Распад. В начале был мятеж

I

      По тесному полумраку шатра гулял свет. Воздух был цвета крови. Ветер взвивал полог, прижатый к песку. Взвивал песок под ногами.       В шатре на лежанке находился офицер без сознания. Дыхание его было тяжелым и сиплым. Возле него на коленях сидела фигура во всем черном. Белые пальцы этой фигуры, не касаясь, вели линии над глубокими шрамами на теле офицера. Шрамы выглядели как осушенные, опустошенные вены. Они покрывали его всего, будто обмелевшие реки.       Фигура отняла белую руку от того, к чему так и не прикоснулась. И тяжелый голос отдал приказ через фильтр респиратора.       Приказ звучал так:       — Он должен выжить.       Медики к тому моменту закончили перевязывать больному ноги, лишенные ступней, и глубоко поклонились.       Они глубоко поклонились этой фигуре, но тут же посмотрели на человека в тени, умоляя взглядами. Этим человеком был Тан.       Тан стоял за их спинами. Стоял спокойно, заложив за спину руки. Это его они бессловесно просили — о помиловании.       Но Тан словно не замечал их… Он смотрел на фигуру, лицо которой было скрыто респиратором, кожа которой была белой, будто кости, на планете двух солнц, на планете тысячи песков.       Эта худая невысокая фигура оказалась так велика, что, поднимаясь, сдвинула людей. Все они, лишившись голоса, стали отступать и отдавать пространство. Фигура обернулась, и у Тана… подогнулись колени.       Тан очнулся. С этим именем на языке… сухом, будто пустыня.       Сэттис.       Тело было парализовано, и черная фигура из сна сделала шаг Тану навстречу, протянув обугленную руку. Эта рука проступила из небытия, она коснулась шеи Тана, она переместилась на его щеку большим пальцем — и обожгла ему кожу.       Тан вскочил с постели. В кромешной тьме. В полном отсутствии света. С мыслью, которая посетила его лишь сейчас, в шестнадцать: ни одно из своих видений что теперь, что раньше он видеть наяву не мог. Не этими глазами… даром солнц.

II

      В безликой инквизиторской форме Тан осел на пол коридора. Подтянул ноги. Положил перебинтованную руку запястьем на колено. С его пальцев капала кровь.       Перед ним лежал избитый офицер. Лицо его было разбито. Ему помог подняться другой инквизитор и повел на допрос.       А мин Хару поднял Тана — на уровень своего роста — за шкирку, как щенка. Он прошипел:       — Я устал за вами прибирать.       Тан перевел на него взгляд — пустой и безразличный.       Не мин Хару ли дал ему эту должность?       — Когда вы смиритесь? Когда поймете наконец, что мы не мстим, — прошипел мин Хару. — Мы судим по чести, мы наказываем за проступки.       Тан не чувствовал, что некоторые из офицеров заслуживали, чтобы их судили по чести. Тан скосил взгляд — на кровавое пятно на полу.       Мин Хару продолжал:       — Всем нелегко сейчас. Возьмите под контроль свой гнев. У вас нет права на эмоции. Вы не зверь, Тан. Вы даже не человек. Больше нельзя быть человеком. Нельзя быть слабым. Вы должны помнить, кто вы. Орудие порядка, инструмент закона.       Имущество военного альянса…       — Мин Хару… — прошептал Тан сухими, едва шевелящимися губами. — Я не могу…       — Говорите громче. Иначе я подумаю, будто вы чувствуете вину.       Тан стиснул зубы. Приблизился к его уху и процедил:       — Я не могу остановиться.       — Тогда вы брак на конвейере войны. И ваше место — по ту сторону.       Уже давно… Так почему он жив, зачем его так долго держат здесь, на этой стороне?       Мин Хару отпустил, и Тан сполз обратно по стене коридора. Безучастно наблюдая, как подошли рены. Мин Хару, отдав им приказ молчаливым жестом, сказал Тану:       — Здесь, на полу, ваш сегодняшний стакан воды.       И оставил Тана с жаждой. Наблюдать, как маленькая доза живительной влаги проливается на затертый бетон.       Один из ренов почти дополз на коленях до Тана, чтобы убрать кровь, накапавшую с его руки. Тан посмотрел на свою кисть… и натянул бинты, будто выжимая остатки этой крови. Усиливая боль. Наматывая цепь, с которой без конца срывались его внутренние демоны.

III

      После окончания смены Тан, еле стоя на ногах, дошел до солдатской казармы. Он кивнул командиру. Этим командиром был мин Тжо. Он только вернулся из рейда. Усмехнулся. И, посмотрев на Тана, сказал:       — Паршивый вид.       Тан оглядел его с ног до головы в ответ.       — У вас тоже.       Они ушли в душевую. Мин Тжо закурил и выдохнул дым в потолок. Передал Тану косяк. Сказал:       — На улице не зги не видно даже мне… Всё — дым. И этот сраный респиратор уже не спасает. Ходим с кислородными баллонами. Когда вернулись, у меня в голове была мысль. Только одна. Есть две смерти, которыми я не умру. Удушье и обезвоживание. Хочу взять с вас слово. У вас твердая рука…       — Я не казню тебя, — отрезал Тан.       — Какая жестокость, Сай Ро. Тогда вам придется, как сказал когда-то ваш лучший друг, вывести нас к свету…       «Лучший друг» Тана разогнал дым рукой, запирая за собой дверь, и мин Тжо сказал:       — А вот и этот черт. Вест Фэй, вы легки на помине.       — А вы опять из рейда — и живы…       — Виновен.       Мин Тжо отвесил поклон. Его мотало. Из-за усталости он выглядел как пьяный.       Тан затянулся.       Лин отнял у него косяк.       На что мин Тжо сказал:       — Это последняя наша радость, вест Скучный.       — Обойдетесь, — отрезал Лин.       Но, прежде чем затушить, сделал затяжку сам. Он выдохнул дым, почти закашлявшись, и Тан растянул в улыбке разбитые губы, глядя на него. Лин пихнул его.       — Заткнитесь.       Будто Тан что-то сказал.       — Когда это закончится, провидец? — спросил мин Тжо. — Ни света, ни воды, ни даже косяка…       Тан наблюдал, как Лина повело с одного вдоха. Как он прислонился виском к стене, поймав миг расслабления и тишины. Тан перехватил его руку, которая хотела затушить косяк о стену. Забрал, поднес к своим губам, сделал глубокий вдох. А затем наклонился вперед, к Лину, и выдохнул ему почти в рот.       Тан произнес:       — Всё закончится, когда мы умрем.       Мин Тжо сказал:       — Не поцелуйтесь.       Напряжение, звенящее между Лином и Таном, было не сексуальным. Всё, чем занимался Тан последние месяцы, Лин воспринимал как демонстрацию власти. Как очень личный вопрос — об их отношениях: «Сколько ты примешь от меня? Сколько будешь еще терпеть?». Как очень холодное, циничное утверждение: «Мы дышим одной отравой».       Лин сделал вдох. Потому что принял бы всё. Вытерпел бы и вынес. Не брезгуя и не торгуясь. Чтобы затем предъявить:       — Сны обещали вам.       — Много чего, — ответил Тан, отстраняясь и отдаляясь от Лина, и затушил косяк о стену сам.       — Вест Саен… — укорил мин Тжо. — Вы сволочь.       — Раскуривание наркотических веществ запрещено законом, — сказал Тан.       — Но вы и есть закон. Могли бы и смягчиться.       Тан всё еще смотрел на Лина. Поддавшегося саморазрушению Тана. Отравленного его дымом, отравленного его жизнью. И говорил с ним:       — Им следовало бы спросить меня тогда, в глубоком детстве. «О чем они солгали вам? О чем вам лгали ваши сны?»       Лин тихо, с сожалением спросил:       — Когда вы перестанете распадаться на части?       — Когда перестанет Рофир… — решил Тан. И добавил: — Когда одно из солнц встанет на Западе, когда я проснусь офицером, когда кайн вновь восстанет из праха, а мин Тжо — бросит курить…       — Короче, никогда, — подытожил мин Тжо.       Тан разглядывал Лина пристально, пытаясь понять, почему тот пришел, почему прервал. Он спросил:       — Вы за мной следите?       Лин знал, где искать, потому что:       — Вест Шейн сказал, что вернулся мин Тжо.       — А где сам вест Шейн?       — В штабе. Нашим запретили рейды.       Это официально. Вестеане ослепли. Теперь путь за стену им заказан. Теперь их путь — только в могилу.       Мин Тжо спросил:       — Вест Совесть оплакивает Рофир?       Лин ответил Тану:       — Или вас. Что в сущности одно и то же… Вы поговорите с ним?       — О чем?       — О нашем положении.       — Нечего обсуждать…       — Он тоже убежден, что сны не лгали вам.       — Да? — Тан растянул губы — и почти в улыбке, такой улыбке… в которой не было ничего, кроме едкой холодной усмешки. — А вы не думали, что, может, это только сны? И они ничего не значат… Как сказал мин Хару, все видят кошмары…       Лин продолжал смотреть Тану в глаза, выдерживая взгляд — разочарованный, уставший, злой.       — Вас окружает слишком много миншеан, — сказал Лин. — Может, ваши новые друзья, инквизитор и… — Лин многозначительно промолчал — о мин Тжо. — …обыграют вас в стрельбе? Или, может, они смогут пробежать полосу препятствий, как варнийцы? Может, кто-то из всех этих людей увидит то, что видим мы, когда свет включен? Вы — вестеанин. Вы — провидец. И вы поклялись мне, что я буду с вами. Вы сказали, что видели солнца…       Тан первым прервал зрительный контакт. Он произнес в сторону глухо:       — Я больше не знаю, что видел…       Лин потребовал:       — Возьмите себя в руки.       А затем вышел из душевой.       Мин Тжо достал еще один косяк, прикурил и сказал:       — Похоже, он и правда верит в вас. В ваши глаза… Во что верите вы?       Тан посмотрел на свою перебинтованную руку, сжимая пальцы. И ответил:       — В боль.       Мин Тжо хмыкнул.       — А я уже и в боль не верю… Один вдох — и ее нет… Хотите?       Тан не согласился. Боль всё еще служила ему тормозной системой. И в таком контексте он мог отказаться — от утешения отравой.       — Я бы сказал, что верю в чудесные свойства травы, — продолжал мин Тжо с видом крайне задумчивым и одурманенным. — Я бы сказал: трава — моя последняя вера. Мое последнее прибежище. Но я не знаю, сколько выкурить, чтобы по-настоящему забыться… Так что, пожалуй, я не верю ни во что. И, если позволите, моя единственная надежда в этом мире тоже на спасение от вас. На избавление от вас. Лучше смерть от клинка, чем от удушья и жажды. Вы бы поклялись мне? Такое бы спасение пообещали? Если не можете другого…       Тан ничего не ответил, опустив глаза. Он не хотел казнить друзей. У него должно было остаться что-нибудь святое… что-нибудь нетронутое кровью.       Мин Тжо сказал:       — Вы, конечно, инквизитор, но еще мой друг, поэтому я вам скажу — и не под запись. Я бы остался там, за стеной, если бы не боялся смерти. Но я боюсь… И вы тоже. Только, может быть, не своей… а общей. Я всегда считал, что вы умнее остальных. И до сих пор считаю. И если бы вы видели выход, Тан, если бы видели цель, вы бы добились места офицера. Но вы потеряли веру раньше остальных. Когда пророк теряет веру, он не может за собой вести… и вы не поведете нас. Нам осталось лишь достойно сдохнуть. Выиграть время для тех, кто, может быть, выживет. Вы думаете, что они смогут в главном корпусе? Изобрести оружие. Если выиграть достаточно времени для инженеров…       — Вы миншеанин… Вся ваша империя пала однажды, чтобы уцелел остальной мир. Может, теперь нужно пожертвовать альянсом…       — Проблема в том, вест Саен, что альянс — последний оплот человечества… и проиграет он не ублюдкам с белой кожей, а кладбищу… мертвой земле… сплошному аду без надгробий…       Мин Тжо знал. И не просил Тана быть героем… Они просто оба доживали свои дни. С мин Тжо Тан мог перестать притворяться, будто всё это действительно имеет смысл. Тан устал притворяться… Всё для него закончилось на черной форме.       Тан часто думал: а могло ли сложиться по-другому, если бы он ушел в рейд со своим наставником? Его спина была бы целой. Целой бы осталась спина Лина. И, может, кайн увидел бы… может, он смог бы дать хорошую характеристику. Понять Тана… понять, что означает — видеть…       Тана мучило, что кайн избежал с ним встречи накануне. Будто знал заранее, что больше ее не случится. Тана мучило его невозвращение, мучила его смерть. Как будто кайн погиб лишь потому, что больше не за что было сражаться.

IV

      Но правда в том, что Тан хотел бы… хотел бы уцелеть, хотел бы защитить Рофир. Его любовь и преданность не угасали. Угасали лишь возможности. И с каждым годом всё сильнее и отчетливей…       Тан пришел в главный штаб и встал напротив карты. Атэ смотрел на нее, присев на стол для совещаний.       — Лин дал понять, что вы хотели меня видеть…       Атэ перевел на него взгляд и заметил почти сразу: Тан избегал смотреть на карту.       Атэ попросил его:       — Смотрите.       Тан на секунду, на мгновенье прикрыл глаза, сопротивляясь… неизбежности. А после — подчинился. Как если бы ему сказали, что нужно посмотреть на друга при смерти, в проводах и трубках… Выдержать его слабую бесцветную улыбку. Проводить его как полагается…       — И не отводите от Рофира взгляд, — сказал Атэ. — Держите крепче.       Всё в Тане вздрогнуло, и он — по старой привычке — сжал руку в кулак, будто сжал свою маленькую планету.       Карта горела… Горящий круг смыкался вокруг корпуса. Выглядело скверно… Выглядело как конец.       — Мы стояли здесь с вест Фэем, — сказал Атэ, — глядя на эту карту, и он выразил надежду, что вы к нам вернетесь… Мы думаем, что вы единственный, кто сможет решить эту задачу…       — Такое не решить. Мы заперты.       — Но вам придется. Вы — единственный, кто может заглядывать за горизонт.       — Вы возлагаете на меня слишком много надежд…       — Вы беспокоитесь, что этот груз вам непосилен?       Атэ бросил Тану вызов. Решил сыграть в злую шутку с его гордостью. И Тан почти поддался. Что-то в нем вспыхнуло, отозвалось… Он криво улыбнулся: Лин всегда знал, кто может сделать свою работу лучшим образом… Сегодня в отношении Тана это был Атэ…       — О чем вы просите? — спросил его Тан.       — Скоро вам придется сменить форму… Потому что дело очень плохо… и тогда… авангард вам снова подчинится.       Атэ поднялся Тану навстречу. Он приблизился, сбивая пульс — словом и этим взглядом… просящим, требующим, отчаянным. Он встал так близко, что Тан ощущал его дыхание. Глаза — будто два солнца — ловили блик в глазах напротив.       Атэ сказал то же, что сказала Тану мать перед тем, как тот покинул дом:       — Я верю, что вы — наш Рассвет…       Тан закрыл глаза. Бессильно. С чувством, которое выворачивало его наизнанку, будто смерч. Он застыл… и не пошевелился, когда Атэ его оставил. С болью. Непроходящей. Глубже и сильнее, чем обновляемые, умножаемые трещины в костях…

V

      Тан стоял над макетом горельника. Весь песок с него убрали… Вот и всё. Мир посерел. Осталась только смерть… Новые поколения офицеров даже не доживут до первых званий.       Тан дожил… и лишился права отдавать приказы авангарду до того, как начал.       Авангард… Люди, которым Тан не стал командиром.       Традиционно, войско делилось на три временных формирования: впереди — авангард, позади — арьергард, в центре — основные силы, мидгард. Именно таким составом более трех веков назад, когда Рофир начал гореть, ходили на черных монстров, которые начали появляться в дыме… На монстров, голодных и жадных до мяса. Они ели всё, живое и нет. Ели без возможности остановиться. Будто это был их первый, последний и единственный инстинкт… Будто, если бы они перестали есть, они бы тут же и погибли.       Затем оказалось, что монстры — меньшее из зол. Оказалось, что страшней огонь: этот пожар в недрах земли, пожар, который постоянно рос, и выжигал всё, что стояло на его пути…       Рофиряне хоронили армию за армией. Они умирали от ожогов. Они лишались рук и ног — в инопланетном пламени. Они теряли товарищей в обвалившейся земле. Их пожирали заживо, их разрывали на части. И наконец, они мучились от неконтролируемых мутаций — и, теряя человеческий облик, превращались в монстров, которых с трудом убивали…       Ни огонь, ни монстров ничего не брало… Никакое оружие не помогало против них. Огонь шел даже по песку, а изувеченные тела заживали с чудовищной скоростью. Эти тела выживали по частям… и отсеченная рука могла двигаться сама по себе. Хотя бы потому, что она больше не была рукой…       Части тел могли собираться в новых монстров… и огромные, источающие трупную вонь чудовища восставали из братских могил.       Один из выдающихся кайнэйских медиков, Аратэй, заметил, что мутация передается через раны. И поражает не всё тело, но участок, которого коснулась. И если успеть отсечь конечность до того, как она пойдет дальше, можно спасти человека… А если подождать… если позволить черной «сущности» медленно завладевать телом до того, как она примется за мозг, зараженный пациент будет соображать… и приобретет ее необычайную живучесть, ее силу. Силу, способную давать отпор чудовищам — с точно такой же природой.       Однажды, когда на лагерь Аратэя напали, солдат с мутировавшей рукой поубивал десятки монстров без всякого оружия. На вопрос, как он это сделал, он ответил: «Я их поглотил»…       В народе солдат с такой мутацией называют «пожиратели». В учебниках они — «абсорберы»: «те, кто поглощают».       Аратэй нашел способ, как сделать мутацию более-менее подконтрольной. Всё зависело от дозировки «сущности». Чем меньше был объем, помещаемый в тело, тем медленней она захватывала его. Но, добравшись до мозга… она превращала солдата в монстра. Вот какая была плата. Жизнь.       Тем не менее, потери сократились на девяносто семь процентов. Девяносто семь. Альянс не мог игнорировать это.       Сначала пожирателей ставили лишь в «авангард». Затем Аратэй изобрел меч, в котором смог запереть сущность. Больше она не поражала тело… но потому, как она впадала в спячку без взаимодействия с плотью, ей дозволили касаться плоти через рукоять… Клинок, рассекающий монстров, «поглощал» их так же, как если бы находился в живом человеке. Казалось бы, меч — идеальное решение. Но мечники не обладали ни регенерацией, ни силой пожирателей. Более того, их руки от частых контактов с сущностью начинали гнить.       И только это… было единственным способом давать отпор, вести войну. Поэтому постепенно солдаты, которые стояли лишь в авангарде, стали всем войском. От целого войска остался лишь «авангард»…       Три с половиной века… Столько жертв, столько увечий… И ради чего? Уже седьмой корпус — корпус Тана — почти пал. И даже такой ценой они не могли спасти свою землю. Они могли только бежать. Но бежать им запретили. Приказ был «Стоять насмерть».       Главному корпусу нужно время. И не нужны лишние люди… потому что земли всё меньше, как и ресурсов. Мир уменьшался. Мир был окутан мраком — и мрак подступал со всех сторон.       Этим утром Тана снова посетило странное видение… об офицере в шатре. Об офицере, над которым склонился кайн, решая, будет ли он жить. Из тела этого офицера каким-то чудом извлекли сущность…       Хотя до сих пор никому не удавалось.       Если только… если только сны не лгали Тану… может, на самом деле… у мира есть надежда?       Тан видел ее всё чаще — руку, натянувшую поводья. Обугленную руку, почти нагие кости… Черные провалы глазниц.       Кайн умер. Иначе быть не могло, ведь снаружи не выжить. Поэтому, если он вернется, то и правда только из могилы. И тогда Тан скажет, скажет ему: «Вы опоздали, шетжин». Потому что ничего уже не исправить… Тану кажется, что больше — ничего.