Limerence

      Одна из крайне печальных сторон путешествия в прошлое — это утрата прекрасных фотографий. Те, которые Папайрус сделал в висячем саду, давно канули в небытие, так же как его селфи на фоне королевского замка и снимки Санса, прогуливающегося возле Водного квартала.       Но даже если они не в первый раз посещали одно и то же место, а делать фотографии было бессмысленно, Папайрус всё равно был рад изображать восторженного туриста.       Новый дом, по сравнению с другими городами подземелья, был огромен, однако спустя несколько дней они уже успели осмотреть все его достопримечательности. Ну, Папайрус успел. Для Санса воскресенье каждый раз оставалось новым, и он старался отдаваться целиком всему, что предлагал младший брат, невзирая на сонливость и плохое самочувствие. Папайрус с особым удовольствием наблюдал за едва заметными вздрагиваниями Санса, его озабоченным выражением лица, когда он замечал синяк, которого прежде не было, и за привычной широкой улыбкой, иногда переходящей в гримасу.       Папайрус больше не церемонился с каждой царапинкой, оставленной на костях Санса. В этом не было смысла: Санс всё равно не сложит вместе два и два, а если и сложит, Папайрус просто повернёт время назад.       Действительно вызывали беспокойство некоторые другие едва заметные изменения, например: Санс начал просыпаться с головной болью чаще, чем обычно. Папайрус задавался вопросом, не является ли это побочным эффектом снотворного, которое он каждый вечер подмешивал Сансу в чай. Впрочем, это казалось маловероятным: мало того, что он определил точную дозу, необходимую Сансу для крепкого сна, при котором он останется достаточно бдительным во время их совместной ночи, но и каждый раз возвращался в прошлое, что полностью исключало передозировку, ведь каждая идеально отмеренная порция была первой.       Но Папайрус беспокоился не о состоянии здоровья брата. Он беспокоился о его «воспоминаниях».       «Клянусь, я был здесь раньше.»       «Разве мы это уже не обсуждали?»       «Походу, у меня дежавю…»       Хотя Санс и не мог восстановить в памяти события прошлых временных периодов, повторяющиеся переживания проникали в его сознание, словно капли воды, которые точат камень. Поэтому младший каждый раз старался внести как можно больше разнообразия в их день, выбирая новые рестораны и места для посещения. Это не столько решило проблему, сколько отсрочило её, и вскоре Папайрус начал замечать, что каждое воскресенье напоминает свою точную копию, в которой им больше ничего не оставалось делать.       Ну, не совсем. Была одна вещь, с которой Папайрус хотел подождать, но всё чаще ловил себя на фантазиях о ней.       Как сейчас, когда Санс крепко спит в его объятиях, обнажённый.       В субботний вечер старший брат, как обычно, чувствовал себя утомлённым после привычного ужина в Хотлэнде и возвращения в отель (и Папайрус тоже ощущал усталость, хотя появлялся сразу после принятия душа). И, как обычно, в субботний вечер рослый скелет приготовил для Санса чай, чтобы ему больше никогда не пришлось переживать события, произошедшие на притоне, даже несмотря на то, что теперь он не отходил от брата ни на шаг.       И всё же воспоминания о той ночи настойчиво преследовали его.       Но не прах брата представал перед его мысленным взором, а дерзкая ухмылка Мэдди.       Папайрус закрыл глазницы и почувствовал, как его фаланги проходят сквозь розовые волосы. В черепе эхом раздавался ритмичный звон колокольчиков на ошейнике, сопровождаемый приглушённым мяуканьем, которое она издавала, уткнувшись в подушки. Воспоминания о её упругом и горячем человекоподобном теле, сжимающемся вокруг него, вызывали дрожь. Даже в опьянении наслаждением, когда он проводил фалангами по её коже и крепко сжимал мягкие бёдра, удерживая девушку на месте, единственная его мысль была о том, насколько лучше было бы ощущать кости и магию, если бы вместо неё перед ним на четвереньках стоял Санс.       Мэдди была лишь удобной заменой тому, чего он действительно хотел, но пока не мог получить. И Папайрус понимал: для того, чтобы Санс захотел его так же, как она, необходимо позволить времени течь своим чередом, даже если мысль о возвращении к повседневной рутине, которая будет разделять их большую часть дня, была невыносима.       Но чем дольше он проводил время со старшим братом и чем больше думал о том, сколько ещё времени это может занять, тем сильнее нарастало его нетерпение.       Он хотел получить от Санса всё. Он хотел пересечь каждую черту, которую сам же и провёл, даже если реальность будет не совсем соответствовать ожиданиям.       Так, нежные прикосновения, которые Папайрус дарил Сансу, стали более настойчивыми. Он заключил брата в объятия одной рукой, осыпая его череп лёгкими поцелуями. Дыхание Санса участилось в момент, когда кончики пальцев младшего достигли крестца и приступили дразнить его маленькие отверстия, тем не менее он по-прежнему спал, пуская слюни на грудину брата. Постепенно магия старшего скелета начала пробуждаться, согревая тело и придавая скулам и тазу красивый голубой оттенок.       Пальцы Папайруса нежными, словно пёрышком, касаниями повторяли форму от подвздошного гребня до лобковой кости. Каждый раз, когда младший брат дотрагивался до симфиза, Санс вздрагивал, а в нижней части его таза накапливалось всё больше магии.       Прежде чем она успела принять форму, Папайрус обхватил ладонью лобковый симфиз и погрузил два пальца в тазовую полость. Он сосредоточился на своем намерении, медленно двигая пальцами внутрь и наружу, подчиняя голубую магию своей воле и заставляя её создавать то, что он хотел, независимо от желаний Санса.       — Ннннгх… — жаловался старший, покачивая головой и пытаясь высвободить руки.       — Шшш… — Папайрус обнял его крепче. — Расслабься, брат. Будет приятно, вот увидишь.       Папайрус чувствовал, как теплый туман брата сгущается, пока он настойчиво добивался своего. Движения были конкретными и непреклонными. Младшего не смущало растущее сопротивление. Напротив, он был уверен, что отлично справляется со своей задачей. В конце концов Санс издал звук, напоминающий всхлип.       Пальцы Папайруса больше не проникали в тазовую полость. Вместо этого они поглаживали небольшую гладкую вагину, созданную магией Санса.       — Ты сделал её для меня? — прошептал он старшему брату в слуховой проход, лаская большие половые губы. — Она прекрасна.       Как только магия обрела форму, старший перестал сопротивляться. Низкорослый скелет расслабился, делая глубокие и размеренные вдохи, в полном спокойствии, пока младший брат с помощью пальцев изучал форму его гениталий.       Папайрус провёл пальцем вдоль щёлочки, обнаружив, что она плотно закрыта и суха, и поднялся к клитору. Санс тихо вздохнул.       — Ох, тебе это понравилось, не так ли?       Папайрус отвёл руку и, облизнув пальцы, почувствовал едва уловимый привкус Санса, такой же уникальный, совершенный и восхитительный, как и всё остальное в нём. Он вернулся к своим ласковым прикосновениям, очерчивая небольшой клитор, и ненадолго останавливался, чтобы уделить внимание щёлочке, слегка надавливая и погружая палец в её тепло.       Дыхание старшего стало частым и неровным. Скулы окрасились ярким румянцем. Ноги дрогнули, а влагалище покрылось смазкой, облегчая скольжение пальцев. Скелет почти физически ощущал, как душа брата бьётся в унисон с его собственной.       Санс был готов, а Папайрус больше не мог ждать.       В последний раз поцеловав брата, он бережно уложил его на кровать и, опираясь на локти, устроился сверху, между его ног. С уст Папайруса сорвался судорожный вздох, когда его напряжённый и готовый к проникновению член соприкоснулся с тёплой вульвой. Он обхватил лицо Санса ладонями, желая, чтобы их взгляды встретились и они могли разделить этот чудесный момент.       — Я так тебя люблю, Санс, — вздохнул он, всматриваясь в сонное лицо.       Папайрус не отводил от него взгляда, пока осторожно покачивал бёдрами и тяжело дышал, в ожидании какой-либо реакции на свои движения. Было трудно сосредоточиться, соприкосновения их магии поглощали его полностью. Папайрус со стоном уронил голову на ключицу Санса. Он был охвачен животным инстинктом, лаская членом клитор Санса, раздвигая его половые губы и покрывая их предэякулятом.       Он не заметил ни то, как сильно зажмурился Санс, ни то, как крепко стиснул зубы.       Младший остановился. Он сделал глубокий вдох, как тонущий монстр, выныривающий на поверхность, и увеличил расстояние между собой и телом невысокого скелета, ведь иначе мог кончить ему на половые губы, а так дело никуда не годится. Ему хотелось оказаться внутри. Хотелось увидеть свой член сквозь узкие стенки брата.       Он опустился на колени и развёл ноги Санса в стороны. Оранжевый отлив на голубой магии придавал ей землянистый оттенок. Папайрус провёл по ней пальцами, подразнивая клитор и исследуя вход, в который с трудом проникала даже дистальная фаланга.       — Я понимаю, брат, ты нервничаешь, но в этом нет ничего страшного, — сказал скелет, убирая палец и выравниваясь. — Я буду двигаться очень медленно. Обещаю, будет совсем не больно.       Прерывисто вздохнув, он слегка подался вперёд. Младший ввёл внутрь всего лишь кончик головки, но уже почувствовал себя на грани кульминации. Ему придётся двигаться медленно не столько ради Санса, сколько ради себя. Он хотел продлить их первый раз с братом до предела, погрузиться в его теплоту и чувствовать, целовать, хвалить. А после выйти практически полностью, чтобы потом медленно войти снова, жадно глотая воздух; с каждым разом наращивать темп, пока Санс не кончит с протяжным стоном, сжимая Папайруса внутри и доводя его до вершины экстаза.       Его возбуждённая магия устремилась к влагалищу, с нетерпением ожидая, когда фантазия воплотится в реальность. Папайрус попытался войти снова, крепко сжимая бёдра брата.       Ноги Санса дрожали.       И, только сейчас обратив на это внимание, он услышал тихий лязг костей.       Папайрус поднял голову.       На него с ужасом уставился Санс. Он с трудом держал глазницы открытыми; Папайрус впервые видел настолько расширенные и помутнённые зрачки. Он не был уверен, что брат способен разглядеть хоть что-то в таком состоянии, особенно с учётом слёз, которые скапливались в уголках его глазниц, а после скатывались вниз.       Даже несмотря на очевидное замешательство и непреодолимую сонливость, Санс, издавая тихие испуганные всхлипы, попытался отползти от брата на локтях, но не мог скоординировать свои движения, да и сил на это у него не было.       Как только Папайрус осознал происходящее, его магия мгновенно рассеялась, и он одёрнул руки от Санса, как от раскалённой поверхности. Отодвинувшись от брата в полном ошеломлении, он мог лишь наблюдать за тщетными попытками что-то произнести, пока старший перекатывался на бок и хватался за простыни.       После продолжительных усилий Санс обрёл дар речи.       — Н-н-нет… Н-не с-снова… П-прошу… Н-нет… Н-нет…       Сдавленные мольбы продолжались до тех пор, пока Санс отползал от Папайруса, и стихли, только когда он снова отключился на краю кровати. Его магия рассеялась, но дрожь не переставала сотрясать тело даже во сне.       Папайрус не сразу заметил своих падающих на грудную клетку слёз. Его разум не мог сформулировать ни одной чёткой мысли, словно был наполнен шумом телевизионных помех. Обхватив колени, он свернулся калачиком и тихо заплакал, позволяя эмоциям вырваться наружу.       Он никогда не видел Санса таким испуганным, таким… сломленным, даже когда отец вёл себя ужасно перед тем, как их покинуть. Это было невероятно. Старший брат всегда был для него опорой; он был стойким, умным, нахальным… Но своими действиями Папайрус превратил его в кого-то столь же неузнаваемого, как в тот день, когда от него остался лишь прах.       Дрожащий всхлип сорвался с уст младшего. Это была его вина. Он хотел получить всё и сразу, а брат пока ещё не был готов. Санс всё ещё не испытывал той любви, какую испытывал к нему Папайрус.       Папайрус не был плохим монстром, даже если он совершал невыразимые вещи. Даже если он навязывался своему брату, даже если снова и снова насиловал Санса, прикрываясь выражением любви… Даже если убил его в порыве ярости.       Несмотря на мучительные тайны, несмотря на тяжкие грехи, несмотря на руки, испачканные в пыли… Папайрус не считал себя плохим монстром.       Некоторые способны совершить безумные поступки ради любви, а Папайрус любил брата всей душой.       Всей… душой…       Младший брат шмыгнул переносицей, вытирая слёзы дрожащими руками. Он сидел, скрестив ноги и выпрямив спину. Закрыв глазницы, он сделал глубокий вдох, затем ещё один… и призвал свою душу.       Она материализовалась в грудной клетке, наполняя её теплом, и, пройдя сквозь кости, плавно проплыла перед владельцем. Её сияние затмевало свет прикроватной лампы, отбрасывая длинную тень позади скелета.       Папайрус открыл глазницы и посмотрел на свою душу.       Как и у всех монстров, она имела форму маленького белого перевёрнутого сердечка. Каждая душа обладала уникальной чертой, которая формировала её внешний слой, переливающийся нежным цветом, как радуга на мыльном пузыре. Душа Папайруса была окутана оранжевым — цветом храбрости.       Но в ней было что-то ещё.       То, чего там не должно быть.       В самом центре колыхался чёрный комок густой, вязкой субстанции. Он был маленьким, но резко контрастировал на общем фоне. Из него тянулись крошечные усики, которые, казалось, царапали окружающее пространство, прежде чем снова слиться воедино.       Папайрус ощутил, как вдоль позвоночника пробежал холодок, когда к нему пришло осознание: это была гниль.       Слухи оказались правдой. Она укоренилась глубоко в его душе и, вероятно, подпитывалась любовью.       Он больше не мог вынести вида своей души и заключил её обратно в грудную клетку, поскольку выбросить её в лавовые озёра Хотлэнда был не вариант.       Папайрус закрыл лицо руками, и его накрыла новая волна слёз. Он не знал, как всё исправить, и не мог обратиться за помощью, ведь это равносильно признанию в чувствах к брату. Он мог представить, к каким последствиям это может привести, и не мог рисковать потерять Санса. Папайрус предпочёл бы собственными руками раздавить гниющую душу, чем жить без него.       Он подполз к брату и, вплотную прижавшись, начал медленно раскачиваться с ним из стороны в сторону.       — Мне так жаль, брат, — говорил младший, захлёбываясь слезами. — Мне так жаль, что я причинил тебе боль. Такого не повторится, обещаю. Я не дам порче распространиться.       В этом, несомненно, и заключалась суть проблемы. Дело не в том, что Папайрус был плохим монстром, всё дело в порче. Именно она искажала его мысли, лишала контроля и вынуждала совершать ужасные поступки. Он не мог отказаться от любви к брату, но и не мог справиться с последствиями. Это не его вина. Порча была подобна магическому дисбалансу, и никто не стал бы винить монстра в последствиях его болезни. А поскольку это одно и то же, значит, и Папайруса нельзя было в чём-либо обвинить.       Это не его вина.       Не его.