Колокол моей души

"Я получил твоё письмо, Костя. Ты никогда не отступишь. Ты пишешь, что имеешь все шансы на успех, но в случае провала тебе не оставят ни единого шанса. Я так понимаю, ребёнок уже у тебя? И не говори мне, что дело твоё благородно; я знаю, что ты чувствуешь, благородством там и не пахнет. Раньше я чувствовал то же самое. Это азарт, Костя, но ты не в казино! Ты играешь не на деньги, на кону жизнь и здоровье... На кону твоя репутация, свобода, если захочешь. Эти волки съедят тебя с потрохами, они не дадут и шанса хоть что-то исправить или переиграть. Да и что ты будешь проигрывать, если что-то пойдёт не так? Тебя никто не оправдает – никто не пойдёт против ребёнка. Никто не знает тебя лучше, чем я, но даже я не могу тебя поддержать..." Гецати, не дочитав письмо, смял его и бросил в корзину, к куче таких же смятых бумаг. Прошло уже три месяца с момента удочерения и два с начала приёма лекарства. По словам девочки, чувствовала она себя хорошо, да и все показатели были в норме. Костыли доктор забрал. Он настаивал, чтобы девочка опиралась лишь на одну руку. Алиса должна была поддерживать девчушку, когда проводила с ней все бытовые процедуры. По дому были расставлены спортивные снаряды, Мила занималась каждый день, до и после приёма лекарств. Никаких ходунков и костылей, только медикаментозная терапия. — Она уже увереннее встаёт на правую ножку, — сказала как-то Алиса за обедом. — Да, грамотный подход – это уже полдела... — Константин пережёвывал мясо. — Сколько она ещё будет принимать лекарства? Алиса не хотела лезть в лечение, которое выбрал её муж. Всё же Костя лучше знал, как лечить ребёнка, но последние несколько дней Милу тошнило после этих пилюль. Тогда Алиса хотела почитать инструкцию, но нигде не могла её найти. Как и откуда Гецати достал эти пилюли и какие у них были противопоказания, она до сих пор не знала. — Не нужен ли перерыв? — ещё раз спросила она. — Не нужен, — отрезал он, — мы можем получить откат. — Но ведь и так всё хорошо... — Не совсем. — Что значит не совсем? — не поняла Алиса. — Курс препарата рассчитан на три месяца, самый сильный эффект должен наблюдаться в первые полтора месяца лечения; после только остаточная терапия. Если не будет прогресса сейчас, явного прогресса, то, значит... — он замолчал и уткнулся в тарелку. — Что значит? — Значит, это лекарство не отличается от ему подобных. — Но мы же не пробовали другие препараты. Да и куда мы торопимся? Можно же испробовать всё. Зарубежные аналоги, например... — Ты не понимаешь. — Я знаю, их сложно достать, но.. — Нет, ты не понимаешь. — И, быть может, недёшево. — Это мое лекарство, Алиса! — Константин ударил ножом по столу, тем самым, которым только что резал мясо; нож воткнулся в столешницу и болтался, как маятник, от оси и обратно. Женщина смотрела на мужа и не могла ничего сказать. Первый раз в жизни она видела его таким. — Твоё лекарство? — переспросила она, когда Гецати выдернул нож из столешницы. — Да, это моя разработка, я потратил на неё не один год. Доктор стоял у стола, упершись в него руками, и никак не мог отдышаться. Грудь его ходила ходуном, руки дрожали, вены на них напряглись и заметно проступали через покрасневшую кожу. Никогда ещё он не был так взбешён. Алиса подошла к мужу и обняла его сзади. — Я всегда знала, что ты гений. Ты спасёшь, ты вылечишь нашу девочку. Как же она раздражала его! Гецати так и хотелось крикнуть, что девочка эта не их, и она не его, и он ей никакой не дорогóй и не хочет им быть, но всё же сдержался. — Всё идёт хорошо, — Алиса поцеловала его в спину. — Не так, как планировалось, — процедил он сквозь зубы. — Кем планировалось? Есть какие-то сроки? — не поняла она. — Забудь, — он вырвался из её объятий и пошёл из кухни. Вдруг обернулся. — С завтрашнего дня увеличим дозу. — Но у ребёнка и так проблемы с желудком, — взмолилась Алиса, однако Константин лишь хлопнул дверью. День девяносто второй... Доктор склонился над письменным столом и быстрыми движениями шариковой ручки заполнял тетрадные листы. Он уже почти уткнулся носом в стол, глаза его слипались, но спать было нельзя. Костя почти не спал все эти дни. Ему казалось, он делает что-то не так, но не понимал, что именно. «Это всё сомнения, недосып, – размышлял он про себя, – страх перед результатом, перед великим днём, когда я приду к этим снобам и ткну им в лицо результатами лечения. А они будут, они уже есть! Пусть смотрят, пусть изучают; я заломлю такую цену за права на использование рецептуры... мало им не покажется. А если покажется много, то продам препарат за границу...» Мысли его сбивались, путались, подходили к концу и вновь возвращались в начало. Мечты о будущей славе туманили его и без того тяжёлую голову. Он продолжал писать: ...Заметны улучшения в работе нервных окончаний нижних конечностей. Пальцы правой ноги сгибаются и разгибаются без прямого нажатия на мышцы, то есть самостоятельно. Пациент уверенно встаёт на правую ногу, ступня ровно касается поверхности. Левая нога всё ещё в тонусе. Увеличить дозу препарата на одну треть от суточной нормы. Гецати поставил точку, закрыл тетрадь и уложил её в ящик стола. Дневник наблюдения за пациентом он вёл каждый день. Впоследствии всё это станет частью его научной работы. — И, конечно же, надо будет написать статью в один из журналов, — рассуждал он по дороге в спальню, — но это потом, всё потом... Мила давно уже спала у себя в комнате. На часах было полвторого ночи. — Ложишься? — спросила Алиса, когда муж её вошёл в комнату. Он никогда не входил тихо, никогда не считал нужным беречь её сон. — Да. Если у меня будут проблемы со сном, это может сказаться и на работе. Алиса хотела напомнить мужу, что он уже год как уволился из института и нигде после этого не работал. На что они жили, женщина даже не представляла, но промолчала, не сказав ничего. Наверное, у него были какие-то накопления. Пожалуй, лучше ей об этом не думать. — Я написал Дмитрию, — вдруг сказал он, расправляя спутанное одеяло и укладываясь в постель. — Я написал ему, что продолжаю эксперимент, — он снял носки, — и скоро предоставлю им ошеломительные результаты, — опустился на подушку. — Эксперимент? — не поняла Алиса. — Они думали, я ушёл на покой, уволился из университета, они хотели списать меня со счетов, но я покажу им, кто такой Константин Гецати... — Эксперимент? — повторила Алиса, и голос её уже не был таким мягким. — Не придирайся к словам, — сказал доктор, повернулся на бок и выключил светильник. — Лечение, я продолжаю лечение. Больше он не сказал ей ни слова. Алиса повернулась на свою сторону, но так и не могла сомкнуть глаз. Что-то страшное творилось в их доме, что-то, о чём она и понятия не имела, но, похоже, была соучастницей этого. День девяносто шестой, — Константин Константинович, как по часам, заполнял дневник наблюдений. — Заметны улучшения в осанке и походке ребёнка. Голова уже не склоняется набок, левая нога всё ещё в тонусе... — Дорогой, — в кабинет постучалась Алиса, — можно тебя на минутку? — Я занят, — не взглянув на неё, он продолжал скрести ручкой по пожелтевшим листам в клетку. — Иди, мне нужно работать. — Это серьёзно... — голос женщины дрогнул. – Мне кажется, с ребёнком что-то не так. Константин опрокинул стул и выбежал из комнаты. Мила неподвижно сидела на кровати и смотрела вперёд, в пространство, в стену, в никуда. Доктор подошёл к ребёнку, придвинул стул и сел напротив. — Мила, — обратился он к девочке, — Мила, ты слышишь меня? Сколько пальцев я показываю? — Она не слышит, — разрыдалась Алиса, – она ничего не слышит, господи... — Замолчи! — крикнул на неё муж. Девочка не двигалась с места. Она смотрела на профессора стеклянным, застывшим взглядом, будто не на него, а сквозь, будто не чувствуя даже, что перед ней кто-то есть. Алиса зажала рот руками, не давая вырваться крику, только изредка невнятные всхлипы проходили сквозь её тонкие пальцы. Доктор достал из кармана небольшой фонарик и посветил девочке в глаза. Ребёнок зажмурился. — Хорошо, — сказал Гецати. Потом резко хлопнул у самого уха. Ребенок вздрогнул, но снова застыл. — Всё нормально, — подытожил Костя, — всё нормально. Небольшой побочный эффект. Сделаем перерыв на пару дней. — На пару дней? — не выдержала Алиса. — На пару дней! — уже кричала она, вытирая с лица и сопли, и слюни, и всю подступившую истерику. — Хорошо-хорошо, — Константин встал со стула, — на пару недель. Сделаем перерыв на пару недель. И пожалуйста, не надо вот этого всего, — он указал брезгливым жестом на её заплаканное лицо. — Я не люблю истерик, да и ты пугаешь ребёнка. — Я пугаю ребёнка? — она вцепилась в мужа, обеими руками схватив его за грудки. — Я пугаю ребёнка? — громким шёпотом процедила сквозь зубы. — Ты взял её как подопытную мышь и ставишь на девочке незаконные опыты! Я всё поняла... Странно, что до неё дошло. Впрочем, рано или поздно это должно было случиться. — Я не ставлю на ней опыты, — он освободил свой смятый ворот от её дрожащих пальцев. — Я спасаю других детей, уже сейчас, я спасаю... — До тебя она говорила, играла, видела меня! Она была нормальным ребёнком! А сейчас? Посмотри на неё! Она же не видит нас! Ты же взял её для опытов? Как крысу? — глаза Алисы блестели настоящей яростью. Никогда он не видел её такой. — Я и лечу её, — Константин попытался снизить тон, — ты не видишь? Она лучше ходит. — Я вижу, что она стала другой! Я уже давно это видела и говорила тебе, но ты не хотел ничего замечать... — Успокойся, — Гецати схватил жену за тонкие плечи, приподнял так, что ноги её оторвались от пола, и сжал руки так сильно, что, казалось, сейчас сломает её. — Мне не нужны твои истерики. Всё идёт по плану; дай ей сутки, и завтра она придёт в себя. Он хлопнул дверью, а Алиса так и осталась в детской комнате. Она уже не плакала, она и сама боялась, что испугает ребёнка. Склонилась над Милой и, погладив её по голове, сказала: — Тебе нужно поспать, доченька. Девочка молчала, она даже будто бы моргала реже. Алиса закусила губу, чтобы не разрыдаться при ней, и осторожно положила Милу в постель, подоткнув одеяло ей под ноги. Гецати уже спал, когда его жена встала с кровати и, не надев тапки, не включив свет, вышла из комнаты. Сколько было на часах, она не знала – судя по темени за окном, около трёх, ей это было не важно; ничего не имело значения, кроме правды, которую от неё скрывал муж. Или тот, кто лишь назвался её мужем. Алиса была достаточно умна, чтобы понять причину их брака, но и достаточно одинока, чтобы в неё не поверить. Она так же любила его, так же жалела, так же считала гением, слегка спятившим, но всё же... Вот только ребёнка она успела полюбить больше. Что, если завтра Костя переборщит с дозой и вообще убьёт девочку? Его посадят, её посадят... этого она не могла допустить. В комнате мужа было темно. Алиса прошла к письменному столу и открыла выдвижной ящик.

***

Марьяна закрыла книгу и поставила её на полку. Здесь было много книг. Она всегда спрашивала, какую бы она хотела послушать на этот раз, пытаясь уловить ответ в её отрешённом взгляде. — Какую выберем сегодня? Эту? — она перебирала стопку с твёрдыми, слегка потёртыми корешками. — Или эту? — показывала ей другую. — Может быть, любовный роман? Фу, нет. Ах, да, я знаю, тебе не хватает приключений. Может, про мореплавателей? Давай читать про море, Мила. Мила моргала. Она моргала, потому что не могла лежать долго с открытыми глазами, как и любой человек, но Марьяна всегда принимала это за ответ. Может, оно так и было, оно непременно должно было таковым быть. Она всегда читала Миле, каждый день. Каждый раз веря, что она услышит её, каждый раз отвечая на свои же вопросы. Ей казалось, что раньше она хоть как-то реагировала на слова, но за последний год ушло и это. «Что вы хотите, — говорил ей доктор, — никто не может предугадать работу мозга; девочка теряет навыки, в её состоянии это естественно». Константин сказал, что может ответить лишь за работу мышц, что, если ребёнок сможет ходить, вернутся и другие навыки. Любой потеряет способность слышать и видеть, если единственное, что он видит, – это потолок. «Мы поставим его на ноги, он будет ходить по дому, выходить во двор; быть может, вы будете возить его в город... Кругозор – вот что необходимо для развития ребёнка. Она должна познавать мир через тактильные ощущения, это основная наша задача». Романова смотрела на Милу и, казалось, уже не видела в ней той девочки, какой та была пять лет назад. Тогда она бегала по дому как заведённая, снося всё на своём пути; Виктория закатывала глаза, а Влад лишь одобрительно посмеивался. Как-то садовник привёз из леса тигровые лилии и посадил их перед домом, они пахли мёдом и карамелью. Мила любила зарываться в эти карамели, а после бегать за гостями с оранжевым носом, грозясь уткнуться в их самые вечерние платья. Как-то Райдос, потеряв терпение, велела избавиться от цветов, и больше девочка не пахла тигровой пыльцой. А вскоре дом избавился и от гостей – после случая с Милой они перестали приходить. Какой же потешной была тогда Мила... Марьяна вдруг вскочила с кровати. — А ты помнишь тигровые лилии? Помнишь? Они росли под нашими окнами. Марьяне показалось, будто что-то похожее на улыбку искривило тонкие губы девочки. — Помнишь, они пахли мёдом, а твой нос был всегда ярко-рыжий.. Это точно улыбка! Она улыбалась, но никто этого не видел... — Кто-нибудь — женщина кинулась к двери, — Кто-нибудь, позовите доктора! — Доктор у себя, велел не заходить, — крикнул садовник, звеня половником о днище кастрюли и разнося по всему дому сладко-подгорелый запах сливового конфитюра. Он любил готовить, любил готовить только для этой семьи. Что его здесь держит? Явно не большие деньги. Видимо, он намного сентиментальнее, чем кажется на первый взгляд. Романова накинула кофту, зашнуровала ботинки и сбежала на первый этаж. — Побудь с Милой, я скоро, — сказала, точнее приказала она мужчине и выбежала во двор. Водитель только ухмыльнулся, продолжая соскабливать пригоревшие остатки жёлтой массы со стенок огромной кастрюли. Владислав ходил по кухне, ворча и потирая копчик; пол скрипел под его шагами, стулья постукивали о неровный пол. — Вам уже лучше? — спросил всё ещё помятый служащий этого дома, из последних сил сдерживая подступающий смех. — Я убью его... — Фабьен протяжно застонал, пытаясь выгнуть спину, но быстро скрючился обратно. — Мерзавец... я чуть не потянул поясницу. — Может, покажетесь доктору? — он знал, что ещё немного, и Череватый переключит всю злость на него. Именно поэтому вплести в разговор несчастного доктора было как нельзя кстати. — Этому шарлатану? — крикнул Влад настолько громко, чтобы это можно было принять за смелость, но не настолько, чтобы доктор услышал его. — Этому доктору я не доверю ничего... Давеча я говорил с Викой. Я сказал ей всё, что о нём думаю. Но разве она послушала меня? Нет. В этом доме моё слово теперь ничего не значит. Садовник даже не возражал, как тут возразишь. Череватый уже давно стал тенью в этом особняке. Всем заправляла Виктория. — Ты не замечал ничего странного в Вике, а? — вдруг спросил он. — Нет. — Точно не замечал? — Точно. — Не хочешь же ты сказать, что и тебе слышится колокол? — Какой? — Вот и я спрашиваю, какой! От старой часовни. — Так она же заброшена. — И я ей сказал о том же... — Влад, кряхтя, уселся в кресло. — Но она стоит на своём. «Я его слышала, и вчера, и два дня назад», — передразнил он. — Как же он может звенеть? — А он и не может, — Влад перешёл на шёпот, подозвав к себе мужчину пальцем. — Я думаю, — он огляделся по сторонам, — я думаю, это всё доктор, — шептал он ему в ухо, — это он. Он что-то творит с этим домом... И никто ничего не замечает. Вот ты знаешь, кто и когда выстрелил в меня? — Да, на вас напали в лесу. — Правильно, — Череватый кивал, — напали, правильно. Но как стреляли, я не помню, и как я пришёл домой, тоже. — Я вас принёс, неужели не помните? — Допустим принёс ты, но я действительно об этом ничегошеньки не помню! — Вы были так напуганы... — Напуган? Я не могу быть напуган. — Может, вы от стресса всё забыли? — Если бы всякий раз я терял память от стресса, то не помнил бы ничего! В этом доме никогда не было покоя. Нет, здесь что-то другое... Что-то другое, – он почесал немного щетинистый подбородок. — Кто-то подослал его, кто-то из тех людей. Ты видел дохлую птицу, ты видел? — Да. Мне нужно зайти к Миле, — сказал он и, поставив кастрюлю на стол, пошёл на второй этаж. Череватый что-то ещё говорил про птиц, про людей, про колокол, но теперь слушал его только старый дом. Лес звал своим гулом и тягучей промозглостью, поглощая каждого, кто входил в него. Романова осторожно перешагивала через сломанные ветки, боясь разбудить шорохом что-то, что так долго спало и в лесу, и в ней самой. Она так давно не была здесь, так давно не смотрела в его дремучие заросли, с тех самых пор, с того самого дня... Она и сейчас не пошла бы, так и осталась бы в доме вместе с Милой, делая всё, чтобы она заговорила, боясь, что это когда-нибудь случится. Она ловила её взгляд, она хотела, чтобы она посмотрела на неё, – и в то же время боялась этого хотеть. Сейчас в ней не было ни обиды, ни осуждения; во взгляде Милы не было ничего, кроме пугающей глубины, застывшей в бесконечности. Как-то Марьяне приснилось огромное озеро, промёрзшее до глубин; глаза Милы были такими же, прозрачными и замерзшими. Женщина куталась в тонкую кофту, то и дело оглядываясь по сторонам. Особняк уже не было видно, лес давил своей тяжестью, ветви острыми пальцами звали за собой. Ей хотелось развернуться и убежать, но она лишь застыла на месте. Что-то жгучее подступало к сердцу, застилало глаза, отдавало в висках, превращаясь в удушающий жар. Марьяна сама стала жаром, она горела стыдом. В кустах высокого папоротника сидела Мила, в лёгком платьице в горошек. Она копалась в земле и что-то настырно искала. Романова знала что. — Здесь нет никаких сокровищ, — крикнула девочка и вылезла из кустов. — Яшенька, ты где? Она звала её и звала. Бегала вокруг папоротника, потом побежала в глубь леса и больше не выходила из него. Романова хотела побежать за ней, хотела крикнуть, что она здесь, обнять, уткнуться в её макушку и больше никогда не отпускать, но ноги её не двигались с места, только земля бежала под ними, унося всё дальше и дальше от нее. Милу найдут ближе к ночи, полуживой, с распухшей ногой... Ветер сдувал с плеч тонкую кофту, поднимал платье, путал волосы. Марьяна уже не куталась, не защищалась от холода; холод был в ней самой, трескучий, разрывающий на части. Она не слышала ни ветра, ни шума деревьев, ни стука колёс о промозглую землю, ни рёва мотора, ни быстрых нервных шагов, приближающихся к ней. — Эй, ты, — крикнул кто-то, но будто не ей, будто не здесь, не рядом. — Эй, ты, — повторил опять кто-то, — скажи старику, что земля эта наша. Пусть отдаёт долги, ты поняла? Владик всё проиграл! Женщина молчала, только издали до неё доносились неполные фразы, непонятные обрывки слов. — Ты его родственница? — Голос приблизился. — Говори же! — Наклонился над ухом, стал неровно дышать. — А ты ничего такая, хорошенькая, — засмеялся он. — Нет, я... Романо очнулась как ото сна, хотела вскрикнуть, но было уже поздно. Грубая сила толкнула её на промозглую землю, она ударилась головой, платье шуршало, задралась ткань. Она увидела чужие глаза.

***

Я проснулась от тошнотворного ощущения и запаха какой-то кислятины. Никак не могла открыть глаза. Что-то кололо в спину, что это, чёрт возьми... Я залезла за поясницу и вытащила из-под себя ломкое, грязное сено. Оно всадило мне пару заноз. Откуда на кровати Череватого сено? Или я не... Соскочив с лежака, я угодила в стоящую рядом посудину, полную вонючей жидкости, чуть не шмякнувшись в неё лицом; случайно задела её локтем, таз чуть ли не опрокинулся на меня, и я могла бы уже вонять этим смрадом. Это блевотина, а я – садовник. Его, должно быть, тошнило всю ночь. В углу конюшни (которая сейчас была подобна на гараж) стоял ржавый умывальник и коричневое вонючее мыло; я намыливала руки и тут же смывала, намыливала и смывала. Было противно, но не от этого тела. Просто... Наверное, это чувство мужчины, не моё. Вода кончилась; Чем я помогу им в этом теле? Вероятно, ничем. Тогда я могу помочь себе, и, кто знает, может... Ангелине? Колокол уже не звенел. Я не знала, бил ли он утром, да и до вечера оставалось полдня. Ждать я не могла. Может, если пойти не в это время, то и мигрени не будет? Но куда идти? Каждый раз, когда я заходила в этот лес, мне казалось, что я вижу его впервые. Я сошла с дороги, как и тогда. Костлявые кисти высоких деревьев тянули ко мне свои длинные пальцы, скинув с себя всё лишнее, оголив только чернь и спутанность старых ветвей. За голыми стояли хвойные – так и чередовались одетые с раздетыми в этом бесконечном лесу. Из-за стволов лезли паучьи тени высоких папоротников; поваленные деревья, заросшие мхом, преграждали путь. Я перешагивала их, задевала кем-то срубленные ветки, шла дальше, уже и не помня, правильно ли иду. Куда же я шла в прошлый раз? Казалось, лес стал ещё гуще, уже и дороги не видно. Я не знала, что буду делать, когда увижу его, и как это может помочь, – я хотела лишь дойти и узнать, почему он выбрал меня, этот колокол. Потом я сделаю всё, что хотел от меня Фад, всё, что захочет каждый из этой семейки. Я буду играть в любую игру, лишь бы вернуть мою Ангелину. Но этот колокол есть только здесь, и если я покину это место раньше, чем дойду до него, то уже не увижу его никогда. В нос опять ударил хвойный запах, как и в тот день. Тогда боль догнала меня, я просто выбрала не то время. Но сейчас всё будет иначе. Я прошла уже половину пути, не почувствовав ни тошноты, ни озноба. Они думают, доктор сошёл с ума; должно быть, он и сам о себе так думал с тех пор, как не вспомнил один из дней, с тех пор, как потерял всё, что скрывал. Его заметки не вылезали у меня из головы. Нужно предупредить хоть кого-то: Викторию или Марьяну, но что им сказать? Что я шарился в чужих вещах? Кто я? В котором из тел? Или поговорить с доктором напрямую... — Помогите! Кто-то кричал. — Помогите! Из глубины леса. С другой стороны, там, куда уходила дорога. Голос знакомый, такой же, как... у Марьяны. Это она! Я кинулась в другую сторону; рядом с дорогой деревья пореже, этот водитель быстрее и доктора, и меня, он ловчее всех, вместе взятых. Ветки стегали меня по лицу, но ноги, его быстрые ноги ни разу ни обо что не споткнулись; будь я собой, то давно уже упала бы. Он был словно зверь, он знал этот лес, знал каждую ветку, он взбесился от этого крика, он хотел разорвать... Я сама испугалась его, себя в его теле. Мужчина набрал воздуха в грудь и так засвистел, что в ушах зазвенело. Птицы с карканьем поднялись с ветвей, отбивая крыльями, будто топотом, оголили верхушки деревьев, оголили ясное небо, поднялись чёрным облаком и застыли на нём. — Эй, отпусти её! — крикнула я. Мелькнула тень – она сжимала женщину, пыталась лечь на неё. — Отпусти! Тень оглянулась и встала. Это был мужчина в плаще. Он ухмыльнулся, сплюнул и кинулся к машине; — Передай Владу, — крикнул он, — его близкие ещё не расплатились! Но расплатятся, если он не отдаст свой долг! Машина загудела и ловко помчалась по узкой дороге. Марьяна лежала на траве, прикрыв лицо дрожащими руками. Её спутанные волосы распластались на пожухлой траве. Это была она. Я не могла поверить, не могла сдвинуться с места. Это была она – та девушка, которую убил Фад. Я узнала её. Как и тогда, она лежала на траве, будто поломанная кукла с закрытым лицом. Я спутала её с моей Ангелиной. Я вытерла лицо садовнику и подала ей руку, только сейчас заметив, что она в крови. От меня исходил запах крови. Ветви деревьев разодрали мне лицо. — Вставай, Ромвнова, — он приподнял её за руки, за плечи, взвалил на себя и понёс. — Это я виновата во всём. Это я чуть не убила, это из-за меня... Я опустила её на землю, она еле держалась. — Что происходит, что с тобой? Девушка задыхалась, заглатывала воздух, не могла отдышаться. — Я оставила Милу в лесу, – она посмотрела на меня. – Тогда, много лет назад, когда ты нашёл его, я оставила её, потому что хотела её смерти, я хотела, чтобы её не стало, чтобы всё было как раньше. Только я и Вика, я думала, она не замечает меня из-за этой девки! — Господи, Марьяна... — Каждый день я хочу умереть, каждый день она мучается из-за меня и не может ничего сказать. Сначала, когда её принесли, я даже обрадовалась, что она ничего не расскажет и никто не узнаёт о том, что произошло. Но сейчас я молюсь, чтобы она заговорила, чтобы все всё узнали и я перестала бы жить с этим грузом. — Ты ничего не смыслила, всё... хорошо, — мужчина взял её за руку, так и не поверив, что она хотела кого-то убить. — Она была ребёнком, и она до сих пор ребёнок, из-за меня, — она вдруг начала заливаться слезами. — Я лишила её жизни, как и хотела, я убила её. Теперь моя очередь. Она захлебнулась словами, отшатнулась – и упала на меня без чувств. Такой я и принесла её в дом.

***

Кабинет доктора напоминал каюту после сильного шторма. Шкаф, отошедший от стены, открытые дверцы, выдвинутые из своих ниш ящики, ворох сброшенных на пол вещей. Перины свисают с кровати, бельё заправлено наспех, у окна пустой саквояж, все склянки с порошками беспорядочно разбросаны возле него. Дверь в кабинет настежь открыта, как и окно, сквозняк поднимает прозрачный тюль, надувая его белыми парусами, переворачивает листы растормошённых книг, сдувает разбросанные журналы и газеты... — Давайте начистоту, Виктория, — доктор стоял перед женщиной в её покоях и нервно дышал. — Вчера вы были в моей комнате... — Что? — Когда я переехал к вам, я сказал, что мне не нужны никакие деньги, что я буду работать бесплатно, только дайте мне спокойно лечить девочку и записывать свои наблюдения. Мне был нужен свой кабинет! — Но я дала вам его. — Вы рылись в нём вчера вечером! — О чём вы говорите? — возмутилась та. — Не прикидывайтесь, вчера вы были в моей комнате, я дал вам порошок для вашего мужа. — Вы мне ничего... — Не перебивайте, не перебивайте меня, Виктория. Вы же понимаете, что меня ничего здесь не держит. Эти записи принадлежали мне, и вчера вы их украли! — Да как вы можете такое говорить! Я не была вчера в вашей комнате, я вообще не помню, где была вчера. И о каких записях вы постоянно говорите? Что с вами? Вы больны? — Это уже теряет всякий смысл. Вы сейчас же отдадите мне то, что взяли, или же я расскажу Владиславу, что вы уже с месяц пытаетесь его убить! Райдос ошарашено посмотрела на доктора; взгляд её из мягкого и невинного сделался каменным и холодным. — С вашей помощью, не так ли, доктор? — сказала она, не пошевелив ни единым мускулом на лице. — Вы не посмеете! — задыхался доктор. — Я не дам вам очернить меня. — Ещё как посмею. Не вы ли даёте мне порошки? Доктор тяжко вдохнул и медленно выдохнул. — Это был мой дневник исследований, — более спокойно продолжил он, надеясь, что женщина всё же вспомнит, что было вчера, или хотя бы перестанет врать. — Я веду его уже полгода. Зачем он вам? Или вы не доверяете мне? Вы думаете, что я могу навредить... — Я уже не знаю, что и думать... — Она приложила ладонь к разболевшейся голове. — Вы врываетесь ко мне и обвиняете в краже в моём же доме, не так ли? И это притом, что я единственная, кто защищает вас, доктор. Только благодаря мне вы ещё здесь! Не будь меня, Влад давно вышвырнул бы вас. — Я здесь потому, что нужен вам, я лечу вашу дочь. Хоть это вы помните? Это полгода работы, полгода наблюдений... — Каких наблюдений? — не поняла она. — Простите, но это личное. — Личное? То вы рвётесь в заброшенную церковь, то вас находят спящим в лесу, то теряете какие-то письма... Я всё поняла. — Что? — Он отстранился. — Вы переписываетесь с кем-то, не так ли? — Виктория, — доктор понизил тон, — что вы такое говорите, Виктория, вы же знаете... — Я не знаю, не знаю. — Я... Господи, поймите, в этих записях весь ход лечения вашей дочери; мне нужен этот дневник, там вся динамика... Если это какая-то игра или какая-то обида, то, пожалуйста, скажите, что я должен сделать, чтобы вы отдали мне их? — Спросите у как там его... у водителя. Он всегда обо всём всё знает. — Точно! – ударив себя по лбу, доктор стремглав вылетел из спальни и сбежал по скрипящим ступеням. На кухне за столом сидел Череватый, на плите остывал обед. Хозяин особняка старательно ковырялся зубочисткой во рту, настойчиво и громко причмокивая. — Что такое, доктор, что-то потеряли? — мужчина покосился на доктора, будто что-то высматривая, выискивая в нём. Попытался встать с кресла, но тут же вскрикнул, схватился за спину и опять сел. — Что с вами такое? — Константин посмотрел на него. — Со мной? Со мной всё в порядке. — Вы уверены? — уточнил Гецати. — Уверен-уверен. — Он почесал подбородок, крякнул в кулак и посмотрел на доктора, прямо ему в лицо. Раньше Череватый никогда не смотрел Константину в лицо – что-то устрашало его в нём, какая-то непонятная непокорность, могущество, – но больше он не мог этого терпеть. Сейчас или никогда, сейчас или... — Вы что-то хотели у меня спросить? — перебил его мысли доктор. — С чего вы так решили? — хозяин посмотрел на него с прищуром детектива. — Если на тебя смотрят в упор больше минуты, наверное, это не просто так. Так о чём вы хотели спросить? Я очень занят... — Доктор оглядывался по сторонам, вставал на цыпочки, пытаясь разглядеть, что там на верхних полках кухонных шкафов. — Чем это вы заняты? — поинтересовался Владислав. — Вы же знаете, что я не только лечу вашу племянницу, но и пишу научную работу. — Нет, я не знал. — Правда? Я думал, все знали... — Очень странно, что вы так думали. — Виктория была в курсе; я думал, она вам сказала. — Я уже понял, что вы близки, — Гецати с неподдельным непониманием взглягул на мужчину, но тот продолжил, — если б мы могли покинуть этот дом, то давно разъехались бы по разным континентам. Посылали бы друг другу открытки... голубиной почтой, надеясь, что они никогда не дойдут. Вы любите птиц, доктор? — Вы об этом хотели спросить? — Может, или нет... – Роль детектива определённо нравилась Череватому; определённо он сейчас утрёт нос этому докторишке. — Вы не ответили, доктор: вы любите птиц? — Не замечал за собой такое... — Доктор рассеянно бегал глазами, то и дело поглядывая в окно. — Скорее не люблю. — Вы знаете, что на прошлой неделе я нашёл дохлую птицу под своими окнами? — Не знал. — А ещё простреленные часы... — Простреленные? В них стрелял тот же, кто стрелял в вас? — Ага! — Влад вылупился на доктора, — Откуда вам знать, что в меня стреляли? — У вас щека перебинтована, и я вам вчера её зашивал. Помните? Хозяин особняка дотронулся до повязки. — Нет, не помню; я вообще в последнее время мало что помню. А вы? — А что я? — Вы всё помните? — Череватый приблизился к нему. — О чём это вы? — Что вы делали в лесу два дня назад? Вы лежали на земле в одной пижаме и туфлях на босу ногу, — он смотрел на доктора, не моргая. — Вы куда-то торопились, у вас была назначена встреча, или кто-то преследовал вас, что-то вымогал? Говорите! — Если б у меня кто-то что-то вымогал, — Костя отодвинулся от него, — я, наверное, знал бы об этом. Я из этого дома вообще почти не выхожу. Вы же знаете, я лечу Милу и пишу... — Да знаю я, кого вы лечите и что пишете... Я хочу получить ответ на вопрос, доктор. Что вы делали в лесу? — Я этого не помню, — между тем, Череватый налил себе полную тарелку свежего супа. — Или вам есть что скрывать? — Я не помню, что делал в лесу, я не помню, что было в тот день. — Вас принесли из лесу. — Как и вас, — Гецати посмотрел на него. Владислав замолчал. Он хотел ещё многое сказать этому странному типу, но все заготовленные слова комом застряли в горле. Как он мог не видеть того, что всегда было под носом? Водитель, чёртов ублюдок... Влад медленно вставал с кресла, уже забыв и про копчик, и про нестерпимую боль. «А ведь доктор был прав, — думал он, — этот чёртов прохиндей, непонятно откуда взявшийся в моём доме, был прав...» — Это ведь водитель завёз меня в лес. Это он не хотел разворачивать машину, когда эти люди приближались к нам. Они вроде избили и его, только кто же это видел? Я не видел. Может, он специально хромает на одну ногу? — О чём вы говорите? — Доктор заглядывал во все углы. — Я потерял свои бумаги, мои записи... они необходимы мне для работы. — Он знал, что вы будете в лесу, он знал, что я буду в лесу... Он принёс и вас, и меня. Точно! Он заметает следы, прикидывается простаком. Они подкупили его... Господи боже ты мой! Он принёс и птицу! — Вы точно не видели никаких бумаг? — Помогите! — донёсся крик из холла. Константин побежал туда; Череватый, как мог, спешил за ним. Входная дверь тяжело заскрипела, и в дом ввалился запыхавшийся водитель с обессиленной Марьяной на руках. — Я нашёл её в лесу, — с трудом говорил он, то и дело заглатывая воздух, — на неё напали те же люди. «Он был в лесу, когда пострадала Мила», — думал Влад. Он не видел Романову, он смотрел лишь на садовника; все его мысли были о нём. Этот гад хочет уничтожить его, всю его семью, всё его имение. «Может, это он навредил Миле, чтобы я всю жизнь был обязан ему? Чтобы жить не в гараже, а в доме... Я ведь уволил всех, кроме него. Но ему этого мало, ему нужно больше. Он знает, что скоро я потеряю всё; знает и смеётся надо мной. Получит свой куш и уедет в город... Сколько же эти сволочи предложили ему в обмен на бумаги? Может, он вообще убить меня собрался?» Женщина лежала на полу, головой на коленях запыхавшегося труженника; тот осторожно похлопывал её по щекам, надеясь привести в чувство. Доктор прощупывал пульс. — Что ты стоишь как вкопанный? — Виктория толкнула брата, стоявшего у неё на пути, и кинулась к подруге. — Марьяна, Господи, да что же это такое... — Она гладила её по щекам. — Константин Константинович, сделайте же что-нибудь! — Я за нашатырём, — сказал тот и побежал наверх. — Где ты нашёл её? — спросил Череватый у водителя. — Говори! — В лесу. На неё напали те же люди, что напали на вас в тот день. — На меня? На тебя они разве не нападали? — И на меня тоже. Хозяин заметил, что мужчина был не таким, как обычно, – что-то мямлил, совсем не дерзил. «Знает, скотина, что я раскусил его...» — В лесу, говоришь? — Влад подступал к нему, чуть не наступив на рассыпанные по полу волосы Романовой. — Вот нашатырь, — вернулся доктор, — поднимите ей голову. Марьяне поднесли нашатырь к носу. Она поморщилась, вскрикнула и закрыла лицо руками. — Слышите, доктор, что говорит этот тип? — кричал Череватый, тыча в водителя пальцем. — Он тоже нашёл её в лесу, как и меня, как и вас... — Я отнесу её наверх, — сказал доктор, не обращая внимания на Влада, взял Марьяну на руки и осторожно пошёл по ступеням. За ним медленно поднималась Райдос. — Это проклятый лес, он хочет забрать всех моих близких, — шептала женщина. — Бедная Романова, — вздохнул садовник. — Не прикидывайся! — зашипел на него Череватый. — Я всё знаю, мерзкая скотина... — Он схватил садовника за грудки. — Это же ты возил меня каждый раз в город; это ты знал, кому я всё проиграл; это ты был там, когда карта не шла; ты стоял за моей спиной! — О чём вы говорите? — опешил несчастный. — О чём? О чём?! Говори, мразь, что ты делал в лесу? — Я прогуливался. — Прогуливался... — Влад бешено тряс его. — Ты хочешь по миру меня пустить? Сколько они тебе обещали? Пять, десять процентов? — Кто «они»? — А-а-а, — Владислав затряс пальцем, — я не дурак. Я буду следить за тобой! — Не понимаю, о чём вы... — Я буду следить за каждым твоим шагом, и если хоть что-то, если хоть что-то будет против тебя, ты вылетишь отсюда ко всем чертям! Ты меня понял? — Да, — устало ответил мужчина и пошёл к лестнице. — Куда? Иди в гараж! — крикнул Череватый. — Я хотел посмотреть, как там Романова. — В гараж, быстро! Больше ты не переступишь порог этого дома. Садовник попятился к двери, вышел и скрылся в серости подступавшего вечера. Череватый ещё долго ходил по дому, ворча и прихрамывая, примеряя все странности этого дома на нового подозреваемого.

***

— Знаешь, чего я боюсь, Мила? — Марьяна сидела возле постели девочки и пристально смотрела в стену, будто видела там что-то. — Я боюсь, что ты заговоришь. Я боюсь, что ты посмотришь на меня так, как смотрела тогда в лесу. Я видела тебя, Мила, я всегда вижу тебя, я хочу обнять тебя, забрать, прижать к себе, но ты всегда убегаешь. И я больше не могу тебя найти. Это я оставила тебя там. Я думала, из-за тебя... Романова посмотрела на спящую девочку через пелену набегающих слёз. Она была какой-то расплывчатой и далёкой, будто опять уходила от неё. Она закрыла глаза, вытерла мокрые щёки – и вот она опять перед ней, мирно спит, даже не слыша её. — Мы живём в своих кошмарах, Мила, каждый в своём. — Она убрала волосы с лица спящей. — Как хорошо, что ты не видишь снов... Мила всегда мирно спала. Женщине казалось, она так отдыхала во сне. Глаза её не шевелились под веками, дыхание было ровным, лицо спокойное-спокойное... Да, ей казалось, что она счастлива. Словно отдыхала от жизни, от самой себя, запертой в этом теле, убитой заживо, убитой ею. Романова отвернулась. Ей нравилось смотреть на Милу, ей больно было на неё смотреть... Марьяна вдруг посмотрела на подол своего платья – новое. Вчера она была в другом... От вчерашнего дня почти ничего не осталось. Она даже не помнила лица напавшего. В тот момент ей казалось, что это даже хорошо, если её убьют, но крик о помощи вырвался как-то внезапно, сам собой, в ту секунду, когда он стал лезть ей под платье. Так умереть она не могла. Она сама решит как. Она встала с кровати Милы, осторожно и тихо, чтобы та не проснулась, и пошла к письменному столу. Никогда ещё Виктория не вставала так рано. Она зажгла почерневшую от копоти лампу – огонёк вздрогнул и осветил полкомнаты. За окнами уже всходил рассвет, но Райдос ненавидела бьющее в глаза солнце, потому и закрывала всё плотными шторами, ни на миллиметр не пропускавшими свет. Она не верила больше доктору: тот порошок, что он ей дал, на Череватого никак не действовал и уже подходил к концу. От него Владу не становилось хуже – он всегда был одинаково пьян, и то, что можно было принять за недомогание, оказывалось обычным похмельем. Месяц назад ей показалось, что он наконец-таки помер; она даже успела написать записку гробовщику в город и отправить за ним водителя. Тот же успел поплакать и осушить наполовину выпитую бутылку виски, что стояла рядом с кроватью покойного. Но муж её был всего лишь мертвецки пьян – настолько, что доктор не сразу смог прощупать его пульс. Когда же они собрались возле почившего, Влад так смачно чихнул, что чуть не уморил гробовщика, пенсне которого вылетело из глаза, а линейка, коей он измерял тело, с грохотом упала на пол. Тогда им пришлось откачивать гробовщика и с извинениями отвозить его обратно в город. Тот сказал, что если хозяин поместья умрёт ещё раз, пусть обратятся в другое похоронное бюро. Больше Виктория не могла надеяться на случай или на пилюли доктора, на которых даже никаких обозначений нет, да и Владислав стал выглядеть лучше – может, этот доктор рассказал ему всё, а ей выдал пустышку или, того хуже, какие-нибудь витамины. От мысли, что ей придётся прожить с Череватым до конца его дней или, не дай боже, до конца своих дней, Райдос становилось дурно. Вчера, когда доктор принёс Марьяну в комнату, женщина прошмыгнула в его кабинет и украла из саквояжа пару флакончиков с морфием. Романова подошла к письменному столу, остановилась, упёрлась в него руками, оглянулась на мирно спящую девочку, открыла ящик и достала нож для бумаг; его будет достаточно для того, чтобы покончить с этим. Толстое лезвие уже не было таким толстым, а края – неудобно тупыми: неделю назад она украла с кухни камень для заточки и каждый вечер правила нож. Храп Череватого разносился по особняку. Воздух даже в комнате Вики был спёртый, густой и отдавал резким запахом перегара – этот параноик почти не открывал окна. От духоты ей чуть не стало дурно. Она подошла к окну и открыла его. Яркое утро ослепило женщину; она зажмурилась, отвернулась и ушла в комнату Череватого. Стоя над братом с двумя открытыми флаконами морфия, она всё не решалась налить их в бутылку с недопитым виски. В коридоре послышались чьи-то шаги – уверенные, неспешные, твёрдые. Это доктор, поняла она, и спрятала пузырьки в кармане. Он узнал, он обнаружил пропажу, взволновалась Райдос, но она не отдаст их ему; сделает вид, что не в курсе. Не для того она столько лет промучилась с этим пьянчугой, с этим убийцей её дочери, чтобы не смочь отомстить. Шаги прошли мимо. Женщина выдохнула, подождала ещё немного, достала из декольте морфий, подняла с пола начатую бутылку и пошла к столу. Марьяна смотрела на Милу. Из-за подступивших слёз она опять не видела ничего, кроме блестящего небольшого ножа с красивой фигурной ручкой. Сжала рукоятку так сильно, что холодный металл потеплел в её горячих ладонях. Ничего, ещё немного, и она тоже станет холодной, как и эта резная рукоять. Рука Романовой, до этого твёрдая и сильная, предательски дрожала. Она медленно подносила нож к горлу, молча глотая слёзы и стараясь не разбудить Милу... — Вы здесь? Она обернулась и спрятала нож за спину. — Почему вы не у себя? — Доктор заглянул в комнату. — Я навестила Милу. — Вы плакали? Ора осторожно, чтобы доктор ничего не понял, положила нож на стол. — Нет. — Марьяна, — он подошёл к ней, — успокойтесь. Я осмотрел вас вчера. С вами всё хорошо. — Да? — Ей было всё равно. — Этот негодяй, что напал на вас, ничего не успел сделать. — Я знаю, — пролепетала Марьяна. — Понимаю, вы шокированы, и это нормально... — Пожалуйста, Константин Константинович, я не хочу об этом говорить. — Понимаю, — доктор понимающе закивал. — Я хочу побыть одна. Он посмотрел на Милу. — Как девочка? — Всё хорошо. — Я оставлю вас, но ненадолго, — доктор пошёл к двери. — Кстати, вы не видели мои записи? Листы, такие пожелтевшие листы... — Нет, я ничего не видела. — Странно, очень странно... — Доктор окинул напряжённым взглядом комнату. — Не обыскивать же мне весь дом... — Остановился в дверях. — Вы уверены, что всё хорошо? — Да. — Вы принимаете успокоительное, которое я вам выписал? — Принимаю. — После вчерашнего, я думаю, можно будет удвоить дозу. — Хорошо, — согласилась она. Доктор вышел, не закрыв дверь. — Я же точно помню, что оставлял их в чемодане... — Его голос удалялся от Марьяны. — Не могли же они испариться? Она подождала, пока шаги его стихнут, подбежала к двери и закрыла её. Взяла стул и подперла им дверную ручку. Нужно было действовать быстро – невозможно медлить со смертью. Романова взяла нож. Ждать больше было нельзя – если она умрёт, ничего не изменится, никто этого не заметит... ну, может быть, только их водитель – он так яростно её защищал. «Бедный, – вздохнула женщина, – он опять будет плакать...» Поднесла нож к горлу, лезвие впилось в кожу, вены набухли. Марьяна изо всех сил сжала рукоять... Райдос открыла бутылку – запах виски резанул по носу. — Какое же дрянство, — поморщилась она. Виски пах Владом. Казалось, его самого выжали в эту бутылку, со всем его запахом перегара. Она открыла один пузырёк с морфием, поднесла его к стеклянному горлышку и вылила всё без остатка; следом – второй. Оглянулась на мужа и встряхнула содержимое. — Твоё здоровье, дорогой, — улыбнулась она. Поднесла виски на свет. Ничто не выдавало содеянного. Вдруг кто-то свистнул под самым окном. Виктория вздрогнула, бутылка выскользнула у неё из рук и разбилась об пол. — Эй, Вла-а-адик! — кричал прокуренный голос. — Просыпайся, чёртов ублюдок! Смотри, кто у меня здесь! Свежее снадобье медленно растекалось по полу. — Вставай, мешок дерьма! — За окном свистнули ещё раз. Череватый подпрыгнул на кровати, не удержал своё грузное тело и свалился с неё. — Что происходит? — Он лежал на полу, потирая ушибленный копчик и ошалело смотрел на Викторию. Она смотрела на разбитую бутылку и не могла проронить ни слова.

***

— Что ты имел в виду, когда говорил о продолжении эксперимента? Дмитрий, учредитель крупнейшей фармацевтической компании, заправлял салфетку за ворот своей белоснежной рубашки. «Ресторан «Де Риззотт» – лучшие моменты с нами», – гласил рекламный слоган на каждой такой салфетке. — А то, что эксперимент не закончен, я продолжаю работать. — Константин накрутил на вилку спагетти. — И результат, скажу я тебе... — Результат? — удивлённо посмотрел на него собеседник. — А ты думал, я стою на месте? — Я уже боюсь что-либо думать. Разве комиссия не дала тебе понять, что им нужны реальные результаты? — А о чём мы, по-твоему, сейчас говорим? — Ты хочешь сказать... — Глаза мужчины округлились. — Да, я работаю с ребёнком. С девочкой, больной параличом, и уже могу говорить о положительной динамике лечения, кривая которой стремительно идёт вверх. — Гецати огляделся по сторонам и наклонился к Дмитрию через стол так, что его галстук чуть не угодил в соус. — Ещё каких-то пару месяцев, и я смогу предъявить тебе результаты лечения, а после мы сможем предъявить их вместе. — Не понял... — Кусок ягнёнка встал поперёк горла. — Как это мы? — он закашлялся. — Ты же давал мне «добро»... — На исследование, я давал тебе «добро» на исследование, а не на эксперимент над человеком. — О чём ты говоришь, какой эксперимент? Я лечу этого ребёнка! — Лечишь... — он прожёвывал, — чёрт, какой идиот так жарит мясо... Ладно, и где ты взял эту девочку? — Как это относится к делу? — Как относится к делу? — Он вытаращил на него и без того удивлённые глаза. — Всё это время ты работал с нашей компанией... — И ваша компания завернула мою работу. — Мы приостановили... — Вам нужны были реальные результаты. — И мы понимали, что их невозможно добиться; твои компоненты слишком... — Но я добился! Я же добился! — Где ты взял ребёнка, Костя? — Что ты пристал к этому ребёнку? — Ты до сих пор числишься у нас, Гецати, как внештатный сотрудник, мы проработали с тобой несколько лет... — Которые вы смыли в унитаз! — Иногда некоторые проекты замораживаются до лучших времён. — Которые не наступают. — Это уже не нам решать. Ты... — Он посмотрел на товарища, потом по сторонам, потом снова на него и перешёл на шёпот: — Ты же не похитил этого ребёнка, верно? — Ты меня совсем за психа держишь? — крикнул Константин так, что взгляды всех посетителей и официантов теперь были устремлены на них. — Тише ты, тише... я не сказал, что ты псих; я лишь спросил, где ты взял ребёнка. — Мы её удочерили. — Мы? — Да, я женат. — Женат? — А что в этом такого, не ожидал? — Я уже и не знаю, чего ожидать, Костя... Послушай, прошу тебя: что бы ты ни делал, какие бы статьи ни писал, не упоминай имя нашей компании. — Ты хоть слышишь, что я тебе говорю? Эксперимент удался! — Над ребёнком? — Не важно. — Не важно?! — Совсем! — А до того как ты её удочерил, она уже была больна, не так ли? — Я, по-твоему, совсем идиот? — Константин встал из-за стола. — Но ты же калечил мышей, — Дмитрий говорил шёпотом. — Но это же человек! — То есть ты видишь разницу? — Да пошёл ты!.. — Гецати кинул деньги на стол и вышел из ресторана, хлопнув дверью. Доктор разминал стопы Милы. Девочка сидела неподвижно, всё так же смотря в никуда. Прошло уже две недели, как ей не давали лекарства, а состояние её не улучшалось. Прошлой ночью она встала с постели и пошла. «Лунатизм, — понял Константин, — нарушение работы мозга». Часть мозга девочки спала, а часть бодрствовала, потому она и начала ходить по ночам. «Но кто её знает, — размышлял доктор, — может, она и раньше это делала, просто они не знали об этом. Разве в больничной карте всё напишут?» Пару раз он слышал, как Мила что-то бормотала; он думал, к ребёнку вернулась речь, но это бормотание так и осталось бессвязным, не имеющим с реальностью ничего общего. Реальности Мила не замечала, совсем. Ни Константина, ни Алису девочка не видела. Как он теперь покажет её сообществу? И зачем только рассказал всё Дмитрию... Надо было дождаться конца эксперимента, надо было убедиться, что состояние девочки входит в норму. Если этот Дима заявится к нему, если увидит ребёнка... Хотя можно сказать, что так оно и было, что ребёнок таким и был... Константин услышал какие-то странные звуки с улицы. «Но всё есть в больничной карте, — продолжал он говорить сам с собой. — Они поднимут дело ребёнка и поймут, что он был психически здоров. А дневник записей?» Гецати отошёл от Милы. Дневник записей... надо будет потом спрятать и его. Входная дверь дома открылась и тут же захлопнулась, на миг занеся с собой гулкий шум и непонятное щёлканье. Быстрое цоканье женских туфель. В комнату влетела Алиса. — Что такое? — не понял он. Вид у неё был взъерошенный, причёска съехала набок, шарф развязался и свободно болтался на шее. Она расстёгивала плащ, не успев раздеться в прихожей. — Ты скажешь, наконец, что происходит? — не выдержал Костя. — Там, там... — она задыхалась. — Да говори же! — Там репортёры, — еле выговорила Алиса. Гецати смотрел на неё и не верил своим ушам. Он подбежал к окну и встал за занавеской. Немного отодвинув плотный тюль, увидел толпу людей с камерами, микрофонами и блокнотами. Они, как саранча, облепили его дом, топчась на ровной лужайке, расставляя камеры, выбирая вид. Кто-то уже вёл прямое включение. — Откуда они взялись? — бормотал мужчина. В комнате затрещал телефон. Алиса вздрогнула; доктор застыл на мгновение, но быстро пришёл в себя. — Не подходи, — взмолилась женщина и села рядом с ребёнком. — Мне теперь и телефона бояться? Гецати подошёл к тумбе, подождал пару секунд, выдохнул, снял трубку и медленно поднёс её к уху. — Алло, Константин? — кричали на том конце провода, — Константин, это декан; какого чёрта там у тебя происходит? Включи двадцать пятый канал. — У меня нет телевизора, — еле выговорил он. — Ты повсюду, на всех новостных каналах, и наш факультет, чёрт возьми, и этот Дмитрий... — Дмитрий? — Да, вон его рожа заняла пол-экрана... Он говорит, что компания сразу же расторгла с тобой контракт после того, как узнала о твоём эксперименте над каким-то ребёнком. Ты и правда похитил ребёнка? Алиса выбежала из комнаты. — Это бред, — кричал в трубку Костя, — полнейший бред! — Хорошо, что ты успел от нас уйти, — раздалось на том конце. Мужчина повесил трубку. В соседней комнате трещал камин. Девочка всё ещё сидела неподвижно. — Алиса, — крикнул Константин, — ты где? — Сейчас приду, — услышал он голос жены. — Надо что-то делать, что-то делать... — Он метался по комнате. Гецати пошёл к двери. — Ты куда? — догнала его Алиса, от неё пахло дымом. — Я выйду к этим стервятникам, выйду и скажу им, что это всё бред, происки конкурентов, больная фантазия... — Нет, не надо, давай подождём... — Подождём чего? Пока они снесут дверь и полезут в окна? — Но не будут же вечно они здесь стоять? — Я должен работать, Алиса, они мне мешают! Или мне теперь из-за них из дома не выйти? Женщина опустила глаза. Она знала, что это конец. Только Константин открыл дверь, как мощная волна репортёрского гула поглотила его. Репортёры прихлынули к двери, тесня и толкая друг друга, тыча в лицо Гецати чёрными объективами и мохнатыми микрофонами. — Константин Константинович, — раздавалось со всех сторон, — скажите, это правда, что вы открыли инновационный препарат для нормализации работы центральной нервной системы? — На ком вы его испытываете? — К нам поступила информация, что вы удочерили ребенка... — Вы удочерили ребёнка для этих целей, доктор? Почему вы молчите? Скажите что-нибудь. — Скажите что-нибудь, Константин Константинович. — Ребёнок сейчас с вами? — Где вы проводите лечение? Дома? Это безопасно? — Вас поэтому уволили из института? Вспышки фотокамер ослепили Костю. Между снующими лицами репортёров ему померещилось одно знакомое. — Чёртов ублюдок... – прошептал Гецати. Он попятился назад. Репортёры теснили его к двери. — Это частная собственность, — только успел крикнуть он, но кто-то уже задел его микрофоном. — Отойдите, — отмахивался Константин от свисавшей над ним аппаратуры. — Отойдите, иначе я вызову полицию! — А органы знают, чем вы занимаетесь? Это законно? — У вас есть лицензия врача? Константину казалось, что он сходит с ума; голоса слились воедино, в один большой жужжащий пчелиный рой и нависли над ним. Он переступил порог своего дома и закрыл дверь. В окна все ещё заглядывали репортёры. Гецати пробежался по дому, закрывая все шторы. Алиса сидела в комнате Милы и ждала. — Сегодня ночью уедем, — сказал Костя, зайдя к ним. — В самую ночь? — испугалась женщина. — Не знаю. Как только они уйдут... может, под утро. — Но куда мы... — Я ничего не знаю, Алиса. Нужно избавиться от ребёнка. — Избавиться? — Она закрыла уши Миле, — Что ты такое говоришь! — Господи, да успокойся ты! Нужно придумать, где её оставить. Со мной она поехать не сможет. — Константин бегал по дому, что-то ища. — С тобой? А как же я? Доктор взял медицинский саквояж и стал складывать в него все оставшиеся образцы лекарства. — Они вскроют дом, найдут препараты, узнают рецептуру, — бормотал он. — Тебя только это волнует? — задыхалась Алиса. — Нет, правильно, не только это; нужно собирать чемоданы. Займись, быстрее-быстрее, — подгонял он её. Алиса встала с кровати девочки и пошла в свою спальню. Достала из-под кровати большой чемодан, тот самый, с которым она приехала к Константину, и стала складывать в него вещи, не замечая, что собирала всё, что попадалось ей под руку. — А как же Мила? — крикнула она из спальни, только сейчас понимая, в какой кошмар попала. — Не волнуйся, я вернусь за ней, — крикнул он. — Вернёшься... а как же я? — Пожалуйста, — Костя зашёл к ней в комнату, — ты можешь думать не только о себе, Алиса? Чёрт, — он оглядывался по сторонам, — ты не видела мои записи, мои дневниковые записи, они лежали на столе... Ты не видела их? — Не видела. Мне нужно собрать Милу, — сказала она и вышла из комнаты.