Распад. В начале был мятеж

I

      Сколько Тан себя помнил, смерть дышала ему в затылок. Выла сиренами, оповещая о бурях и потерях; и о том, что снова открылись ворота в ад. Стены защищали корпус от мутантов, но не защищали от постоянного, нарастающего ощущения, что горельник подобрался слишком близко…       Тан не боялся бурь Рофира. Яростных ветров и огненных смерчей. Сухих гроз, самумов и молний, рассекавших пыльное небо. Но он боялся темноты… В гневе Рофира было много пламени и света — жизни. Горельник надвигался мраком. Небытием.       Тан снова закрыл глаза. Не было смысла открывать их. Тройка парней по-прежнему надеялась, что исключительный ум Тана найдет выход. Но он видел лишь отсутствие. В мучительном, глухом, как стук сердца, ожидании — последнего боя — он заставлял солдат охранять припасы…       Буря заперла их в стойлах. Из-за того, что архан проломил стену, один из эвакуационных туннелей завалило грудой камней.       Сеть надземных и подземных туннелей проходила через весь корпус на случай бурь. Обычно минимум по четыре выхода на здание. Проблемы были две: путь в обход требовал разрешения командования, и Тан плохо ориентировался в варнийском районе. Тан знал, что к ужину они уже опоздали. И знал, что, может быть, придется спать здесь, на скупых остатках сена, в торфе и едкой вони арханского дерьма. Не было сил даже на злость.       Один солдат пихнул другого локтем, указывая на лампу. Еще пара расступилась, давая проход. Кто-то подал ту лампу. Кто-то поискал и достал спички. Они зажгли свет и поставили рядом с Таном. Это произошло будто между делом, как ничего не значивший, очень обыденный поступок. Как передвинуть тарелку в столовой, чтобы товарищ за ней не тянулся.       Под веками мелькнуло слабое солнце. Тан открыл глаза и рассеянно застыл.       Тжан служили своему аратжину. Господину по крови, командиру по праву рождения. Человеку, который должен был видеть, чтобы отдавать приказы. Его армия… кинжал, который он унаследовал.       Они знали о его слабости и прикрывали тылы. От этого зависели их собственные жизни. От его глаз и от его ума. Ничего больше. Но в этом было так много — для Тана. Всегда. Даже когда он был инквизитором, инквизиторские солдаты делали то же самое: включали дополнительный свет. Который был не нужен остальным народам и даже мешал: слишком ярко.       Один из солдат выглянул в щель, оценивая обстановку (теперь Тан видел его очертания). Он выглянул и жестом показал, что дело плохо: буря разыгралась.       Скверно.       Тан отдал команду «вольно», устроился удобнее на каком-то ящике и выдохнул, оглядывая пространство. Зрачок у него расползся так сильно, что заполнил собой золотую радужку, и глаза его выглядели черными.       Он пересчитал своих людей. И задержал на них тяжелый изучающий взгляд. Тан уже знал их лица. И теперь открывал их для себя как солдат: какими навыками обладают, как себя ведут. Но еще… Тан подумал, что сейчас он ближе им, чем когда был инквизитором. Теперь он мог спросить их… о том, кто они, о том, как они мыслят, защищая тайны командира.       У них не было ни имени, ни рода. Только номера. Сзади на шее, под затылком. Но Тан знал, что сами они давали себе клички. Людям это важно — называться. Даже если их тела — оружие, а жизнь — служение.       — Авангард, — сказал Тан, и солдаты тут же отозвались, отдавая честь. Тан приказал: — Назовитесь мне. Именами, которые вы дали друг другу.       Тан мог запомнить каждое прямо сейчас. Всего-то тридцать человек. У вестеан хорошая память. У каждого третьего аратжина — фотографическая, как у Тана.       Говорили, когда вестеане еще могли смотреть на километры вдаль, этот процесс — смотрения — отнимал у них физические силы. Из-за объема информации. Они видели так много и так много фильтровали, отсекая лишнее и оставляя важное, что их мозги вскипали. Ночью, когда организм пытался обработать и переработать это всё, вестеане видели столько снов, что не могли запомнить. Это защитный механизм — хоть что-то забывать. Механизм, которого Тан был лишен.       Солдаты назывались один за другим. Иногда по-миншеански, что-то вроде «Торопыга» и «Тихоня». Но некоторые клички звучали как термины, а другие — как обычные имена… только такие, каких Тан раньше не слышал.       Когда солдаты закончили, он спросил:       — Что за язык? Помимо миншеанского.       — Северный, аратжин.       Это заставило всё в Тане замереть. На севере когда-то жили кайны.       Он не понял:       — Почему?       — Это второй язык авангарда…       Кайнэйский — язык науки, медицины и войны. Кайнэйские слова использовали на тренировках, в стратегии и тактике, но это было так привычно, что Тан даже не замечал. Само слово «авангард» — это их слово. Просто оно, как многие другие, стало частью миншеанского, общедоступного, общеизвестного, понятного всем языка…       И кому, как не солдатам, знать кайнэйский?.. Они — результат исканий и экспериментов кайнов. Сплав науки, медицины и войны.       — Вы говорите на кайнэйском? — спросил Тан.       Солдаты невольно переглянулись: они, конечно, знали и сами, что северный — это кайнэйский. Как ни назови — язык врага. Они не были уверены, могут ли сознаться Тану, что всё понимали.       Один из солдат ответил, глубоко поклонившись:       — Насколько это возможно…       Говорить на «мертвом» языке.       Тан растерялся. И спросил по-вестеански:       — На каком еще?       Ему по-вестеански же ответили:       — На всех языках корпуса.       — Но довольно бегло…       Губы Тана дрогнули в улыбке — почти восхищенной. Нет, это его не удивило. Он подозревал. Просто не было повода проверить. Солдаты должны понимать своего командира. Но для этого им хватило бы и только миншеанского… Сам Тан знал лишь два языка: один использовали все, а на другом говорили его предки.       — Произнесите что угодно по-кайнэйски, — приказал он.       Солдаты переглянулись, видимо, пытаясь решить, что сказать. И один из них — тот, кто спас Тану жизнь в стойлах, — опустился на колено, положил руку на сердце и заговорил. «Мертвый» язык ожил и воскрес. Он был полон змеящихся шипящих звуков… Будто шелест песков. Будто шепот травы. Будто порыв ледяного пустынного ветра… И по коже Тана пробежали мурашки — странного узнавания. Его охватил озноб.       — Что это значит? — спросил он.       Мальчишка, глядя на Тана снизу вверх, сказал по-вестеански:       — Мы счастливы вам служить, аратжин.       Солдаты произносили «аратжин» на чистейшем миншеанском и с глубоким чувством… Из их уст, только из их, это звучало не как титул, но буквально транслировалось Тану в уши как «мой господин» и «я навечно в вашей власти».       Тан невольно вспомнил, как мин Хару потребовал ответ, кем он, Тан, хочет быть: аратжином или вестеанином. Мин Хару сказал: «Аратжин — это миншеанское слово». Он сказал: «Вы даже произносите его неправильно». Он сказал: «В нашей культуре не важно, как вы начали. Важно, как закончите. У вас — наоборот». Он говорил об ударениях. На вестеанском ударение всегда падало на первый слог, а в миншеанском выделялся не слог, а последнее слово целиком — и всегда по-разному. Тану в детстве было сложно к этому привыкнуть, но он научился. Сейчас, когда Тан взрослый, он понимал, что мин Хару говорил не столько о произношении, сколько о философии.       Мин Хару научил его: «Не а́ратжин, но аратжи́н». Он научил: быть «тжином» — «господином» важней, чем «ара» — «первым, древним и навечно».       Тан сморгнул секундное воспоминание. И спросил у этого мальчишки, который так и продолжал стоять перед ним на колене:       — Как переводится твое имя?       Его звали Шин. «Шин» — медицинский термин: Тан иногда слышал его краем уха в медпункте.       Мальчишка растерялся. Он не знал, как сказать Тану, который однажды почти вытащил его с того света… что его имя означает «одной ногой в могиле» и «смирение».       — «Нежилец», аратжин.       Тан закрыл глаза. Под высоким сводом стойл гуляли сквозняки, почти как в птичнике. Шумела буря. Громыхало небо.       Мальчишка сказал Тану, низко склонив голову:       — Простите.       Никто над этим не смеялся. Над тем, что он стоял перед Таном на колене и просил прощения. Он мог просить прощения хотя бы за то, что ему осталось очень мало времени служить.       Тан в эту секунду осознал, какое ощущение в нем вызывает кайнэйский… как и провидческие сны: ощущение леденящего дыхания смерти; костлявую руку, сжавшуюся на его горле, будто тиски; нависающую тень — темнее, чем отсутствие.

II

      Буря продолжалась. Свистел песок и ветер. Тан снял респиратор, поэтому вездесущая пыль скрипела на зубах. Тан давно привык к ней и не сплевывал влагу. Она была не лишней. Он сделал глоток из фляги, прополоснул зубы водой и проглотил.       Солдаты проверяли герметичность формы и экипировку в целом. Затягивали ремни, прочищали защитные очки от пыли, меняли фильтры в респираторах и нашейные платки. Связисты тщетно пытались оживить средства связи и обнаружения. Пара солдат с квалификацией полевых медиков осматривали товарищей. Еще пара солдат обследовала местность и расставляла датчики движения и «тревожные нити», которые никто не смог бы пересечь бесшумно. Тан знал: последнее — в заботу о нем. Потому что на него пытались совершить покушение.       Тан не отдавал приказов. Он предоставил солдатам действовать самостоятельно. И понял, наблюдая за ними, что они мало в нем нуждаются. Это были обученные, умные и собранные люди. Они знали свое дело.       Иногда они подходили к Тану с тихим «Разрешите доложить». Связисты говорили: удалось послать сигнал в штаб, но ответ не получен. Медики говорили: состояние отряда удовлетворительно. Разведчики говорили о принятых мерах безопасности.       Тан кивал и отпускал их жестом. Он слушал бурю. И не расслаблялся. Как и все они.       Тан вынул кинжал из ножен. Медленно прокрутил в руках. Лезвие поймало свет и направило на один глаз, тут же сужая зрачок. Тан смотрел на свое тусклое отражение. И думал о чем-то бытовом: на следующей неделе ему коротко обстригут волосы по расписанию. Приведут в порядок перед финальным боем.       Тан поднял взгляд. Солдаты тут же попрятали свои. Из-за кинжала. Немудрено: офицеры запрещали им смотреть на символ своей власти и вообще создавали вокруг кинжала ореол мистической недоступности.       Тан приказал:       — Возьмите.       Солдаты опешили.       Тан вручил кинжал дежурному. Двумя руками в две руки. Хас аккуратно принял кинжал, едва касаясь лезвия пальцами и склоняя голову. Солдаты передавали друг другу реликвию с каким-то ощутимым священным трепетом, едва бросая на нее взгляд.       У Тана это вызвало усмешку. Едкую. Инквизиторскую. Кинжал… Знак чистокровности, достоинства и доблести. Ни один офицер не доверил бы солдату его держать. Даже зная, что тот примет, не дыша и замерев. Как божественный дар.       Зато Тан видел, и не раз, как пьяные офицеры кидают свои кинжалы в стены… или в спины этих же солдат. Или вообще насаживают их на лезвие, как Шин.       Шин обмер, когда очередь дошла до него. Слишком сильные, болезненные воспоминания — с лезвием, которое медленно завивалось в спираль ближе к рукояти. Шин посмотрел в сторону Тана, и тот приподнял голову в ожидании. Он уже выразил свою волю. Он не собирался подтверждать свое намерение для отдельно взятого солдата.       Шин взял кинжал, осматривая то, что вонзилось однажды в его тело и разрезало внутри него мягкие ткани. Он закрыл глаза и передал другому. Руки его дрогнули, Тан видел.       Но Тану тоже пришлось держать бич, которым рассекали его спину год за годом всё сильней и хуже. Странное ощущение… оказаться по другую сторону. Он знал.       Мечники помедлили. Хотя их руки были забинтованы и здесь, в стойлах, облачены в перчатки. Безупречно чистые, всегда обработанные, будто у хирургов, их руки считали грязными. Они соприкасались с рукоятью меча и с сущностью, запертой в нем. Это заставляло плоть разлагаться, и мечники находились под чутким присмотром своих полевых медиков.       — Кинжал — это даже не самый хрупкий в мире меч, — сказал Тан. — Но, если бы я сказал: «Дайте мне меч», вы бы отдали, не промедлив.       Он разрешил им — прикасайтесь. Тан тоже испытывал благоговение, когда кинжал попал к нему впервые. Но затем… кинжал стал его инструментом. Правом повелевать и вершить суд. Правом казнить.       Хас вернул Тану кинжал, осев на колено. Тан принял так же, как отдал, — из двух рук двумя руками. Он принимал у солдат предметы на равных. Это тоже сбивало их с толку. Всё в Тане сбивало их с толку.       И каждое его действие отзывалось в них — готовностью сделать для него то же самое.       Хас не успел подняться, как мечники опустились за ним, открепив ножны от поясных ремней. Они предлагали Тану свои мечи. И тот невольно усмехнулся:       — Вашими мечами я обладаю и так.       Это заставило их смутиться. Тан — не такой, как они. Тан — над ними стоящий. И ему следовало сохранять умеренное хладнокровие.       К тому же:       — Меча может касаться только обладатель. Вам ли не знать военный кодекс?       Он поднялся, убирая кинжал в ножны, и солдаты встали вместе с ним. Они неловко застыли. Он посмотрел на них и вспомнил, как отдавал нелепые приказы, когда только поступил на обучение… и как они помогали ему. Всегда помогали. Реагируя на каждую просьбу. Даже непроизнесенную.       Но он не был им другом. Он был их аратжином. И сокращал дистанцию ровно настолько, насколько позволяло положение. Насколько позволяло положение — узнать людей, которые доверят ему жизни в бою. Которым он доверит свою.       Он сказал:       — Но я посмотрю.       На этот легендарный меч. Лезвие которого хрупче стекла. Это было длинное клинковое оружие, не слишком широкое, с малым погибом. Клинок, собственно, и состоял из черного стекла — обсидиана — материала, закаленного в лаве Рофира. В активированном состоянии, когда солдат обхватывал рукоять и в его ладонь проникала сущность, чтобы напиться крови, это лезвие с легкостью рубило даже сталь. Рукоять была длинная и позволяла обхватить ее двумя руками. Обычно ее тоже обматывали обработанными бинтами, но перед вылазкой за стену их снимали.       Ни один солдат после слов Тана не вынул из ножен меча и не снял перчаток. Они поняли, с кем имеют дело. Тан — бывший инквизитор. И он следовал закону. И закон запрещал демонстрацию их сил. Всякий раз, как они активировали этот меч, жить им оставалось всё меньше и меньше. Эти люди заживо гнили. И умирали, если им переставали делать переливание крови каждые несколько месяцев.       Один из солдат поднес свой меч в ножнах к свету. Так, чтобы Тан мог рассмотреть и рукоять, и сами ножны. Вместе с рукоятью меч достигал в длину чуть больше метра.       — Я однажды видел, как лезвие распадается в воздухе... а потом соединяется обратно, — сказал Тан, и влажный взгляд погибшего разведчика снова ожил в его памяти.       Тан спросил то, о чем молчали все учебники:       — Когда эта тварь проникает под кожу, насколько больно?       Они растерялись с ответом — настолько больно. Сказали только:       — Рука быстро немеет, аратжин.       — Как быстро?       — В течение пары минут…       — Всегда находил странным, — сказал Тан, — что если запихать эту тварь в тело, она будет упоенно латать раны, а если позволить ей пить с руки — она будет отравлять плоть.       — Как вы наверняка знаете, она заменяет часть клеток, — сказал Хас тоном осторожным и с большим уважением, остерегаясь, что, выражая знание, рассердит аратжина. Тан всё прекрасно слышал на лекциях дюжину раз, но высказаться позволил.       — Когда она выходит из тела, она перестает питать эти новые клетки и они погибают. Сразу начинается некроз.       Паразит отравлял тело, которое не смог захватить. Вот и вся ирония.       Вряд ли солдаты думали, что у них есть выбор. Или насколько ужасна их участь. Их воспитывали с мыслью об исполнении долга. О том, что служение на благо альянса и планеты — высшая цель. Их тоже тестировали на пригодность, физическую и ментальную. Им тоже присваивали роли, как аратжинам: насколько быстро мыслят и какая специализация им подходит больше. Всё было предрешено. Всё было установлено природой и кайнами. Кайнами, которые сотворили с миром такое. Чтобы мир сумел выжить.       Но вот незадача: мир продолжал погибать, а люди в нем подвергались генной модификации, которая их убивала.       Тан спросил свой отряд, как они относятся к тем, кто их создал:       — Что вы думаете о кайнах?       Но они не поняли его вопроса — о прошлом, которого, может быть, даже не знали.       Шин сказал:       — Говорят, он родился в пепле. И знал горельник как свои пять пальцев…       Они ответили о Сэте. И Тан невольно внутренне вздрогнул. Из-за всего, что случилось с ним в архиве: он не понимал — как с человеком или как с провидцем?.. Какая тяга его мучила, когда он отчаянно искал лицо мертвеца среди лиц мертвецов…       — Так что вы думаете? — повторил Тан.       — Говорят, он был хорошим командиром.       — Возвращался почти без потерь.       Авангарду, в отличие от аратжинов, было плевать, родился Сэт за стеной или в корпусе. Он знал, как обращаться со своим отрядом, и он знал горельник.       — Тем не менее, — сказал Тан, — однажды он сам не вернулся.       — Это была ошибка его взвода.       Тан спросил:       — Откуда вы знаете?       И Шин ответил:       — Не уберечь хорошего командира — позор.       Может, поэтому сто сорок второй покончил с собой. С осознанием, что лучше никого не будет. С осознанием, что лучший погиб, что лучшего они подвели. Они даже не забрали его тело, чтобы попытаться спасти в лазарете. Значит, спасать было нечего…       Прах всех, кто знал кайна, развеяли над горельником…       Хотя. Глаза Тана широко раскрылись от мысли. Он не думал об этом раньше, не было нужды. Но наверняка остались бывшие однокурсники. Тан мысленно пересчитал года… Сэту было бы двадцать. Возраст, до которого доживал не каждый… Но попытаться было можно.

III

      Буря немного слегла под утро. Связисты получили приказ из штаба: ожидать проводника. Взвод Тана провели через варнийский район. Спать оставалось всего полтора часа.       Голодные птицы встретили Тана с недовольством и бахвальством: заметил ли он их послушание? Они не разодрали мечников, оставленных их охранять, на части. Тан благодарно кивнул. Он знал, чего это стоило. Он потрепал пальцами Младшего под клювом, отдал взводу команду располагаться и отправился за мясом.

IV

      Тан шел быстро и заученным путем. Шел в миншеанский район. Без проводника и разрешения. Пустыми тоннелями, которые ему однажды показал мин Тжо. Но вдруг, обернувшись, он выхватил кинжал. Шаги позади него стихли.       Тана кто-то преследовал.       И он не собирался играть в прятки.       Он бросился обратно — как зверь, учуявший добычу. Он схватил преследователя за поворотом и впечатал в стену. Преследователь был выше на голову. Глаза его расширились лишь на секунду, потом смиренно закрылись, а после — взглянули на Тана с готовностью принять любое решение.       Тан узнал мальчишку. Шин.       Он спросил:       — Зачем ты идешь за мной?       — Вам одному небезопасно…       — Посмотри на мои руки, — приказал Тан.       Руки, разбитые за право быть здесь. А затем — за то, что делали с солдатами, когда Тан вызволял их. Тана уже ловили офицеры. Но он выжил. И его костяшки — перебинтованные, с жуткими незаживающими ранами — прямое подтверждение тому.       Такой, как Тан, мог погибнуть только на передовой.       И Шин сказал ему:       — Простите.       Его глаза всматривались в лицо Тана. Они цеплялись за строгие степные черты почти отчаянно. Тан не знал, что только его лицо помогало этому солдату держаться. После всего, что с ним сделали, он молился на своего господина. Потому что тот дотащил до лазарета, вытребовал для него палату и капельницу.       Потому что всю дорогу говорил: «Не отключайся». И: «Я видел ранения хуже твоих». И: «Я видел, как восставали из мертвых».       Медики назвали мальчика с номером на шее: «Шин». Тот, кто скоро умрет.       Но он здесь. И прошел уже год.       И он на днях спас своего аратжина. Как тот спас его.       Шину было столько же, сколько Тану. Он мало сделал для альянса, но Тан пообещал, что еще сможет. Шин плакал из-за него впервые с самого маленького возраста. Единственный раз — так горько и осознанно. И не от боли, и не от обиды, что над его телом надругались те, кому он клялся служить до последнего вздоха. Но от того, что Тан дал ему второй шанс. От того, что ходил затем проверять. Тан не проведывал, но бросал беглый хмурый взгляд, чтобы сразу после — уйти, убедившись, что его приказ исполнен.       Шин тихо попросил его:       — Разрешите пойти с вами…       — Нет.       Тан отпустил его. И велел:       — Возвращайся в казарму.       Тан пошел вперед, оставив мальчишку прибитым к стене. Шин прижался к ней затылком и зажмурился. Он не посмел ослушаться.       Шаги Тана стучали всё быстрее. Как и пульс. Он ощущал, как внутри него растет ужасное громкое чувство — между острой болью, глубокой тоской и накрывающей злобой. Он закричал бы. Но он бежал, стиснув зубы. Он ненавидел свое инквизиторское прошлое. Он ненавидел так, что всех бы перебил здесь, в корпусе.

V

      Когда Тан вернулся, он первым делом убедился, что Шин лежит на своей койке. Тот, заметив взгляд, закрыл глаза. Тан погасил свет. И вслепую покормил птиц. Он лег обратно, сняв кожаные перчатки, провонявшие кровью. Птицы слетели к нему вниз, и он положил руку Младшему на затылок. С ощущением тяжести во всем теле.       Оставалось очень мало времени. А он размышлял о том, что хотел бы вылетать их еще один раз… Всего раз. Если бы только нашлось немного времени…       Тан вдруг начал ощущать, как много несделанного… и как много того, что он не в силах изменить. И от этого он свернулся в клубок вокруг своей маленькой планеты.       Рофир снова свирепо выл за стенами. И стены корпуса опять тряслись от крутившихся волчков. Молниевые вышки жадно втягивали в себя сверкающий свет и пускали ток вниз, наполняя всё внутри корпуса жизнью, и мельницы над крышами крутились так лихорадочно и быстро, будто могли бы спастись от смертоносных ветров. Корпус жужжал и продолжал жить на планете, которая пыталась его уничтожить, сделав ее ярость своим топливом.