Распад. В начале был мятеж

I

      В кастовом обществе у каждого своя роль, и эта роль привязана к касте. Самая высшая каста — аратже — предполагает, что ребенка, рожденного в ней, боги послали в мир для выполнения серьезных, сложных задач, которые способны повлиять не только на людей, но и на историю.       Считалось, будто аратже отличаются от других на генетическом уровне: они сильнее, выносливее и умнее. К ним относились как к тем, чья рука тверже стали, а ум — вернее заточенного клинка.       Инквизиторы не сомневались: в свои тринадцать Тан занесет кинжал и сможет убить человека.       И Тан извлек лезвие на свет, вынимая из ножен. Он по привычке коснулся острия пальцами — и прокрутил перед собой кинжал, словно пытаясь высмотреть на нем следы чужого преступления и крови… крови своего отца.       Блик осел в глубине его глаз… и эти глаза вспыхнули в отражении клинка. Тан сказал себе: «Ты — рофирянин».       И перехватил кинжал одной рукой, покрепче.       Мин Кудо стоял перед ним на коленях. А Тан видел перед собой, как стоял тот солдат — перед ним… виновный лишь в том, что ходил под гнилым командиром. Под таким командиром, который не заслуживал права богов — принимать решения и распоряжаться жизнями.       «Мин Хару… — слова, которые Тан произнес перед началом суда, вдруг всплыли в его голове, будто кто-то другой сказал их. — Вы должны его казнить».       Где эта грань — между тем, кто исполняет божью волю, и тем, кто считает, что исполняет? Где грань — между Таном и мин Кудо? Ведь оба они — аратжины. Из плоти и крови.       «Мыщелок примыкает к позвоночнику, — объяснял вест Ан. Он чеканил тихо, как инструктор, и заученно: — Если вы ударите с силой — вы разрежете ствол головного мозга, а заодно верхний отдел спинного. Смерть наступит в течение пятидесяти миллисекунд. Чуть меньше, чем мгновение. Бейте уверено и с силой. Лучше перебить, чем недобить».       «Милосердная смерть»… Так ее звали. Быстрая, тихая, без боли. Раз — и тьма. Раз — и отсутствие.       Тану говорили, что сомнения колеблют сердце и руку…       Рука Тана сжала плечо мин Кудо. Взгляд сосредоточился на одной точке — на верхней части его шеи, прямо под черепом. Тан замахнулся и сделал удар. Ровный и резкий. Позвоночник глухо хрустнул, лезвие, прямое у острия, вошло до момента, где начинало закручиваться в спираль.       Тело «просело», как пепел.       И мир не обрушился. И все, кто стоял вокруг, продолжали стоять. И всё так же шел суд — над виновным. Только Тан… стал палачом.       Тан это сделал… Убил человека.       И теперь ему было трудно забрать кинжал. Забрать — у смерти. Тан не мог вытащить его из тела.       Мин Хару буднично произнес, словно они разделывали тушу, два охотника, которые занимались обычным делом:       — Придержите его и тяните на себя.       Тан положил руку на плечо трупа и потянул. С каким-то слабым скрежетом покрасневшее лезвие вышло наружу. Тан машинально обтер его. И вернул обратно в ножны.       Рены вынесли тело.       Кардинал кивнул мин Хару, и тот попросил Тана:       — Следуйте за мной.

II

      Когда Тан шел за мин Хару первый раз по коридору, будучи мальчишкой, и перед ними из-за поворота появился солдат в сером камуфляже, Тан уже знал, что старший по званию должен отдать команду: «Проходи». Но солдат смотрел только на Тана, словно мин Хару не существовало, словно тот был не более, чем тенью на стене.       Мин Хару сказал:       — Пропускайте.       Тан повиновался, но… поднял взгляд на мин Хару. Почему?       — Инквизиция, — сказал тот, — не отдает приказы авангарду. Если облачишься в черное, станешь невидимым для серых.       Невидимым… Но Тану очень нравилось быть видимым. Нравилось общение с солдатами, нравилось, что они ждут его команд. И он подумал: «Ни за что». Он решил, что его форма будет серой. Цвета пепла. И он не станет тенью для своих людей.       Да и как можно, он не понимал, выбрать службу в инквизиции? Это несопоставимо с тем, что за стеной. Тыл и фронт. Тану казалось: дело инквизиторов гораздо меньше дела офицеров. На корпус поминутно надвигалась смерть. Тан не выбрал бы поддерживать порядок, когда должен защищать Рофир.

III

      Теперь Тан пропускал солдат машинально, не придавая этому особое значение.       Мин Хару спросил его:       — Вы сомневались? Прежде чем привести приговор в исполнение.       Тану стало стыдно — за свою слабость. Но он кивнул.       Мин Хару сказал:       — Из-за него бы многие погибли. Это — допустимая потеря. Вы должны осознать, прежде чем мы придем и вы получите первый приказ на вашей новой службе. Решение кардинала тоже было единственной допустимой потерей… Вам придется принять ее. Как все потери — после. И не сомневаться.       Когда мин Хару привел Тана в инквизиторскую казарму, тот застыл как вкопанный…       Мин Хару сказал:       — Переоденьтесь. Я мог сохранить вам жизнь лишь на одном условии: вы не станете офицером.       Тана сделали тенью на стене. Невидимкой для солдат.       И глаза разведчика вновь встали перед ним — утратой более тяжеловесной и напрасной, чем были до этой секунды…

IV

      Всё потеряло для Тана смысл.       Его разбитые руки, которые теперь с трудом сжимались… Его брошенные птицы, спасенные им когда-то. Рейд, в котором он побывал и который выдержал — с рассеченной спиной. Жертвы солдат — ради него… инквизитора. Колосок, пригретый в медальоне на его шее, — как обещание, что он вернет народу степь. Годы обучения и бичевания. Армия, которую он забирал себе, чтобы стать маршалом. Печать провидца, которую Тан стер со своего лба, чтобы стать офицером. Все его сны и мертвый кайн…       И лишь смех отца звенел в нем слабым отголоском прошлого: «Ты рожден в племени варваров, ты — вестеанин! И ты почти ослеп! Никто тебя не пустит в главный корпус… никто не позволит тебе возглавлять альянс. Думаешь, ты доживешь до моих лет? Ты в это веришь?»       Тан сел на койку — с опустевшим взглядом. Рядом лежала его новая форма… безликая форма черного цвета.

V

      «Тан — буря, запертая в стеклянной банке», «Тан — бомба с неисправным таймером», «Тан — угроза для себя и своих людей». Тан…       Сын отступника и предателя, с детства поставленный на инквизиторский учет. Все дороги привели его сюда, в эту казарму под знаменем альянса — с щитом и мечом.       Еще до того, как Тана отправили в рейд, Лин, лежавший на койке, сказал: «Быть командиром — это его судьба, он умеет это лучше всех, и это всё, чего он хотел, и всё, для чего он создан… Они его похоронили. Даже если они его оправдают и не приговорят к казни, он не получит звание. Они его похоронили… И он знает. И он не пришел со мной проститься».       Лин знал, знал Атэ, и знал Тан: его заставят совершить первую, но не последнюю казнь.       Когда Лин услышал, что Тан вернулся из рейда, он бежал в казарму инквизиции. И когда Тан вышел следом за мин Хару, даже не обернувшись на оклик, Лин попытался ухватить его за плечо, но Тан поймал его руку — раньше. Блеснули золотом и яростью янтарные глаза.       И Тан спросил:       — За это вы позволили им бичевать себя?       Чтобы Тан стал никем.       — Вы знали, что вы делаете со своей жизнью! — крикнул Лин в отчаянии. — И я останавливал вас день за днем! Я был с вами рядом, я ограждал вас от промахов! Но никто не мог вас защитить от самого себя! Не смейте говорить мне, что я в чем-то перед вами виноват! Я сохранил жизнь другу — всё остальное он сделал сам…       И Тан, который бросался на каждого, кто стоял у него на пути, Тан, который был дьяволом, холодно усмехнулся. И отвернулся — молча. И пошел за мин Хару.       И Лин, не вынеся от него затишья, не унимаясь, продолжил кричать по-вестеански ему в спину, пока слезы заливали всё его лицо, «мешая взгляду»:       — Это не я вас предал! Это вы меня предали. Вы поклялись мне, что поведете нас на свет. Вы… Вы — всё еще мой маршал, а я — ваш легат…       Тан остановился. И, обернувшись, спокойно ответил:       — Вест Фэй. Кайн умер. Он пришел, чтобы сказать, что завтра умирать и нам.       — Я вам не верю! Сны обещали…       — Сны обещали мне кайна и смерть.       — Вы лжете!       Тан возобновил шаг. А Лин всё кричал и кричал ему вслед:       — Вы лжете! Вы лжете!!!       И подоспевший Атэ, удерживая Лина, сказал:       — Прекратите. Вы — аратжин.       Напоминая Лину, что нельзя терять лицо. Перед людьми, богами и судьбой. Лицо нельзя, а Тана, оказалось, можно… И Лин вырвался из рук Атэ, чтобы бежать — хотя это не позволительно — по коридору. Бежать так упрямо и так быстро, пока не высохнут все слезы на щеках.

VI

      Племя похоронило Тана, когда тот был еще курсантом. А может, и намного раньше… Но после первого же бичевания — окончательно. На его деле поставили крест. Никто не простил ему трех живых птиц, вздорный холеричный нрав, драки в казарме, сорванные тренировки и разбитые руки.       Еще в начале пути кардинал назначил его куратором миншеанина… Того единственного, кто смог бы не переделывать, но оправдывать всё своим емким «Чего еще ждать от варвара, предок которого — Сай Ро?».       Теперь мин Хару, выкрав Тана у Лина, привел его в музей и сказал:       — Еще когда вы были ребенком, у макета корпуса вас и других курсантов спросили, для чего вы здесь. И вы ответили: чтобы служить альянсу. Вы были малы. Я потребовал на личной встрече объяснить мне: что это значит для вас — «служить»? И вы не смогли сказать. Но привели меня сюда.       К утраченным пескам и небу, которого никто не видел уже несколько поколений. К картинам — прошлого. К вестнику. К портрету своего царя — вест Сая.       — «Сай Ро», — назвал его мин Хару, — славился бесшумным и внезапным наступлением. Его описывали как неразговорчивого и непредсказуемого человека. Самый жестокий и бесчестный полководец за всю историю Рофира — кайн, с которым вест Сай заключил союз, — смеялся с каждой его неожиданной, вспыхивающей, как пламя, выходки — и с каждой горы трупов после. Вест Сай приводил его в восторг. Почти так же, как страшные потери моей империи… некогда величайшей. Вы знаете, аратжин, что каждый уважающий себя миншеанин мечтает снять портрет вашего царя со стены в музее, а затем сжечь, как были сожжены десятки наших городов?       Тана назначили инквизитором. История утратила для него хоть какое-то значение. Он поднял взгляд на мин Хару.       — Что вы хотите? — спросил Тан.       — Вы как-то решили оставить трех птиц и заявили мне, что я, миншеанин, ничего не понимаю про ваше племя… Но не было ни дня, когда я не пытался. Как сказала мне однажды ваша старейшая о вас же… «если бы боги видели, они бы знали». От вас отказались собственные люди, потому что они заигрались в аратжинов и забыли, кто они такие. Не дисциплина вас вела. Но — зоркость. Острое чутье, крик птицы, обнаженный нерв, инстинкт. И когда один срывался с места — поднималось племя, доверяя его глазу и нутру. Я сказал вам тогда, помните вы или нет, что если вы хотите стать офицером, если вы хотите стать аратжином (а это только наше, миншеанское, слово), вам придется перестать быть вестеанином. Но вы не перестали. И вы это знаете.       Тан растерялся…       Именно мин Хару научил его произносить «аратжин» с правильным ударением. Тан был ребенком. Все, кого он знал в вестеанском доме, произносили его титул «áратжин». Потому что в вестеанском языке во всех словах ударение падало на первый слог… Это позволяло предкам Тана перекрикивать степные ветра…       Мин Хару сказал: «Аратжи́н». Мин Хару сказал: «У нас важнее то, как закончишь, а не то, как начнешь. Важнее быть тжином — господином, чем ара — древней крови. Но у вас, вестеан, наоборот…»       С тех пор, как бы ни произносили титул соплеменники, Тан говорил его на миншеанский лад. С ударением на последний слог. Но, какова ирония, единственным из своих он не стал господином… и кровь, древняя кровь взяла над ним верх.       — Да, — сказал мин Хару, — кайны установили свой «Новый порядок». Но когда они пришли, все народы уже говорили на нашем языке и все народы уже подчинились нашим традициям. И вы, вестеане, — научились. Кто бы мог подумать? Что культура прочней и опасней, чем победа в войне. Ваше племя покорилось не на поле боя, но в быту. Вы живете по нашим обычаям. В корпусах, которые мы построили. И в этом мире, в мире, который выбрали ваши предки, в миншеанском мире… вестеанину бы не позволили вести людей. И кто не позволил? Кардинал… вест Ален. Ваши же люди наказали вас за кровь, которая оказалась сильней, чем культура… И я хочу, чтобы вы знали, Тан: я вытащил вас из могилы, чтобы вы продолжали быть собой… И я оставлю вам ваш кинжал, и я дам вам цель, чтобы вы служили альянсу как вестеанин… гневом и рукой, привычной к боли. Потому что кто-то должен. Оставаться здесь, в тылу. И быть у закона «дьяволом на цепи». И вы сможете утолить эту жажду, которой так противитесь… И спасти многих — и там, за стеной, и здесь, в корпусе. Эта работа — работа инквизитора — тоже защищает, тоже означает — «служить». Вы поймете…

VII

      Мин Хару дал Тану первую цель, когда запер дверь в свой кабинет и бросил на стол копию дела кайна… Сказал:       — Через неделю эти бумаги вышлют в главный штаб и засекретят… Но до сих пор мы по уши в них. Вы «предсказали» кайна. Полагаю, кто он, будет вам любопытно.       Тан открыл дело, чтобы увидеть лицо на черно-белой фотографии. Человеческое лицо. Но фотографии не было, дело — всего лишь копия, портрет открепили… и оставили в оригинале.       Зато Тан впервые прочитал его имя. «Шетжин Нэру, Сэттис». «Нэру» по-миншеански — «найденный».       «Самостоятельный молниеносный» и «спокойный нрав, холодный незаурядный ум». Наставник, который мог бы научить Тана, как справляться с гневом, если бы они не были обречены… Знак, который мог бы стать надеждой, превратился в последнюю злую насмешку судьбы.

VIII

      Тан перестал пить обезболивающие. Он лежал на животе и не спал, пытаясь воскресить в себе образ — пусть бы даже из кошмаров. Белое лицо — человеческое или нет… Но дар провидца в нем молчал. Боги были слепы к его разбитой, растоптанной жизни и абсолютно глухи к его просьбам.       Тан поднялся с койки, морщась. С трудом натянул на себя черную рубашку, пытаясь дышать глубоко и тихо… Всё его тело, истощенное болью, изможденное последними месяцами, отзывалось резью в каждом наложенном шве.       Тан вышел в темноте из инквизиторской казармы — и выбрался в свет коридоров… Солдаты на постах его больше не замечали…       …и Тану вспомнилось — вдруг — как он оплошал перед ними в первые дни, когда только поступил.       Мин Хару тогда отправил Тана в лазарет, чтобы прояснить для себя что-то. Тану было шесть. И он вышел за пределы инквизиторского штаба — в чужой незнакомый мир. Он растерялся и не знал, куда идти.       У дверей стоял постовой, на его форме Тан увидел нейтральный герб альянса; и, хотя форма эта была такая же черная и безликая, как у остальных, крой ее всё же отличался — скромностью чуть больше, чем удобством. Тан не заметил у него офицерского кинжала и догадался, что это солдат. Но тот вел себя не так, как солдаты в серой форме. Он не становился перед Таном на колено.       Тем не менее, он взглянул на Тана и медленно, с почтением кивнул ему. Тан сразу почувствовал себя спокойнее и протянул ему приказ. Сначала солдат взглянул на бумагу, а затем всё-таки преклонил колено, чтобы оказаться рядом. Он посмотрел вперед, указывая взглядом направление, и мягко, негромко сказал:       — Идите прямо, вдоль по коридору. В конце коридора пост. Покажите постовым приказ. Вас сопроводят.       Тан благодарно кивнул. Солдат чуть улыбнулся и выпрямился. Тан почему-то почувствовал себя так, как будто о нем позаботились. И он не знал, как это выразить. Он обошел солдата, а затем, замедлившись и обернувшись, положил руку на сердце и опустил взгляд. А после — зашагал так скоро, что даже не заметил, как солдат повторил за ним и еще долго так стоял, глядя вслед. Тан догадывался лишь теперь, что наверняка обескуражил его: аратжины не благодарят за службу.       Встречая солдат, маленький Тан уже пропускал их жестом до того, как они начинали замедляться. Теперь встречи с солдатами не заставали его врасплох, а скорее наполняли внутренней приятной гордостью. Солдаты были такими большими, но каждый с готовностью отзывался.       Инструкция, как найти пост, была очень простой. И Тан скоро его увидел. Пост находился на стыке двух зданий. Иногда постовые передавали срочные поручения, поэтому обычно дежурили по трое на случай экстренных ситуаций. Тан понаблюдал за ними несколько шагов так же внимательно, как и они за ним. И понял, что они будут приветствовать его, как и обычные солдаты. Поэтому заторопился сказать жестом: «Проходите». Это было такое движение, как если бы Тан зачерпывал воздух ладонью на себя.       Солдаты смутились и удержали улыбки. Один из них, помедлив, опустился на колено перед Таном и аккуратно показал, что нужно дать команду: «На месте стой». Было достаточно поднять руку ладонью вперед. Солдат ничего не сказал, но Тан всё понял и тоже смутился.       Тан опустил взгляд и передал инквизиторский приказ. Солдат выпрямился и показал его главному постовому. Тот пробежался глазами и сказал:       — Сопроводи.       Солдат склонил голову, пропуская Тана вперед. Было странно идти первым, не зная куда… Но Тан не колеблясь пошел. С застрявшим в груди чувством неловкости за неправильную команду.       У поворотов Тан чуть замедлялся и краем глаза следил за солдатом. На третий раз тот действительно остановился, чтобы Тан свернул. Тан расслабился, потому что разобрался, что к чему, и оставшийся путь дался ему легче.       Тан полюбил обращаться к солдатам по любому вопросу, если того требовал случай. Ему не нужно было говорить: они сразу схватывали, что от них хотят. Тан иногда сбегал с мин Тжо, чтобы смотреть, как солдаты тренировались, и те всегда относились со спокойным, выдержанным почтением — к маленьким аратжинам…       Тана лишили этого. Людей, которых он готовился с детства вести за собой в ад, оглядываясь на них, чтобы они указали направление. Людей, жизнь которых он намеревался смягчить, выведя всех к солнцам…       И Тан запрещал себе вспоминать слова отца о том, что там, за стеной, лишь смерть… до своего собственного рейда, который кончился кровью на его руках.       Теперь Тан шел в птичник. Гнева больше не было… иначе он бы вновь разбил себе костяшки. По дороге он отрывал бинты — с засохшей коркой ран, собирая капли алого бисера — и открывая запах железа.       Этот запах разбудил вестников в клетках.       Тан всегда знал: война распробует, какой он человек, и даст ему ответ. Тан не боялся фронта. Он боялся правды. Правды, которая могла сделать его похожим на отца. Он так не хотел… чтобы его хоть что-то объединяло с отступником… Но теперь он был на его месте. Отчаявшийся и лишенный не ног, но звания.       И он открыл клетку со своими птицами. Чтобы стать их последним пиром.       Они бросились.       Они свалили его с ног. И он упал на исполосованную спину в торф, задохнувшись от боли.       Они клевали его и драли когтями… А еще — обиженно бодали, жались ближе… и не оставляли на нем новых ран.       И скоро, когда они затихли, Тан открыл глаза. Он лежал в торфе, уставившись в высокий свод, а его птицы облепили его тело, укладываясь рядом с ним. Младший молча прижался к его груди, Голод — жаловался, Злоба — ворчала. Тан обнял Младшего и разревелся, как маленький мальчик.       Три месяца он лишал себя встречи с ними, чтобы стать офицером, чтобы вернуться к ним со званием. А вернулся инквизитором. И им было плевать. Они простили его, потому что он — жив.

IX

      Утром мин Хару поднялся в птичник. И тронул тяжелым ботинком Тана, лежавшего в птицах. Злоба почти клюнула его в ногу — и он едва успел отступить.       Мин Хару строго спросил Тана:       — Вы долго собираетесь себя жалеть? Нас ждет работа.       Тан тут же попытался подскочить — но боль в спине дала о себе знать. Мин Хару протянул руку, чтобы помочь встать, и Тан — схватился. Он вернул птиц в клетку, где они тут же начали рокотать, и мин Хару многозначительно посмотрел на его руки.       Два инквизитора вышли из птичника в тяжелом молчании. Черная форма одного из них была вся в торфе…       — Вы об этом донесете? — спросил Тан.       — Нет.       Тан шел за ним, низко склонив голову. То ли из чувства вины, то ли из чувства благодарности.       Мин Хару приказал:       — Приведите себя в порядок.

X

      Почистив форму, Тан сам пришел на перевязку в лазарет. Надеясь найти Лина. Тот поднялся навстречу, и они застыли друг напротив друга. Это длилось несколько секунд.       Тан отвел взгляд первым и сказал:       — Я подвел вас.       — Не больше, чем я вас.       Лин подошел первым, обнял и прошептал:       — Прости меня за всё, что я не сделал.       — И ты меня…       За всё, что Тан — не сделает… Тан закрыл глаза… но чувство, будто он на своем месте, не вернулось даже с Лином.

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ