Underneath The Same Moon In Different Galaxies

      Он чувствует раньше, чем слышит. За стенкой вяло шевелится магия, импульс которой, предупреждая, проходится несильной, почти не ощутимой вибрацией по клетке. Сириус дёргается, очнувшись. Поднимается на дрожащие ноги, прежде чем, не выдержав собственного веса, ударившись, шлёпнуться об пол. Перед глазами мутно — ничего, кроме ярких выедающих глазное яблоко пятен, — и он пробирается ползком к дальней стенке наощупь, выставляя полусухой облезлый матрас щитом перед собой.       Сириус знает, она почти здесь.       Он щерится, жмётся щекой к обжигающе-холодной стене, оставляющей влажные разводы на робе, силясь раствориться в углу, слиться с нишей, точно рассчитанной под его одряблевшую плоть. Сжимает одеревеневшие руки в кулаки, готовясь. В ушах барабанит заполошно, тревожно. Слабая, зарождающаяся в костях боль медленно подчиняет себе всё тело, но он медлит, мешкая, не желая и боясь отпустить две тени, припрятавшиеся в соседнем углу.       Сириус пугливо сглатывает комок слюны, неохотно сбрасывая стоящий перед глазами морок двух людей, которых он знал в старой жизни — безлицего мальчика с чёрными кудрями, которому подчинилась тьма, и Римуса, которого он не сумел защитить, испугавшись пустоты клетки. Он чувствует чужое присутствие в холодном пахнущем гнилью воздухе, пробуя его кончиком тяжёлого разбухшего языка; и прячет тех двоих поспешно, криво и неуклюже — ему не хватает времени, всего парочки секунд.       Он знает.       Она уже здесь.       Животный инстинкт цепляет истончившиеся кривые ногти за выпуклый камень, жмуря глаза. Тупая беспомощность, пожравшая всё его тело, разъедает язык кислотой. Он знает, что сдаваться нельзя, но он почти не помнит почему. Римус обычно подсказывает ему, но его память, прохудившаяся в один, а может и в несколько одинаковых, ничем не отличающихся друг от друга дней, молчит. Без Римуса он почти бессилен.       Он только что не отворачивается от неё, закрывшись плечом в тонкой рубашке. В лучшие дни она уходит — переполненная чужой болью, оставляет его, отупевшего от ожидания, грызть кости мелких крыс, переброшенные ему тем-который-остаётся-за-стенкой.       Но сегодня она хочет подчинить его себе. Прижать к груди и убаюкать, как дитя.       Костистая бесплотная рука обвивается вокруг сухой щиколотки, проходится по косточке, пуская волну обжигающе холодной дрожи. Сириус извивается; мажет озябшей пяткой в прохудившимся ботинке в костлявую руку, тянется за булыжником — небольшим, легко вмещающимся в ладонь, — который он припас, отковыряв от влажного угла, несколько столетий тому назад. Бьёт наотмашь, но слабо — тело норовит завалиться набок, свернуться в сухом, обдутом тёплым дневным ветром углу на перевёрнутом матрасе, поглоданном крысами, и переждать, обернувшись щенком.       К горлу подкатывает ком желчи, который он сплёвывает, целясь ей в лицо. Он на неё не смотрит, но понимает по тому, как она хохочет, что промахнулся.       Другая рука обхватывает икру, вытягивая тело к железным прутьям, венчающим вход в клетку. Тварь смеётся, оплетая ноги и живот, жмётся маслянистыми губами к лопаткам и шее, жадно облизываясь его страху. Она цепляет на себя лицо матери, каким он его запомнил: сухое, почти умерщвлённое, скуластое и безщёкое с тугими губами и чёрными дырами вместо глазниц.       Сириус на неё не смотрит, пряча взгляд в краях продырявленной мантии, свисающей с костлявых рук. Думать о том, что она стала похожа на саму Смерть, ему не хочется.       Сириус хочет вспомнить сказку, которую рассказывал безлицему мальчику, когда тот столбенел от страха и сжимался клубком на его кровати, только бы сбросить плащ из колючих отцовских иголок, разрезающих тело, но в голове до смешного пусто.       — Я…       Голос у него ломкий и сухой — говорить почти не получается. Тело тоже не подчиняется — вяло дёргается от прикосновения холодной ладони к груди, не отстраняясь, а подаваясь назад, ближе к опаляющему ненастоящему теплу, отогревающему кости по одной за раз.       Обманываться легче.       Мать его любит. Но чаще ненавидит — жалит, щёлкая пальцами сгорбленному домовику, хлещет по горячечным щекам, закрывает в чулане, полном крыс — а теперь любит. Искусно прячет безумие между слов, изводя тело обезоруживающим теплом, и Сириус, изнывая, поддаётся.       Она хочет добраться до безлицего мальчика. Выцарапать ему когтями глаза и поглотить, вырвав его из рук Сириуса. Сириус хочет его защитить. Если не спасти, то спрятать далеко, где она не сможет его найти; но перед этим вышвырнуть её из своей головы.       Нащупывая под кудрями вороньих волос голый череп, он царапает руку о неровный, разгрызенный крысами пол, находя булыжник закатившимся под ночной горшок. Размахивается и с треском опускает на её голову камень.       Он бьёт второй раз слабее, чем в первый, но она рычит, разрывая на нём рубашку. Рукой он несмело ощупывает через дырку робы, проверяя, расплывающуюся уродливым пятном метку от острых когтей аккурат над сердцем. Дыхание начинает свистеть, и он уже проиграл.       Он отползает, сжимаясь на полу скулящим раненым зверьком, пытаясь вернуть здравый рассудок. Нужно только вспомнить. Он сплёвывает кровь на пол, жмурясь.       Сириус знает, что, стоит ему вспомнить имя старого домовика, носящего на плечах грязную простыню, она позволит ему, обманувшись, перевести дыхание. На маленькую вечность отдаст его в худые щуплые руки Римуса, который нашепчет на ухо то, что он желает услышать — неважно, правду или ложь.       Но Сириус упрямится вспомнить: это нетяжело, но ему не хочется. Не только потому, что, раскопав в сознании имя домовика, он снова окажется перед растирающим по щекам слёзы мальчиком, от имени которого он отказался среди первых. Оказаться в кольце горячих рук, заполошно вдохнуть запах тёплого хлеба, пергамента и шоколада, притереться головой к ладоням он не хочет — отпускать его невыносимо. Он не сможет.       Сириус слаб, и потому он проиграл первому другу, который шёл за ним по пятам со дня своей смерти, не сражаясь. Его, который приводит с собой другую, он тоже хочет защитить, но они не появляются уже давно — Сириус их не может вспомнить. Но Римус иногда шепчет ему о них.       Сириус слаб, и потому он послушно жмётся к телу, накрывающему его. Не шевелится, отворачивая голову, сплетаясь с ней в грязно-серый клубок двух тел.       Она ластится. Подползает под бок, покрывая собой целиком его сухое тело. Дразнится, нашёптывая слова, брошенные в спину в грязном переулке, услышать которые у него не хватило смелости. Сириус заползает под матрас, утыкаясь голой грудью в камень, желая спрятаться, раствориться.       Она неистовствует, а он сдаётся.       — Кричер, — шепчет Сириус, позволяя слабому прикосновению тёплых рук задушить тварь.