Распад. В начале был мятеж

I

      Каждому маленькому солдату говорят, что мир погибает. Каждому показывают, что такое корпус, против чего все в нем сражаются и — наконец — за что. И каждый солдат, как и аратжин, бывал в музее. Сжимал песок в руке, ходил между картин, смотрел на гигантский скелет архана… и видел, как рождалась история. Все эти картины — с изображением пожирателей — как людей, которые владели силой демонов. Хрупкие макеты первых мечей…       Как и каждому аратжину, им вшили в подкорку, что в их мире люди делятся на касты. Самая низшая — рены. Рены приводили в порядок быт. Благодаря их незаметному, важному труду все остальные могли заниматься делом, не отвлекаясь на вопросы мелкие: на уборку, стирку, готовку…       Средняя каста — нитжины — те, кто «ниже господина»: медики, изобретали, ученые, художники. Они более других были приближены к «древней крови» своих господ, они помогали им «пересоздавать весь мир».       Высшая каста — аратжины. Те, кто пересоздавали. Те, кто двигали историю. Те, кто двигали фигуры на доске судьбы — всех остальных людей. Господство над другими — их право по крови, их привилегия, их призвание, их тяжелое бремя. Они — «глас божий на земле», «глаза и руки богов». Аратжины — полководцы, стратеги, тактики и судьи. Они занимали высшие посты, чтобы вести людей за собой следом, вести их к процветанию и лучшей жизни, чтобы решать сложнейшие вопросы, которые касались всех каст. За свою исключительность они должны были расплачиваться осознанием, сколько на них ответственности, сколько они обязаны всему Рофиру лишь от того, что они появились на свет.       И была каста воинов — тжан — клинок, обещанный аратжинам. Тжан — главное оружие своих господ, их опора. Меч и щит. Армия, которую вели вперед. Солдаты… Они знали, что ходят под богами. И они знали, что ходить под богами — это то же, что ходить под аратжинами.

II

      Заступив на инквизиторскую службу, Тан прошел обряд инициации.       Его сдернули с постели поздно ночью. Укутали с головой в простынь, обхватили дюжиной рук, подняли в воздух и понесли.       И он, человек, которого кошмары и сонные параличи мучили с детства, дрался с «похитителями» почти насмерть. Они чуть его не уронили. Но в итоге всё же поставили на ноги посреди казармы, сдернув с его головы ткань — и вокруг зажглись сотни свечей.       Мин Хару велел Тану, обезумевшему от ужаса:       — На колени.       Тан стоял в кругу инквизиторов. Он оглядел их всех — в черной безликой форме. Они улыбались.       Тан стиснул зубы и повиновался.       — Мы только что отняли ваш кинжал, — сказал мин Хару, и ему подали кинжал с пылающим вестником на рукояти. — И вашу жизнь. Теперь, когда вы инквизитор, вы должны запомнить: все вас ненавидят.       Тан хмыкнул. Неужели когда-то бывало иначе? Инквизиторам это понравилось. Это значило: Тан идеально подходил для их службы.       — Никто из нас не спит спокойно. И всех нас донимают кошмары. Мы боимся уснуть, потому что служим правосудию и наказываем тех, кто считает себя выше порядка и закона. Ваш девиз.       Тан произнес, не мешкая, заученно — и вместе с тем пропитавшись смыслом каждой буквы, вложенной в эту простую, чеканную фразу:       — Честь над людьми и над богами.       — Над нами только боги, Тан. Но и те — мертвы. Так что они свалили нам на плечи всю свою грязную работу. И вам придется полагаться только на клинок. Это теперь ваша главная супруга. Объявляем вас с кинжалом парой. Можете поцеловать единственную, кто дотерпит с вами до конца.       Инквизиторы начали скандировать: «Це-луй! Це-луй! Це-луй!»       Тан, уже тоже улыбаясь, прижался губами к своему кинжалу.       И мин Хару, протянув Тану руку, помог подняться. Посмотрел ему в глаза. И спросил тише, спросил человечнее:       — Что я сказал вам в первую нашу встречу?       Тан помнил, как вчера:       — Вы сказали, что жизнь — дерьмо и кровь.       Инквизиторы загудели.       И мин Хару произнес:       — Вот так, аратжин. Это девиз нашей службы. «Дерьмо и кровь».

III

      Тану было сложно признать: мин Хару действительно знал, куда применить все его таланты, куда направить его ярость. Тана превратили в ищейку, в оголенный дрожащий гнев. Его натаскали как цепного дьявола — выслеживать, нагонять и брать — по команде «фас».       Ему никогда не давали дел, которые касались мелочных дрязг в жилых районах. Ему не давали дел, связанных с ведением быта в корпусе: никаких конфликтов на производстве, воровства и драк. С первого дня все его дела касались солдат и офицеров.       Потому что боги, которым служили тжан, бывали жестоки. Потому что не каждый мальчик-аратжин выучил свой главный урок достаточно хорошо: его власть — такое же служение народу, как у всех других каст.

IV

      Одни из очень личных вызовов Тана звучали так: «Определить необходимость казни солдата в полевых условиях».       Да, офицер становился законом и судьей, когда выходил за стену. Да, он действительно имел право казнить тех, кто, по его мнению, срывал операцию и дизморалил весь отряд.       Бывали случаи, когда солдаты слетали с катушек — и нужно было принимать меры, чтобы сохранить остальных в тяжелейших условиях. Рейд Тана, например, не находился в таких условиях.       Еще бывали случаи, когда сущность добиралась до мозга пожирателя — и он становился монстром. И если офицер замечал это за пару минут до конца, он действительно мог предотвратить худшее, чтобы — опять же — уцелели другие солдаты.       Никто не имел права совершать казнь без веских на то причин. Тем более что солдаты крайне редко могли вытащить раненых, потому что нужно было уносить ноги, потому что десять здоровых людей важнее одного покалеченного, отсюда и жестокое «раненый считается погибшим». Это причина, почему каждый живой солдат был на счету.       Зачастую, если офицер казнил в полевых условиях, он показывал свою несостоятельность как командира. За все три года, что Тан служил в инквизиции, не было иных случаев.       И когда Тану не нравился рапорт (а понравиться ему было сложнее, чем сплясать чечетку без ног), Тан принимал незамедлительное решение, которое почти всегда звучало так:       — Офицер подлежит устранению.       — Тан, — сказал однажды мин Хару, — мы не можем казнить всех подряд…       — Это не всех подряд, — отрезал Тан. — А офицеров, которым нельзя доверить даже клинок заточить.       — Но таких большинство. И так было всегда. Человеческий фактор. Даже среди аратжинов по-настоящему достойных — единицы. Если бы всё было иначе, мы, инквизиторы, были бы не нужны. Вы должны взвешивать, кто причинит меньший ущерб альянсу и общему делу. Речь всегда идет только о допустимых потерях.       — То есть солдаты, погибшие просто так, — это «допустимо»?       — Аратжин…       Чем больше Тан служил в инквизиции, тем сильнее он ненавидел, тем злее он становился, тем циничнее. И если раньше он мог возгордиться тем, что он знает больше остальных, теперь он видел: это не он знал, это другие — по какой-то причине не выучивали общие, одинаковые для всех уроки.       Тан писал на аратжинов — на «своих», как они любили ему напомнить — принципиальные и безапелляционные характеристики. И когда они оступались — его рука была твердой.

V

      Одни из самых гадких, неприятных, раздражающих вызовов звучали так: «Несанкционированное использование солдатами своих сил».       Это значило, что пожиратели без угрозы для жизни пробуждали сущность внутри себя, а мечники — оживляли меч.       Почти в ста процентах случаев они выполняли прихоть аратжина. Какой-то молоденький офицер, заигравшись, спрашивал: «А что, правда отрастет палец? А рука?» или «А что, меч действительно разбитый?». Он просил показать. Он хотел увидеть вживую.       Солдаты не были глупцами, готовыми отрезать себе конечность и вытерпеть ужасную боль при соприкосновении с рукоятью — просто затем, чтобы угодить кровавой прихоти бога. Но они были мальчишками, которых всю жизнь учили, что слово аратжина — закон, что просьба аратжина — высшая из просьб, что служить аратжину — благо и честь, что он, аратжин, повелевает судьбами мира.       Даже если аратжин — маленький мальчик, даже если, преклонив колено, останешься выше.       И они отзывались. На каждое пожелание — даже непроизнесенное. Смотрели, не сводя глаз, с намерением услужить. И чем лучше командир справлялся со своими прямыми обязанностями, тем охотнее подчинялись ему солдаты.       Если бы в свое время печально известный кайн приказал всему отряду покончить с собой по возвращении, все бы, не сомневаясь, покончили…       Когда Тан видел очередного мальчика, палец которого отрастал, когда он видел, как мечник стыдливо перебинтовывает себе руку и прячет глаза от него, инквизитора… Тан знал, что единственный среди идиотов осознавал ценность солдат, Тан знал, что даже сами солдаты не осознавали ее, как он.       И он ничего не мог сделать.       Ему следовало сдавать сухие рапорты о том, что поганые офицеры «уменьшали время эксплуатации авангарда». Так и писал: «время эксплуатации». Как о вещах. Как об имуществе.       Но они были имуществом. Все до одного. Как и три века назад, самый дорогостоящий проект альянса — его армия. В условиях, где постоянно сокращалась численность населения, их выращивали с помощью технологий и огромных энергетических затрат — на инкубационную систему. Солдаты — это мальчики из пробирок, воспитанные в лабораторных условиях. Они не знали ни материнской ласки, ни детства, как аратжины. Как аратжинов, их выпинывали на тренировки из колыбельной, едва они делали свой первый шаг.       Тан следил за ними… как они оттачивали одни и те же движения до безукоризненного, механического совершенства, а затем до изнеможения одолевали полосы препятствий — ничуть не хуже варнийских.       Сплав нескольких народов, генетически совершенный продукт: они были сильны, как варнийцы, и быстры, как миншеане. И в каждом из них Тан наблюдал кайнэйскую кровь; хотя бы потому, что они видели в темноте лучше любого из аратжинов.       Говорили, от вестеан солдатам достался нрав. И, может быть, зоркость. Тан чувствовал этот стержень в них на допросах. От них было «толку как от степного пленника»: они бы лучше откусили себе языки, чем заговорили.       Они служили с достоинством. Этого было у них не отнять. Поэтому, когда какой-нибудь аратжин вздумывал отнимать у них единственное, что мог, — еще пару минут их и без того короткой жизни, Тан свирепел.       И он выискивал этих офицеров, когда открывал глаза поутру. Цепной дьявол инквизиции, он носился за ними со звериным оскалом, с жаждой крови и смерти.       И однажды, когда он заподозрил, что вест Ланс проверял, «пришьет» ли сущность пожирателю отрубленный палец, Тан помнил, как тот издевался над ренами, заставляя поднять то брошенный мяч, то глаза — на него.       Тан сказал:       — Вест Ланс… я знал, что эта статья — ваша, еще когда мы были детьми.       — Аратжин вест Саен… человек, который метил в маршалы. Теперь вы не получите этот титул. Вы — инквизитор. Вашей карьере конец.       — Вашей тоже, — пообещал Тан. — Едва вы оступитесь, я буду рядом, чтобы запротоколировать вашу казнь.       — Или чтобы забить меня насмерть? — спросил вест Ланс.       — Метод я выберу сам.

VI

      В этой должности Тану пришлось столкнуться с насмешками бывших однокурсников. И потому, как закон был выше любого из офицеров, Тан требовал одного — уважения. Тан требовал этого молча — коротким и резким ударом. Сваливая с ног подсечкой. Надавливая ботинком на щеку.       Он требовал обращаться на вы. Он требовал, как и в детстве, звать только по титулу:       — Аратжин.       Однажды его поймали толпой, чтобы вырезать на его ребрах миншеанский иероглиф, означающий «уважение».       Ему сказали:       — Разве не этого вы просили?       И Тан усмехнулся. Тан захохотал. Тану стало смешно — невыносимо. И когда его бывшие однокурсники начали расступаться, когда их от него оттолкнуло безумие, он прошипел:       — Вам лучше меня убить. Ибо, если я встану, я найду каждого.

VII

      Сны обещали ему… что его руки будут в крови по локоть. Инквизиция закончила дело его наставников: превратила его в абсолютного хищника. И всех устраивало, что он загонял неправильных офицеров в угол. Инквизиция шла по его стопам, по следу крови, как за гончей смерти, а затем вырывала из его когтей и зубов добычу. Они не понимали, что делали. С каждой вырванной добычей… с каждой распробованной каплей крови… Тан делался всё опасней.       Они полагали, что могут его сдержать. Поэтому не оставляли Тана без напарника. Хотя бы в одном они не врали себе: как только другой человек перестанет держать, Тан начнет убивать — и это будет никакая не казнь.       Всё это напоминало попытки обмотать стеклянную банку, в которой томилась и бесновалась буря, цепями. И каждый инквизитор догадывался в глубине души: если стекло лопнет, когда оно лопнет, ни одна цепь не поможет.

VIII

      До Тана инквизиция закрывала глаза на случаи, которые звучали так: «Совершение насильственных действий над солдатами авангарда».       Насилие бывало разным. Например, иногда пьяные офицеры могли просто резать солдат. Как-то раз, Тану в тот день исполнилось пятнадцать, его вызвали медики, потому что им показались странными раны на теле мальчишки: много колотых по всей спине. В разных местах. Будто позади него взорвалось стекло — и в него вонзилась тысяча осколков. Допрос солдата, разумеется, ничего Тану не дал.       И Тан сначала «присмотрелся» к его командиру, потом поднял медицинские архивы, а затем начал охоту. Троих вестеанских офицеров осудили за то, что они делали пожирателей «живыми мишенями», запуская в них дротики.       Им назначили десять ударов, и когда Тану доверили бич, все внутренне содрогнулись. У Тана твердая рука. И тяжелая. Он рассекал плоть до самых костей.       И затем он приходил к виновным в лазарет. С самым спокойным, умиротворенным видом. Он почти улыбался. Он говорил им, когда их сознание прояснялось, он говорил, пока их штопали:       — Я знаю, вы не боитесь закона. Но я — тоже.       Тан обещал — без слов: «Я превращу вашу жизнь в один из своих кошмаров». Тан обещал — без слов: они будут просыпаться в холодном поту. Тан обещал — без слов: он не побрезгует нарушить свод правил, не побрезгует подкрасться, когда они уже забудут о нем думать, и тогда, поймав их, он будет бить. Он будет бить до тех пор, пока его руки не станут красными, пока с них не потечет кровь. Он будет бить, если никто его не остановит, так долго и так безжалостно, чтобы любая другая боль, даже от бичевания, показалась им пустяком.       Тан становился всё свирепее с каждым годом. Хотя бы потому, что эти твари занимали место, которое никто не позволил занять ему.

IX

      За три года только в одном случае Тан, не дожидаясь военного трибунала, действительно забил человека насмерть. Именно этот случай ему вспоминали чаще всего. Хотя инквизиция изо всех сил попыталась это замять, информация всё равно просочилась.       Был обычный служебный день. Передавая дело в руки Тана, мин Хару сказал:       — Сто тридцать седьмая и сто тридцать восьмая.       Первая статья — «умышленное повреждение имущества альянса». Вторая — «совершение насильственных действий».       Тан цокнул. Дерьмовое дело.       Спросил:       — И кого покалечили?       — Пожирателя.       Тан цокнул снова. Это значило: если покалечили сильно, опять придется спорить с медиками, убеждать их принять его. Медики снова будут нести свой обычный будничный бред: «Это пожиратель. Он оклемается сам. Дефицит ресурсов. Аратжин, послушайте… Аратжин!»       Иногда Тан думал, что и медиков бы всех к чертям казнил. Потому что он не понимал: они берегли медикаменты или лечили людей?       Тан пролистал составленный акт, пропуская длинные скучные фразы вроде «солдат авангарда полной генно-инженерной модификации»… и сразу перешел к заключению: смерть.       Мин Хару спросил:       — И насколько ему сократили срок службы?       Тан, пробегаясь взглядом по странице, осознал две вещи. Солдат был «свежий» и его за одну ночь:       — Разрядили в ноль.       Когда сущность добиралась до мозга, инквизиторы говорили, что солдат «разряжен». На их жаргоне это означало то же, что «мертв».       Мин Хару замолчал. Тан бросил дело на стол, заваленный бумагами: этим «дерьмом» Тан заниматься точно не горел желанием. Тан занимался сыском — и он бросился на выход. Мин Хару отдал приказ жестом другому инквизитору: за ним.       Вот что было написано в медицинском заключении: кто-то выпотрошил парня. И вот что Тан знал о пожирателях наверняка: сущность нейтрализовывала любые эффекты анестетиков. Никакой обезбол, никакая анестезия не брали такого солдата. Он не терял сознание от болевого шока. И он чувствовал всё. Он до конца находился в трезвом уме и светлой памяти.       Кто-то выпотрошил парня — и он был жив, прекрасно понимая, что это — воля богов.       Мин Хару тяжело вздохнул, раскрыв дело: им предстоял очередной «допрос»… нескольких десятков солдат.       Бесполезная и муторная работа. Потому что армия альянса молчалива… Мин Хару не встретил ни одного солдата, который сдал бы своего командира. Поэтому Тан не пошел к солдатам. Он пошел сразу к командиру. И «допросил» его.       И Тан выбил из него для своего рапорта правду. Правду, которую он писал, давясь ей. Несколько офицеров накурились до невменяемого состояния и решили взять одного из солдат. У парня выпала кишка после группового изнасилования. И ублюдки решили посмотреть, насколько ее можно вытянуть. Когда мальчик вполз в казарму, выпотрошенный и перепуганный, его убили свои же, точно такие же солдаты, как он.       Тан бил его командира. Пока кости в руке не хрустнули окончательно. И после этого — тоже. Тан бил, представляя, как эти уроды приказывали ренам смыть кровавую дорожку в коридоре. Тан бил, пока мин Хару не схватил его и не прижал к себе, как ребенка.       Разъяренного хищника — как ребенка. Дьявола — как ребенка.       Мин Хару шептал ему — озверевшему — как ребенку:       — Чш-ш… Чш-ш… Он уже мертв.

X

      На допросе ни один солдат не произнес ни слова. Тан сидел перед ними. Его рука была в гипсе. Они знали, что он сделал. Но ни один не произнес.       Тан постоянно думал о них, искал мотивы, пытался понять… Он лез им в головы по долгу службы. А затем оказалось, что они — влезли ему под кожу. И едва они влезли… Тан перестал понимать, как со всем этим жить. Его учили, что прежде всего Рофир, что он, аратжин, избран для чего-то великого, для чего-то настоящего, для чего-то, чем смогли бы гордиться его потомки… А в итоге… каждый день он терял какую-то часть себя. По кускам.       Вечером, лежа в своей постели, Тан сказал:       — Он бы выжил.       Мин Хару сел к нему на койку и произнес:       — Я знаю.       — Поэтому они убили его сами. Чтобы он не оправился — после такого.       Еще в начале обучения Тану сказали: «Ваши солдаты умирают за свою планету каждую минуту, и вы будете терять их каждую минуту, отдаете ли приказ или спокойно спите у себя в постели. Они — песок, который вы обязаны зажать в кулак — и не рассеять понапрасну».       Тан был с ними на фронте раз. Ему хватило, чтобы потерять все свои детские иллюзии: там — смерть, и он никак не может противостоять ей. Но его солдаты могут. И цена за это велика…       Тану говорили, что солдаты — фигуры на его доске, и он волен распоряжаться ими. Офицер обязывался мыслить стратегически — и в цифрах. Цифры обезличивали… Учили видеть «боевые единицы», а не лица. Анализировать, прогнозировать, взвешивать, а затем делать шаг вперед и снова погружаться в расчеты. Офицер альянса — вычислительная машина.       Тан знал, что проиграл самому себе в этой битве — за холодный разум. Он очень давно, еще ребенком, перестал видеть только «боевые единицы»… Он разглядел людей в «фигурах на доске», в мальчишках из пробирок, искусственно созданных — на убой.       Тан защищал этих людей от произвола. Выбивал для них места в лазаретах, часами проводил с ними допросы — и безмерно уважал за то, что они никогда не говорили лишнего.       Основная работа Тана сводилась к тому, чтобы следить, как офицеры выполняли свой долг перед Рофиром и как распоряжались ресурсами. А основной ресурс альянса — армия. За три года своей службы Тан сполна насмотрелся на военные ошибки, превышение полномочий и откровенное насилие.       И только раз Тан спросил у мин Хару:       — И как вы это выносите?       Тот, без радости усмехнувшись, повторил то, что Тан слышал от него всё время:       — Каждое утро, собираясь на работу, я напоминаю себе, что я — не человек. Орудие порядка, инструмент закона.       Имущество военного альянса…

XI

      Всё то время, что Тан служил в инквизиции, он ворочался в постели, как в котле с кипящим маслом, — в собственном кипящем гневе. Офицеры привыкли, что никто из солдат не скажет. Они сдавали лживые рапорты, теряли людей в рейдах по неосторожности, тупости и недосмотру; калечили их по пьяни, ради забавы, просто от того, что могут.       В какой-то момент Тан перестал заниматься сыском и начал выходить на охоту. Он не казнил приговоренных к смерти; он убивал их — и с каждым убитым ублюдком его сон становился еще на минуту дольше и крепче.       Как-то раз кардинал заявил ему:       — Я сказал мин Хару еще в тот день, когда всё решилось… Эта работа вас уничтожит. Либо вы потухнете, либо сгорите… и я не знаю, что будет хуже.       Но инквизиция… не успела сжечь Тана: он был слишком юн и слишком зол; ярость еще тлела в нем. Его кости заживали — и он снова шел с очередным напарником. А иногда с двумя — на особо сложные дела. Потому что кто-то должен был держать дьявола на цепи. И однажды, уже в шестнадцать, Тану пришлось признать: к тому немногому, что приносило ему покой, присоединилось убийство. Убийство унимало его демонов. Они пили кровь с его разбитых рук и затихали.