Распад. В начале был мятеж

I

      Еще в 346-м, когда Тану было всего пять, генерал впервые запросил поддержку у верховного совета. Вплоть до 357-го ответ приходил один и тот же: «В эвакуации отказано. Держать границу».       Тану шестнадцать. Огненный круг сомкнулся. Им некуда бежать. Людей отсюда не эвакуировать. Ни тех, что в тылу. Ни тех, что на фронте. Никого из них. Приказ: «Стоять насмерть». Цель всё та же: выигрывать время, чтобы альянс создал оружие, способное перевернуть ход битвы.       Все заучили это наизусть. И по-прежнему никто не роптал.       Эпоха за эпохой рофиряне рождались, чтобы умереть как воины в бою с врагом или стихией.       Их главный враг, похожий на стихию, — приближался к стенам. Смерть уже была здесь. От нее воняло гарью и гниением.

II

      Вестеан сняли с рейдов. Атэ сказал Тану то, что было очевидно: «Скоро вам придется сменить форму… Потому что дело очень плохо… и тогда… авангард вам снова подчинится». Тан знал.       Этим утром Тан держал крепко маленький Рофир, подаренный ему вест Шелл, и повторял, беззвучно шевеля губами:       — Когда я проснусь офицером, а кайн вновь восстанет из пепла… ты перестанешь распадаться на части… и одно из солнц встанет на Западе… а мин Тжо бросит себя убивать и просить кинжал палача…       Тан положил шар в карман и стянул бинты на своей руке. Взгляд его был пустым, он продолжал бормотать про себя, как мантру:       — …И раскинутся степи — без конца и края, и разольется вода — чище слезы… и я умою в ней руки от крови, и вся злость во мне стихнет.

III

      Инквизицию в полном составе вызвали в главный штаб. Аратжины в черной форме заполонили помещение, сбились в плотную толпу вокруг широкого и длинного стола. Тан знал, для чего их вызвали. Его соседи — тоже, поэтому они шептались:       — Всё, крошки, корпусу конец.       — Нас распускают.       — И да здравствует междоусобная война…       Потом всё стихло. Генерал бросил на стол папку с очередным скверным отчетом и вышел к карте. Карта горела от пульсирующих ярких язв, как умирающий от оспы.       — Я буду краток, — сказал генерал.       Но начал, как всегда, издалека.       Во время его речи Тан механически положил руку на герб, на сердце, отдавая честь и слушая удары… они замедлялись. Он закрыл глаза, он ощутил… словно срывается в апатию и легкость. Это началось со слабости в коленях… Тан чувствовал себя таким пустым, почти свободным, как будто его голова слетела с плеч.       Ему хотелось рассмеяться. Нервно и безрадостно. Три года дерьма и крови…       Кто-то толкнул его.       — Вест Саен, еще рано хвататься за сердце. Погодите, он скажет: «Я благодарен вам за вашу службу». Тогда все схватимся синхронно.       Они обсуждали Тана:       — Мне кажется, он молится.       — Кому?       — Вест Саен, вы что, молитесь?       Кто-то шепнул Тану на ухо:       — Ваши боги умерли.       Тан открыл глаза и произнес глухо и тяжело:       — Ваши боги — тоже.       Это вызвало усмешки, инквизиторы приободрились.       Один из них сказал:       — Ляжем в могилу вместе с нашими богами? Что вы скажете на это?       Кто-то решил:       — Похоже на тост.       Другие подхватили:       — Список дел перед смертью. Пункт первый: надраться.       — Второй: трахнуть жену, пока жива.       — Лучше уж завести любовницу… а то трахать жену — второй способ служить альянсу.       Голоса подавили смешки. Порядочные инквизиторы начали шикать на источник шума. Взрослые же люди. Военные. Идет торжественная церемония. Над их подразделением произносят эпитафию. Вот-вот объявят, что всему корпусу настало время умирать ради высшей цели. А эти — шутят.       Тан снова услышал шепот:       — Вест Саен, что вы хотите сделать перед смертью?       Тан отнял ладонь от груди и уронил вниз руку. Этот вопрос и монотонный, чеканный голос генерала погрузили его в глубокий, бездумный транс.       Перед глазами заколосилась желтая живая степь, которой Тан не видел никогда… Над степью поднялись два беспощадных и слепящих солнца в чистом, раскаленном небе. И там, где обрывалось небо, у горизонта, Тан вновь заметил силуэт. Силуэт обернулся — и лицо его было пустым и белым. Словно маска.       Перед смертью Тан хотел бы наконец-то разглядеть… что-то между жизнью и этим лицом. Такое не расскажешь. Поэтому Тан промолчал.       А генерал наконец подошел к сути:       — Мне тяжело это произносить. Мы переходим в режим чрезвычайного военного положения, и я распускаю инквизиторский состав.       Это значило: теперь всё — фронт. И снаружи, и внутри корпус со дня на день станет полем боя. На поле боя закон представляют только офицеры. Инквизиция упразднена.

IV

      Инквизиторы сменили черную, как сажа, форму на графитовую офицерскую, и освежевали койки. Казарма опустела.       Тан сидел один среди нагих матрасов. И пытался нащупать в себе слабое воспоминание, в котором так противился, так не хотел — здесь оказаться. Не мог. Больше нет. Он врос в это место, в свою должность… И с чем-то попрощался навсегда, что-то похоронил — под своей кожей. Теперь он хотел понять, что именно. Может, надеялся воскресить. По требованию командования.       Услышав стук шагов, Тан не повернул головы. Когда они стихли рядом, он безразлично посмотрел на носки чужих начищенных ботинок.       Кардинал, бывший начальник инквизиции, сел рядом. Тан не знал, что сказать. Как быть — он не знал тоже. Тан вдруг офицер. С высоким званием. Он всё еще мог подавлять ублюдков. И в его распоряжении теперь был взвод. На остаток дней…       До встречи с этим взводом — первым его взводом, который он должен был получить еще три года назад, — целых полчаса. Свободное время… Тан не привык к такому. Он привык к расписанным по минутам дням, к срочным делам, срочным приказам и к тому, что мир в золе и пламени, но это пламя… метафорично выражаясь, «еще не лижет ему пятки».       Конец всегда был так близко, что почти казался далеким… и последние годы у Тана «горело» на повестке что-то актуальнее, чем его собственная планета.       — Разве вы не знали? — спросил вест Ален.       А. Так вот зачем он пришел. За беседой к провидцу. За беседой о смирении и неизбежности. О судьбе. Тана всегда тошнило от метафизики. Чуть больше, чем от попыток ветеранов исповедаться и на прощание сказать: «Я поступал как следовало».       — А вы — знали?       — Мы седьмые по счету, Тан…       Седьмой корпус стал очередным «последним рубежом». Их очередь — стоять между двумя мирами. Старый мир неумолимо погибал, а новый… новый наступал и выглядел как выжженная пустошь.       Тана учили видеть. Факты тоже. Учили строить на их основании прогнозы. Теперь, уставившись перед собой стеклянным взглядом, он думал, что знал… Все эти три года знал.       И он «отодвинул» что-то, что когда-то было для него важней всего. Здесь, в этой должности, он перестал думать о смерти так, как приходилось раньше. Он отсиживался в тылу. Его мысли были заняты мелочной, бумажной волокитой, дрязгами, насилием, попытками бороться с обычными людьми… а не с тем, что было снаружи, на пылающей линии фронта. Он оставался в стороне. Ему велели превратиться в инквизитора.       А теперь выдали форму офицера, о которой он мечтал и от которой вынужденно отказался. Выдали, когда корпусу остались считанные дни, когда Тану самому остались считанные дни.       Он хотел спросить у вест Алена в ответ: «Разве вы не знали?». Инквизиция доживала свое, а вест Ален всё равно встроил Тана в ее ряды. Научил, как быть невидимкой, как быть ищейкой, как быть палачом, как не быть — офицером.       Тану шестнадцать. Его руки по локоть в крови. И он слабо представлял, как с таким досье можно стать приличным командиром.       Он усмехнулся.       Что ж… чтобы научиться, у него неделя или две. Может, и меньше… И еще — почти что достижение — у него есть долгожданный офицерский сан. Не капрала там какого-нибудь, а сразу майора. Выше него только подполковник, полковник и сам генерал. Тан наконец-то получил всё, чего когда-то желал. В возрасте, в котором он к этому не готов… Он был слишком юн и слишком неопытен. И он считал, что это звание не заслужил.       И понимал еще: теперь их всех смешают с грязью.       Да, бывшие инквизиторы получили высокие звания. Вроде как в теории представляя, что на них до́лжно делать. Да, они по-прежнему закон. Но… все знали, кто они на самом деле. И теперь найдется много тех, кто им укажет на их место…       Прямо сейчас, пока Тан сидел здесь, генерал повторял свою речь офицерам. Он говорил, что корпусу конец, что инквизиции конец, что всё вокруг них — поле боя. И стена… монументальная стена, верхушки которой Тан никогда не видел, скоро падет.       Поднимаясь, вест Ален отдал Тану допуск. Свой допуск в архив. Как будто Тан сейчас мог ковыряться в пыли. Как будто это имело смысл.       Вест Ален сказал:       — Однажды я привел в архив мальчишку, которого вам обещали сны… И надеялся, что затем он сам приведет туда вас… Я полагался на вашу встречу. На союз, который снова сделает Запад великим… Может быть, копаясь в могильнике памяти, вы найдете ответ. А сейчас… — вест Ален поджал губы. И бросил Тану последний приказ, как кость — голодному псу: — Делай что должен, мальчик. Выживай.

V

      Тану приказали выживать. Что-то щелкнуло внутри, встало на место, перешло в автоматический режим, и Тан очнулся.       Закрепляя на руке перчатку, он пронесся по пустому коридору.       Скоро, когда генерал закончит объявлять офицерскому составу, что корпусу конец, этот коридор будет кишеть людьми в военной форме. Всё здесь наполнится привычной, выверенной суетой, и от пола до потолка воздух зазвенит, загромыхает тяжелыми шагами взводов — почти барабанной дробью.       Тан должен был успеть до этого момента…       В сером немом коридоре его встречали одинаковые повороты, одинаковые двери: всё — безликое, всё — бетон и сталь. Тан петлял, словно по лабиринту, быстрым шагом, не раздумывая и не замедляясь.       Затем он вышел к винтовой каменной лестнице. Взобрался вверх — и узкое, мертвящее пространство перед ним разжалось, а шаги смягчил и обеззвучил торф.       Тан вошел в птичник. Вошел как в храм, с таким же чувством… Птичник — то немногое, что сумел сберечь его народ. Остатки былой культуры, напоминание — о том, кем были вестеане. Бывшие жители степей, охотники и лучники… Они полагались на чутье птиц; птиц, которые предсказывали всякую угрозу и уводили от беды; птиц, которые кормили племя в самые голодные года.       В отличие от многих зданий в корпусе, птичник был высок, просторен и к тому же полон узких окон, а это — расточительная роскошь на такой планете, как Рофир. Окна в птичнике умножали и рассеивали свет. Очень слабый, бесцветно-пыльный, этот свет струился, ниспадал и развевался, как будто был не светом вовсе, а тонкой призрачной материей… Из-за бури на улице он двигался и содрогался, как седой, измученный дух.       Безумные ветра мешали свет и тень: кружил песок, вздымался пепел, умирал и возрождался луч. Всё завывало, всё гудело, всё дрожало. Под сводом тихо скулили сквозняки. Шумела вентиляция.       Тан прошел вглубь птичника, и его фигура здесь, фигура в строгой серой форме, стала маленькой даже на фоне клеток.       Эти клетки, старые и пыльные, тускло забликовали по обе его руки. Они стояли рядами, в семь ярусов. Верхние ярусы были давно пусты, но внизу еще таилась жизнь… И сотни птичьих глаз раскрылись в полумрак и замигали золотом.       Тан вытянул из-под рубашки длинный металлический свисток и зажал между губ. Открыл клетку — самую темную, немую — со своим табельным номером. Затем он отступил и выдохнул в свисток — тот не издал ни звука.       Из клетки вырвались две тени — и тут же, тяжело захлопав крыльями, взлетели и закружили высоко под сводом.       Тан склонился к клетке, вытянул руку и скомандовал, не выпуская свисток изо рта:       — Ко мне.       Из темноты шагнула тень. В мягком свете она обратилась крупной птицей. Тан поднял ее, как будто она ничего не весила.       В пути он прихватил присаду свободной рукой и сбежал вниз по лихо закрученной лестнице.

VI

      Тану редко доводилось видеть, как солдаты взвода «принимают» командира. Офицер входил в солдатскую казарму. Солдаты, соскочив со своих мест, строились в две ровные шеренги. Заложив за спину руки, офицер проходил между двух этих шеренг — и на каждый его шаг, пара за парой, солдаты опускались на колено. Они смотрели на него сосредоточенно и ждали приказов. Правая рука лежала на сердце.       В этом было что-то древнее, что-то отжившее свое и что-то — тлеющее в памяти. Тан держал память под замком. Пока еще мог…       Тан ворвался в солдатскую казарму ветром. На одной руке у него сидела птица, а в другой он держал присаду. Он поставил присаду возле двери и устроил на ней птицу. Тридцать солдат, соскочив с коек, пронаблюдали, как их новый командир выдохнул в беззвучный свисток и уронил его на грудь, выпустив изо рта. Тан расстегнул перчатку, обнажая кисть. Обе его руки были перебинтованы, на костяшках проступали выцветшие темные пятна.       Он представился:       — Аратжин вест Саен, Тан.       И поднял глаза. Янтарные, как глаза его птиц. Солнечно-яркие на фоне смуглой кожи. Круглые, с крупными веками. Они казались полуприкрытыми, под тяжело нахмуренными бровями, отчего взгляд у Тана был утомленный, острый и злой. И еще — как будто свысока, хотя Тан… был самым низким человеком в помещении.       Он с расстановкой произнес:       — Первое. Сегодня утром я снял форму инквизиции. Второе. Это — наша общая проблема. Третье…       Тан замолк: послышались хлопки крыльев… Птицы влетели боком, чуть не врезавшись в проем, и начали задевать перьями двухэтажные кровати. Они пытались поместиться между ними и потолком. Пространство было им малó. Они бились беспокойно. И наконец, они подняли тревожно-вопросительный звук… монотонный, похожий на треск, на дробь, на ритмичное перестукивание сложного механизма в глубине их глоток.       Затем они увидели приказ сесть: Тан положил руку на присаду в ожидании.       Присада выглядела как дерево, раскинувшее ветви в приглашении, хотя была из тяжелого металла, оплетенного потертой кожей. Птицы грузно опустились на ее «ветви» и стихли.       — Третье, — повторил Тан. — С этого момента мои вестники — ваш сигнал тревоги.       Тан сбил солдат с толку. Своим появлением. Своими птицами — священными ровно настолько же, насколько опасными.       Ситуация… была не самая стандартная. Хотя — что могло бы — остаться «стандартным»? Учитывая, что их корпусу конец, а инквизиторы переоделись в офицеров…       Правда, солдаты знали, кто такие инквизиторы — и уважали их не меньше офицеров. Так что, переглянувшись, они недолго думали… и, пусть Тан не прошел между рядов, как полагалось, они его «приняли» — с этим. С его прошлым, птицами… и со всем, что сбивало их с толку. Они преклонили перед ним колено — и почти синхронно. Тан застыл как в первый раз. Он давно отвык… быть видимым — для них.

VII

      Тан не сразу вспомнил, как показать им «Поднимитесь». Но, вспомнив, поднял рукой. Другой рукой он всё еще зажимал перчатку. И, смяв ее, он жестом отдал команду «Вольно» и распустил людей. У Тана не было прямых приказов. Они все в резерве…       Тан отвернулся от взвода, чтобы повесить перчатку на присаду. И понял, что стать офицером… после инквизиции… будет куда тяжелее, чем он предполагал.       Он успел заметить… Во-первых, треть своих солдат он знал лично. А во-вторых, каждый из них уже стоял одной ногой в могиле. Ему отдали тех, кого уже почти списали со счетов.       Это не должно было иметь значения. Что есть, то есть. Солдаты для офицера альянса — больше оружие, чем люди. Но… у Тана были проблемы с тем, чтобы видеть в людях только оружие.       Тан защищал их от осечек и ошибок, от произвола и насилия. Он судил и казнил — за то, что с ними делали. И он знал, как они мыслили. От последнего было паршивее всего. Они еще не понимали, что значит его инквизиторское прошлое. Для них, не для него. Им достался командир без опыта, и ему не доверят серьезной работы. А значит, не доверят им. Хотя «серьезная работа», служба и служение — их жизнь, а они… они одной ногой в могиле. Какое дело станет их последним?..       Внутри каждого из них тикал таймер с обратным отчетом. Мечники были уже слишком бледны, а «черные вены» покрывали пожирателей слишком сильно.       И Тан зажал руку в кулак, будто зажал песок Рофира… Песок, который он никогда не мог удержать. Он уже представил, как рассеет эти жизни по ветру. Не по своей воле… по воле выше стоящих. Важно ли это? Если им осталось мало времени.       «Тан, — сказал однажды мин Хару, — они — авангард. Их обучили умирать. Не говорите, что вам жаль».       Тан и не говорил. У него не было дурной привычки болтать попусту.

VIII

      В казарму вошел подполковник, и взвод соскочил с мест. А Тан, отвлекшись от вестников, сомкнул руки за спиной и встал по стойке смирно. И глаза его недобро блеснули, увидев, кто этот подполковник… Аратжин мин Райдо, Бэн. «Превышение полномочий».       Вокруг… царила стерильная чистота. Свет был достаточно яркий даже для глаз Тана, как в операционной. Каждая постель была заправлена без складки. И в этом безукоризненном пространстве мин Райдо заметил птиц…       Глаза двух из них забликовали заинтересованно. Мин Райдо источал угрозу. И она была направлена в сторону Тана. Злоба и Голод медленно и угрожающе раскрыли клювы — и начали издавать трескучий, нарастающий волнами, механический рокот… Они предупреждали.       Тан приподнял руку. И они затихли.       А подполковник вонзил взгляд в новоиспеченного майора… И вся казарма замерла: солдатам было интересно — каков их командир?       У их командира была очень хорошая память. И он знал, с кем имел дело. И что его ждет.       Тан плавно опустил руку. Но приподнял подбородок, и его хмурые глаза блеснули с таким же хищным и жестоким выражением, как у его вестников, словно там, внутри радужки, вспыхнул жадный до крови огонь.       Мин Райдо чуть усмехнулся:       — Аратжин вест Саен… Полагаю, ваши людоедки здесь, конечно, строго по уставу…       Чрезвычайное военное положение — это почти как «в полевых условиях». В полевых условиях Тан имел право выпустить птиц из птичника. Даже если одна такая птица в одиночку могла съесть какого-нибудь, например, мин Райдо.       Мин Райдо сделал угрожающий шаг вперед.       — Вы постоянно находите… всякую гнусную лазейку… Особенно когда дело доходит до них…       Вестники следили. Младший слушал. Каждый шорох. Каждый шаг. Каждое малейшее движение.       Мин Райдо перевел взгляд на герб Тана. На птицу, опаленную огнем. И продолжил:       — Великолепный выживальщик — вестник. Ничем не брезгует: ни падалью, ни сородичами… — в голосе его звучало что-то похожее на уважение, ведь он привык, что выживание оправдывало средства. — Насколько мне известно, вам выдали трех птенцов. Трех только затем, чтобы остался один. Самый сильный. Как в природе. Это практично… и к тому же… это — древняя традиция. Но ваши вестники взрослые. Их трое. И один из них слепой…       Тан отступил на шаг — к птицам. Они не сводили взгляда с чужака. И они были голодны.       — Я слышал, — сказал мин Райдо, — они начинают с глаз…       Солдаты с тихим, едва заметным любопытством посмотрели на птицу, глаза которой много лет назад Тан собственноручно зашил.       — Вы отказались скормить этого птенца… И говорят, то был ваш первый выговор. Десять ударов плетью. Что же осталось от вашей спины? Вы были совсем мальчиком…       Тан чуть растянул губы в кривой усмешке. Рука его сжалась в кулак, и кости под тугими бинтами заныли — отрезвляюще.       Мин Райдо приблизился к Тану и продолжил спокойным, вкрадчивым тоном:       — Даже одну такую птицу сложно прокормить в наших условиях — всё-таки, согласитесь, всеобщий дефицит… А уж справиться с тремя — и при этом соблюдать закон… это невозможно. Вас никогда не мучили противоречия? Ведь этот закон вы охраняли.       Тан молчал.       — Вы напрасно освободили их из клеток, аратжин. Не беспокойтесь. Мы бы к ним не сунулись. Никто не тронул бы. Всех утешает мысль, что этих птиц, из-за которых вы попрали всё, что могли, вам прикажут убить самому.       Да… Когда стены корпуса начнут трещать под натиском «огня», офицеров обяжут привести в исполнение «Протокол ликвидации». Зачистить город… птичники, стойла и фермы… Зачистить жилые дома.       Но убийство птиц… станет худшим, что Тан сделает. Самым тяжелым, что он сделает. Морально и физически. Они дадут ему отпор. Они будут свирепы. И ни один боец в этом помещении, что бы ни текло по его венам, не сравнится с ними в инстинкте — выжить.       — Знаете, — сказал мин Райдо, — хотел бы я увидеть, как вы нарушите и этот приказ — избавиться от них. Я всегда подозревал: вы считаете себя выше закона и традиций… Впрочем, насколько мне известно, ваш отец предал не только закон и традиции…       Тан стиснул зубы, но продолжил молчать.       — Произнесите же девиз вашего племени, вашего дома. Произнесите, я хочу услышать.       Тан стоял не шевелясь несколько секунд. Он не мог — не подчиниться. Его воспитали — подчиняться стоящему старше по званию. И он положил руку на сердце, на герб с вестником.       Он произнес четко, глухо:       — Честь над людьми и над богами.       — «Честь»… — с чувством произнес мин Райдо и глубоко, медленно выдохнул. — Интересное слово… для инквизитора, который, вместо того чтобы казнить преступников как полагается, забивал их насмерть… Как ваша сломанная рука?       Мин Райдо слабо усмехнулся, взглянув на руку Тана — прижатую к гербу и к сердцу. На темные пятна, проступившие на бинтах. И только после этого отдал команду:       — Вольно, майор.       Мин Райдо потерял интерес и обернулся на взвод. Лишь на секунду. Но Тан резко вскинул руку в сторону — и птицы, не поднявшись, застыли, раскрыв крылья. Их «добыча» потеряла бдительность, но они — нет. Тан приказал им: сидеть смирно. Мин Райдо, заметив, едко улыбнулся. И без страха, провоцируя вестников Тана, осмотрел взвод. Он сказал:       — Этим парням так досталось, что они даже не годятся в отряд смертников… Впрочем… вы, как и ваши бывшие так называемые «сослуживцы»… тоже, к сожалению, мало на что годитесь.       Перед глазами Тана бежали строки из самой большой статьи из «Офицерского раздела» — сто двадцать третьей — «О деморализации личного состава»: «Недопустимы унижения нижестоящего по званию», «недопустимы комментарии уничижительного характера в сторону подчиненных»…       — Как вы, надо полагать, осведомлены, — сказал мин Райдо, — сейчас нам не хватает рук. И, поскольку за ваши руки, — он надавил на эти слова, — я поручиться не могу… я направляю ваш взвод в стойла. Обратитесь к управляющему. Он введен в курс дел.       Лица у солдат тут же помертвели. Корпусу конец, объявлена полная боевая готовность, все заняты обороной, а им достались стойла. Им, обученным бойцам. И какой они работой могли там заняться?       Да… Вот теперь, теперь они должны понять… «каков их командир».       Мин Райдо поинтересовался:       — Вопросы?       У Тана не было вопросов. И мин Райдо приказал:       — Исполняйте.       Тан проводил его взглядом и стянул бинты на левой руке. До того, что ему свело травмированные кости — тупой, пульсирующей болью. Он пялился в спину удаляющегося подполковника непроницаемо. Как часто пялится перед тем, как броситься.       Из оцепенения, почти звериного, Тана вырвала Злоба. Она коснулась лапой его локтя. Коснулась как человек. Тан обернулся. Злоба вгляделась в него, склоняя голову. И спросила взглядом. Она буквально вступила с Таном в диалог. Она как будто требовала объяснений.       Тан пришел в себя — и затих перед ней.       Вестник — умнейшая птица планеты, но даже такой птице сложно объяснить простое и конкретное: «Мы в заднице».       Тан приподнял руку. Злоба чуть опустила голову, склоняя набок, и скосила взгляд. Она взяла Тана за эту руку лапой — и ее лапа мало уступала в размерах. Когти ее были чуть меньше, чем его пальцы. Злоба раскрыла ладонь Тана, чтобы проверить: где еда? И Голод любопытствующе подглядел с ней вместе.       Тан сказал, что нужно:       — Ждать.       Злоба демонстративно заглянула ему за плечо. Вообще-то, добычи у нее — аж тридцать человек.       Тан строго ответил ей:       — Нельзя.       И Злоба оттолкнула его руку и показательно села к нему спиной. А Голод посмотрел на Тана такими глазами, как будто теперь-то действительно конец света — и вот-вот он погибнет голодной смертью.       Тан никак не отреагировал. Он посмотрел на солдат. Он жестом отдал приказ: пять мечников остаются в казарме. На них вестники.       Тан предупредил вестников:       — Свои.       И взял голову Младшего под клюв, как за подбородок.       — Не натворите дел.       Он вышел из казармы быстрым шагом и увел за собой взвод.       Тан сказал, что его вестники — сигнал тревоги, но мин Райдо был прав: привести их в казарму было отчаянной попыткой сохранить их… Даже если все — и птицы, и солдаты, и сам Тан — в итоге здесь подохнут. Тан не питал никаких надежд, он просто пытался… беречь их столько, сколько сможет.       Проблема в том, что он всех подставлял под удар. Его не просто так направляли в стойла. В стойлах держали арханов… тварей длиной в пятнадцать человек. В таком месте… могло случиться что угодно, и никто теперь, как Тан, не станет расследовать «несчастный случай», если таковой произойдет.