Распад. В начале был мятеж

I

      Когда Тану было шесть, он присутствовал на церемонии бракосочетания. Его невеста подарила ему колосок. Когда ему исполнилось шестнадцать, он видел, как вспыхнули ее глаза — вслед за огнем на пальцах. Она танцевала ему, и он видел в ней свет утраченных солнц. Когда всё померкло, он почувствовал ее руку. Она повела его за собой и привела в свою комнату.       Тан к ней не прикоснулся. По многим причинам. Он уже тогда знал, что корпусу конец. Он знал, что конец неминуемо повлечет за собой протокол ликвидации. Она родит ему ребенка, чтобы кто-то из них — она или он сам — убил его.       Тан не посмел. Просто не смог. Глядя на свою жену, он видел смерть корпуса так же, как смерть степей.       И он ушел, оставив ее невинной, оставив ее опозоренной. Он не навещал ее, хотя был обязан. И не думал, будто что-то упускал. Он слышал, как инквизиторы постарше говорили, будто трахать жену ходят, как на работу. Они не опускались до совсем низких обсуждений, но всё-таки… в словах их чувствовалось пренебрежение. Чуть больше, чем осознание бессмысленности. Это был священный брак. Но ничего для них уже не было свято.       Для Тана всё же было… И он воспринимал свой брак как утрату. Он потерял жену — не обретя. Он потерял сына или дочь — не обретя. Потому что обрести их — и потерять — было бы слишком тяжело. Еще хуже, чем отказаться от них по своей воле. Тан оставлял себе иллюзию выбора. Даже если его воспитывали в мире фатализма, где всё неизбежно, всё предрешено…       Перед самой церемонией ему пришло трогательное письмо… От нее. Лойя писала, что быть женой провидца — это честь. Вспоминала, как все на него смотрели, когда его подставил шаман. Она говорила: «Вы были живым чудом. Провидцев не рождалось уже сотню лет. Я видела в вас необыкновенную силу… и ваш взгляд, даже когда вы были ребенком, будто всегда смотрел в будущее больше, чем в настоящее. Пусть судьба ваша была и, полагаю, будет непростой, полной хитросплетений и резких поворотов, я верю, что однажды вам откроется истинный путь… и вы поведете людей, как в былые времена вели провидцы, и я надеюсь стоять в этот момент подле вас».       Но Тан не видел ее в своем будущем… И ее слова его ранили. Мало что могло Тана задеть, как это… Он не знал отчего.       Лойя приложила к письму свой потрет. Дивная, хрупкая, в воздушных легких тканях, в драгоценностях, с сияющим гордым, даже целеустремленным взглядом, она была такой красивой вестеанкой… в тонкости, строгости и остроте своих черт… Она так отличалась от всего, что Тан знал и видел. Она была цветком степи…       Об этом цветке боги позаботились так же, как о степях… Ей было суждено сгореть.       И Тан достал спички. Он сделал это в казарме инквизиции. Так символично… Инквизиция приучила его к мысли, что у него есть лишь одна жена. И когда лицо Лойи догорело… он взял в руки кинжал… И медленно прокрутил его в тонких смуглых пальцах. Блик металла осел в его глазах — и отразился в лезвии. Тан запер тяжелый нахмуренный взгляд под веками, погасив этот блик.       То, что он сделал…       Вестеане сжигали портреты близких, когда хоронили их.       Тан похоронил свою жену. До того, как ее за него выдали. Вот каким мужем он стал ей.

II

      Не слишком трезвые, бывшие инквизиторы заглянули в каморку к Тану и, не обнаружив его, напряглись. Но мин Хару хмыкнул:       — Зуб даю, он в казарме. И не на койке, а на полу…       Никто даже не стал спорить, все пошли проверять.       — Пс, Тан, вы там живой?       — Вест Саен?       Офицеры один за другим заглянули в казарму, и один проржался:       — Боги, он птиц протащил...       Остальные тоже покатились. При этом пытаясь друг на друга шикать: всё-таки казарма, комендантский час…       Солдаты, конечно, проснулись. Несколько из них даже повскакивали с мест: явились аратжины — и кое-кто старше по званию, чем Тан. Мин Хару прижал палец к губам, призывая всех замолчать. И отдал команду «вольно» жестом.       Тан поднял птиц и приказал им сесть. Наспех оделся, пристегнул ножны к поясу и процедил-прошипел:       — И какие ветра Рофира вас принесли?!       Парни сказали:       — Самые злобные.       — Мы идем снимать труп кардинала.       Смерть кардинала не поразила Тана, не огорчила, не смутила. Он воспринял это как факт. С каким-то глухим осознанием: «Вот как...»       — И мы планируем бухать, — доверительно заявили Тану товарищи по всем несчастьям в их клятом корпусе.       Тан холодно заметил:       — Я смотрю, вы — уже.       — Да.       — Одна новость скверней другой. Вы, как провидец, не хотите иногда забыться?       — Предпочитаю ясно мыслить.       Парни спросили:       — Помогает?       Тан ответил:       — Наутро всё равно тошнит…       По коридору разнесся пьяный, плохо сдерживаемый смех.       Их командира убили. Их корпус был на волоске от смерти. И они мысленно, как и Тан, похоронили всех, кого знали, очень слабо надеясь на другой исход. И они всё еще могли смеяться. Все, кроме Тана. Последнее бросало им вызов. Если бы они заставили Тана расслабиться и принять, может, им удалось бы смириться. А может, удалось бы ему, и они желали этого не как обреченные люди, но как обреченные друзья, облегчающие общую боль.

III

      Кардинала вздернули на собственных кишках. Казнили старым, негуманным способом: повесили. Унизительная смерть. Удушье. Еще и вспороли живот. В его собственном кабинете, где он безвылазно сидел, решая проблемы корпуса.       Стояла тяжелая едкая вонь, какая бывает, когда выпускают наружу кишечник.       Бывшие инквизиторы с пониманием переглянулись: их главный закончил, как жил. В дерьме и крови.       — Давайте-ка его снимем.       Такой человек, как кардинал, не попался бы в руки врагам по глупости. И все это знали.       Из служебной привычки инквизиторы будто составляли вслух протокол, который больше был не нужен, потому что ночью никто не хватился бы, потому что кардинал в новых обстоятельствах бесполезней любого солдата:       — Следы пыток.       — Колотые раны.       — Вскрыли при жизни.       И такое же сухое:       — Ублюдки.       Они сняли его аккуратно, не брезгуя трогать вывернутые наружу органы. Уложили кишки туда, где им место: в живот.       Мин Хару сказал Тану:       — Как-то это низко даже для него…       Потому что считал, что кардинал сдался из слабости. Кардинал сдался из слабости, и Тан знал причину. Тан сам жил с ней каждый день: вест Ален поверил в кайна. Когда кайна не стало, надежда ушла вместе с ним.       Тан сжал в кармане брюк допуск в архив. И снова задался вопросами, которые мучили его со дня сжигания в крематории сто сорок второго взвода.       Кардинала, как солдат, никто не посмел бы сжечь. Он — вестеан. Офицеры завернули его окоченевшее тело в инквизиторское черное знамя и аккуратно подняли. Они понесли его в птичник.

IV

      Пока тело подготавливали к поеданию вестниками, срезая с него лоскуты разорванной одежды, птицы истерично бились в клетки, почуяв кровь. Два молоденьких офицера, миншеанин и варниец, переговаривались между собой:       — Вестеане считают это не просто практикой выживания. Они полагают: это благородная смерть. По чести, которая выше богов.       — Когда тебя сожрали и высрали?       — И еще выблевали часть останков в процессе, ага.       Как правило, вестники действительно не переваривали некоторые части трупов: шерсть и волосы, ногти. С костями дело обстояло проще. И нет, они не «выблевывали», а отрыгивали погадки. Тан никогда не брезговал резать крыс, но брезговал убирать погадки.       Впрочем, никакого вестеанина не волновало, что станет с его переработанным телом. Их волновали только выживание, сытость птиц и святость традиций.       — И кто рискнет? — спросил один из вестеан.       Тан взял лук. И ответил:       — Я.       Первой выпустили птицу кардинала. Она слетела на тело своего хозяина, осмотрела его и обнюхала. Впрочем, без сантиментов. Это была старая птица. Она знала порядок вещей в мире. Инстинкт велел ей завершить жизненный цикл.       И когда Тан натянул тетиву, тот же инстинкт заставил ее вскинуть голову. Тан целился ей в глаз. Она отбила стрелу взмахом лапы — и бросилась вперед.       Вест Ками ее застрелил с затылка. Тан согласился стать приманкой, а не убить.       На что мин Хару, проходя мимо, спросил:       — Не пойму, вы такой же отчаявшийся… или просто бесстрашный сукин сын.       Тан и сам не знал.       Птицы были выпущены. И облепили два тела: человека и его вестника. Путь кардинала был окончен, и Тан сложил лук и стрелы. В птичнике стояла тишина. И только звук разрываемой плоти, хлопки крыльев и вой ветра разносились вокруг.       Когда птицы завершили ритуал, бывшие инквизиторы разошлось раньше, чем вестеане вернули всех в клетки. Царила глубокая ночь.       Мин Хару спросил у Тана, когда тот спустился ко всем последний:       — Вам точно не нужно выпить?

V

      Бывшие инквизиторы вели Тана длинными безликими коридорами. Народу собралось около двадцати рофирян, и они старались не шуметь, но у них, разумеется, не выходило.       Они рассуждали по дороге:       — По факту, был единственный человек, который за последние три года нагадил офицерам больше Тана. Кардинал.       Товарищи похлопали Тана по плечу. Молодчина Тан. Вот что они считали. Даже если он — дьявол, сдерживать которого приходилось им всем.       — Как вам ваша новая жизнь? Не тянет к старым привычкам? — спросил мин Тору.       Тан спросил:       — Куда мы идем?       — Туда, где тихо. Мертвецы не расскажут.       Остальные объяснили:       — Мин Тору назначили помогать в крематории.       — Будет много трупов. Особенно когда вступит в силу последний протокол.       Протокол ликвидации… Ликвидации подлежали все живые души корпуса, кроме офицеров и солдат: те остаются защищать границы. Будут защищать, пока могут. Если монстры и прорвутся через стену, то не получат тел тыловиков, женщин, детей и стариков. Это честнее по отношению к людям: умертвить их, а не отдать на съедение заживо. Тем более что спасать их никто не собирался…       Бывшие инквизиторы поделились с Таном:       — Нас назначили охранять припасы.       — А нас — восточные ворота. От дезертиров. Как будто есть идиоты, которым охота за стену…       — Вест Саен, что насчет вас?       Тан коротко ответил:       — Стойла арханов.       — Охранять или убирать?       Они расхохотались:       — Дерьмо и кровь, мальчик.       — Дерьмо и кровь.       Но мин Хару поинтересовался серьезно:       — Вам вспомнили старое?       Он спросил: не пытались ли Тана убить. И Тан кивнул. Пытались. Арханы — его прошлое. Напоминание о преступлении, которое он совершил, когда оправился после стойл. Это — не старое. Тан до сих пор кормил птиц. Но мин Хару предпочитал закрывать на это глаза. Как и на многое другое. И Тан не знал, что испытывает по этому поводу. Похожи ли его эмоции на признательность и благодарность… или больше на досаду, что он всё еще жив.

VI

      Крематорий… Тан приходил сюда только однажды. На похороны сто сорок второго. На похороны кайна. Негласные, немые проводы. Бесслезный и бессловесный плач по надежде выбраться. У Тана было странное ноющее чувство внутри… Он закрыл глаза. Вместо дыма и копоти перед ним снова восстала из пепла эта картина: колосящаяся степь и силуэт на горизонте…       Тан опять грезил наяву. И опять мучился от кошмаров. Кайн врывался в его сны чаще, чем следовало мертвецу. Если только он не звал Тана… если не был вестником скорой гибели.       Бывшие инквизиторы расселись на полу. Они обсуждали сонхарские вина. Крепкие, сладкие и такого же насыщенного цвета, как тамошняя пустыня.       — Эта пустыня, Сонхар… Говорят, она самая безжалостная и горячая. В ней полегло так много путешественников и войск, что ее пески пропитались кровью. Поэтому она и красная.       — А я думал, это потому, что миншеане пытались штурмовать там Неосадный век за веком, — хмыкнул вест Ками.       С вин они переключились на чистоту аратжинской крови:       — А я вам говорю, что мы иначе мыслим, наши мозги устроены по-другому. Возьмем вестеан. У половины — фотографическая память. Вон как у Тана. Что это, если не гены? Мы просто лучше. На генетическом уровне…       Тан не вникал ни в географию, ни в культуру, ни в генетику. И когда все пустились в обсуждение женщин — он тоже стоял в отдалении и вглядывался в темноту.       — Тан, а вам портрет жены прислали?       — Покажите? Говорят, она красавица.       — А еще говорят, — вставил вест Ками, — что Тан к ней не ходит.       — Но ведь ему почти семнадцать.       Тан промолчал. И постыдился признать, что уже похоронил жену.       — Вот дерьмо, аратжин. Вам надо к ней сходить.       — Не умирать же девственником.       Мин Дасу хохотнул:       — С чего вы взяли, что он девственник? Я слышал, Тан пользуется неслыханной популярностью у солдат.       Вест Ками попросил:       — Заткнитесь…       — А что такого?       — Все знают, — сказал один из варнийцев, — что мин Дасу трахался с наставником…       Тот ничуть не смутился:       — И я могу с гордостью и совершенно честно признать, что он вправду научил меня всему…       Воздух сотрясли смех и недовольные возгласы. Впрочем, из шутки больше, чем по-настоящему.       Мин Хару спросил Тана:       — Почему вы не ходите к ней?       Его поддержали:       — Если потому, что она скоро умрет: это глупости. Мы все умрем.       — Тан, сядьте вы уже, — потребовал вест Ками. — Хватит стоять. Давайте выпьем. А потом вы охмелеете и сходите к жене.       Тан единственный пытался мыслить здраво:       — Идти в вестеанский район посреди ночи — вот на такой тупой херне меня прирежут.       — А если мы сопроводим? — спросил вест Ками.       — И где вы будете? Под дверью?       — Будем давать советы.       — Увольте.       Мин Хару сказал:       — Тан. Вы скоро умрете.       — И что?       — И то, — вставил мин Дасу, — вы даже не трахались, аратжин.       — И какая после смерти разница?       — После смерти — никакой, — сказал мин Хару. Он обратился к Тану на ты, как друг: — Но ты еще не умер.       — Сядьте, черт вас побери! — взмолился вест Ками. — И выпейте с сослуживцами.

VIII

      С горем пополам аратжинам удалось уговорить Тана сесть. И даже выпить. Особенно когда разговоры о жене сменились разговорами о службе.       — Кайн был вашим первым делом?       Тан вспомнил труп в казарме… целый взвод трупов. Безответных после смерти так же, как при жизни.       — Нет, — ответил Тан и сделал глоток.       Алкоголь обжег глотку. На вкус было почти как чистый спирт.       — Нет? — переспросил вест Ками. — А какое? Вы тогда с мин Хару были… Он вас выгреб из птичника, даже выговора не сделал.       — Его первая казнь, — сказал мин Хару. — Так его взяли.       — Вот же черт, аратжин… Вы в первый же день убили…       Это было настолько про Тана, что все невольно разулыбались.       Мин Хару сказал тост:       — За всех казненных ублюдков, которые не загубили сотни жизней благодаря нашей отстойной службе.       За такое выпили почти синхронно.

IX

      Тан не любил ворошить прошлое с кем-то. Да и с собой самим. Слишком многое он подавлял, пытался заглушить… День утомил его, пережевал и выплюнул.       Тан почувствовал, что с него хватит. Попытался встать. Его немного шатнуло: алкоголь быстро ударил в голову… Тан раньше не пил. Это дало о себе знать. Как и высокий градус. Он вышел из крематория, нашел в стене опору рукой. Он осел вниз.       Инквизиция… одно дело дерьмовей и кровавее другого. Перед Таном вертелись лица. Его солдат. Солдат, дела которых он просматривал и вел. Солдат, которых давно не было в живых. И тех, что выжили слишком высокой ценой… Он снова вспоминал глаза того разведчика… отдавшего за него жизнь в самом первом рейде.       Тан знал, что все они, живые тоже, уже в могиле. И знал, что должен отнестись к этому смиренно, как к долгу, как к чести — стоять до конца.       Мин Хару нашел его таким — пьяным и разбитым.       — Тан…       У них были не лучшие отношения ученика и наставника. Хотя бы потому, что Тан был худшим учеником, которого мин Хару могли поручить. Но мин Хару со своей ролью справлялся… все эти годы…       Тан сказал о кардинале:       — Он позволил себе слишком много веры… когда кайн вернулся.       И мин Хару спросил:       — А вы?       Тан закрыл глаза.       — Это не важно.       — Скорбеть — это нормально, Тан. Даже по ублюдкам, которые не стоят наших мыслей.       Тан усмехнулся.       — А по живой жене?..       Тан посмотрел на мин Хару. И впервые задался этим вопросом:       — У вас есть дети?       — Четверо.       — И как оно? Мысль, что они погибнут, а вы — ничего им не дали…       — Мы все погибнем. Но что-то мы дадим. Время и шансы.       — Это не помогало три с половиной века.       — Но это всё, что мы можем, — сказал мин Хару. — Сходите к ней. Она вас ждет…

X

      Что ж, Тан был достаточно пьян. Достаточно опустошен, достаточно близок — к смерти… Одного его не отпустили: нужно было тащиться через полкорпуса по коридорам. А за последние три года… только кардинал «нагадил офицерам больше Тана».       Бывшие сослуживцы его провожали. Будто на одно из самых важных дел.       Они еще пытались его по пути наставить:       — Только резко не засаживайте.       — Надо с прелюдией.       Тан отмахнулся от них:       — Разберусь.

XI

      Лойя прикрыла тело тонким одеялом, когда законный муж ворвался в ее комнату. Он прислонился к косяку. Вдрызг пьяный. Он смотрел на нее. Долго. Тысячу лет. Этим взглядом — тяжеловесным и жестоким. Взглядом, который могли выдержать только солдаты…       …или Лин.       Но она тоже…       Она не отводила глаз.       Тан сказал ей:       — Я сжег ваш портрет.       Лойя ответила:       — А я ваш — нет.       Тан опустил голову. И с сожалением кивнул.       Никто не говорил ему, как он хорош собой. Кому бы говорить? Но Лойя видела. И на портрете, и вживую. Ее муж был благородным вестеанином, чистых кровей… С запятнанной родословной, но всё же… высокого статуса. Разве не честь? Стать женой провидца… Быть поддержкой живому чуду, воскресшей легенде… Мальчику, который мог сказать всему племени: «Нет», когда каждый смотрел на него, затаив дыхание. Лойя была в него влюблена. Может, о браке с ним она даже мечтала девочкой.       И она прекрасна понимала, зачем он пришел, пусть даже с таким опозданием… Взять то, что ему причитается.       Она медленно опустила руку, которой держала одеяло. На ней осталась тонкая ткань… Она сказала:       — Не было вечера за этот год, когда я не ждала…       И он закрыл глаза — бессильно.       Когда она стала раздеваться, он сделал шаг. Порывом. Он оказался рядом так быстро, что она невольно вздрогнула. Он остановил ее руку. Грубой хваткой. Из привычки иметь дело с теми, кто ни в чем не уступал ему в силе. И тут же пальцы его разжались — на тонком запястье.       Лойя была, как в вечер бракосочетания… Цветок степей… От нее даже пахло так… как будто — так. Живой травой, теплом и светом. Она тяжело и часто дышала, глядя на него, приблизившегося к ней.       Всё ее тело напряглось, когда он тронул ее волосы и вплетенные в них перья.       Она наблюдала за ним с опаской, когда он полез в нагрудный карман. Чтобы достать перо. Он усмехнулся. Знала ли она? С этого пера началась вторая линька Младшего. После того, как тот чуть не умер. Тан носил это с собой как талисман. Как символ стойкости жизни перед смертью.       Лойя приняла его как дар — от супруга супруге — и вплела в одну из своих прядей. Волосы у нее были длинные, густые и блестящие.       Она спросила почти шепотом:       — Запомнил?       У Тана фотографическая память. Теперь это в его сетчатке, впечаталось — не развидеть.       Он сказал:       — Запомнил.       Она приблизила лицо к нему, как к дикому зверю. Двигаясь медленно. Сантиметр за сантиметр. Ожидая чего угодно. Он мог оттолкнуть или свалить ее на постель. Она прижалась лбом к его лбу. Затем коснулась его носа своим.       И он запустил руку в ее волосы, удержал за шею.       Как она представляла с ним ночь? Может, надеялась, что он начнет с поцелуя. Может, она думала, что он будет ей любоваться… смотреть завороженно. На одну из самых красивых девушек племени.       Но он придавил ее к матрасу весом своего тела. Он не прикоснулся к ее губам. Он даже не стал раздевать ее. И не стал раздеваться сам. Он только поднял ее ткань и расстегнулся. Он ничего у нее не спрашивал. Он взял ее, как собственность.       И она дрожала под ним. Ей было больно, но она отдалась. Она так обняла его, как будто сожалела о нем, как будто любила его — в первый и последний раз. Ведь ничего другого ей не было позволено узнать. И всю любовь, которую она копила, она могла отдать только ему.

XII

      Тан не оправдал никаких ожиданий, даже когда закончил с ней. Именно так: закончил с ней. Он спустил и привел себя в порядок из привычки человека, приученного к строгой дисциплине. А затем остался. Она думала, что он уйдет. Но он остался.       Он лег с ней рядом. Он продолжил на нее смотреть, запоминая, изучая взглядом. И что-то в этом взгляде — тяжелое, отчаянное и болящее — вдруг стало ей понятным…       Тан коснулся ее лица, убирая волосы со щеки. Задержал пальцы на ее коже. Она обняла своими пальцами его руку и поцеловала его ладонь.       И он продолжил исследовать ее тело касанием, как взглядом. Ее кожа была мягкой. Изнеженной. Она вся была мягкой… Тан привык бороться с парнями вроде себя — из тугих и твердых, как стальные тросы, жил и мышц — и ему было странно ее касаться.       Это не длилось долго. Его наваждение. Опьянение и туман.       Тан поднялся с постели.       Лойя сказала ему в затылок:       — Корпус стоял триста лет. Может, вы отобьетесь…       Но Тан, застыв у дверей, ответил ей честно:       — Не в этот раз.       И вышел, не попрощавшись.

XIII

      Тан вернулся в казарму. Где всё ему было знакомо. С мыслью, что не смог бы уснуть рядом с ней. Со своей женой.       Младший спустился первым и вернулся на то же место, откуда пришлось слететь, когда бывшие инквизиторы пришли, чтобы растормошить Тана болью и скорбью, которых и так хватало. Без них.       После Лойи Тану стало хуже, чем было с ней. Он закрывал глаза и видел ее тонкие черты. Ее, испуганную им и хрупкую. Ее, сказавшую ему: «Не было вечера за этот год, когда я не ждала…»       Тан свернулся калачиком, как ребенок, которого не просто лишили женской любви, а которому даже неведомо было, какая она могла бы у него быть. Он чувствовал себя лишенным.       А затем перед глазами его появился образ. Молодой женщины, протянувшей к нему окровавленные руки. Тан опустился к ней на колено, она схватилась за него и попросила. Она попросила о чем-то, и видения беспорядочно заметались перед ним: разрушенный горящий город, дым и трупы среди руин… Он сам, переступающий через тела и обломки. Он, идущий к офицеру с чувством… будто подгибаются колени. Офицер обернулся — и Тана вытолкнуло из сна, и он ощутил, как срывается в пропасть, он вздрогнул и попытался дернуться в постели, но его тело лишилось способности двигаться… и черный силуэт навис над ним, и что-то схватило за горло.       За мгновенье до того, как всё рассеялось.       «Ты будешь жить…»       Тан подскочил, встревожив птиц. Под звук завывающих сирен. Он тяжело дышал. С этим именем, застывших на его губах.       Сэттис…