беспомощный и дряхлый, он бы даже гаркнуть не успел — тут же оказался бы в самом конце раздевалки и, извиваясь в сильных руках полицейского, пытался бы найти кислород в пакете, постепенно наполняющемся углекислым газом. И, конечно же, их — неумело передразнивающих картину какого-нибудь Сезанна — никто бы в столь сокровенный миг, как затянувшаяся смерть, не потревожил; кто бы стал вглядываться в завешенные ветровками глубины гардероба, когда музыка, полнящая сердцевину клуба, вынуждает невольно предвкушать и жар чужих потных тел, и обжигающий смак алкоголя, и пьяные поцелуи прямо посреди танцпола? — А Вам не страшно тут оставаться? — невзначай вопрошает Пак, рассматривая миниатюрные округлые светильники над головой. — Мне есть чего бояться? — пренебрежительно фыркает гардеробщик, шумно перебирая номерки; этим вопросом мужчина напомнил Чанёлю Бёна. — Думаете, убийца вернётся сюда? Сомневаюсь. Тем более кому нужен такой старик, как я? Обычно похожая смерть любит молодых. — И если подобная дерзость в Бэкхёне вызывала у следователя улыбку, а возможно, и некоторую совсем маленькую отраду, то гардеробщик пробуждал в Паке чудовищный азарт — желание всё-таки прикончить его, унизить, забрав милосердно дарованную ему всё той же случайностью жизнь. — Так что нет, не боюсь. Чанёль понимающе хмыкает. — Надеюсь, — следователь достаёт из кармана мобильник — сейчас половина седьмого, — Вы правы, — ухмыляется Пак. — Что же, думаю, мне пора… — Вы скоро найдёте преступника? — останавливает мужчину совершенно дурацкий вопрос. Гардеробщик берёт очередной номерок и принимается его натирать. — Или, как всегда, позволите опять ему уйти, чтобы он снова кого-то убил? Улыбка Чанёля стала шире, а оттого и фальшь теперь более заметна; впрочем, старик этого не видит то ли из-за плохого зрения, то ли потому, что всё же его внимание больше обращено жетончикам, нежели высокому следователю. — К несчастью, я не могу Вам ничего обещать. — Пак приоткрывает парадную дверь, впуская в тёмный, непривыкший к дневному свету холл тонкий пласт света уличного фонаря. — Но также хочу заверить, что у Вас есть возможности посодействовать в поимке этого монстра и, быть может, потерпеть удачу. Не дождавшись ответа, Пак прощается с обескураженным гардеробщиком и выходит на улицу — туда, где, несмотря на оживлённое дорожное движение, злость мужчины тут же потупилась; похоже, и осенняя прохлада, и отсутствие громкой музыки хорошенько отрезвляют. Чанёль вновь смотрит в телефон и только сейчас замечает три пропущенных от отца и шесть непрочитанных сообщений от мамы. Следователь недоумённо насупился: раз мама не звонила, значит, ничего срочного, однако казалось странным, что буквально в одно и то же время оба родителя решили совершить налёт на мобильный Пака. Тем не менее, стоило мужчине открыть сообщения, как всё стало на свои места.

От кого: Мама ни в коем случае, слышишь, ни в коем случае не покупай ему ту чёртову дрель! От кого: Мама он сейчас начнёт тебе звонить и упрашивать — шли его к чёрту! От кого: Мама этот идиот купил набор свёрл, которые не подходят его перфоратору, за огромные деньги От кого: Мама и теперь вместо того, чтобы их продать, он хочет купить для них новую дрель От кого: Мама не хватало, чтобы ты на этого придурка свою зарплату тратил От кого: Мама надеюсь, ты хорошо ешь. и одевайся теплее — сейчас к концу месяца начнёт холодать

Следователь громко хихикает, пролистывая все сообщения, и прячет телефон в карман парки — маме он ответит позже. Чанёль втягивает носом воздух, холодный и сырой из-за прошедшего вчера ливня, и спускается с крыльца клуба, заглядывая в чистое небо; на тёмно-синем полотне звёзд почти не разглядеть — наверное, это одна из причин, по которой мужчина терпеть не может столицу: на фоне ярких огней небоскрёбов далёкие космические светлячки меркнут и словно вовсе перестают своё существование, даже в космосе. Всё очарование мира, который Чанёль, несомненно, ценил и обожал, съедено городом — его частыми бетонными блоками, намертво приставшим к земле битумом и галдежом машин. И Пак не смеет жаловаться, ведь он — часть всего этого необъятного порождения человечества, паразитирующего на планете и уродующего её; однако мужчина также имеет право просто ненавидеть это и злиться. «Похоже, Сэхун ещё не вернулся. — Чанёль направляется к стоянке; кроме служебной машины, рядом с клубом мёрзнут жёлтый минивэн с эмблемой клининговой компании и миниатюрная двухместная легковушка девчачьего салатового цвета. Однако ближе к полуночи тут наверняка не будет места. — Придётся ждать». Пак запрыгивает на капот, упирая каблуки жёлтых ботинок в колесо, и прячет руки под мышки. Ключи у напарника, возвращаться в клуб, где намного теплее, мужчине не хотелось, оттого, кроме как ждать коллегу на машине, умостив задницу на холодном металле, ничего не оставалось. Следователь нащупывает во внутреннем кармане куртки жвачку, вертясь на скользком капоте и осматриваясь; Сэхуна выдаёт его пальто: коричневый твид во мраке вечера кажется необычайно светлым. Мужчина закидывает в рот две мятные подушечки — язык и щёки сразу же обжигает холод сладкого ментола — и устремляет свой задумчивый взор прямо на широкую спину О, который стоял в окружении трёх не таких высоких, как сам Сэхун, худеньких фигур. Чанёль верит, что ему в жизни крупно повезло дважды: когда из сотни кандидатов именно его взяли на работу, и когда его же — совсем неопытного новичка — отдали на попечение О. В команду к Сэхуну хотели попасть многие из тех, с кем Пак успел познакомиться, когда стажировался и сдавал экзамены. Старший следователь имеет хорошую репутацию, большой опыт и вагон легенд вокруг своей серьёзной, а оттого и мнимо таинственной личности; при нём высокая раскрываемость, снисхождение со стороны начальства и любовь его младших коллег. Всё — будь то слухи или факты, — что можно услышать о Сэхуне, не порочило его ни как человека, ни как следователя, а потому едва не все мечтали осесть у него под крылышком. Чанёль не был исключением, однако его привлекали не послужные списки О и не его качества; Паку очень хотелось оказаться наравне с тем, кто, хоть и безуспешно, но изо всех сил старается найти его — Чанёля, непримиримого и безжалостного серийного убийцу, — ведь Сэхун, похоже, единственный, кто даже спустя столько лет держит нос по ветру, а уши — навострёнными, дабы в любой момент успеть вгрызться в шею чудовища. Сэхун, видать, чувствует на себе чужой взгляд: с нажимом потерев холку, он на секунду оборачивается, встречаясь с напарником глазами. — …арестовать нас, — возмущённо пищит блондинка, стряхивая пепел сигареты себе под ноги, прямо на острые носки чёрных сапожек. — За что? Что мы такого сделали? — Я не собираюсь вас арестовывать, — бормочет О и вопросительно ведёт подбородком; на такой непонятный для окруживших следователя девушек, красивых и молодых, и вполне ясный для Пака жест, последний пожимает плечами. — Это не в моих полномочиях — разбираться с… — Мужчина замолк, пытаясь подобрать нужное слово. — Эскортом. — Тогда зачем ты перед нами своими документами машешь, а? — вновь заводится, в этот раз выдыхая сигаретный дым прямо в лицо О; её выбеленные до платинового блонда волосы похожи на мочалку из люффы, под слоем светлого тонального крема виднеются мелкие рубцы — призраки глубоких подкожных угрей, а маленькие глазки, как и широкий тонкий рот, усыпаны золотыми блёстками. Девушка отличается от других двух то ли не самым удачным макияжем, то ли всё-таки пушистым сухим вихром; и О сначала думается, что она вполне симпатичная, но потом он неосознанно сравнивает её со своей хорошей подругой, затем с бывшей супругой и понимает, что эта самая незнакомка, каждую ночь караулящая рядом с клубом дорогие автомобили, и в подмётки им не годится. И оттого Сэхун чувствует себя гнусно. — Угомонись, Хиджэ, — шикает девушка с косой каштановой чёлкой; она перекладывает маленькую сумочку, обклеенную крупными жёлтыми камушками, в другую руку и обращается уже к Сэхуну: — Извините, но что Вы считаете подозрительным? — Да, — соглашается третья, плутовато поглядывая на О; в короткие волосы, цвета сапфиров, зарывается всем собой осенний ветер, оттого крашеная шевелюра, на вид мягкая и шёлковая, начинает волноваться, шевелясь на голове, будто водоросли на камне во время прилива. — Надо уточнить. Вот мне, например, — девушка кладёт ладошку себе на грудь и сжимает в кулак чёрную плащовку пузатой курточки, — кажетесь странным и возмутительным, что такой красивый и обаятельный мужчина работает следователем. — Она кокетливо подмигивает и, расколовшись в вороватой обольстительной улыбке, длинным и таким же синим, как её копна, ногтем царапает ворот пальто мужчины. — Просто кошмар. — Кем же я должен был работать? О аккуратно сбрасывает с себя холодную узловатую ладошку и устало жмурится; фонарное освещение неприятное — от него болят глаза. Сэхун бы не прочь сейчас лечь спать, хотя бы на задних сидениях служебной машины или на самом дальнем диване в зале клуба; но всё сегодня складывается не в его пользу: утро он просидел над бумагами, обеденный перерыв провёл в кабинете капитана, мусоля бесполезные улики, а впереди его ждёт долгая поездка с одного конца города в другой. — В Сеуле уйма возможностей — твоё личико многим бы пришлось по вкусу, следователь. Поверь, я разбираюсь. — Замечательно, — равнодушно мямлит О — у него нет сил ни одёргивать нагловатых проституток, ни шутить в ответ. — Вы выглядите уставшим, — обеспокоенно, на выдохе свистит девушка с чёлкой; на её выдающихся скулах застыл глиттер, отчего миловидное округлое личико кажется влажным и волшебно сверкающим. — У Вас всё в порядке? — Да, — тянет Хиджэ, делая затяжку, — выглядишь неважно. Может, сигаретку? Сэхун кривит свой капризный рот в усмешке и едва заметно кивает — у него как раз закончились. — Так что, видели что-нибудь? — О достаёт из кармана зажигалку. — Непривычное или необычное? — Определённо, — фыркает девушка, зачёсывая короткие синие пряди за ухо. — В ту ночь все такие жадные были! — И несговорчивые, — добавляет Хиджэ, вручая следователю сигарету. — А один даже хотел меня развести на деньги, представляете? Я ему отсосала, как и договаривались, а он двадцать тысяч вон зажал! Хам! — Да-да, — поддакивает девушка с чёлкой. — Меня вообще пытались похитить. Села к двум парням в машину — они решили на месте, рядом с клубом; да и в принципе я никуда и ни с кем не езжу — всякие психи бывают. — Она подтягивает мятные колготки на коленках, а затем, будто и не думая стесняться, задирает прямую вельветовую юбку и подтаскивает сползшие колготки уже к середине живота. Сэхун тут же отводит взгляд на серьги-гвоздики в ушах другой проститутки, чьи волосы всё ещё напоминают расплавленный драгоценный корунд глубокого синего цвета. — Потом слышу щёлканье — двери закрылись; один начал судорожно что-то искать в бардачке, второй — он сидел позади — схватил меня за шею вот так. — Девушка разворачивает Хиджэ спиной к себе и обвивает рукой её худенькую жилистую шею; та едва не давится воздухом, который только что вдохнула вместе с дымом сигареты. — И тот, что первый, достал нож. Я так испугалась, Вы не представляете! — Представляю, — возражает Сэхун, однако думает, что, наверное, всё же нет, не представляет. О крепкий сильный мужчина, который в подобных обстоятельствах способен постоять за себя; а она — девушка с каштановой чёлкой, что отдалённо походит на коротко стриженную гриву гнедой лошадки — и синяка не оставит на ублюдках вроде тех, что ей попались в ту ночь. — Меня спас патрульный: эти мудаки припарковались в запрещённом месте, и он пришёл выписать им штраф. Следователь морщит нос и, подпалив сигарету, наконец-то затягивается. Ему не нравится всё это — как и кем работают девушки. О не задумывается о нравственности подобного рода занятий, скорее, его больше огорчает, что ещё совсем молодые девушки и юноши унижаются и продаются: кто-то за наркотики, кто-то из безысходности — как показала Сэхуну жизнь, в этом мире бывает всякое; а истории о плохих и грубых «клиентах» — лишь крупица того пренебрежения и грязи, которые они испытывают на себе почти каждый день. О всегда питал слабость к противоположному полу и отдельно к едва созревшим душам: первое, наверное, привил папа своим порой нездоровым благоговением к матери Сэхуна, во втором же виноваты отцовские порывы — для тридцати шестилетнего следователя совершенно все, кто смеет быть на десяток лет младше, дети, и в большинстве своём они взывают именно к родительским неодобрению и сердечности мужчины. О случайно находит осоловелым взором ранки на острых коленках, обтянутых капроном мятных колготок, и выдыхает дым себе за плечо. «Лучше умереть, чем случись такое с твоим ребёнком». — Прошлая суббота выдалась действительно ужасной, поэтому было не удивительно, когда позже в клубе убили девчонку, — подводит итоги Хиджэ. Сэхун в миллионный раз оглядывает пустую улицу, тянущуюся прямой серой полосой параллельно клубу; она граничит с парковой зоной, упирается в проезжую часть и сливается с заправкой. Несмотря на то, что клуб находится недалеко от дороги, он кажется обособленным от внешнего мира, будто он — в дневное время непритязательный и неуютно большой — накрыт прозрачным куполом. Потому О уверен, что где-то здесь, под носом у десяток людей, в ту субботнюю ночь, прятался он, а ещё мужчина убеждён, что среди всех тех, кто тогда сновал возле клуба, точно кто-нибудь что-нибудь видел. — Ой-ой! — восклицает девушка с сапфировыми волосами и хватает следователя за рукав пальто. — Вспомнила! Не знаю, поможет ли, но… — Она задумчиво поджимает губы и, почесав нос об змейку на вороте куртки, льнёт к Сэхуну ещё ближе. — За клубом, рядом с парком… Там стояла машина. Я бы и внимания не обратила, если бы она не была прямо на газоне, в кустах. Мне показалось это странным: места у края дороги полно, да и парковаться на траве запрещено. — И как она выглядела? — Следователь косится сверху вниз на девушку, повисшую на его плече, и делает очередную затяжку; от сигареты захотелось спать ещё пуще: веки тяжелеют, глаза пощипывает дрёма, а голову начинает кружить нездоровое охмеление. — Та… — О стискивает пальцами переносицу и медленно выдыхает сквозь плотно сжатые губы — притаившаяся в висках боль вновь перебралась в середину лба. Закурить было плохой идеей. — Та машина, какая она? — Я плохо разбираюсь в таких вещах, а ещё было очень темно… Единственное, что могу сказать: тачка была старой, кораллового цвета… — Девушка с синими волосами шмыгает и, убрав с пальто следователя зелёную нитку, отпускает его сильную руку. — Или это был ализариновый?.. — Какой? — буркнул Сэхун. — Красный, — крякает Хиджэ, бросая окурок себе под ноги. — Красного цвета была машина. — У Вас болит голова, да? — вновь обеспокоенно вопрошает девушка с чёлкой и тут же лезет в свою сумочку, поблёскивающую янтарными камушками в белом свете фонарей. — У меня есть таблетки, — озабоченно бубнит, что-то громко перебирая в основном кармане. — Вообще, я их принимаю во время месячных, когда в животе сильно тянет, однако от других болей они тоже быстро помогают. И спать от них не хочется. — Да не нужно, — чешет колючий подбородок, поднимая глаза на пустое безликое небо; округлые головки фонарей сейчас напоминают гигантские хирургические лампы или диоды летающей тарелки из какого-нибудь мультика. — Всё в порядке. — Вы знаете, что от головной боли можно умереть? — возмущённо тянет та, и другие две согласно кивают. — Люди к ней привыкли, считают это нормальным — если постоянно болит голова. — Девушка с чёлкой достаёт из сумочки полупустой блистер. — Но такая боль в постоянстве изматывает организм, забирает последние силы и желание хотя бы дышать. Так что не нужно говорить, что всё в порядке! — Она протягивает Сэхуну таблетки и, окинув его оценивающим взором, указывает: — Думаю, Вам нужно съесть две. О растерянно забирает похрустывающую пластинку; из десяти голубых капсул осталось четыре, несколько пустых ячеек испачканы в розовой помаде. Следователь знает это лекарство — его жена принимала такие же, когда у неё что-нибудь начинало болеть; Инсон тяжело переносит любую боль, поэтому всячески старается её подавить, стоит той хоть немного заявить о себе. А ещё Сэхун очень хорошо помнит, сколько стоят такие таблетки — они не из дешёвых, и сейчас, глядя на этот блистер, О понимает, что возьми он отсюда даже одну, это ударит по карману девушки. Как бы красиво и ярко все трое не смотрелись, по их заношенной обуви, дешёвым косметики и маникюру видно, что те деньги, которые они зарабатывают на дороге, не такие уж большие. — Я не могу… — Ой, да ладно тебе, следователь, — фыркает Хиджэ, вытирая длинным ногтем уголок глаза от закиси. — Не разоримся. Мы зарабатываем на жизнь честным трудом, а это… — Она вскидывает руку. — Так, подработка. — А ещё мы учимся, — добавляет девушка с сапфировой копной. — Я, например, будущий археолог. — И родителям помогаем. Поэтому съешьте две таблетки, — командует девушка с чёлкой. — Только запить нечем. — Ничего, — примирительно усмехается О, выдавливая на ладонь две капсулы. — Я так проглочу. Спасибо. И что с машиной? — Красная, — принимается загибать пальцы синеволосая девушка, — старая, и, кажется, это был пикап. — Пикап? — заинтересованно переспрашивает мужчина и, закинув таблетки в рот, проталкивает их в желудок вместе со слюной. — Ну да, с открытым кузовом. Пикап же? — Да. А номера? — Нет, — отмахивается, — конечно не помню; наверное, и не видела их. — А водителя видели? — Видела, — девушка скрещивает длинные ноги и принимается дёргать собачку на молнии куртки, — он выходил из машины: высокий, широкоплечий, весь в чёрном, только ботинки жёлтые. А вот лицо не рассмотрела — на нём была маска или что-то такое. — Понятно, — уже более бодро шелестит мужчина и, набрав в рот слюны, вновь сглатывает — несмотря на то, что капсулы гладкие и даже скользкие, они всё равно застряли двумя твёрдыми буграми где-то в горле. — Это отличная новость. И Сэхун ни капли не лукавит: то, что у этого ублюдка — как О сам его называет, — у этого сукиного сына — как любят обзывать серийного убийцу коллеги следователя, — есть машина, было, несомненно, очевидным, но совершенно не подтверждённым фактом; сейчас же всё стало на свои места. И хоть довольствоваться придётся малым — лишь цветом и типом кузова, — на нынешний момент, когда Сэхун был готов вот-вот признать, что он в тупике, слова девушки буквально окрылили его. Он даже сильнее выпрямился в спине, отчего его осанистая фигура стала казаться чванливо аристократичной, а сам следователь — ещё более породистым. — Смотри, как оживился, — хихикает Хиджэ. — И ещё больше похорошел, — мечтательно вздыхает синеволосая девушка. — Не благодари, следователь; мы здесь на страже порядка, всё остальное — только прикрытие. — Я так и знал, — посмеивается Сэхун, запуская пальцы в свой тёмный вихор. — Ладно, думаю, мне пора. Спасибо. — Пока-пока, красавчик. — Пригладив короткую сапфировую прядь за ухо, девушка отправляет ему воздушный поцелуй. — Заходи, если будет скучно. — Или если будет весело, — подхватывает Хиджэ, доставая из кармана облезшего искусственного полушубка пачку сигарет. — Или просто так, — хрюкает третья. О машет на прощанье и, взглянув туда, где, по словам девушки, стоял тот самый пикап, устремился бойким шагом на стоянку. Чанёль, как и минут пятнадцать назад, сидит на капоте, разве что теперь он, улёгшись животом себе на колени, смотрит куда-то вниз, будто пытаясь запомнить каждый камешек во влажном асфальте. Сэхуну в какой раз думается, что, несмотря на свои габариты, Пак выглядит моложе лет на пять; возможно, причиной тому его чудаковатость, что присутствует даже в его необычных манерах, мимике и жестах. «Он действительно странный». — Не замёрз? Чанёль резко вскинул голову и удивлённо уставился на мужчину. — Нет, всё хорошо. А Вы? — Нет, — усмехается Сэхун, доставая из кармана пальто ключи от машины. — Поведёшь? Мне кажется, я могу уснуть за рулём. Пак не сводит с коллеги взгляда. Он — высокий и статный — выглядит воодушевлённым, однако очень изморённым; усталость выдают серые синяки, застывшие полумесяцами под глазами, и грозящиеся вот-вот слипнуться веки. Чанёль понимает, как О сейчас тяжело, ведь сам ощущает себя разбитым и замученным, и бодрит младшего следователя лишь мысль о том, что завтра и послезавтра у него выходной, которые он проведёт в кровати, быть может, даже не будет вставать. — Конечно, без проблем. — Мужчина берёт у Сэхуна ключи и, спрыгнув с капота, подходит к водительской двери. — Как всё прошло? — Автомобиль дважды мигает фарами и пищит, стоит Паку нажать на брелок. — Я видел, Вас загнали в угол; подозревал, что можете и не справиться. — Да, я был в опасности. — Сэхун садится в машину и, сразу же расплывшись по сидению, шумно выдыхает. — Меня окружило прекрасное и пыталось расплющить своим кокетством. — Ну да, — гогочет Пак, протягивая ремень безопасности поперёк груди. Он выглядывает через лобовое стекло на ту самую дорогу, где всё ещё стояли три ярких силуэта — мужчине они напомнили кусочки витража разных цветов, О видел в них фей, искристых и будто ненастоящих. — Что-нибудь интересное? — Очень даже. — Следователь достаёт из пространства между сидениями бутылку воды. — Одна из девушек видела машину. — Машину? Какая-то особенная? — Чанёль проворачивает ключ зажигания и включает печку. — Как мне помнится, в ту ночь стоянка была почти полной. — Разве ты пришёл не тогда, когда в клубе уже никого не осталось? — беспечно зевает Сэхун в горлышко бутылки и делает два крупных глотка; таблетки наконец-то отлипают от горла, и мужчина удовлетворённо причмокивает. — Да? — мямлит Пак, пряча растерянный взор в ободе руля. — Тогда, наверное, я перепутал с полицейскими машинами и скорой — они тоже занимали всю стоянку. Так что она видела? — Пикап. Красный старый пикап. На лицо Чанёля наползает замешательство, обросшее коростой страха. Как так вышло? Пак, как ему думается, выбрал неплохое место, чтобы на время спрятать пикап от посторонних глаз и камер; впрочем, последнее мужчину обычно волнует меньше всего: номера он каждый раз замазывает грязью, а сам не опасается лишний раз показаться на записях. Тем не менее, подобный свидетель не входил в планы Чанёля. Он в смятении. — И где он стоял? — За клубом, на краю парковой зоны. — Закрутив крышку, О бросает бутылку в бардачок и подбирается на кресле, принимаясь стягивать с себя кобуру с пистолетом. — Видать, убийца прятал там машину. — Понятно. — Пак зло дёргает коробку передач и выкручивает руль влево; Сэхун удивлённо покосился на напарника: Чанёль ещё ни разу не позволял себе вот так откровенно выражать своё недовольство. — Что-то не так? — кладёт на бардачок кобуру и запахивает крылья пальто туже. — Да нет, просто… — Глядя прямо перед собой, Пак лихорадочно силится придумать, как бы выкрутиться из-под любопытного взора коллеги. — Так мало зацепок. Даже эта машина… Пикап? Красный? Таких немало. — Но и не много, — возражает Сэхун, ощущая полное удовлетворение сегодняшним днём. — Я попрошу ребят съездить сюда, посмотреть — может, что-нибудь путное найдут. А машину придётся искать в базе. — И мы даже не знаем номеров, — продолжает сетовать Чанёль, грубо нажимая на поворотник. Сэхун изумлённо хихикает на такие яростные порывы Пака и, хлопнув того по плечу, умащивается поудобнее, прикрывая глаза. — Ты чего так рассердился? Всё будет в порядке. Кстати, я же тебя обещал подвезти. — Да ничего, я сам доеду… — Нам всё равно по дороге. — О совсем немного опускает спинку сидения и прячет нос в плече, в шершавом драпе пальто цвета капучино. — Только нужно заехать в пару мест. Ты не против? — Нет. — И Чанёль действительно не против проехаться — всё-таки завтра выходной. — А куда ехать-то? — Там на навигаторе, — снова зевает Сэхун, — есть адрес сохранённый, «Дом». Ехать пришлось не так долго, как это обещал навигатор; за полчаса они добрались до нужного квартала, а ещё через десять минут Пак наконец-то завернул к правильному дому. Очевидно, это оказался спальный район: жилые высотки, опустевшие к холодному вечеру детские площадки и небольшие стоянки. Чанёль даже немного расстроился: он не ожидал ничего особенного, однако мужчине так же очень хотелось наконец-то покинуть окружение типичных городских полотен, а «пара мест» из уст Сэхуна звучало более загадочно и многообещающе, чем являлось на самом деле. — Господин О… — Пак останавливает машину напротив одного из подъездов; на экране навигатора, которому Сэхун, похоже, отключил звук, высвечивается уведомление об успешном прибытии на место назначения. — Господин О. — Чанёль массирует пальцами веки и, тихо зевнув, кладёт широкую ладонь на плечо следователя; даже через плотную ткань пальто ощущается твёрдость его тела, и эта сила в мышцах будит в Паке желание оторвать мужчине руку или всего его покромсать на кусочки. Он никогда не считал себя кровожадным — напротив, Чанёлю всегда казалось, что он вполне великодушен и сочувственен к своим жертвам, однако временами у него, как, наверное, и у каждого человека на Земле, появлялась потребность сделать кому-то невыносимо больно: не морально, так физически, став ответственным не за смерть, а за настоящую и самую страшную в мире агонию. Впрочем, такое происходит не часто, да и чужд убийце излишний садизм; ведь этот монстр кормится не болью и страданиями, а первозданным ужасом пред смертью, что вот-вот нагрянет. — Просыпайтесь, мы приехали. Сэхун тут же открывает глаза; тревожно и даже как-то испуганно вскочив на кресле, он выбрасывает руку вперёд и хватает кобуру с пистолетом, что всю дорогу на бардачке позвякивал металлической застёжкой. Однако буквально через несколько секунд затея вцепиться всеми пальцами в оружие начинает казаться О глупой, по крайней мере, так думается Паку, который с некоторым непониманием наблюдал за копошениями своего напарника. — Чёрт, — едва хрипит Сэхун, доставая из кармана телефон. — Мы долго ехали? — Около получаса. После короткого сна О выглядит ещё более помятым и каким-то несчастным; Чанёль полагает, что всё-таки напарнику следует спать больше, чем три часа в день, но заботливо советовать восстановить режим он не собирается — Паку всё равно. — Нельзя было засыпать. — Он прижимает к уху телефон и, вновь расплывшись по сидению, устало кряхтит. — Привет, — мямлит в мобильный и льнёт лбом к окну, похоже, пытаясь взбодриться прохладой стекла. — Мы приехали. Я на служебной. — С любопытством посматривая в сторону О, следователь берёт бутылку воды и тихо откручивает крышку. — Да, я с коллегой. Можете уже выходить. Чанёль о Сэхуне ничего не знает: есть ли у него семья? есть ли друзья? где он живёт? как проводит выходные? Пак соврёт, если скажет, что ему интересно, тем не менее, такая обособленность напарника мнится мужчине интригующей; он уверен: у Сэхуна нет секретов, тем более грязных и порочащих, — скорее, О из тех, кто просто не любит подпускать к себе людей, — однако идея убедиться в заурядности его повседневной жизни очень увлекает Чанёля. — У тебя есть машина? — внезапно задаёт вопрос О, бросая телефон к кобуре, на бардачок. Пак едва не давится водой, а судя по боли где-то в районе лёгких, глоток газированной минералки пошёл совсем не в то горло. — Н-нет. — Мужчина вытирает влажные губы рукавом парки. — Точнее есть, но она нерабочая. — Почему? — Сэхун упирается локтем на выступ у окна и отводит взгляд к дверям подъезда напротив. — Не знаю, — пожимает плечами, — она старая, требует капитального ремонта и внутри, и снаружи, а это дорого. — Улица пустует, а потому Паку приходится вспомнить, какие машины он видел по дороге сюда. — Серый седан, от отца достался; мотор отказал ещё два года назад, — ложь убедительной трелью льётся из, быть откровенным, совершенно бессовестного следователя, — печка почти не греет, да и масло всё время подтекало, когда автомобиль ещё был на ходу. — Понятно. — На стекле разрастается мутное пятно, стоит дыханию Сэхуна, пахнущему сигаретами, коснуться ледяной поверхности окна. — Как думаешь, в Сеуле много пикапов? — Ну, — Чанёль чешет подбородок и беззастенчиво зевает во весь рот, — наверняка меньше, чем обычных машин, но, думаю, на такой большой город пару сотен точно найдётся. Однако, господин О, почему только Сеул? — В смысле? — Это машина… Знаете, ведь можно приезжать из других городов… — Да, я думал об этом; некоторые трупы были найдены на автомагистралях между Сеулом и Ханамом, Сеулом и Сувоном. Конечно, то, что он убивает в основном в Сеуле, не значит, что он здесь живёт. Однако убийца часто сюда ездит, значит, есть повод. — Работа, учёба, семья, — отрешённо бормочет Пак, разглядывая изогнутую в трёх местах, красную горку на детской площадке. — Да, что-то подобное, — соглашается О. — В любом случае, начнём искать машину в Сеуле, а там посмотрим. Может… Вышли. — Мужчина как-то нетерпеливо хватается за ручку двери и перед тем, как распахнуть, указывает: — Посиди здесь — я быстро. Пак выглядывает в противоположное окно: на небольшом крыльце подъезда, которое до этого момента пустовало, сейчас теснилось три человека. Одна фигура высокая, худощавая, одета в один лишь свитер и лёгкие спортивные штаны, — по коротко стриженной голове и длинным мосластым рукам Чанёль определяет, что это мужчина; второй силуэт, освящённый лампочкой над входной дверью, укутан в длинный мешковатый пуховик, однако крашенные в алый губы и волосы, разбросанные по широкому воротнику куртки, наталкивали следователя на мысль, что вероятнее всего это девушка; третий, несомненно, ребёнок — низкий, обутый в ярко-красные резиновые сапоги и с таким же резиновым рюкзачком за спиной, только синего цвета. Паку сложно представить, кто эти люди: не будь здесь худосочного мужчины, то было бы вполне очевидно, что они — семья Сэхуна; однако та самая мужская фигура по-хозяйски обнимает девушку за талию, а ребёнок, что словно не смеющий больше терпеть радостный пёс, топчется на лестнице и временами дёргает обоих взрослых за руку, будто просит наконец-то разрешить ему спуститься на улицу. И вот этот момент настаёт: женщина резко кивает, отчего пол-лица тонет в вороте пуховика, и мальчишка — а судя по короткой лохматой копне это был именно он, — перепрыгнув три ступеньки, бежит в сторону О. — Папа! — Муён! — весело гремит Сэхун, раскидывая руки в стороны. Мальчик тормозить не собирается: старательнее перебирая ногами, Муён только ускоряется, и, не будь впереди крепкого высокого отца, он бы обязательно вылетел на проезжую часть и в конце концов упал в какую-нибудь лужу — последних здесь немало. Живот О твёрдый, а его жар ощущается даже через плотную ткань чёрной водолазки; мальчик запускает руки под крылья папиного пальто и прижимается к нему всем собой. — Привет, любовь моя. — Сэхун крепко-крепко обнимает сына в ответ и, схватив его под мышки, поднимает на руки. — Ого, ты потяжелел за две недели. — Я ел в два раза больше обычного, — гордо заявляет Муён, шутливо щипая мужчину за колючий подбородок. — Мама сказала, что если я буду хорошо кушать, ты быстрее приедешь. Сэхун тут же с укоризной взглянул на бывшую жену — Инсон, которая, уткнув колени друг в друга и спрятав ладошки в рукава пуховика, наблюдала за ними с высоты крыльца. Она не редко так делает — манипулирует Муёном, временами угрожая за плохое поведение или непослушание папой, точнее его отсутствием. Она так поступала и раньше, когда их семья ещё не распалась, и вместо нынешних «Не ляжешь спать, папа на этой недели тебя не заберёт» или «Если ещё раз не сделаешь домашнее задание по английскому, папа не поедет с тобой в океанариум», Ён грозилась запретить игрушки, прогулки и сладкое — всё то, к чему лежит душа любого ребёнка. Мужчина знает, мужчина убеждён: Инсон не со зла запугивает мальчика; просто она любит порядок, которого добиться от восьмилетнего Муёна — вездесущего и активного — мирными путями никак не может. И следователь всегда старался этому препятствовать; однако сейчас, когда О видит сына два раза в неделю, всё, что он может сделать: — Не дури. — Сэхун ставит мальчика обратно на землю и застёгивает на нём осеннюю курточку до самого конца. — Я приеду к тебе в любом случае — не слушай маму. — А почему тебя не было на прошлой неделе? — снова виснет на мужчине, но на этот раз на его руке, и заглядывает своими по-детски большими чайными глазами в уставшие глаза папы. — Работа, да? — Да, она самая, — виновато улыбается Сэхун, ероша тёмную копну сына. — Прости. — Да ничего! — хихикает мальчика, подпрыгивая на месте. — Ты же спасаешь мир! Это круто! — почти кричит Муён. — Я могу подождать, — хлопает себя по груди, — а злодеи — нет. На округлом личике сияет счастливая улыбка, в глазах блестит самое честное в мире обожание. Сэхун не знает, чем заслужил такую любовь от своего ребёнка, которого в какой-то степени бросил; Сэхун не уверен, что он вообще хороший отец. Но эта детская нежность, какая встречает О каждый раз, как он приезжает сюда, к своему прежнем дому, греет ему сердце так сильно, что все кошмары и проблемы забываются, Вселенная резко сужается, и всё, что в ней остаётся, — маленький мальчик и его беззаботная искренняя улыбка. — Спасибо, — ухмыляется Сэхун, позволяя взять себя за руку; ему в который раз кажется очень странным, что малолетний Муён всегда его прощает и всегда ждёт, а вот Инсон так и не дала мужчине ни шанса. «Впрочем, я не смог бы воспользоваться даже сотней возможностей всё поменять». — Сэхун, — окликает его глухой и сдавленный голос. Инсон, похоже, замёрзла; вместе с болью женщина плохо переносит и холод — она вообще очень уязвимая, словно хрупкая фарфоровая куколка, за которой следует ухаживать с трепетом и особым вниманием. Именно последнего Ён не хватило от её уже бывшего супруга: оказалось, у неё была серьёзная конкурентка, что одно время успешно скрывалась от тогда доверчивой молодой Инсон. И в конце концов, Ён проиграла — красивая и привлекательная, она проиграла жуткой работе следователя. — Привет, — кивает О, послушно следуя с Муёном на крыльцо; последний с усердием миниатюрного, но мощного буксира тащил папу за собой. Не сказать, что Сэхун не хочет подходить к женщине, в неволе бледно-розовой плащовки напоминающей молоденький бутон шиповника, однако он так же не спешит подниматься на крыльцо. — Добрый день, Тхэгван. — На этот раз О здоровается с мужчиной. — Привет-привет, Сэхун, — басит, протягивая следователю руку. — Давно не виделись! Как дела? — Отлично, — улыбается мужчина, пожимая тёплую влажную ладонь. — А у тебя? Много работы? — О, да! Все мои пациенты будто сговорились: старые пломбы выпали, новые дырки появились — в общем, заняться есть чем. Тебе, наверное, не продохнуть… Ну, в связи с последними событиями. Хан Тхэгван — высокий и жилистый — напоминает О лося: совершенно невзрачный, с длинными тонкими ногами и такой же шеей, а ещё он располагает очень добродушной улыбкой, которая напоминает улыбку Чанёля. Сэхуну стоматолог — а именно им работает Хан — сразу показался неплохим, хоть и порядком мягкотелым, что с самого начала не давало ему никаких шансов сопротивляться власти Инсон; и стоматолог Сэхуна полностью устраивает: он ладит с Муёном, заботится о нём и воспитывает — всё остальное в нынешней семье Ён следователя не касается; а ещё у Тхэгвана нет судимостей, что определённо нравится О. — Как всегда, — посмеивается мужчина, обнимая липнущего к нему мальчика. — Убийств всегда больше, чем об этом говорят по телевизору — на всё эфирного времени не хватит. — Но папа, — встревает Муён, тем самым заглушая ошеломлённый стон Хана, — их всех поймает! — Он машет ногой, будто отбиваясь от противника, который виден только ему. — У зла нет шанса! Все маньяки падут на колени пред его силой справедливости, — на этот раз мальчик вскидывает руку, сжатую в кулак, задевая костяшками коричневую пуговицу на пальто отца, — и наступит мир в мире, ибо все будут бояться его кары! — Муёну нужно меньше смотреть мультиков про супергероев, — бормочет стоматолог и, кажется, тянет руку, чтобы поправить перекрутившийся капюшон на курточке пасынка, однако вовремя одёргивает себя; Тхэгван не считает правильным как-то трогать мальчика, когда рядом его родной папа: в такие моменты он чувствует себя неловко и совсем чужим Муёну. — Зато он уже на стороне добра… Ой, холодно! — шипит О, когда под его водолазку залазят маленькие холодные ладошки. — Мне тоже, когда мы поедем? — Сейчас… — Сэхун. — В этот раз голос Ён раздражённый — Инсон не нравится, что мужчины, похоже, забыв о её присутствии, мило беседуют и не обращают на замёрзшую неё никакого внимания. — Ты отвезёшь его в понедельник в школу? — Конечно. — Лица женщины почти не видно, поэтому следователю приходится чуть наклониться, чтобы найти её глаза под капюшоном пуховика. — Всегда же отвожу. — Нет, два месяца назад… — Это были непредвиденные обстоятельства. — Они часто у тебя случаются, — сердито цедит Ён, ещё сильнее утопая в розовой верхней одежде. — В общем, не покупай ему апельсиновый сок и арахис в шоколаде — его может обсыпать. — Ну, ма-а-а, — воет Муён, недовольно подскакивая на одной ноге. — Не позволяй ему ложиться позже двенадцати, даже если завтра выходной. — Ма! — И позанимайся с ним математикой; у него в рюкзаке тетрадь с заданиями. — Какая математика?! — визгливо возмущается мальчик, наступая красным сапогом отцу на ногу. — У меня с папой есть только два полноценных дня, и то, ночью мне приходится спать, а ты хочешь, чтобы вместо развлечений, мы тратили время на учёбу? — Я согласен, — начинает Тхэгван, нервно почёсывая плечо через свитер. — Муён же сделал все уроки на следующую неделю… — А ещё, — гаркает Ён, зло запихивая руки в карманы куртки, — Муён отстаёт в математике, и выходные — единственные дни, когда он ничем, кроме своих тренировок по тхэквондо, не занят. И либо ты, — теперь она обращается к сыну, — занимаешься с папой, либо ты никуда не едешь, потому что мне надоело… — Инсон, — О вкрадчиво перебивает бывшую жену, понимая, что если она распалится в своём негодовании, то уже не остановится; и, быть может, следователь попытался бы прийти с Ён к компромиссу, если бы в машине его не ждал напарник. — Мы позанимаемся, не волнуйся. — Ну, пап! — Муён жалостливо глядит на папу, лелея надежду, что его невинный умоляющий взор вынудит Сэхуна уступить. Но О лишь поджимает губы, которые так похожи на губы самого мальчика, и ребёнок обиженно супится. — Это предательство! — Зато потом легче в школе будет. Что ещё, Инсон? — услужливо вопрошает, зная, как Ён нравится быть главной: авторитетом для ребёнка и центром мира для мужчин. — Купи ему капли для глаз — они у него болят, когда он долго телевизор смотрит, и… — Женщина судорожно выдохнула, будто пытаясь что-то вспомнить. — Ах… Вроде бы всё. — Ну и отлично, — пыхтит Муён и, обняв и чмокнув маму в щёку, сбегает с крыльца. — Пошли, пап, отсюда, а то они на нас ещё кучу всякого повесят — жизни не хватит справиться. Сэхун хихикает и кивает: — Думаю, нам действительно пора идти. — Хороших выходных, и береги себя! — Тхэгван радостно трясёт руку следователя; кажется, ему не терпится зайти в тёплый подъезд. — Если будут выпадать пломбы — звони. — На что О хрюкает. — До встречи, дружище. Сэхун прощается с действительно милым Ханом и поворачивается к Ён, не зная, как правильно поступить: мужчине так хочется стиснуть её — упрямую, ворчливую и прекрасную — в своих объятиях, однако как он смеет в присутствие Тхэгвана? Впрочем, всё решается для О само собой: Инсон, сделав шаг, обнимает его на пару секунд и тут же отпускает, смущённо проговаривая все указания по поводу сына ещё раз. И Сэхуну хватает этого нежного мгновения со сладким ароматом таких знакомых духов, чтобы насытиться и захотеть ещё, но теперь намного больше. — Мы сегодня на служебной, да? Там есть та мигалка? Мы можем её повесить? — атакует отца вопросами, когда они наконец-то подходят к машине. — Нет, мигалку цепляют только в экстренных случаях. — Мужчина стягивает с Муёна резиновый рюкзак. — Но со мной мой напарник; ты ведь хотел познакомиться — вот твой шанс. — Ура! Я смогу расспросить его о серийном маньяке — ты же мне ничего не говоришь. — Мальчик забирает у Сэхуна рюкзак и приоткрывает заднюю дверь машины. — Во всех подробностях, а потом я напишу о нём в каком-нибудь сочинении по корейскому языку. Вот все удивятся, откуда я так много знаю. — Он тоже тебе ничего не скажет, — закатывает глаза следователь и, заглянув в салон, бормочет: — Чанёль, давай поменяемся местами — будет сложно объяснить адрес. Всполошённый внезапным появлением коллеги Пак сначала наблюдает, как невысокий мальчишка залазит в салон, а затем, невнятно кивнув, выходит из машины, оставляя водительскую дверь открытой. То, что этот мальчонка — ребёнок Сэхуна, совершенно очевидно: мужчине хватило одного взгляда, чтобы заметить очевидное сходство в раскосых серьёзных глазах, упрямом прикусе и выразительных бровях, которые так же, как и брови О, могут ломаться, как угодно, для любых гримас; единственное, маленький чуть курносый носик полностью отличался от носа Сэхуна, крупного и прямого. Чанёля столь явная общность поражает — он никогда не задумывался, насколько дети могут быть похожи на своих родителей; следователю даже стало интересно: были бы у него свои, насколько они бы были с ним одинаковы. — Добрый вечер, — вежливо здоровается мальчик, когда Пак обратно садится в служебную машину, но уже на пассажирское место. — Меня зовут О Муён, а Вас? — Пак Чанёль, — тепло улыбается мужчина, застёгивая ремень безопасности. — Приятно познакомиться, — взволновано ёрзает Муён и, схватившись пальчиками за спинку сидения впереди, наклоняется к младшему следователю. — Мне восемь лет, я учусь во втором классе; я начитан, быстро считаю и знаю, как правильно снимать отпечатки пальцев с разных поверхностей. Расскажите, пожалуйста, о серийном убийце. — Муён, — вздыхает О, забирая с задних сидений белый пакет, который сегодня весь день проездил в машине. — Никто тебе ничего рассказывать не будет. — Он кладёт тот самый пакет между своим и креслом Чанёля и машет сыну: — Пристегнись. — Господин Пак, — деловито продолжает мальчик, с третьего раза защёлкивая ремень, — что Вы знаете об убийце? У него ведь всегда оружие разное, да? Жертвы тоже отличаются, да? Я в интернете читал, что… — Муён, — уже строже окликает его Сэхун, заводя машину, — хватит. Чанёль разражается низким негромким хохотом, расстёгивая до середины змейку на парке — печка в машине работает хорошо, и Паку в какой-то миг стало даже жарко. — Прости, Муён, — виновато бормочет младший следователь, — твой отец прав: я не могу тебе ничего рассказать. — Он разворачивается к мальчишке и демонстрирует ему свою обворожительную улыбку. — Интересуешься преступниками? Хочешь стать как папа? — Ни в коем случае, — хихикает в ответ, рассматривая красивую физиономию следователя. Мальчику думается, что Чанёль с его большими глазами и забавными оттопыренными ушами походит на доброго гиганта. — Я хочу быть актёром или учёным, можно ещё пилотом. — Тогда зачем тебе серийный убийца? — М-м-м, просто интересно. — Улыбается Муён так же, как и Сэхун: сильно щуря глаза и как-то смущённо растягивая рот, хоть стеснения в детском лице не видать. — Чем больше знаешь… — Ребёнок запнулся и недоумённо заломил одну бровь, опять точь-в-точь, как это делает его отец. — В общем, полезно знать всё. — Справедливо. — А математику, значит, ты знать не хочешь? — усмехается О, аккуратно сдавая назад. — А она нужна? — фыркает мальчик, утыкаясь носом в окно. — Цифры я знаю, делить и умножать научусь. Парни из старшей группы по тхэквондо говорят, что, кроме арифметики, в жизни ничего не пригодится. — Если ты хочешь быть учёным, — басит Пак, — то математику придётся учить. — Тогда над учёным я ещё подумаю, — капризно крякает Муён. — Мы домой едем, па? — Сначала к Ёнран — надо ей кое-что отдать. Сэхун не сдерживает улыбки на радостные завывания сына и, включив поворотник, выезжает на шоссе. На удивление Чанёля, следующей остановкой оказался бар в районе шумного, ожившего ближе к ночи Итэвона. Однако, в отличие от большинства заведений, чьи яркие вычурные вывески изо всех сил старались привлечь внимание, этот спрятан между двумя невысокими клубами: парадные двери вызывающего малинового цвета скромно глядят затонированными окнами на кирпичную стену перед собой, переливающиеся огни неонового убранство, змеящегося по неровным откосам, едва заметны с главной улицы. Казалось, бар «Падшая звезда» — как гласит табличка, слепящая фиолетовыми галогеновыми лампами — намеренно забился в сырой тёмный закоулок, дабы его никто никогда не нашёл, чтобы на него — безвкусно броского и манящего простоватой пошлостью — никто никогда не взглянул. Впрочем, Пак сразу сообразил, что этот самый бар — обычный стрип-клуб, который притаился в окружении чужих стен то ли для излишней приватности, то ли ради чего-то более неоднозначного и, без сомнений, незаконного. — Это… — Следователь неуверенно ведёт плечом, сначала косясь на здоровенный деревянный вазон рядом с дверью, а затем вновь на мучающую глаза, но уже пурпурным светом, вывеску. — Это стрип-бар? — Ага, — подтверждает О и, зажав под мышкой белый пакет, достаёт из кармана пальто мобильный. — Не волнуйся, мы сюда не развлекаться приехали. — Да я догадался, — косится на мальчишку, который со скучающим видом ковырял краску на неоновой гирлянде. — А Муёна пустят? — Бар ещё не начал работать, — Сэхун быстро набирает сообщение, — так что всё в порядке. Ты спешишь? — Нет, — смущённо улыбается Чанёль, облокачиваясь плечом на холодную бетонную стену. — Куда мне спешить? Он выглядывает за спину напарника: на освещённой со всех сторон улице, окутанной осенней влажной прохладой, то и дело маячат парочки, шумные компании и реже одиночки, что на фоне пятничного кутежа смотрятся странновато. Вечерняя оживлённость отсюда — из оглушающего безмолвия, повисшего сырым студнем в закоулке — мнится какой-то нереальной, а может, это мужчины так далеки от действительности там, снаружи, что кажется, словно они и маленький мальчик застряли в тесноте меж двух холодных стен, или будто их загнали в глубокий узкий колодец, до дна которого всё добирается лишь слабыми отголосками и невнятным эхом. — Завтра ведь выходные, — пожимает плечами, — может, ты домой собирался ехать… — Па-а-а, — тянет Муён, обнимая Сэхуна за крепкий стан, — па-а-а, — уже более глухо, ведь детский голосок теряется в шершавом драпе верхней одежды, — па-а-а. — Что? — Следователь задирает пальто чуть выше — на всякий случай, чтобы края пол не касались земли — и, уложив на колени пакет, присаживается на торец вазона, где сейчас мёрзли только редкие комки земли. — Что случилось? — Ничего. — Мальчик обвивает худенькими, однако порядком сильными, как для ребёнка, руками шею О и льнёт холодным носом к его щеке; от отца, как всегда, пахнет резким сладковатым одеколоном и сигаретами. — Я скучал по тебе, — тихо признаётся. — Почему мы не можем видеться чаще? — Это моя вина, прости. — Сэхун обнимает сына в ответ и целует его в холодную скулу. — После Нового Года и окончания твоей учёбы я обязательно возьму отпуск, и мы с тобой куда-нибудь поедем. Но сейчас никак не получится: у тебя школа, а у меня — работа. — Хоть как-нибудь, — мямлит Муён, стискивая шею мужчины ещё сильнее. — Хотя бы одним глазочком. Через окошко школы. Или приходи ко мне на тренировки. Сэхун боязливо отводит взор на козырёк соседнего здания — мужчина знает, что виноват во всём именно он: и в их с Инсон разводе, и в том, что теперь его ребёнку приходится разрываться между любимой мамой и любимым папой, который уже четыре года живёт где-то в другом конце Сеула, но не дома. Следователь, скрепя сердцем, с громадной и тяжеленой обидой на самого себя, всегда соглашается со словами Ён, когда в очередной раз — что случается частенько — вспоминает их последнюю ссору перед разводом: он действительно променял семью на работу; изнурительную и отвратительную работу, которая вцепилась в О, когда он был ещё совсем молод, которая день от дня душит мужчину пуще, крепко удерживая его за чувство справедливости. И Сэхун продолжает ошибаться; и каждый раз, когда следователь жертвует своим выходным ради какого-нибудь истерзанного трупа, он чувствует себя предателем. — На тренировки? Разрешаешь побить твоего тренера? — наконец-то ухмыляется следователь, хитро щуря свои карие, похожие на два осколка агата, глаза. — Один разок, да, — похабно хохочет мальчик, хлопая маленькой ладошкой по отцовскому плечу. — Больше нельзя — он может расстроиться. — Если хочешь, я могу по возможности забирать тебя со школы и тхэквондо. — Хочу. — Ребёнок выворачивается в руках папы и так, и сяк, переступает с ноги на ногу и, доверившись сильным мужским рукам, наклоняется сначала в один бок, почти касаясь пальчиками земли, затем в другой, а потом и вовсе гнётся в спине, едва не вставая в мостике. — А ещё я хочу, чтобы ты мне писал «спокойной ночи» и «доброе утро» каждый день, — выпрямившись, выдыхает он. — Мы и так постоянно переписываемся, — хмыкает О, неудобно ёрзая на ребре вазона. — Неужели не надоело? — Не-а. А тебе что, надоело? — с подозрением хмурится Муён и чуть отшатывается от папы, с наигранной обидой оттопыривая нижнюю губу. — Ни в коем случае. — Сэхун снова целует сына, но уже в висок. — Хорошо, буду писать. Чанёль, массируя суставы пальцев, беззастенчиво наблюдает за отеческими нежностями напарника; наверное, Пак вообще не умеет по-настоящему смущаться; он просто знает, что скромные и ненавязчивые импонируют окружающим больше всего. Правда, даже стараясь соответствовать такому, на его взгляд, универсальному шаблону, мужчина зачастую, как и сейчас, забывает, порой не понимает, когда действительно стоит робеть. Оттого его потуги быть приятным иногда кажутся вымученными и жеманными, а бывает Чанёль и не догадывается блеснуть своей стеснительностью, когда она действительно нужна. Эта трогательная сцена — возможно, трогательная, Пак и этого точно не знает — напомнила ему о маме, которой он до сих пор так и не ответил. Одёрнув кобуру, следователь достаёт мобильный.

Кому: Мама Всё в порядке, я могу купить, если нужно. Кому: Мама Я много ем в последние несколько дней, особенно в обед. Кому: Мама Вы тоже одевайтесь тепло. Кому: Мама Если нужна тёплая одежда — говорите, съездим купим.

— Здравствуйте, господин О. Ядовитого цвета створка широких дверей тихо стукается пластмассовой ручкой, похожей на плохо огранённый, розовый алмаз, об стену позади. На пороге вырастает маленькая пухленькая девушка с рыжими волосами до самого пояса и толстыми пурпурными стрелками, из-за которых её взор кажется сальным и неприятно лукавым. — Привет, Хэрён. — Сэхун поднимается с вазона и, взяв сына за руку, вежливо интересуется: — Ёнран занята? Она одета совсем не так, как это ожидалось от работницы стрип-бара: на ней ни строгая форма официанта, ни откровенный танцевальный наряд — её сдобное, порядком округлое в нескольких местах тело спрятано в велюровом спортивном костюме салатового оттенка, а её коротенькие ноги, вместо туфель с тонкой шпилькой или сапог со стервозным толстым каблуком, обуты в удобные беговые кроссовки. Тем не менее, есть кое-что едва заметное в Хэрён, выдающее её должность: обшитый пайетками лимонный латекс, что аккуратно простроченным краешком рюш выглядывал из-за змейки её мастерки, — кусочек той самой непристойной одежды, на которую с началом рабочего дня вдоволь смогут насмотреться все те, кто сегодня придёт в бар, но, конечно, уже после того, как пластичное и женственное тело надоест. — Для Вас она всегда свободна, — улыбается Хэрён, и с этой улыбкой она уже не выглядит такой отталкивающей, какой показалась Паку в первую секунду. — Пройдёмте. У Чанёля сладко схватывает внизу живота, стоит ему выступить в полумрак бара, — отчего-то здешняя темнота, переплетённая с приторным ароматом кальянного дыма и женских духов, будто морок, тут же начинает кружить голову и стремительно возбуждать. Мужчина косится на своего коллегу — тот выглядит как обычно: серьёзным и сосредоточенным, — а потому решает, что, наверное, его просто подводит тело, которое, несмотря на некоторое равнодушие Пака к подобным примитивным потребностям, временами требовало внимания. Главный зал небольшой и вполне уютный (в сравнении с тем клубом, где лишили жизни любительницу черепах Нани), однако просторный и чётко разделён на три зоны, наверняка сверху напоминающие гигантские треугольные куски пиццы. Первый сектор обманчиво мёрзлый, словно на стене, столах и мягких креслах паразитировал толстой коркой неестественно синий лёд, и укрыт от остальной части бара нечастой шторкой из маленьких камешков, которые вдали напоминают застывший в воздухе дождь из бриллиантов, и которые, как уверен Чанёль, на деле лишь дешёвые стекляшки. Длинная вытянутая в середину зала сцена, напротив, утопает в тёплых тонах гранатового и лилового, какой по большей части лился из ненавязчиво брызжущих неоновым пилонов и подмостка. Самое неприятное освещение — тусклое и жёлтое, будто именно на эту часть стрип-клуба не хватало электричества — топит в себе барную стойку, куда как раз и направлялись мужчины и мальчик, шаркая обувью по гранитному полу. Пак расстроен: сейчас ему бы очень хотелось оказаться в окружении естественного света, от которого не устают глаза и не болит в затылке. «Поскорее бы наступило утро». — Я сейчас её позову, — обещает Хэрён и заводит пухленькую ручку за спину, дабы почесать лопатку. — Она, кстати, просила узнать, что будет есть Муён. — Она посмотрела на мальчика, который усердно пытался залезть на высокий стул, и растянула свои бледные пухлые губы в маленькой улыбке. — Что ты будешь есть, Муён? — Гамбургер. С коровой, — кряхтит ребёнок, наконец-то устраиваясь на месте. — Но без лука. И картошку фри с соусом барбекю. И сок апельсиновый… — Муён, — зевает Сэхун, упираясь локтями в барную стойку и пряча лицо в ладонях, — мама запретила тебе пить апельсиновый сок. — Ну, па, мы не скажем… — Зато твой диатез скажет. Попроси что-нибудь другое. Мальчик сердито фыркает и покорно молвит Хэрён: — Ладно, давай фанту. — Муён, — строго бормочет О. — Никаких апельсинов. — Что же, — цокает, несчастно глядя на девушку. — Тогда кока-колу. — Хорошо, я передам кухне. — Девушка собирает волосы, укладывает их на плечо толстым рыжим хвостом и было собирается уйти, как мальчик вновь её окликает: — Не знаю, почему ты такая грустная, но у тебя очень красивое лицо. И волосы. И Хэрён не в силах устоять перед таким наивным комплиментом; расколовшись в стыдливой и в тот час безумно счастливой улыбке, она благодарно кивает и плывёт уже бодрой походкой к дверям служебного помещения. — Ты что, к танцовщицам заигрываешь? — хихикает Сэхун, бросая пакет на барную стойку. — Мелкий ещё. — Не заигрываю. Просто я не люблю, когда кому-то грустно. Чанёль недоумённо склоняет голову набок и тихо бормочет, чтобы в безлюдном зале, без посторонних звуков и музыки, его голос не разлетелся гулким басом: — Почему? — Ну, — Муён возводит глаза к потолку и задумчиво надувает губы, — когда кто-то чувствует себя плохо, мне тоже становится нехорошо. Я считаю, что всем должно быть весело, все должны быть счастливы; по крайней мере, когда я рядом. — А тебе не кажется это лицемерным? — Пак подаётся вперёд, дабы рассмотреть лицо мальчика, облачённое в здешний мрак, получше. — Ты говоришь людям приятные вещи только ради того, чтобы их утешить и сделать окружение комфортным для себя. — Не-а, — пожимает плечами, — я же не соврал. Я действительно думаю, что она красивая; просто напомнил ей об этом. Сэхун самодовольно ухмыляется; и, возможно, его улыбка была бы ещё наглее, если бы О вновь не подметил чудаковатость своего напарника. В то время, как странноватые ужимки его лица и могучего тела следователь оправдывает некой самобытностью Чанёля, то вопросы Пака иногда по-настоящему пугают, потому что кажутся ненормальными, потому что обычно о таком никто не спрашивает. — Неужели я дождалась вас? Она — пленяющая внимание своей волшебной грацией — появляется из ниоткуда, прямо посреди сцены, схватившись за неоновый пилон обеими руками. Её плечи и бёдра выглядят по-спортивному мощными и более широкими из-за тонкой осиной талии, чью кукольную узость подчёркивает туго затянутый ремень, чёрный и грубый; длинные худые ноги обёрнуты в алый сетчатый капрон, и теряются они под светлой джинсовой юбкой, прямой, целомудренно достающей почти до колен и заканчивающейся под самыми рёбрами — последние очень легко разглядеть через совершенно прозрачную резиновую сорочку. — Почему вы молчите? Поражены моей прекрасностью? Пак даже разворачивается на стуле, чтобы рассмотреть девушку получше; и знай он чувство стыда, то, наверное, обязательно попытался бы скрыть свой порыв полюбоваться такой броской чарующей незнакомкой, ведь лишь один Чанёль так увлечённо отреагировал на её появление — и Сэхун, и мальчик только лениво повернули головы в ту сторону, откуда уже дважды прозвучал плутоватый томный глас. Громко топая квадратными каблуками кожаных белых полусапожек, девушка пускается по подмостку чёткой вальяжной ходой; вот она ступает на округлый стеклянный стол, который едва не вплотную стоит к сцене, затем перешагивает на соседний и, спустившись на баро́чное кресло с карминовой обивкой и деревянной узорчатой рамкой, наконец-то спрыгивает на пол. — Всё с вами, мужиками, ясно. От девушки пахнет свежестью её яркого, как она сама, парфюма и женщиной — красивой, уверенной в себе женщиной. Она взмахивает своей блестящей лощённой гривой, что аккуратной молочной волной укрывает лопатки, и из-под блондинистых волос показываются сочные в цвете, радужные пряди. И этим разноцветным секретом, укрывающимся среди выкрашенных в белокурый волос, изумление Пака озвучивает мальчик: — Вау! — Муён тянет руки к подошедшей девушке. — Радуга, Ёнран! — Знаю. — Она щурит свои осыпанные синими блёстками глаза в улыбке и специально приподнимает волосы, дабы и без того восторженный Муён получше разглядел выкрашенные во все цвета радуги локоны. Чанёль тоже не упускает возможности посмотреть — он тоже обожает всё яркое и красивое. — Нравится? — Очень! Круто! А мне можно такое? — Очевидно, мальчик обращается к папе, однако его взор всё ещё прикован к копне, рассыпающейся между наманикюренными пальчиков Ёнран. — Не знаю, — улыбается Сэхун, с теплотой наблюдая за кокетством девушки. — Думаю, в школе это не оценят. — В школе одни зануды, — цокает Ёнран и, перестав мучать свои волосы, завлекает ребёнка в крепкие объятия. — Я тебя так давно не видела, солнышко моё; ты, похоже, пополнел. — Я старался, — бубнит в плотную резину рубашки. — Иду на любые жертвы ради встречи с тобой. — Ах, ты как твой отец в школе — такой же болтун. Как всегда, следящий за всем со стороны Чанёль с удивлением осознаёт, что эта самая Ёнран с его напарником — ровесники. Девушка выглядит намного моложе и такой же хищной, как её развязная походка от бедра; мерцающие всё теми же голубыми блёстками скулы высокие и острые, челюсть такая же угловатая, волевая, а напомаженный винным рот пухлый и хорошо очерчен. И уверенность в жестах, и крепкость тела, и своенравие в обворожительном лице делают красоту Ёнран сильной, лишают той девчачьей невинности, которая ей, без сомнений, не пошла бы, отчего девушка становится ещё более притягательной. Впрочем, кроме восхищения ослепительностью своих одежд и прекрасностью собственного лика, Ёнран ничего в Паке не будоражит. — Почему вы так давно не заходили? — Она бесцеремонно чмокает Сэхуна в губы и обнимает, тоже не жалея сил. — Бросили меня тут веселиться. — Действительно. — О гладит подругу по спине, ощущая через резиновую рубашку застёжку бюстгальтера. — Веселиться — так утомительно. — О, да! — Отпустив мужчину, Ёнран заходит за барную стойку и, окинув всех троих взглядом, с наигранным драматизмом вздыхает: — Полагаю, я стоически продержалась все эти минуты, однако больше не могу… — Девушка поворачивает голову в сторону Пака, звякнув крупными круглыми серьгами, и с нажимом облизывает губы, словно демонстрируя свои намерения напористым кончиком языка: — Скажи мне, Сэхун, кто этот прекрасный молодой человек, который сегодня с тобой пришёл? Чанёль ни на секунду не страшится и тем более не смущается заглянуть в глаза красивой Ёнран: они светло-карие, из-за софитов, тянущих цветные щупальцы аж со сцены, отдают гламурной неоновой маджентой; в их глубине искрится задор и лукавство, а на самой поверхности дрейфует та самая поволока похоти. В этот миг Пак ощущает желание девушки — может, всего лишь минутное, но определённо желание. И Паку становится немного противно. — Это мой напарник, Пак Чанёль, — ухмыляется О и обращается уже к коллеге: — А это моя подруга Со Ёнран. — Приятно познакомиться. — Её длинные ногти непорочного бежевого цвета пару раз простукивают поверхность барной стойки. — И давно такую красоту Сэхун прячет от меня? — Всего лишь три месяца — тебе не на что обижаться, — с издёвкой лыбится О. Перед Муёном появляется деревянная дощечка с большим гамбургером, завёрнутой в пергамент картошкой и алюминиевой мисочкой с соусом; следом на стол приземляется стакан с коричневой газировкой. Долговязого официанта, чьё треугольное лицо оттеняло нездоровой бледностью, замечают только тогда, когда он, молча развернувшись на пятках, уже собирался уходить. Муён открывает рот, чтобы крикнуть «спасибо», однако его перебивает Ёнран: — Сонхо, погоди, пожалуйста. — Тот послушно останавливается на полпути и замирает в ожидании последующих указаний. — Вы будете что-нибудь пить? — Девушка поправляет многочисленные кольца на своих тонких пальцах и требовательно воззревает на следователей. — Имбирный чай. — Всего-то? — расстроенно тянет Со. — Может, что-нибудь покрепче? — Я за рулём, — хихикает Сэхун, воруя у сына картошку фри. — Кстати, Муён, сходи помой руки. — Но ты же не мыл, — неодобрительно чавкает мальчика, наблюдая, как жирная соломинка картошки исчезает во рту папы, — а всё равно ешь. — Да, но ты — не я, так что иди мыть руки. Муён недовольно рычит и, спрыгнув с высокого стула, на который с таким трудом залез, топает куда-то в другой конец зала, где, наверное, и расположена уборная. — Хорошо, с тобой всё ясно, скучный О Сэхун. А что насчёт тебя, Чанёль? — Ёнран наклоняется к мужчине, укладывая упругую грудь, спрятанную в изумрудные чашечки бюстгальтера, на столешницу; только сейчас мужчина замечает, что ключицы и руки девушки изрисованы вытатуированными на смуглой коже цветами и различными силуэтами животных, в которые собирались лепестки и веточки. — Хватит пялиться на мою грудь, красавчик, мы ещё не обменялись номерами. — Я смотрел на татуировки, — мягко улыбается Пак и поднимает свой взгляд на лицо Со. — Жасминовый чай. — Моя ты нежность! — хлопает в ладоши Ёнран. — У вас что, в машине два руля? — Я просто не пью, — гогочет Чанёль, изучая синие стрелки на нижних веках девушки. — Вообще? — Вообще. — Что же, кому-то с тобой очень повезёт… Сонхо, имбирный и жасминовый чаи. — Официант послушно кивает и, судя по его скованной походке, к своему огромному счастью, наконец-то уходит. — Ох, этот новенький такой стеснительный, — бубнит ему вслед Со и вновь обращает свой сияющий взор Паку: — Так что, Чанёль, обменяемся номерами? — Боюсь, — он закусывает свою улыбку, почти копируя позу Ёнран, — я не сплю с друзьями начальства. Сэхун разражается хохотом, запихивая в рот ещё один кусочек жареного картофеля; девушка тоже, правда, еду с подноса Муёна не ворует. Пак лишь сконфуженно усмехается, для виду; последний вопрос девушки окончательно посеял в Чанёле некоторое отвращение, и теперь ни красота Со, ни её яркость совсем не цепляют мужчину. Паку странно ощущать подобное отторжение: он никогда не был против кокетства — наоборот, оно его забавляет, хоть и не прельщает; тем не менее, отчего-то флирт прекрасной Ёнран отталкивает следователя, да так сильно, что он вынужден как можно скорее отвлечь себя, дабы окончательно не расстроиться. Чанёль решает, что сегодня он просто не в духе. — Хорошо-хорошо, я поняла, — качает головой Ёнран, — больше не буду приставать. Однако ты такой очаровашка… — Разглядывая действительно красивое лицо Чанёля, она с сожалением поджимает свои винные губы и скрещивает руки на груди. — Я бы с тобой погуляла. — Но, похоже, не судьба, — хрюкает Сэхун. — Видишь, я могу доверять своему напарнику — уж его точно ничего не возьмёт, раз он даже перед тобой устоял. — Следователь весело подмигивает Паку, который с поддельным любопытством разглядывал узор на пальто Сэхуна, и тихо благодарит Сонхо, когда тот подносит две чашки с чаем. — Кстати, я привёз твои вещи. — О протягивает белый пакет подруге. — И посчитай мне сразу чек — я оплачу, пока не забыл, как прошлый раз. — Ой, да ладно, — отмахивается. — Забудь. Заведение угощает. — Это твой бар? — интересуется Пак, вдыхая запах жасминового чая. — Нет, Чанёль, — всё так же хитро улыбается Ёнран, продолжая строить мужчине глазки, — просто я иногда сплю с хозяйкой — порой не стоит отказывать женщинам. — Намёк Чанёль понял, оттого несдержанно хихикнул прямо в кружку; ему думается, что всё же девушка не так плоха, и что, наверное, у него и в самом деле просто не задался день. — О, Сэхун, ты даже мой красный лифчик нашёл?! — восклицает прямо в пакет. — Где он был? — За стиральной машинкой. — Я так по нему скучала, спасибо! Приняв от, похоже, очень тактильной Со очередной поцелуй, но теперь в щёку, Сэхун оборачивается в поисках сына, который уже должен был вернуться из туалета. Муён, будто забавы ради, лавирует между столами, упрямо игнорируя свободный путь и расталкивая своим небольшим телом стулья; забравшись на сцену и покрутившись вокруг лилового пилона, он снова спрыгивает на пол и наконец-то подбегает к барной стойке, а точнее к папе, в который раз за день кидаясь на него с жадными объятиями. — Ты куда пропал? — О подхватывает сына, что сейчас казался ещё ниже из-за барного стула, и садит себе на колени. — Как можно так долго мыть руки? — Мне уборщица рассказывала о своих собаках, — устало вздыхает мальчик, притягивая к себе поднос с едой. — Пришлось послушать. Чанёль, садитесь поближе. — Муён указывает подбородком на стул между папой и Паком, на котором он до этого сидел. — А то Вы смотритесь как-то одиноко. Мужчина тепло улыбается и слабо мотает головой: — Мне и здесь хорошо. Но он врёт — ему плохо. Следователь ощущает привычные усталость, желание улечься спать прямо за барной стойкой и раздражение — последнее не одолевало бы его от слова совсем, если бы он сюда не приехал; работая с самого утра, Чанёль слишком долго общался с людьми, чтобы сейчас эта непринуждённая беседа приносила ему хоть какое-то удовольствие. — Вы стесняетесь? — допытывается ребёнок, заглядывая в лицо Пака, терпеливо сохраняющее ласковую улыбку. — Муён, не приставай. — Сэхун суёт мальчику стакан с кока-колой. — Чанёль, ты в порядке? — Да, — бодро, насколько это возможно, кивает мужчина и делает маленький осторожный глоток. — Просто спать хочется. — Скоро поедем. Муён, ешь быстрее. — Кстати, — Ёнран на миг приседает, скрываясь за барной стойкой, а затем вновь появляется, но уже с бутылкой пива, — как там ваш серийный убийца? — Не могут поймать, — вгрызшись в гамбургер, бубнит мальчик, — потому что не делятся со мной подробностями дела. — Ну, конечно, — фыркает Сэхун, отпивая свой чай — язык тут же начинает пощипывать острота имбиря. — Вчера, похоже, нашли его очередную жертву — первую за три месяца; на пути из Ханама в Сеул. — О, это тот студент, которого задушили? — Со открывает бутылку об край столешницы и припадает своим чувственным ртом к горлышку. — Нашли свидетелей? — Пока что нет, но отдел разослал просьбы прислать видеозаписи с регистраторов тех, кто тогда ехал по той трассе. — А так никаких зацепок? — Девушка снова наваливается грудью на барную стойку, сохраняя равную дистанцию между мужчинами, и вытягивает татуированные руки вперёд, отчего узловатые кисти, длинные, украшенные кольцами пальцы и бутылка с пивом (судя по этикетке, яблочным) свисают со столешницы вниз. — Столько лет мусолите это дело — не бывает же неуязвимых преступников. — Я бы с радостью его поймал. — Следователь покорно отдаёт мальчику свой чай на пробу; Муён кривится — слишком горько. — Лично бы добился для него смертной казни — такому уроду дышать не пристало. — Вдруг он просто больной? — подаёт голос Пак, позволяя пару от чая облизывать свой колючий подбородок. — Больной? — бесцельно переспрашивает О и изнурённо укладывает подбородок на плечо сына. — Ну, знаете, — неуверенно мямлит Чанёль, — всякое с головой бывает; может, убийце место в психушке. — Да, — мурлычет Со и, сделав глоток пива, переворачивается на спину; теперь со столешницы свисает её голова и чудесная радужная грива, — он ведь и правда может быть болен. Муён, солнце, угостишь тётю Ёнран картошечкой, м-м-м? — Она открывает рот, и ребёнок с довольным хрюканьем, будто веселее утехи не найти, кладёт на её язык сразу три кусочка картофеля. Сэхун вдыхает запах с детской курточки: от Муёна пахнет домом, в котором когда-то жил сам О, духами Инсон и самим мальчиком. Он обнимает сына крепче — так же сильно, как скучал по нему эти две недели, так же сильно, как любит его, отчего последний крякает — и выглядывает из-за капюшона на коллегу, потягивающего жасминовый чай. Пак выглядит напряжённо: сгорбленный и понурый, он явно борется с дрёмой, которая накатывает на него каждый раз всё пуще; и Сэхуну становится совестно, что он потащил напарника с собой, а не сразу подвёз домой. О опускает взор на жёлтые ботинки младшего следователя и негромко заявляет: — Нет, он не больной. Я уверен в этом. Он просто плохой человек. Очень плохой. Чанёль согласен: он точно не болен. Чанёль не согласен: он не считает себя плохим. — Рано или поздно он попадётся, — уверяет девушка, собирая с дёсен остатки пережёванной картошки. — И не сомневаюсь: про него снимут документальный фильм, в которым ты, Сэхун, — Ёнран поднимает свои лукавые глаза на Пака, — и, быть может, ты, красавчик, будете рассказывать о том, как было трудно ловить ублюдка, — она выбрасывает свободную от бутылки руку вверх, перед собой, и драматично сжимает её в кулак, — и о том, как вы не сдавались. Потом кто-нибудь захочет и художественный фильм состряпать про серийного убийцу из Сеула; и кинематограф впервые столкнётся с дилеммой, какая ещё ни разу на настигала ни одного режиссёра: найти таких же прекрасных и сексуальных актёров, которым бы выпала честь сыграть прекрасных и сексуальных вас, представится невозможным. Голливуд вздрогнет, а вам придётся сменить профессию. Смешок Чанёля тонет в горячем жасминовом чае. — Мне часто говорят, что я похож на папу. — Муён засовывает остатки гамбургера себе в рот и едва разборчиво бубнит: — Я могу сыграть его в фильме. — О да, солнце, — соглашается Со, — тебе очень повезло быть похожим на отца. Сэхун закатывает глаза: он давно примирился с тем, что Ёнран едва не воспевает и его прекрасный лик, и добротный рост, — подобные дифирамбы мужчина слышит со времён старшей школы и порой чувствует себя виноватым, потому что сам разбрасываться комплиментами не привык, даже если те просятся с языка; из-за раскрепощённой прямодушной Со все в параллели были уверены, что они встречаются — красивая пара, которая славилась своей несокрушимой «дружбой». Тем не менее, какой привлекательной Ёнран ни была в старшей школе, Сэхун в неё так и не влюбился; Со не уступала: будучи уверенной в твёрдости их с О побратимства, Сэхун так и не стал ни её первой любовью, ни последующей, коих у неё, как и сейчас, было много. Девушка называет это «больше, чем любовь»; следователь не считает важным как-то обзывать их дружбу — мужчине достаточно знать, что даже если от него отвернётся весь мир, Ёнран всегда будет на его стороне. От сына подобного он требовать не мог. — Я не думаю, что это правильно — снимать фильмы про таких людей, как серийные убийцы. — Сэхун берёт из свёрнутого в конус пергамента картофель и макает его в соус-барбекю. — Документальные ленты ещё куда ни шло, но художественные… — Почему нет? — булькает в газировку Муён. — Художественные фильмы интересные. — Такие вещи — своего рода возвеличивание преступника, будто люди пытаются сохранить память о монстрах, которых стоило бы забыть. — Это история, — возражает Ёнран, наконец-то вставая со столешницы. — История человечества. — Она делает два громких глотка пива и с удовольствием, шумно выдыхает. — Действительно страшное — самое поучительное для людей; благодаря убийцам и маньякам, как бы цинично это не звучало, мы узнаём, на что способны подобные нам. Пак заинтересованно поворачивается на Со; подобная мысль кажется Чанёлю здравой. — Это не значит, что им следует посвящать фильмы. — Сэхун закидывает картофель в рот и проглатывает едва не целым. — Иначе потом они позволяют себе заблуждаться, что творят, как ты говоришь, Ёнран, историю. Не удивлюсь, если эта мразь, которая так ловко бегает от полиции столько лет, жаждет славы. — Нет, — вновь встревает Чанёль, — он не ищет славы. — Почему? — расплывается в сладкой улыбке Ёнран, принимаясь теребить крупную серёжку в своём небольшом ушке. — Думаешь, он такой же скромняга, как и ты? — Может быть, — улыбается в чашку Пак, — однако я так думаю, скорее, из-за того, что ему не присуще демонстративное поведение. — В каком смысле? — Сэхун заинтересовано причмокнул. — Ну, знаете, — пожимает плечами следователь, — у него нет ритуалов, он не акцентирует внимание на том, что убивает, он не делает из этого шоу. Словом, если бы трупы его жертв не находили, если бы о нём до сих пор никто не знал, он бы… — Чанёль поднимает глаза к лампам, из которых брезжит скудный жёлтых свет. — Он бы не расстроился, потому что убивает ради... удовольствия? — Мужчина встречает задумчивый взгляд напарника и виновато ухмыляется. — Но это всего лишь моё предположение. — Очень круто, — констатирует Муён, допивая свою газировку. — Я имею в виду, крутое предположение. — Мальчик усмехается Паку во все зубы: скромный высокий следователь ему нравится, особенно когда тот улыбается, дружелюбно и мягко. — Я с Вами полностью согласен. Сэхун вновь обращает внимание на жёлтые ботинки мужчины и думает, что это великая глупость для убийцы — надевать столь яркую обувь на преступление, ведь она такая заметная, ведь она, определённо, запоминающаяся.

***

— Вам тоже подлить? — Ч-что? Бэкхён со всей силы трёт кулаками глаза, однако лицо человека напротив остаётся всё таким же размытым. — Воды подлить? — терпеливо уточняет, но ответа так и не дожидается. Стакан, который, оказывается, всё это время стоял перед Бёном, с раскатистым грохотом скользит округлым дном по столешнице, заделанной серым кафелем, и приземляется прямо в раковину. Мужчина вновь массирует глаза, но уже ладонями, и, оглянувшись вокруг, понимает, что не знает, где находится. Привычные для столицы небоскрёбы тянутся высокой сплошной изгородью с обеих сторон дороги: они чёрные, словно каждая стена и балка болеют гангреной, укрыты толстым панцирем то ли из грязи, то ли из сажи, и верно хранят в себе темноту, ведь ни окон, ни дверей в этих гигантских коробках нет. Бэкхён вскидывает голову — вверху стелется кварцевое небо, просевшее под упитанными грузными тучами ближе к земле; Бэкхён смотрит под ноги — его босые ступни мёрзнут на сыром асфальте, что тут и там искалечен выбоинами и трещинами; Бэкхён обращает свой недоумённый взор на горизонт — вдали ничего, только неясное продолжение многоэтажек и разбитой дороги. — Где мы? — шелестит Бён, обращаясь к человеку без лица. — В смысле? — с недоверием в голосе вопрошает. — В клубе, где же ещё? — Безликий проворачивает вентиль на кране, что изогнутой змеёй нависает над эмалированным дном раковины. — Музыка осточертела — я почти оглох, да и перекрикивать сил уже нет. — Музыка? — Мужчина ощущает, как его уши закладывает тишина, и вновь осматривается, словно, если бы он и слышал музыку, то обязательно бы её и увидел. — Ага, эта мерзкая клубная музыка. — Человек без лица легонько стучит ладонью по крану, из которого до сих пор не пошла вода, и склоняет голову набок. — Чёрт, она всё ещё не работает. — Он вертит единственный вентиль туда-сюда, но из недр раковины, чья широкая белая ножка вросла прямо в асфальт, доносится лишь голодная отрыжка. — Терпеть не могу эти клубы — что люди в них нашли? — Тогда почему работаете тут? — зачем-то спрашивает Бэкхён; он чешет пятку об щиколотку, пачкая последнюю мелкой колючей грязью, в какую скаталась уличная пыль от влаги. — Раз не нравятся… Произнести последнее слово мужчина себя заставить не может: от клуба в этом странном месте только кафельная барная стойка и высокий стакан, который сейчас, пустой, притаился на дне нерабочей раковины. Проведя подушечками пальцев по квадратикам плитки, Бён с опаской кладёт ладони на прохладную поверхность и подаётся вперёд, невзначай, дабы не привлечь внимание человека без лица. — Что за дурость? — фыркает тот, наклоняясь над краном. — Мне даже не платят за то, что я здесь стою днями напролёт. Я просто вынужден терпеть это всё — безвкусную музыку, скучных людей, их неутихающую болтовню; я должен им улыбаться и наливать воду, каждый раз, как им захочется пить. И знаете что? Он поворачивает свою безликую голову на Бёна. Бэкхён думает, что, наверное, ему не хочется знать; он, будто упрямясь человеку без лица, наоборот, отворачивается, предпочтя наблюдать за хлопьями скверны, осыпающейся с домов. Мужчина задерживает дыхание, прислушиваясь к тому, что происходит вокруг: по странной улице не гуляет ветер, никакой музыки тоже не слышно, воздух сухой и холодный, несмотря на мокрую дорогу. Бэкхён задирает правую ногу, дабы взглянуть на чешущуюся от омерзения пятку: вместо грязных разводов и кусков уличной трухи, как того ожидал мужчина, его мягкая ступня измазана в тёмно-красной жиже, липкой и смрадной. — Я не слышу музыку, — морщится Бён, отступая на пару шагов от барной стойки. — Здесь тихо. — Затем он отходит в сторону, туда, где асфальт чище. — Совсем тихо. — И знаете что? — навязчиво повторяет свой вопрос безликий. — Я устал. Так сильно устал. Это даже видно по моей осунувшейся физиономии, правда? — тычет себя куда-то в подбородок. — В последнее время я выгляжу не очень. — Я не знаю, — мотает головой Бэкхён, которого больше волновал красный кисель под ногами, нежели лицо человека, у которого нет лица. — Что разлито на асфальте? — Это всё раковина, — отмахивается, выворачивая голову так, чтобы заглянуть в жерло смесителя. — Протекает; сколько бы я не пытался её чинить, с ней постоянно что-то не так: то прорывает трубу снизу, то, вот, — кивает на смеситель, — кран забивается. Впрочем, отсюда никогда нормально не шла вода, а все хотят пить. Бэкхён заглядывает за округлый край столешницы: кроме самой раковины, ничего больше барная стойка собой не прячет; мужчина опускает взгляд на желтоватую ножку умывальника и передёргивает плечами, издавая почти беззвучный клёкот отвращения. Между керамикой, заросшей бурой коростой, и битым асфальтом чернеет щель — и, действительно, именно оттуда вытекает парящее месиво, в цвет гранатовому соку, густое и слизкое. — Что это? — Бён поджимает пальцы на ногах, а когда делает глубокий вдох в попытках унять волнение, вдруг начавшее всходить и укрепляться где-то под рёбрами, тут же закрывает рот и нос ладонью. — Боже, как оно воняет! — Приторный запах гнили оседает не только в ноздрях, но и на языке, и дёснах, и нёбе — казалось, размазанная по грубому асфальту жижа неосязаемыми вкраплениями повисла в воздухе, а теперь, наверное, и в лёгких Бэкхёна. — Что это за хуйня?! Но безликий игнорирует его; вытерев руку об штанину, он подлезает головой под смеситель и, выставив указательный палец, засовывает его в кран. Человек без лица прокручивает фалангу, погруженную в пустоту металла, один раз — челюсть Бёна сковывает рвотный позыв; второй раз — на широкой спине мужчины выступают болезненные мурашки; третий заставляет Бэкхёна квакнуть и отскочить от барной стойки ещё дальше. Палец выходит из отверстия крана с трудом и громким чавканьем; следом за ним, закрутившись мокрой ворсистой гусеницей вокруг ногтя, выскальзывает рыжая прядь. — Сколько можно? — недовольно бормочет человек без лица, продолжая вытаскивать волосы из крана. — Надоело чистить — толку никакого. — Вместе с локонами вылазят и куски накипи, и ржавчина, и падают они прямо в стакан Бэкхёна. — Откуда всё оно лезет? Как бы то ни было, Вам лучше присесть, пока я разбираюсь с этой дурацкой раковиной — это надолго; уже тридцать лет не могу её починить. Но не волнуйтесь, я обязательно налью Вам воды, когда со всем справлюсь. Мужчина туго сглатывает, хоть во рту всё пересохло, и, обняв себя за плечи, мямлит: — Я не хочу пить. Безликий поднимает на Бёна голову, продолжая вытаскивать рыжие волосы и наматывать их на кулак, и холодно проговаривает: — Все хотят пить. Всегда. Присаживайтесь. — Куда? — Очевидно, что за стол, — машет свободной рукой в сторону Бэкхёна. — Найдите свободный или подсядьте к кому-нибудь. Бён неуверенно выглядывает себе за плечо, а затем и вовсе разворачивается всем телом, пятясь и ещё больше вымазывая ноги в тёмно-алой слякоти. До этого совершенно пустая дорога теперь обросла здоровенными низкими грибами — по крайней мере, так сперва показалось мужчине. Стоило ему изо всех сил зажмуриться, а потом вновь открыть глаза, как стало ясно, что вдоль мёртвых небоскрёбов, в совершенном беспорядке и ужасающей тесноте столпились столы, в таком большом количестве, как если бы за них можно было усадить весь мир. Бэкхён неуверенно оглядывается на человека без лица — тот до сих пор занимался волосами в раковине — и решает, что ему лучше пройтись, чем отмачивать пятки в тошнотворной жиже и выслушивать чужое ворчание. Ни болтовни, на которую жаловался безликий, ни музыки Бён так и не слышит, даже когда оказывается в окружении людей, — наверное, потому что музыке неоткуда взяться; наверное, потому что все вокруг молчат. Ступая по клейкому асфальту, с каждым шагом корча физиономию омерзения всё сильнее, Бэкхён что-то ищет — он и сам не знает, что, — заглядывает в лица сидящих и порой отвлекается на сумрачное небо, которое сейчас мнится ему прекрасным в своей зловещей манере и особенно пушистым на завихрениях туч. За круглыми деревянными столиками сидит по пять, а то и по семь человек, у каждого из которых на столе или в руках по пустому стакану; никого из них Бён не знает, никто из них на Бёна внимание не обращает; впрочем, заговаривать с кем-либо у мужчины желания тоже нет. — Извините, — шепчет Бён, когда спотыкается об чью-то ногу, выставленную в свободное между столами пространство; однако юноша даже не смотрит на мужчину — лишь молча убирает кряжистую конечность и продолжает натирать скрипку. Поблуждав некоторое время среди столов, Бэкхён наконец-то останавливается, едва не поскальзываясь на очередной бурой луже. «И что дальше? — Он обводит взглядом десятки незнакомцев и вздрагивает, стоит зловонному месиву пролезть между пальцами ног. — Что делать…» Лихорадочные размышления сначала обрывает острая и пульсирующая боль в груди — Бён надавливает на рёбра, по привычке надеясь, что это облегчит резь, — а затем и осознание того, что через два столика, ссутулившись и навалившись локтями себе на колени, сидит такой знакомый и едва родной Бэкхёну человек. На мгновение забыв о слизкой грязи, мужчина стискивает зубы, тем самым силясь притупить боль, и на ватных ногах, загребая пальцами красное месиво, плетётся к этому столику. Он выглядит так же, каким Бён его видел в последний раз: громадный и широкоплечий, в любимой чёрной водолазке, с седыми висками и тоненькими плотно сжатыми губами, которые на фоне квадратного массивного подбородка казались лишь бледной сухой полоской, разрезавшей суровое лицо. А вот глаз, к сожалению мужчины, не видно: оба — колючие и холодные, как запомнил их Бэкхён — спрятаны за окулярами камер, что обычно висят во дворах или под потолком в супермаркетах. Бён на цыпочках, хлюпая и разбрызгивая жижу, нерешительно подходит к столу, за которым человек, в отличие от всех остальных, сидел совершенно один. — Папа? — Он чуть наклоняется к мужчине то ли для того, чтобы убедиться, что это действительно отец, то ли чтобы его наверняка услышали, хоть в этом безмолвие дрожащий голос Бэкхёна звучит, как рокот грома. — Что ты тут делаешь? — Слежу за тобой, — отвечает, наводя камеры прямо на Бёна. — Чтобы ты не совершал ошибок. — Как всегда, — хмыкает Бэкхён, мельком взглянув в его стакан — в отличие от остальных, в этом вода была, на самом донышке. — Не надоело? Я ведь уже взрослый. — Ты всё ещё мой маленький бестолковый сын, — невозмутимо проговаривает, вжимая камеры паче в свои глаза. — Мой долг научить тебя правильно жить; мой долг показать тебе правильный путь. — Это звучало бы безумно мило, если бы ты и вправду не был моим отцом. — Бён продолжает массировать грудь, со стороны сердца, однако это мало чем помогает. — Бремя родства с тобой невыносимо. — Ты всё ещё мой маленький бестолковый сын, — повторяет. — Ты отказался от меня, пап, — вздыхает Бэкхён, глядя прямо в чёрные, переливающиеся радужной плевой объективы. Никогда не сказанное Бёном — то, от чего ему всегда хочется реветь — вырывается из него слабым ропотом. — Самое обидное, что лишь спустя двадцать лет. Сделай ты это немного раньше, например, когда твои отвратительные сперматозоиды оказались в вагине той несчастной шлюхи, несуществующий я был бы счастлив. — Ты всё ещё мой маленький бестолковый сын. — Мужчина встаёт из-за стола и почти упирает камеры в лоб низкого Бёна. — Воистину; этого не отнять. Бэкхён специально взмахивает ногой, дабы забрызгать разящей слякотью дорогие ботинки отца, и звонко шлёпает дальше, пытаясь справиться с обидой, сдавливающей горло, злостью, щекочущей желудок, и уже ноющей болью, которая с каждой минутой только усиливалась. Он ощущает, как глаза-камеры, продолжают на него смотреть; ему даже хочется обернуться и ещё раз взглянуть на отца, который так пристально глядит вслед; но Бён сдерживается — он давно не видел папу, и этой странной встречи ему хватит ещё на десять лет вперёд. Далеко уйти, в стороны расплёскивая бурое месиво гневливой походкой, у мужчины не получается; стоит миновать несколько столов, как его окликают — не по имени, тем не менее, оттого, что Бэкхён единственный, кто подаёт в этом жутком месте признаки жизни, сразу становится ясно, к кому обращается вежливый бесчувственный голос. — Молодой человек. — Бён растерянно оглядывается. — Молодой человек, я тут. Бэкхён опускает голову: за очередным округлым столиком, к которому мужчина едва не льнул бедром, стуча линейкой по собственному запястью, сгорбленной измождённостью в белом халате восседал его лечащий врач. — Здравствуйте?.. — Присаживайтесь. С сомнением покосившись на низкий деревянный табурет, Бэкхён чешет ключицы и, к собственному изумлению, узнаёт в других двух сидящих за столом девушку с мохито — Чон Хянги и старого доброго приятеля Пон Дэхо. Последний, который, к слову, увлечённо размалёвывал руку чернилами поверх уже набитых татуировок, взывает одновременно и радости Бэкхёна, и спокойствию — в конце концов, друг здесь единственный, с кем он действительно близок. — Дэхо, — окликает Пона, но тот лишь моргает и даже бровью не ведёт. — Дэхо. — Что? — бормочет мужчина, продолжая закрашивать руку в чёрный. — Ты что делаешь? — Рисую. — Разучился? — недоумённо бубнит Бэкхён, глядя, как по волоскам и коже растекается краска. — Напротив. — Не отрывая глаз от измазанного предплечья, Дэхо откладывает кисть, и тянется к своему стакану — тот на удивление до краёв полон, в то время как у девушки с мохито и доктора так же, как у всех, воды не наблюдалось; на гранённом стекле расплываются тёмные жирные отпечатки грубоватых пальцев Пона, сам мужчина небрежно дёргает стакан на себя, отчего добрая четверть воды оказывается на столе и смешивается вместе с краской. Тем не менее, Дэхо это не заботит: он делает большой глоток, вытирая тыльной стороной ладони рот, и едва не роняет стакан, снова проливая содержимое. — Я почти достиг совершенства. Бён открывает рот, чтобы возразить, но его вновь окликает доктор. — Молодой человек. — Да? — Присаживайтесь. — Не хочу. — У меня есть то, что Вам нужно. — Доктор последний раз хлопает себя по запястью линейкой и кладёт её на край стола. — Кое-что очень ценное. Мужчина заинтересованно воззревает на лечащего врача — определенно, Бэкхёну любопытно: что же такое важное ему хотят предложить? — О чём Вы? — Об этом. — Доктор ощупывает свой медицинский халат на груди, пестрящий рваными дырами и неаккуратными швами, приоткрывает полу и, нырнув за пазуху рукой, достаёт оттуда большую металлическую коробку. — Об этом. — И Бёну думается, что в этом странном месте водится мода — повторять всё по несколько раз. — Возьмите. Но мужчина брать ящичек не спешит, как и садиться за стол; от серебристого металла веет жутковатым холодом, от которого волосы на загривке щетинятся, из щелей валит такой же ледяной пар, а из-под квадратной крышки доносится равномерный умиротворяющий стук, словно в этой коробке мёрзнет что-то живое. Бэкхёну становится страшно. — Нет, — машет головой, загребая пальцами ног ещё больше грязи. — Нет, я это не возьму. Что там? — То, что Вам нужно. — Доктор навязчиво придвигает ящик к Бёну. — Послушайте, — он трёт ладонью своё рябое лицо и вновь берётся за линейку, — это Ваш последний шанс: либо сейчас, либо никогда. Другой возможности уже не будет. — Оно мне не нужно, — упрямится Бэкхён, однако толком и не уверен в собственных словах. — Нужно. — Нет. — Поверьте… — Её давно нет, — вдруг подаёт голос девушка с мохито; как и всё это время, она продолжает водить пальцем по экрану мобильного, похоже, листая ленту Инстаграма. — Она сказала, что уйдёт всего на пару минут, но её до сих пор нет. — Белый зайчик от экрана телефона делает лицо Хянги бледным, а тональный крем на носу — более заметным. — Где она? — Кто? — Она. — Любительница черепах? Твоя подруга? — Да, — мямлит Чон, не отводя глаз от мобильного. — Она. — Возможно, — отшатывается от стола, когда доктор толкает к нему металлическую коробку, — она в туалете. — Или она пошла взять попить? — предлагает Хянги, перекладывая телефон в другую руку — её стеклянный взор, проглотивший отражение экрана, остаётся прикованным к мобильному. — Может быть, — соглашается Бэкхён, не понимая, к чему Чон клонит. — Найди её, пожалуйста, — равнодушно просит девушка с мохито. — Я очень волнуюсь за неё: вдруг с ней что-то случилось? — Разве нет? — Нет, конечно, я бы почувствовала. Найди её. — Возьмите коробку, — встревает доктор, и сердце Бёна стискивает пароксизм боли; мужчина раздражённо пихает ящик обратно лечащему врачу и делает нервный вдох — в нос снова пробираются щупальца смрада. — Где мне её искать? — Может, возле барной стойки, — пожимает плечами Чон; красный атлас её рубашки взблёскивает на мелких изломах. — За водой пошла. — Раковина не работает. — Не важно. Только будь осторожен. — Почему? — Бэкхён с надеждой смотрит на своего друга Дэхо: вдруг он сейчас, услышав, что Бён собирается уйти, наконец-то взглянет на него, а быть может, и предложит пойти вместе? — Есть, чего опасаться? Но Пон продолжает красить руку в чёрный, и, похоже, ему нет никакого дела до мужчины. — Человек, который льёт воду… — Девушка вдруг перестаёт гладить пальцем экран телефона. — Он опасен. — В смысле? — Молодой человек, заберите коробку, — вновь просит доктор, и Бэкхён вновь его игнорирует. — Он жадный, — шуршит Чон, едва шевеля напомаженными губами. — Вдруг он захочет выпить всю твою воду? — Бёну спирает дыхание, боль в сердце не становится слабее, но она ощутимо меркнет, когда в поджарое тело мужчины вгрызается ужас. — Что тогда будешь делать? — Нет смысла беречь то, — подаёт голос Пон, елозя кистью теперь по плечу, костлявому и обрисованному утратившими цвет татуировками, — чем нужно делиться. — Чтобы потом такие, как ты, пренебрегали этим? — отрешённо бубнит Хянги, принимаясь снова листать ленту. — Нет, я ценю. — Лжец. — Молодой человек, Вы обязаны взять эту коробку, — стучит по запястью линейкой. — Это возможность… Но Бэкхён не желает больше слушать этот бред: сверив пугающий ящик недоверчивым взором, он разворачивается на носочках и поступью, полной решимости и неуклюжей от страха, направляется обратно к барной стойке. После разговора с доктором, девушкой с мохито и Дэхо, сдавившая разбитую дорогу громада небоскрёбов — всё таких же чёрных, больных и крошащихся, кажется, от каждого последующего шага Бёна — теперь мнится ещё зловещее и опаснее; бурая грязь, в которой давно размякли пятки мужчины, стала гуще, вонь от неё — сильнее, а тошнота, горчащая в горле, и боль в сердце — едва сносными. Преодолевая лужи из красной жижи и порывы упасть в месиво, чтобы свернуться в калачик и наконец-то заснуть (или хотя бы умереть), Бэкхён с трудом доходит до барной стойки и сразу же хоронит лицо в руках, когда валится всем собой на кафельную столешницу. — Вернулись? Низкий голос — ласковый и напитанный улыбкой, какую в темноте своих век Бён не видит, но слышит и ощущает — знаком и, без сомнений, не принадлежит человеку без лица; и от осознания чего-то столько жуткого, у мужчины подкашиваются ноги, и он валится в слякоть. — Господин Бён, Вы в порядке? Сейчас Бэкхён ничем не брезгует — ему некогда, он умирает от боли: погрузив ладони в жижу, мужчина сначала поднимается на одно колено, затем, немного переждав особенно болезненный спазм, на другое; перед глазами расстилается тёмная пелена, искры угасающего сознания и пятна, которые, будто расцветка свистящего в ушах шума, сменяют друг друга с каждым новым звуком. Когда одышка от нечеловеческих для сердца Бёна нагрузок унимается, он упирается лбом на стенку барной стойки и задирает дрожащую руку, дабы нащупать покатый край; однако ни в первый раз, ни во второй у мужчины не получается найти опору. Конечность быстро затекает, начинает крупно трястись, как если бы её, лишённую какой-либо силы в мышцах, волновал сильный ветер; держать руку над головой у ослепшего от боли мужчины больше нет ни воли, ни мощи, и, наверное, он бы обязательно ударился локтем, если бы его ослабшую, выпачканную в жиже кисть не пленило нечто горячее и скользкое. — Господин Бён, Вы опять падаете. — Бэкхёна сгребают с небывалой лёгкость, словно его тело не весит ровным счётом ничего. — Господин Бён, может, Вам водички? — Раковина… не работает. — Мужчина, с головы до пят вымазанный в красной и зловонной трясине, обмякает в чьих-то руках. — Я почти починил. Могу показать. Повиснув на ком-то сильном и крепком, Бэкхён покорно перебирает ногами, не имея никакого желания ни смотреть на раковину, ни вообще жить. Всё вокруг такое же мутное, каким было лицо человека без лица, зернистое, будто на глаза мужчины налип песок; слыша чужое сердцебиение сквозь немоту боли, шаркая за кем-то следом, Бён подносит к носу ладони, замышляя рассмотреть грязь осоловелым размытым взором поближе. И, кроме бурой липкой жидкости, Бэкхёну удаётся отыскать маленькие волокнистые кусочки; тем не менее, что это — угадывать у Бёна сил нет. — Осталось немного. Чужие руки наконец-то отпускают Бэкхёна, когда последний послушно упирается поясницей в край столешницы, не грозясь в ближайшее время снова рухнуть в грязь. Потерев глаза кулаками, мужчина обращает свой замыленный головокружением взгляд на незнакомца. — Вы? — А? — отзывается, заглядывая в раковину. — Это ведь Вы? Чёрная водолазка, похожая на отцовскую (Бён даже ловит себя на мысли, что, наверное, все плохие люди носят такие свитера), такого же цвета штаны, монохромные маска и кепка, за которыми не рассмотреть ни явно улыбающегося рта, ни сморщенного от омерзения носа — видно лишь сощуренные в улыбке глаза, и то из-под козырька. — Верно, — кивает, защипывая пальцами, обтянутыми голубым латексом перчаток, волосы из крана. — Я — это я. — Вы убили девушку в клубе? — Не понимаю, о чём Вы, — дёргает рыжие пряди вниз; казалось, волосам нет конца — стакан за ворохом мокрых косм не видать, да и место в раковине скоро кончится. — Понимаете. — Господин Бён, я ничего не могу понимать, — вздыхает человек в чёрном. — Я — это я. Но также я — это Вы. Я знаю лишь то, что знаете Вы. Я могу только подозревать, что кого-то убил. — Это сон? — бормочет Бэкхён, сильнее налегая на барную стойку: больное сердце тяжелеет, да так сильно, что мужчина еле-еле удерживает себя на ногах. — Конечно! — по-доброму фыркает. — Разве в кран поместилось бы столько волос, будь это не сон? — Тогда покажите своё лицо. — У меня его нет. — Потому что я его не знаю? — разочарованно кряхтит Бён. — Увы. Однако я, будучи Вами, позволю себе озвучить Ваши собственные подозрения. — Человек в чёрном тянет за волосы в последний раз. — Во-первых, Вы совершенно правы: стоило прислушаться к доктору за тем столом; однако уже поздно о чём-то жалеть, рваться всё исправить. — Смеситель вздрагивает, выдавая отрыжку, похожую на ту, что испускает из-под себя умывальник. — Во-вторых, не все плохие люди носят водолазки, и не все люди, которые носят водолазки, плохие. — Кран вздрагивает во второй раз: из заросшего накипью жерла вытекает тонкая багровая струя. — В-третьих, Вам кажется, что Вы знаете, кто убийца. — Мне всё равно, кто преступник. — Бэкхён с тревогой смотрит на раковину, прижимаясь к барной стойке теснее. — Никогда не думал об этом. — Не обманывайте меня, то есть себя. — Струя становится шире, и вместе с жижей, какая облизывает босые ноги Бёна, из крана начинает выпадать алая кашица. — Вас это волнует: Вы часто думаете о том человеке, который выглядел, как я сейчас. — Кран начинает мелко трястись, как совсем недавно трясся сам мужчина; дыхание Бэкхёна опять сбивается, но теперь не из-за сердца, быстро бьющегося в агонии, а от страха, царапающего холодным потом кожу. — Словом, это всё неважно. Главное, не бойтесь; по крайней мере, я с Вами. — Я не б-боюсь. И Вы мне не нужны. — Хотите сказать, Вы не нужны сами себе? Раковина взвывает в басистом скрипе; смеситель срывает — кран и вентиль падают на асфальт, — и из металлического обрубка, оставшегося торчать в керамическом умывальнике, фонтаном извергается бурый гейзер. В стороны летят шматки чёрной гнилой мякоти, хрящи и зубы, осколки костей и отяжелевшие от влаги клоки волос; Бэкхён не успевает спрятать лицо — впрочем, это бы не помогло, — и кисель обрушивается на него тухлой тошнотворной лавиной. — Теперь точно будет работать. — Человек в чёрном спускает кепку ещё ниже, чтобы кровавое месиво не попадало в глаза, и опускает руку в раковину. — Наконец-то, спустя столько лет. — Он выкапывает из волос, плавающих в крови, стакан и подставляет его к бьющей вверх струе. — Теперь можно и попить. Бэкхён не в силах смотреть, как человек в чёрном, спустив маску, жадно глотает кисель из затхлого мяса и свернувшейся крови. Он опускает голову вниз, уворачиваясь от брызг и прочих кусков, больно хлестающих щёки и лоб; в луже, где полностью утонули ступни мужчины, подаёт слабое мерцание что-то рыхлое и бесформенное. Бён садится на корточки, смиренно терпя льющуюся сверху жижу, и настороженно погружает указательный палец в сверкающее сквозь алый покров нечто. Это оказывается ткань, точнее, маленький лоскут, рваный со всех краёв и усеянный блестящей белой крошкой, так похожей на мелко растёртый алмаз. Бэкхён судорожно выдыхает, глядя на обрезок сарафана любительницы черепах. — Блядство… Натужное сипение тонет в краю белоснежного пододеяльника; тонкий хлопок, всё ещё пахнущий порошком после стирки, будто голодная змея, скрутился вокруг дрожащего худого тела и измок в поту. Преодолев слабость и полон постелей, трясущаяся рука выбирается за край дивана и принимается кончиками пальцев прощупывать пол в поисках того, что так истошно трезвонит где-то снизу. Открыть глаза у Бэкхёна выходит не сразу: сначала он елозит лицом по подушке — тоже влажной от пота и, кажется, от слюней, которые Бён напускал во сне, — затем кое-как, без особой силы, какой ни в одной части тела сейчас не ощущалось, жмёт пальцами на грудь, где горит и нарастает боль, и под конец сладко потягивается, осторожничая выгибаться — вдруг сердце заноет ещё пуще. «Но Чхану, химчистка» — высвечивается входящий вызов; мужчина тихо стонет, растирая отёкшую за ночь физиономию, и переворачивается на бок, скрываясь под одеялом от холодного дневного света, бьющего из незашторенного окна. — Да, — хрипит Бэкхён, чувствуя, как глаза снова начинают закрываться. — Эй, дружище! — раздаётся радостный возглас на фоне неприятного шума; мужчина подозревает, что так гремят стиральные машинки. — Привет, — бормочет сквозь зевок Бён. — Ох, я тебя разбудил? — тон Но становится виноватым. — Прости, Бэкхён, мне стоило догадаться, что ты в утро воскресенья не будешь рано вставать. — А который сейчас час? — обессиленно шепчет мужчина. — Полдесятого, — сконфуженно булькает Чхану. — Ладно, я просто хотел сообщить, что твоя одежда готова — можешь забирать. — Мгм, — пыхтит себе в плечо Бён; положив мобильник на ухо, он рвано выдыхает в душный мрак одеяла — боль в груди меняется: обратившись в резкие острые спазмы, она колючей волной расходится из-под рёбер к лопаткам и ныряет между лёгких, отчего Бэкхён заходится в сдавленном кашле. — Извини. И сколько получается по деньгам? — Ой, да брось… — Сколько? — сердито мямлит мужчина, дабы в очередной раз не спорить с Но, который вечно пытается уступить в цене то ли из добрых побуждений, что так трудно ему обуздать, то ли из бессмысленных попыток подлизаться к Бэкхёну. — Ну, по чеку двадцать пять тысяч вон. — Хорошо, я оплачу по дороге. — Бэкхён считает до трёх, задержав дыхание, и на последней цифре, преодолев, как ему думается, гравитационную силу между собой и диваном, откидывает одеяло и резко садится — о последнем мужчина тут же жалеет. — Зайду… Его лицо искажает гримаса боли: рот широко приоткрывается, будто намереваясь спустить с голосовых связок, как цепного пса, свистящий мучительный стон, брови почти сходятся у переносицы, а глаза крепко жмурятся, до звона в ушах. Сердце ускоряет свой ритм, а вместе с ним увеличивается амплитуда боли, что, как маленький жёсткий маятник, летает в груди туда-сюда, задевая и раня внутренние органы. Мужчина заставляет себя сделать глубокий вдох, чтобы не завыть прямо в телефон. — Что? — едва не кричит Чхану. — Что ты говоришь? — Зайду перед обедом, — выпаливает Бён и, сбросив вызов, валится на подушку. — Господи… Он щипает себя за руку, надеясь, что подобная боль уменьшит кошмарную муку в груди, и опускает всё ещё свинцовые после сна веки, не желая видеть, как перед глазами стремительно темнеет. Бэкхён пытается отвлечься: изо всех сил вгрызшись в угол подушки, он начинает громко мычать, проговаривая про себя: «Нужно сходить в химчистку. Нужно сходить в химчистку. Нужно сходить в химчистку. — Бэкхён позволяет себе хныкнуть, перед тем как вновь закашляться. — Потом забрать дочку Дэхо с тенниса. И купить шампунь». В левое плечо отдаёт особенно неистовый порыв боли: пальцы на ногах скручиваются, потные ступни жмутся к друг другу, будто утешая и успокаивая скулящего мужчину; и Бён думает, что перед выходом нужно обязательно принять душ, потому что, кажется, та багровая жижа до сих пор покрывает его ноги. — Привет, дружище! — встречает Бэкхёна радостное кряканье. — Я думал, ты не придёшь — так быстро сбросил. — Привет, прости. — Бён закрывает за собой входную дверь, которая брякает дешёвыми колокольчиками во второй раз, и вытирает влажную подошву ботинок об затоптанный коврик — на улице снова дождь. — У меня… — Он отряхивает копну от влаги, нанизанной прозрачными бусинками почти на каждый чёрный волосок, и подходит к мужчине за стойкой администрации. — Умер телефон, — машет мобильным в руке, — забыл на ночь на зарядку поставить. В узком длинном помещении пахнет мылом и сыростью; с правой стороны в два яруса стоят одноглазые стиральные машинки и сушилки, слева — стеллажи с корзинами для белья и пара гладильных досок, которые сейчас за ненадобностью подняты и прикреплены к стене. Химчистка, которой управляет Чхану, на первый взгляд кажется скромной и в своих размерах, и в объёме услуг; однако Бэкхён знает — как и каждый, кто видел огромный прайс снаружи, на окне прачечной, — что «Стирка у Но» может не только избавить атлас от жирных пятен или удалить недельные следы травы из хлопка школьных штанов, но и привести в порядок подушки, сделать из старых матрасов новенькие и вернуть к жизни замшевую обувь. — Понятно, — улыбается Чхану, и его щетинистый подбородок тонет в сальном воротнике, что с годами всё теснее окольцовывает и без того короткую шею. — Так, сейчас отдам твои вещи. — Несмотря на крупный живот, напоминающий Бёну воздушный шарик, наполненный водой, мужчина без труда наклоняется вниз, отчего полностью скрывается из виду. Упёршись локтями в край столешницы, Бэкхён всем весом налегает на стойку администрации; утренний приступ, который, Бён думал, не переживёт, давно сжалился над сердцем и бросил мучать мужчину, однако фантомное и, возможно, обманчивое чувство присутствия боли ни на секунду не покидает и тело, и сознание. Каждый вдох порождает страх — вдруг агония вернётся? Страх заставляет Бэкхёна волноваться; тем не менее, что именно его так угнетает и беспокоит — он понять до сих пор не может. «Всё в порядке. — Мужчина откашливается себе в плечо, весь сжимаясь в большой джинсовке. — Я просто устал. Виной всему работа». И, конечно же, работа, несомненно, тоже виновата. — Так. — Чхану вновь появляется, но уже с мягким свёртком, на бечёвке которого висели чек и ярлычок с именем Бёна. — Держи, всё отстирали. — Спасибо. Я оплатил где-то полчаса назад. — Видел-видел, — машет своей пухлой ручкой, как если бы деньги были пустяком. — Ты мне скажи: кого ты убил? Бэкхён поднимает удивлённый взгляд на мужчину, забирая бумажный пакет со своими вещами. В «Стирка с Но» заворачивают одежду только в упаковку из органических материалов, за исключением действительно больших вещей, вроде шуб или гигантских пуховых одеял. Такова политика Чхану, который часто любит говорить своим клиентам: «Я и так творю зло, сливая сотни литров химикатов, не хотелось бы ещё и полиэтиленом землю травить». И Бэкхёну эта здравость в Но очень нравится. — Крови много на курточке было, — поясняет Чхану, стирая тыльной стороной ладони пот со лба. — Будто прирезал кого-то. — А, это. — Бэкхён выдавливает из себя слабую улыбку и сглатывает слюну, всё ещё горькую после таблеток. — Кровь из носа пошла — сосуды слабые. Стал бы я резать кого-то в замшевой ветровке. — И правда! — гогочет во всё горло Но. — Слушай, Бэкхён, сейчас как раз обед… — Он чешет грудь, которая двумя мягкими обвисшими ветошами потела под коричневой тканью футболки. — Моя мама приготовила много всякого на работу, а я как раз недавно сел на диету… Бэкхён знает: Но хочет предложить пообедать вместе; Чхану каждый раз предлагает поесть — даже когда рабочий день в самом разгаре, а перерыв давно позади, — и Бён, очевидно, всегда отказывает. Сейчас же мужчина задумался: с Чанёлем обедать ему очень понравилось — с ним спокойно, хоть в тот час и волнительно, и легко, потому что он ничего от мужчины не ждёт; однако с Паком, как думается Бэкхёну, если они и встретятся снова, то всего лишь пару раз — вряд ли следователю хватит терпения каждый день сидеть в компании незнакомца, проводя большую часть времени в тишине, а другую — в малоинтересных для него беседах. И Бён твёрдо понимает, что нужно найти кого-то другого; и Бён так же ощущает, как ему боязно что-либо менять: Чанёль нашёл его сам (точнее, их столкнул случай), с другими людьми Бэкхёну будет тяжелее — он не умеет дружить, не умеет знакомиться, да и страшно это всё. «Будет странно, если я начну подсаживаться за обедом к коллегам, с которыми не общался столько лет». — …не хочешь со мной? — заканчивает Чхану, снова вытирая лоб. Мужчина прослушал, однако всё равно кивнул. — Хорошо, почему бы и нет, — улыбается, стягивая с себя верхнюю одежду; не удивительно, что Но так сильно потеет, — в химчистке действительно жарко. — Отлично! — радостно хрюкает Чхану, выходя из-за стойки администрации; Бён, который до этого видел мужчину только на рабочем месте, обнаруживает, что Но ниже его на сантиметров десять. Он достаёт из кармана широких штанов ключ с красным ярлычком и отдаёт его Бэкхёну. — Я сейчас закрою прачечную, а ты заходи: налево, самая последняя дверь. Скомкав ворот ветровки и сжав ключ в кулаке, мужчина послушно заходит в служебную дверь, которая всегда маячила за обрюзглой спиной Чхану. Здесь запах порошка сильнее, да и очень шумно; короткий коридор пустой, в нём только двери: две металлические ведут в отдельные помещения прачечной, серая — в туалет, и обычная деревянная, лакированная, светло-рыжего цвета, наверняка принадлежит кабинету Но. Бэкхён рассекает собой плотную завесу плохого освещения и щипающего нос аромата химикатов и проходит в конец коридора. Ключ легко прокручивается в замке. Застыв на пороге, мужчина уставился в глубину малюсенькой комнаты; висящий под потолком телевизор включён, хоть тут никого и нет, и даже вентилятор работает. Посреди кабинета низенький стол, какие часто стоят в забегаловках, в дальнем углу — вешалка, на которой висит одна лишь заношенная серая ветровка. Окон тут нет. — Заходи садись, чего стоишь? — доносится весёлое позади. Бэкхён делает пару шагов и тут же падает на стул, ощутив слабость в ногах. Глядя на то, как Чхану суетится, убирая со стола ноутбук, папки с документами и грязные кружки, как он достаёт еду из низенького холодильник, притаившегося у одной из стен, Бён начинает жалеть, что согласился на обед. Но неплохой мужчина: пухленький, улыбчивый и не дурной — последнее ему бы, несомненно, мешало грамотно управлять химчисткой, — однако Бэкхёну с ним тяжело, и сейчас он больше всего хотел бы оказаться в компании молчаливого и так неумело врущего в дружелюбии своей улыбки Чанёля. — Пирог, — торжественно заявляет Чхану и ставит блюдо на стол. — Американский, куриный с ананасами. Моя мама любит экспериментировать с разными кухнями. — О, классно, я люблю пироги. — Бён всплёскивает в ладони и отводит взгляд к жужжащем холодильнику, когда Но берётся за нож. Ему не хочется надоедать Чхану своим занудством: мало того, что с ним, Бэкхёном, поговорить не о чем, так он ещё сегодня непомерно уныл. Бён бы и рад взбодриться, да только сил за прошедший выходной у него не прибавилось, сердце болит, а завтра уже на работу. Поэтому, раз он согласился составить компанию, ему стоит набраться терпения и вежливости, дабы его присутствие не стало в тягость Но. — Ты… веришь в сны? — О чём ты? — бурчит мужчина, дуя себе на лоб, отчего его короткая тёмная чёлка немного шевелится. — Ну, — Бэкхён кивает в сторону холодильника, на книгу, которая лежала сверху рядом с чайником; на сморщенном голубом корешке оранжевыми буквами читалось «Сонник», — я про это. — А, сонник. — Чхану кладёт на блюдечки — себе и мужчине — по большому куску пирога. — Да, это может показаться глупым, но мне кажется, что в наших снах что-то есть. Вгрызшись в мягкий влажный шмат, пахнущий варёным куриным филе и ананасами, Бэкхён задумчиво уставился на книгу. Ему редко снятся сны — почти никогда, — если снятся, то Бён их зачастую не помнит, а сегодняшний… Сегодняшний оказался таким ярким: мужчина всё ещё чувствует слабый запах гнили, ощущает на ногах и руках липкую грязь, слышит низкий ласковый голос, который мнится ему очень знакомым. Может ли действительно что-нибудь значить этот сон? Бэкхёну любопытно, но разбираться с этим он не будет — мужчине не хочется становится суеверным. — И что тебе снится? — В заинтересованности снами Чхану Бён лукавит. — В последние три недели мне приходит по ночам странное видение, — тщательно жуёт Но. — Я лежу в ванной, в ней много пены, а внизу, под задницей, шершаво. — Шершаво? — Бэкхён вытаскивает из своего куска кубик ананаса; куриный пирог мамы Чхану вкусный — Бён обязательно об этом скажет, когда их беседа зайдёт в тупик. — Да, знаешь, — чешет складки под подбородком, — будто песок впивается в кожу. — И Бэкхён понятливо кивает. — Так вот лежу я в ванной, смотрю в потолок; сначала ничего не происходит, но потом… — Чхану прерывается, чтобы откусить от пирога побольше. — Потом потолок начинает трескаться; расселина, как червяк, медленно ползёт по побелке, а потом — раз! — всё обваливается, и на меня сверху сыпется стая мерзких грязных крыс. — Не любишь крыс? — Кто их любит? — хмыкает Но, ёрзая на стуле. — Не знаю, — пожимает плечами, — времена чумы кончены — не вижу смысла бояться и ненавидеть обычных грызунов. — Что же, — явно несогласно качает головой Чхану, — в любом случае, я их не жалую. — И что дальше? Они падают, и что? — Начинают грызть мои руки; как пиранье, буквально сгрызают всю подчистую, и вот до сюда, — мужчина упирает ребро ладони в плечо. — Я кричу, пытаюсь вылезти из ванной, но слишком скользко, рук для опоры нет, и… И потом я просыпаюсь. Бэкхён смотрит на свой кусок пирога и удивлённо поджимает губы. — Необычно. И что об этом говорит сонник? — Ничего такого, — хмурится Но. — «Крысы — к обману и врагам; потеря рук — бессилие» — ничего конкретного, хоть сам додумывай. Бэкхён ухмыляется, поднимая голову на телевизор, звук в котором, похоже, на нуле; сейчас идут новости, и мужчина не обратил бы на них никакого внимания, если бы одетую в сливовый пиджак ведущую не сменила чёрно-белая картинка. Бён едва не сразу понимает, что это видео с камер-наблюдения; съёмка идёт чуть сверху, поэтому худенькая бесцветная фигура, подпирающая спиной стену, выглядит короче, а дверь рядом — меньше. Сначала Бэкхён не узнаёт себя: шатающийся из стороны в стороны тщедушный силуэт, что медленно куда-то тащится, стягивая с себя куртку, — разве Бён мог поверить, что это еле передвигающееся нечто, кажется, дрожащее и обещающее вот-вот рухнуть навзничь, он сам? — Что там? — Чхану отвлекается от пирога и разворачивается к телевизору, насколько это позволяет его грузное тело. И только когда из той самой двери выходит высокая крепкая фигура, только когда тот самый немощный силуэт валится в чужие руки, Бён осознаёт, что это — видео с субботнего вечера, когда любительницу черепах утопили в раковине. Игнорируя вопросы и комментарии Но, Бэкхён дотошно всматривается в видео — ему очень интересно взглянуть не столько на себя, сколько на убийцу. Рослый человек в черном удерживает мужчину на руках — последний еле шевелится, и, наверное, это тот самый момент, когда Бён, потеряв сознание, через пару секунд пришёл в себя; Бэкхён на видео слегка выпрямляется, хоть его равновесие всё ещё в распоряжении человека в чёрном, и заглядывает под чужую кепку; и вот человек в чёрном поднимает козырёк, и сердце Бёна сначала сильно сжимается, а потом будто обрывается. Сдавив пирог в ладони, Бэкхён испуганно взирает в телевизор; Чхану он теперь вовсе не слышит, а вернувшуюся, несмотря на лошадиную дозу лекарств, боль не замечает. Бёну становится и волнительно, и страшно; горло стискивают порывы громко засмеяться и в ужасе закричать; измождённое хворью тело схватывает оцепенение. И всё потому, что в размытом профиле, спрятанном маской и кепкой, в оттопыренном ухе, в широкой ладони и жёлтых ботинках, которые на видео — всего лишь два невнятных серых пятнышка, мужчина узнаёт странного следователя, Пак Чанёля.